Текст книги "Садовники Солнца"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

море взбегает на камни,

лижет мои ступни,

как старый

ласковый пес.

Отбегает

и снова накатывает,

дышит,

роняет изо рта пену,

в которой влажно поблескивают

кристаллы звезд

и пузырятся песни матросов,

спящих на дне с женщинами,

чьи тела из кораллов и соли.

В тот день, Оля, я спросил тебя: "А почему вы никогда не пишете о любви?" Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.

– Это слишком высоко. Будто в горах. А там легко заблудиться и пропасть.

– О-ох, – протяжно стонет старик. Руки его мечутся, он побледнел, судороги сотрясают тело.

– Отключай! – испуганно командует Славик.

Он быстро делает старику инъекцию кардинизина. Славик видит, как плохо их раннему гостю, и уже раскаивается, что согласился на его уговоры. Почти три часа "эстафеты" – это не шутка.

Старик еще слаб. Он задыхается от злости, тоски, презренья к самому себе и шепчет:

– Назад! Верните мне молодость. Сделайте что-нибудь. Я не хочу умирать таким, таким... Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать все сначала. Иначе... Возвратите!

"Опять он требует, – удивляется про себя Егор. – Но уже не зрелища, а невозможного. Требует спасения. Мы не волшебники, поймите это, милый дедушка. И простите эту странную машину – поливит..."

Старик хлопнул дверью. Он еле идет, и его модные ботинки загребают в лужах мертвые листья. Егору больно смотреть на него. Он отводит взгляд от стены-окна. И натыкается им на веселую мордашку Солнца на груди у Славика. Солнышко, наше солнышко, думает Егор. Как мало ты еще согрело человеческих душ, как часто – гораздо чаще, чем врачи – мы разводим руками: поздно, жить будет, но душу спасти невозможно. Плохо, что нас зовут на помощь, когда беду уже не спрячешь. Ни от себя, ни от других. А многие и не зовут, и не подозревают даже, что им нужна какая бы там ни было помощь.

– Когда мы, наконец, засядем за отчет? – вопросительно ворчит Славик. Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и не можем уразуметь, что внутренний мир человека не может быть и никогда не станет общественным достоянием... Хоть ты ему, Ольга, скажи. Он все думает, что меня случай с Ильей ополчил против поливита...

"Славик, конечно, прав, – думает Егор. – Быть ему руководителем отдела Совести. Потом. А сейчас у нас конкретное задание сектора по изучению социальных последствий развития науки и техники: дать рекомендации где и как можно использовать эту странную машину – поливит. Обнажитель душ, как еще называет его Славик".

– Вы, наверно, устали, ребята? – робко спрашивает Оля. – Я ненадолго. Загляну куда-нибудь – и домой. Так хочется побыть зрячей, полюбоваться осенью.

И уже тревожно – к Егору. Ищет лицом, будто радаром:

– Вы не сердитесь на меня, Егор? А то все молчите и молчите...

Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышленыш упрямый. Я мало знаю слов, в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже кончился и стволы желтого света выросли в нашей роще? Что засыпает полуденным сном речка, и вода тщетно пытается смыть у берега отражения багряных и золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля, что сейчас мне тоже хочется писать стихи?

Вот что я сделаю. Не скажу тебе ни слова, а сяду в свободное кресло поливита и подключу твое сознание к себе... И тогда ты сама все поймешь. И узнаешь, почему я так упорно молчу.

Егор словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча садится во второе кресло. Надевает биошлем. Лицо Ольги все еще ищет его, ожидает ответа.

– Подожди еще минутку, Оля... – шепчет Егор.

НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ

Модуль чуть тряхнуло: еще одна река, блеснув широким серебристым плесом, уплыла вдаль. Дальше – поле, лес, какой-то маленький город, опять поле, паутина дорог...

Илья переезжал.

