Текст книги "Повесть о Тобольском воеводстве"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Такой стала Мангазея в годы крестьянской войны, когда Москва переживала великие беды. Умер царь. Борис – славный зачинатель мангазейских походов, погиб царевич Федор, начертавший на своей карте России новую северную провинцию. Царевича убила та же рука, которая убила и мангазейского приказчика Василия – «окаянный князь» Рубец-Мосальский, перейдя на сторону самозванца, порешил в Москве семью Годуновых. Об этом поведали мангазейцам купцы и промышленники, приехавшие из-за Камня. Много их появилось здесь в это время. Из Москвы, из Поморья, с Печоры, с Перми, уходя от превратностей смуты, шли сюда, в волшебные и дикие края полунощи. Купцы иноземные, пользуясь отсутствием бдительных порубежников, вели свои корабли в гиперборейскую гавань. Всех гостеприимно встречала страна Мраков. До тысячи гостей принимала в иные годы Мангазея. И до ста тысяч соболиных шкурок проходило за год через этот город. Шумными были ярмарки зимой.

10

Но почему ныне только историки вспоминают о славном городе этом? Куда девалась Мангазея, столица северного Лукоморья?

Упадок Мангазеи совершился в годы царствования Михаила Романова. Прибывший в 1616 году в Тобольск новый воевода князь Иван Куракин[2]2
  См. о нем подробно в следующей главе.


[Закрыть] обратил особое и отнюдь не благосклонное внимание на этот вольный город, построенный тобольскими казаками. Князь Куракин установил с очевидностью, что многое множество мягкой рухляди, драгоценной пушнины, соболей, при существующих в Мангазее порядках, уходит _в руки частных лиц, не поступая в казну государства. Сделать Мангазею златокипящей вотчиной государевой – вот что поставил себе в задачу усердный князь Иван Куракин.

Высокая пошлина, ограничение вывоза и закрытие вольного морского пути из Европы к берегам Таза – такие мероприятия решил осуществить Куракин. Он писал, что надо запретить морской путь в Мангазею. Сначала это не удалось – промышленники протестовали, и царь Михаил не решился идти против. Но Куракин убедил правительство все же закрыть морской путь – по нему, де, ходят в Мангазею иноземцы и, неровен час, отторгнут златокипящую вотчину государеву от России. Из Тобольска же против них войска не пошлешь – далеко. Случаи грабежа иностранными пиратами северного побережья России действительно были. Особенно обнаглели авантюристы за годы крестьянской войны. И в конце концов правительство склонилось на доводы князя Куракина. Морской путь был закрыт.

И в самой Мангазее князь Куракин установил свои порядки. Он ограничил частную инициативу в торговле, например, отобрал в казну торговлю вином. Громадные прибыли перешли от предпринимателей в руки государства.

Все эти ограничения и строгости не понравились северным горожанам, людям, привыкшим к вольной жизни и свободной наживе. Мангазея пустела. Корабли уже не поднимались, как прежде, вверх по Тазу. Ватаги промышленников далеко обходили город, не желая попасть на глаза таможенникам. Так же поступали и купцы. Те и другие стремились в обход Мангазеи дальше, в «уезд», благо, что тот уезд простирался на тысячи квадратных километров к востоку, северо-востоку и юго-востоку. И горько прозвучали слова некоей челобитной, направленной царю Михаилу в 1623 году мангазейцем Мартыном Бехтеяровым:

«Государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси холоп твой Мартынка Бехтеяров челом бьет. В нынешнем году, государь, в 131-ом, мая в 17 день волею божьей половина города выгорела до тла, а из остальной половины ползут тараканы в поле. И видно быть и на той половине гневу божьему и долго ли коротко ли и той половине горети, что и от старых людей примечено. А того для не велено ли будет и остальную половину зажечь, выбрав пожитки, дабы не загорелся град не вовремя и не погорела бы у людишек худобишка да и твоей, пресветлейшего государя, казне не было бы убытка».

Разрешения зажечь остальную половину не последовало. И еще в течение целого ряда десятилетий при новых воеводах тобольских, сменивших князя Куракина, существовал острог мангазейский и поступали через Мангазею в казну государеву сотни тысяч драгоценных шкурок. Сокровища златокипящей вотчины государевой шли в Москву, а оттуда и на заграничные рынки и в подарки иноземным владыкам, восточным митрополитам и патриархам. Острог мангазейский существовал до 1676 года, пока, наконец, не был перенесен на триста километров восточнее, дальше, на Турухан. Но город, такой город, каким была Мангазея в начале века, – не возродился.