В школе Садовников после неудачного экзамена и разговора с Иваном Антоновичем он объявился недели через две. Загорелый, обветренный, веселый. Друзьям он сообщил, что только что вернулся из Северной Америки, откуда привез уникальную запись. В Школе знали: Илья с детства увлекается голографическим кино, в частности съемками деревьев, и вовсе, чужд хвастовства. Раз говорит, уникальная, значит так оно и есть.

В библиотеке, куда Илья принес целую коробку книг-кристаллов, возле проектора сидел Юджин Гарт. Он просматривал новинки.

– Долги – наше богатство? – кивнул Гарт на коробку и улыбнулся всепрощающе и радостно. "Я рад тебя видеть, – говорила улыбка руководителя школы. – Как читатель ты, конечно, баламут и годами путаешь личное с общественным. Ладно, я прощаю тебе это. Я готов простить тебе большее неудачу с экзаменом, но все же хочу знать: что ты намерен делать дальше?"

– Я не понял греха, Юджин, и уехал в Калифорнию, – сказал Илья, высыпая кристаллы в бункер коллектора. – Я его чувствовал – грех. Еще когда от Анатоля уходил – чувствовал. А понять не мог. И когда Иван Антонович меня отчитывал – тоже не мог. Думал так: ну, пусть метод порочен, – виноват, согласен, – но ведь главное-то достигнуто: понял я беду человека, понял... Начал в Калифорнии фильм снимать – тоже не клеится... Тут-то дерево и объяснило мне все.

– Ассоциации?

– Да, что-то похожее... Я давно хотел подсмотреть жизнь секвойи. Даже имена ее – музыка. Веллингтония, Мамонтовое дерево... Нашел такое. Не секвойя – красавица. Высота – сто семь метров. Общие планы я за полчаса сделал, а что потом?.. С гравипоясом вокруг нее вертеться, думаю? Душа не принимает. Слишком серьезное дерево, гордое. Оно же минимум три тысячи лет прожило. В муках и радостях крону возносило. Вырастало. Эта крона как раз и напомнила мне душу человеческую. Высоко она, далеко до нее – факт... Я решил взобраться на дерево. Сам. Без помощи всяких там технических чудес. Решил – и начал восхождение.

– Как? Без страховки? – на лице Юджина отразилось удивление.

– Нет, почему. Я запасся альпинистским снаряжением – специальная обувь, крючья, веревка с карабином... И кадры пошли косяком. Оригинальные, неожиданные, смелые. Потому что я повторял путь дерева: я вырастал вместе с ним... Так вот. Первых веток я достиг под вечер. Что за ветер там был! Какие только песни он мне не насвистывал. Вальсы, марши, гимны. И у всех одно название – Вел-линг-то-ни-я.

Илью слушало уже человек десять.

– Закрепившись, я там и заночевал. На первых ветках. Ярко светила луна. Над головой ходили темно-зеленые, почти черные, волны кроны и шумели, шумели. А я снимал сон коры и тревогу хвои... Утром я достиг вершины. С меня сошло семь потов, но я мог объявить всему миру: "Я познал душу этого дерева, потому что познал его жизнь". Там, на головокружительной высоте, я и спросил себя: "А как же ты мог подумать, мельком взглянув на срез сознания человека, подслушав несколько мыслей, что ты уже понял беду его и познал его душу? Стыдись, Илья, – сказал я себе. – И действуй".

– Ты покидаешь нас? – спросил Гарт.

– Сегодня же отстыкую свой модуль – и в путь. Полечу к Днепру. Там есть маленький городок со смешным и поэтичным названием. Городок Птичий Гам. Это родина Анатоля, и я хочу там пожить. Узнаю друзей его, родных. Прочту его любимые книги... Словом, я должен стать для Анатоля братом, другом, кем угодно, но только не гостем, нарочно сломавшим лыжу... Я вам позвоню, Юджин.

За барьером лоджии едва слышно позванивала прозрачная пленка обтекателя. Пока Илья вспоминал прощание со школой, модуль миновал желтый мазок берега и бесшумно заскользил над океаном.

Полет предстоял долгий. Конечно, проще было бы отправить модуль с грузовым караваном, а самому, загерметизировав кабину гравилета, прыгнуть в стратосферу. Тем более, что подобные трансатлантические перелеты на тихоходных модулях возбранялись. Но уж очень Илья соскучился за время путешествия к секвойям по своему уютному жилищу да и на новом месте хотелось обосноваться сразу и всерьез.

Илья любил свой дом.

Он получил его, как и остальные сверстники, в день третьего Приобщения к миру, то есть в день совершеннолетия. Им тогда страшно нравилось, что новые жилые модули стали снабжать антигравами. Делалось это по необходимости, так как жизнь становилась все мобильнее и стационарное строительство постепенно превращалось в анахронизм. В самом деле, монтируется, например, крупный сельскохозяйственный комплекс. Тысячи специалистов заняты на стройке. Вокруг комплекса вырастает целый городок. Но вот работы подошли к концу, электронщики запустили в ход свои системы и... городок умирает. Потому что комплексом управляют четыре оператора, а у остальных людей появляются совершенно новые заботы. Или взять места отдыха. Какой смысл превращать все побережья в скопище зданий, в сплошной огромный город, когда все это нужно только на время сезона? Парадоксально, но факт: только "привязав" дом к себе, человек окончательно решил проблему жилья и обрел истинную свободу в выборе места жительства. Лети куда тебе вздумалось, пристыковывай модуль к любому дому – и будь счастлив.

Они были счастливы в то далекое лето.

Их компания, восемь или девять ребят, сразу же после получения модулей слетелась за городом и обосновала новый дом. Местность выбирали самую запущенную – овраг возле развалин какого-то завода – и все лето благоустраивали ее: проложили дорожку, вырыли пруд, расчистили пустошь. Дом свой, конечно же, называли Базой, а себя – исследователями, потому что в те годы все мальчишки бредили обитаемыми, а пуще – необитаемыми мирами... Осенью, с началом занятий, Базу пришлось ликвидировать. Но еще месяца полтора они гоняли бедные модули друг к другу в гости – поживу у тебя пару дней, – пока Януш, решивший испытать себя в ручном управлении, не разбил один из блоков стыковки. Блок ремонтировали всем классом. Оказалось, что в нем, кроме входов и выходов водоканализационной системы, масса других контактных линий и что после ремонта фен в ванной комнате иногда шепеляво нашептывает последние известия.

Илья долго обживал свой дом.

Поначалу он оборудовал кабинет в стиле космического первопроходца. Затем увлекся медициной, и рабочая комната постепенно превратилась в операционную: с хирургическим комбайном и вечно распотрошенным муляжом человека под прозрачным колпаком "объема стерильности". А года три назад, когда Юджин забрал его в школу Садовников, операционную потеснила лавина книг (это увлечение пришло от Антуана). Они удобно расположились на самодельных стеллажах, и муляж в конце концов оказался за мощной перегородкой из трудов по психологии, педагогике, коммунике [от слова коммуникабельность – наука о человеческом общении (фант.)]. Неизменным в кабинете оставался только портрет цветущей липовой ветви – разомлевшей на солнце, пушистой, будто клуб желтого дыма, с золотистыми вкраплениями пчел. Единственным украшением второй комнаты, которая одновременно служила и гостиной, и спальней, была огромная репродукция арлезианских подсолнухов Ван Гога, занимавшая всю восточную стену.

Модуль опять тряхнуло. На сей раз довольно ощутимо.

– О-ля-ля! – воскликнул Илья, выглянув в окно.

Плотные тучи нависали, казалось, над самой крышей модуля. А внизу разыгрался настоящий шторм. Там вздымались и перекатывались зелено-бурые глыбы воды, закипала зловещая пена. Модуль теперь болтало непрестанно: из кухни послышался жалобный звон хрусталя и фарфора.

"Мне это, право, ни к чему, – подумал Илья. – Пыл приключений не угас, но стал разумней... Интересно, сможем ли мы выбраться без посторонней помощи? Попробуем..."