Прошло его время. Те, кем была славна молодая Мангазея, – казаки и промышленники, – ушли отсюда, чтоб не вернуться. Давно уже были забыты суровые куракинские порядки, но какие ни получила бы Мангазея свободы и льготы, она не воскресла б. Не было в том нужды. Люди ушли вперед. Куда? Дальше, на восток. В поисках новых мест, нового Лукоморья. Князь Иван Куракин закрыл ход Северным морем из Архангельска в Мангазею, но это было, по существу, тем же самым, как если бы захлопнули дверь за спиной уже прошедшего через нее человека. Казаки и промышленники шли вперед, не оглядываясь на Архангельск, равно как на Тобольск и Березов. Покинув Мангазею, вышли казаки и промышленники с Таза на Енисей, с Енисея на Лену, а вскоре и на великий Амур. И открыли они новые сказочные Лукоморья. Соболя и там не падали прямо с неба. Но были присоединены к державе российской огромнейшие земли, богатейшие территории северной Азии, вплоть до самого Великого океана.

Путь к ним лежал через Мангазею. Именно в этом ее великое историческое значение. «От города Мангазеи остались одни лишь развалины, – записал в свой дневник один ученый путешественник профессор Шухов, посетивший реку Таз в 1914 году, то-есть через триста лет после расцвета Мангазеи. – По берегу торчат бревна построек, нижние склады зданий… Сохранилось едва только одно строение, судя по архитектуре, башня. Сохранились три стены, в одной есть бойницы, архитектура аналогичная с башнями в Юильском городке на р. Казиме. Место, где была Мангазея, кочковатое, поросшее сорной травой и кустарником (березняк и ольховник)». В отвалах берега нашел путешественник много любопытных предметов – наконечники стрел, деревянный крестик древне-русского стиля.

Деревянный крестик, наконечник стрелы, развалины башни – вехи на великой дороге русского народа к востоку.

IV
ДУКС ИВАН НЕПОТРЕБНЫЙ И МНОГОГРЕШНЫЙ

1

олодой князь Иван вовсе не хотел попасть на сибирскую службу. Он, по происхождению своему и по связям, принадлежал именно к той породе людей, что чаще всего отсылались из Москвы на какую-нибудь дальнюю окраину. Знатность, родовитость оборачивались другой стороной. Старый опричник Годунов и при царе Федоре продолжал без церемонии расправляться с родовитою титулованной знатью. Правда, отец князя Ивана, князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, крепко держался воеводою в Новгороде, но человек пять их родни уже попали в Сибирь. И неприветливо встречала бояр Сибирь, страна, покорившаяся безродному казаку Ермаку Тимофеевичу. Тяжелая служба грозила новыми бедами. Разве не ярким тому примером была судьба близкого родственника князя Ивана – князя Семена Михайловича Лобанова-Ростовского? Этот храбрый полковой воевода, участник ливонской войны, князь Семен, будучи послан в Сибирь, четыре года сражался на берегах Оби с неутомимым князьком Воней, предводителем Пегой Орды, победил, наконец, Воню, покорил орду и что же? Вместо милости навлек на себя новый гнев Бориса Годунова. А чем? Заступничеством за своих же подчиненных, за православных христиан, за казаков и промышленников сибирских. Принял князь Семен от них челобитную, чтоб освободили их от пошлин. Так что сталось! Сочли Семена в Москве чуть ли не бунтовщиком, потворщиком воровства, смуты. «Зачем челобитную принял? То ты сделал не гораздо! Казне много надо денег. Мы море Варяжское России возвращаем, шведами отобранное», – так упрекал князя Семена всесильный боярин Годунов; суровый дал выговор. Вся родня и знакомые князя Ивана жалели князя Семена: «Годунову не угодишь!» Молодой князь Иван держался в стороне от этих пересудов, он думал, что это верно, конечно, – на войну со шведами денег надо много, для того и берутся всякие подати, пошлины. Понимал князь Иван, сколь тонко Годунов разумеет в делах, сколь он мудр и решителен. Страна, управляемая Борисом, начинала вновь богатеть, оправляться. За сие не мог князь Иван Годунова хаять. Не мог! Но лют сей зять Малюты, опальчив и мнителен, хотя и сладкоречив. Разве князь Семен принял ту сибирскую челобитную со зла? Просто за добрых людей заступился. Как никак, а князю Семену не поздоровилось. Не лучше было и со многими другими. Вернувшегося с тюменского воеводства князя Владимира Бахтеярова-Ростовского сей же час погнал Годунов в новую, кавказскую ссылку. А на смену Бахтеярову послал в Тюмень другого князя ростовского дома Александра Приимкова-Ростовского, который обижен был этим горько. Да он ли один плакал! Роптала вся знать на «татарина». Поэтому и юный князь Иван старался не попасть на глаза Годунову.

И хоронился князь в стороне. Отсиживался в тиши древних книгохранилищ. К учености имел он пристрастие еще с детства. Там, в Новгороде, ему, воеводскому сыну, был открыт доступ ко всем сокровищам письменности, к старинным рукописям, украшенным тончайшими рисунками живописцев, к летописям, к священным книгам. Немало часов провел юный князь Иван за чтением. И, читая, приобрел он и сам страсть к сочинительству. Но вскоре пришло время оставить невинные сии забавы. Отец приказал князю Ивану собираться в Москву. В крещенье, мол, вечером скончался царь Федор. Быть надобно в Москве к февралю. Земский собор собирают. В чьих руках очутится власть? Княжата? Бояре? Дворяне?