Он высветлил потолок и попытался на глаз определить толщину облачного слоя. Однако взгляд тонул в черных глубинах туч, проваливался в фиолетовые бездны; все там клубилось, перемешивалось и уносилось – мгновенно растворялось в зловещей мгле, соединившей небо и океан.

– Попробуем!

Модуль нырнул в густое месиво туч, начал набирать высоту. В доме сразу стало темно и сыро. Крыша-окно заплакала. На обтекателях тоже разбежались водяные космы.

"Холодно, – Илья поднялся с кресла, надел меховую куртку. – И дышать труднее. Ну, ничего. "Потолок" высоты полета модуля – семь тысяч метров. Лишь бы выбраться из этого котла..."

Запел сигнал вызова, и в объеме изображения появилось лицо незнакомого пожилого мужчины.

– Курт Леманн, – отрекомендовался он. – Служба Контроля Евразии. Вам нужна помощь?

– Спасибо, – ответил Илья. – Думаю, скоро выберусь.

– Мы будем контролировать ваш полет, – сухо сообщил Леманн. – Объявляю вам также предупреждение. Вы превысили допустимые дальность и высоту полета.

Изображение исчезло. А в следующий миг сквозь прозрачный потолок в дом хлынуло солнце. Его было очень много. Казалось, даже подсолнухи на стене потянулись к своему огнеликому брату.

Разбудил Илью голос диктора. "Инфор" сообщал последние новости:

"Земля. Еще один подводный город в районе Канарских островов принял первых поселенцев... Синтез белка, таким образом, достигает на выходе... Издательство "Лот" выпустило в свет монокристалл полного собрания сочинений Федора Достоевского в переводе на интерлинг... Заканчиваются планировочные и ландшафтные работы на строительстве Музея обитаемых миров... По желанию отдыхающих в Хиве, Паланге и Монтевидео пройдут обильные кратковременные дожди..."

Новости из жизни внеземных поселений Илья слушать не стал. Мир огромен. У него миллионы забот. И одна из них его, Ильи, – помочь человеку. Неотложная, сверхважная забота.

Он вызвал местный информационный центр. Илья знал, что с машиной разговаривать надо медленно и отчетливо, и дважды терпеливо повторил:

– Мне нужны сведения об Анатоле Жданове. Любые. Все, что есть в наличии.

В наличии оказалось немного. Стандартная анкета, отклики школьных учителей, свидетельство о смерти матери, сообщения о выставке, четыре рецензии.

"Вот как, – с горечью подумал Илья, перечитывая скупые строки медицинского заключения, – отца Анатоль не помнит – он погиб на Меркурии, когда мальчику не было и трех лет. А мать... Кровоизлияние в мозг – и ты в мире один. Неважно, что это добрый мир, что он тебя любит и считает родный. Общество – да, коллективное воспитание детей – да, но заблуждался известный фантаст прошлого, считая материнство слепым животным инстинктом и отводя для него в будущем роль духовного рудимента: остров Ява так и не стал заповедником Материнства. Напротив. Нет в новом мире более чистых и возвышенных чувств, более крепких уз, чем те, что связывают человека со своим продолжением. Сейчас это называют "феноменом ребенка", а один поэт удачно объяснил его диалектику: "Закончилась последняя Охота. Закончилась! Убит последний Страх. Теперь осталась главная забота – играть с детьми. Играть! И мудрости высокой узнать секрет – узнать, как зажигать улыбки на устах".

Учителя отмечали разносторонность интересов Анатоля. За время учебы он увлекался в разное время химией, кибернетикой, астрономией. Затем неожиданно занялся исследованиями в области биологии и медицины. Объяснялось это просто – начало поисков тайн живого совпадало со смертью матери. Именно в такую форму – попытку борьбы – вылилась реакция подростка на страшную потерю.

"Где-то здесь, – подумал Илья. – Где-то здесь проглядели Анатоля... Увлечение биологией прошло не само по себе: попытка борьбы с законами природы, конечно же, закончилась неудачей. Детский максимализм был посрамлен. Это усугубило чувство потери и... бессилия что-либо изменить. Очень опасное чувство!.. Хорошо, если первое поражение заставило более серьезно, вернее – более реально воспринимать жизнь и ее проблемы... Как жаль... Как жаль, что местный Совет посчитал тогда четырнадцатилетнего подростка достаточно взрослым, чтобы жить одному, вне коллектива. Хотя, конечно, были одноклассники, соседи, возможно, родственники... Надо проверить".

Илья связался с сектором миграций и перемещений. Машина выдала справку: за интересующие два года Анатоль Жданов никуда не уезжал; у него гостили: дядя Ефим Кириллович Жданов – восемь дней, известный философ Сунил Кханна – два дня.

"Еще две ниточки к познанию Анатоля", – отметил про себя Илья.

Он наскоро позавтракал и, решив, что пора от поисков ниточек переходить к собственно познанию, отправился в город.

– Уехал ни с кем не попрощавшись, представляешь?!

– К Ирине? – насторожился Илья.

– Нет, брат, она работала в Хусте, а Толь прямо в горах обосновался, в заповеднике Зимы. Места там великолепные – мы и раньше на натуру туда летали, всем братством...

Калий – так странно именовали местные художники своего предводителя задумался на миг, улыбнулся.

– Впрочем, ты прав. Сох он здесь по ней. Прямо с ума сходил. Размечтается порой – моя жена, моя судьба и так далее. А сам на то время два раза с ней всего-то и виделся. Я ему и говорю однажды: "Слушай, Толь, ты знаешь кавказскую мудрость?" – "Какую?" – "Прежде, чем приглашать на свадьбу, – говорю, – узнай хоть имя невесты".

– Ну и как, послушался совета?

– Я же говорю – улетел, даже не попрощался. – Калий глядел на Днепр, где по фарватеру двигался грузовой караван. – С ним что-то случилось? быстро и тревожно поинтересовался он и добавил: – Мы изредка созванивались. Вернее – я звонил. Раньше... Анатоль производил впечатление... занятого человека. Да он и сам говорил – страшно много работы, устаю.

– Вот именно – производил впечатление, – вздохнул Илья и вкратце рассказал Калию все, что знал.

Калий опечалился.

– Этого следовало ожидать, – сказал он. – Не знаю, что у них там произошло с Ириной, но я всегда опасался срыва. Понимаешь, у Анатоля чересчур большие запросы. К другим – ладно. Когда он ругал мои работы и требовал – или гениально, или в корзину – это, конечно, обижало, но и подстегивало. А к себе... Максимализм постоянно подсовывал Анатолю неудачи. Цель он замыслит прекрасную, а примется ее осуществлять – и...

Они медленно шли по набережной. Грузовой караван уже скрылся из виду, и на гладь реки опять выпорхнули скоростные яхты.

– Отсюда – непоследовательность Анатоля, его метания, – продолжил художник. – Нетерпение гонит его, а дело противится. Ты ведь знаешь: любое серьезное дело даже мастеру сначала противится. А Анатолю подавай большое и сразу. Улавливаешь? Чуть что не так – самобичевание: и бездарь я, и тупица. Не по силам, не по плечу... А сам-то и сил своих еще не пробовал, и плечо не подставлял... Впрочем, что мы все говорим и говорим. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую творческий метод Жданова. Подожди здесь.

Калий спустился к прогулочному причалу, и через минуту лихо подрулил к гранитному парапету набережной небольшой катамаран.

– Прыгай!

Еще через пять минут они проскочили под пролетом старинного моста-памятника, обогнули остров. Отсюда, с середины Днепра, открывался прекрасный вид на левобережье: кромка песчаного пляжа, разноцветные гирлянды домов, серебристый купол, прикрывающий коммуникации Южного металлургического комплекса, а еще дальше – и" везде! – кипение зелени.

Мощный клекот воды за кормой вдруг стих. Катамаран закачался на мелкой волне.

– Не туда смотришь, – сказал Калий, поднимаясь из-за штурвала. – Глянь на правый берег.

– Что это? – прошептал изумленный Илья.

Отвесные берега-кручи, начиная от городка Сказок, укрывали стремительные рисунки, точнее – наброски, будто неведомый гигант собрался было превратить эту излучину в своеобразную многокилометровую панораму, да в последний момент передумал.

Замысел его оживил только одну-единственную скалу, круто нависшую над водой. Из нее, подняв коня для прыжка, вырвался на простор реки былинный богатырь: лицо спокойное, открытое, в складках каменных уст пробивается улыбка. Казалось, берег вот-вот вздрогнет от мощного удара копыт, и всадник помчит по воде аки по суше.

– Тезка твой, – пояснил Калий, – Илья Муромец. Впечатляет?

– И это все – Анатоль?

– А то кто же. – Художник нахмурился, присел на пластиковую окантовку борта. – Кто еще может придумать самую грандиозную в мире монументальную композицию "Славяне", зажечь своей идеей сотни людей, развернуть полным ходом работы, а затем... сбежать за какой-то юбкой?"

– Зачем ты так? – укоризненно сказал Илья. – Ты же знаешь, насколько у него это серьезно.

– Куда уж больше, – согласился Калий. – Мы все ждали – может, вернется. Полтора года ждали. Могли бы и сами... Но, во-первых, этика. Это же не бросовая идея, это, может, его песнь песней. Суперкомпозиция! А во-вторых, тут еще дел – начать и кончить. По замыслу Жданова, в композицию должно войти около полутора тысяч панно, барельефов и горельефов. Плюс двенадцать крупномасштабных скульптурных элементов. А ты говоришь – Муромец!

– Послушай, брат, ты видел эту девушку?

– Ирину-язычницу? – Калий пожал плечами. – Я их и познакомил.

– Кто она? – поинтересовался Илья. – Какая?

– Красивая, – задумчиво ответил Калий, разворачивая суденышко к берегу. – Очень энергичная: от нее так и брызжет энергией. Словом, огонь, а не девушка. Только не "ждановский" огонь – вспыхнул и погас. Ровный, сильный... Мы тогда ломали головы, как сохранить будущую композицию от капризов погоды, оползней, эрозии. Короче, как уберечь ее для потомков. Искали специалиста. А Ирина как раз занимается консервацией и реставрацией ландшафтных памятников. Я и попросил ее посмотреть этот берег...

Калий умолк. Шел медленны, о чем-то размышляя. А когда Илья стал прощаться, сильно тряхнул руку, заглянул в глаза:

– Молодец, Садовник, что разыскал нас. Спасибо! – Он говорил убежденно и горячо, по-видимому, утвердившись в каком-то своем решении. – А Тольке мы не дадим пропасть. Оправдываться не хочу – не знали о его беде. Деликатничали. Как бы, мол, не показаться назойливыми, нетактичными, не обидеть ближнего...

– А он сам себя вовсю обижает.

– Вот-вот! Ты, Илюша, занимайся своим делом, а мы... Ребятам я все тонкости ситуации объяснять не буду, но завтра же отправлю к Анатолю наших монументалистов. Всю секцию. Нагрянут, растормошат, о "Славянах" напомнят. Ведь они до сих пор ему верят. Понимаешь, – верят.

Он вернулся в дом на Шестом кольце еще засветло.

В Птичий Гам Илья прилетел прошлой ночью, а так как особых притязаний к месту жительства у него не было, то и выбирать не стал. В полукилометре от реки его поманила целая россыпь зеленых огоньков – свободно, мол, милости просим, – и он, не раздумывая, пристыковал модуль, открыл все окна и мгновенно уснул. Единственное, чему он тогда порадовался, так это близости Днепра: "Хоть накупаюсь. Вволю! Всласть! Эх и чуден Днепр, когда несет... уносит..."

Теперь, по прошествии рабочего дня, можно было и осмотреться.

Его новый дом состоял из двадцати трех модулей. Четыре секции в четыре этажа, еще шесть квартир, объединенные в один блок ("Друзья, по-видимому", – отметил Илья), и его скромное жилище, прилепившееся ко второй секции.

Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершенность Илью настораживала. Законченное дело – спетая песня. Еще живы ее отзвуки, еще память полна ее словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню... Эту теорию "незавершенки" Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьезностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. "Да ну тебя, – отбивался Илья. – Я говорю об общих закономерностях..." Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: "Вы потеряли предмет спора, ребята..."

Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями.

"Меня зовут... Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съемками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным..."

Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала "консультацию" и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться.

Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман легкой победы, и провал с экзаменом, а главное – успевшую понять и принять чужую боль.

А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг.

"Плохо только, – подумал он, возвращаясь домой, – что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого... Да и вообще – о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог..."

Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок.

Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз.

– В доме гость! – сообщил электронный секретарь и тут же добавил: Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение:

"Очень рад тебе, сосед, – видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, – скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. – Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат... Да ты садись. Садись и пей мой тоник – я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а еще ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, – читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи – это хищник... Ну, все, Гуго уже нет. Я уже ушел, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения".

– И я буду рад, Гуго, – негромко сказал Илья. – Я обязательно прочту твои книги. Вернешься – заходи.

Это сбивчивое послание растрогало Илью.

Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко... Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: "Да, да, деревья – это интересно... А вам приходилось снимать сюжеты для программы "Инфор"? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр... Есть великолепные разработки... Уверяю вас: сюжеты будут сказочные..." Дашко... Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение _мой_ вместо _наш_... Ну и что? Почему ты сразу откликнулся на странное обвинение Гуго? Дашко, кстати, его руководитель и, по всей видимости, талантливый конструктор. Целая стена в авторских свидетельствах, а сколько благодарностей совета Прогресса. Почему же Гуго приклеил к нему такое страшное слово – хищник? Может, соперничество? Или недоразумение? Или психологическая аллергия?..

Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чем же здесь дело.

"Впрочем, это моя обязанность", – подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он ее принял – со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору.

Илья вышел на лоджию.

За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью – три в одну сторону, три в противоположную, – людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но все это не то, не то... Надобно чудо, вспышка, случайный луч!

И чудо явилось.

На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешенная улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: "Да, милая, да, моя девочка... Ты – умница, ты все понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд – ждать".

То, что девочка – дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чье отсутствие окрасило ее улыбку в горький цвет.

– Ты хоть поела, Кузнечик? – спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что.

Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть ее, остановить.

"Что ты ей скажешь, чудак? – одернул себя Илья. – Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы "Ты хоть поела, Кузнечик?" – позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говоренной им еще ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе..."

Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым – девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой.

Чудо кончилось.

Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал:

"Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп... Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!"

САМОРОДОК

Занималось утро, и птицы приветствовали его приход. В открытое окно врывались щебет и свист, трели и рулады, а рядом, в саду, изредка вскрикивала какая-то и вовсе необыкновенная птаха: ее стремительное "а-а-ах!" напоминало возглас восхищения.

Хор тоже ликовал.

"Ай Илья, ай молодец, – подумал Илья и прямо через окно выпрыгнул в сад. – Прожить в Птичьем Гаме месяц и только сегодня все услышать... И всего один голос узнать. Нет, постой. Разве это дикий голубь?.. Ай Илья, ай молодец..."

Роса обжигала щиколотки, между деревьев витал легкий туман. Было так рано и так вольготно, что Илья, кроме обычного комплекса упражнений, выполнил еще и свою произвольную программу по спортивной гимнастике. И хотя он дважды сбился, а на брусьях чуть вообще не сорвался, со спортивной площадки Илья ушел с видом д'Артаньяна, только что вручившего королеве небезызвестные алмазные подвески.

Он возвратился в дом. Позавтракал, продиктовал электронному секретарю традиционный перечень поручений и решил отправиться на Днепр. Обживаться так обживаться!

Но не успел Илья пройти и десяти шагов, как над головой мелькнули красные "плавники". Двухместный гравилет – нарядный, новенький, с улыбчивым лицом Солнца на борту – опускался на площадку перед домом.