И вышло так, что князья Катыревы-Ростовские, и отец и сын, поставили свои имена под избирательной грамотой Годунова. И боялся и уважал князь Иван этого человека.

А новый царь не оставил теперь без внимания юного книжника. Даже женитьба на Татьяне Романовой, девушке из семейства, враждебного Годунову, не помешала карьере князя Ивана. Царь Борис назначил Ивана Катырева при дворе своем стольником. Скромный любитель словесности стал царедворцем.

Князь Иван участвовал во многих торжественных, церемониях при дворе. Принял он участие и во встрече пленной семьи Кучума – всех этих цариц, царевичей и царевен, которых приказал царь Борис с почетом доставить в Москву.

 
Слава святому духу,
Что повелел господь рассеять бусурман по московскому царству, как муху!
Аминь Всесотворителю богу,
Что подал земному царю на бусурман подмогу!
 

Это относилось к Ивану IV и взятию Казани, но, напоминая эти строки царю Борису, князь Иван знал, что Борису это будет приятно, ибо кто как не Борис Годунов был выучеником и законным наследником Грозного! И царь Борис выслушав стишок, благосклонно улыбнулся юному стольнику, этому доброму книжнику, умеющему кстати припомнить хороший стишок. Улыбался царь Борис, улыбался и князь Иван. Опала, ссылка в Сибирь не грозила князю. «Да будет так! Аминь. Да будет так! Аминь!» – повторял он по-русски и по-латински.

2

Однако, были на Руси в это время и такие люди, что только и мечтали, как бы попасть в Сибирь, за Камень. Объявиться там не воеводами, а просто так, хотя бы без всякой должности. И таких людей становилось все больше и больше. Это были простые люди, главным образом, мужики да холопы, недовольные жизнью в родных краях, недовольные новыми порядками, заведенными царем Борисом. Угождая дворянам, помещикам, уничтожал Борис остатки крестьянской вольности. Помещики охотились за мужиками, закабаляли их всякими правдами и неправдами. Мужики бунтовали. А через три года после вступления Бориса на царство случился еще великий неурожай, и мор пошел по Руси вслед за голодом. Вот почему тысячи людей, покидая родные края, шли кто куда, а в том числе и в Сибирь, за Камень. Через леса Поволжья, через горные щели проникали беглецы в Тюмень, в Туринск… Вскоре увидел этих гостей в избытке и Тобольск, стольный город сибирский.

Сперва беглецы, голодные и оборванные, старались втереться в Сибирь воровски, молча. «Не гоните, мол, нас христа ради, а дайте нам жить тихо и смирно; охотничать будем, пахать будем». Но что ни день, то злее и злее становились пришельцы. Выбегали за Камень с криком. Кричали, что люди на Руси едят траву, мертвечину, псину и кошек и кору древесную. И в Москве даже началась голодовка. Кричали о том, что вдобавок к голоду большие несправедливости творятся. Помещики выгоняют холопов со двора, чтоб не кормить, но отпускных не дают. Как же быть? Кричали о том, что народ мрет с голоду, а богачи наживаются, нарочно придерживая хлеб, чтоб продать затем подороже. Этим, мол, заняты нынче и купцы, и бояре, и отцы духовные. Архимандриты, игумены монастырей, управители монастырских вотчин – все они, не иначе, как по наущению самого дьявола, занялись перепродажею хлеба.

Такие речи все чаще и чаще раздавались на тобольском базаре близ церкви Спаса, над которой глухо гудел угличский ссыльный колокол. И, слушая речи пришельцев, тоболяне понимали, что в них много правды. Видели сами: почти прекратилась доставка хлеба и других продуктов из-за Камня. Раньше было не так: обоз за обозом. Годунов заботился. А теперь, видно, не до этого. «Изворачивайтесь сами!» И начальство тобольское охотно принимало беглых мужиков из-за Камня. Садили беглецов на землю. И в годы великого голода в России, здесь, в Сибири, мощно стали шириться пашни. Глядя на русских земледельцев, брались все прилежнее за соху и коренные азиатцы. Именно в те годы татары и остяки стали пахать близ Туринска, а вогулы – на реке Нице. А из-за Урала шли все новые и Новые странники и несли они весть о том, что голод становится все лютее, – «люди уже ядоша друг друга», – а бояре, купцы да попы все бесстыдней торгуют горем народным. Царь? Что царь! Царь Борис, конечно, народу помочь весьма хочет. «Последней, – говорит, – рубашкой готов поделиться с теми, кто в беде и горе». Милостив. Да вот беда: те, кто заведует раздачей царской милости и хлеб продает из царских житниц, – эти люди и деньги крадут и муку! И покуда царь за жемчужный ворот своей рубашки хватается, рубашкою этой с народом делиться намереваясь, – народ с голоду дохнет. Вот что творится!

За такие дерзкие речи «болтунов», конечно, не миловали. Хватали. Садили в тюрьму. Однако, слушая донесения о воровских поносных речах про царя Бориса, улыбался чему-то тобольский воевода князь Федор Иванович Шереметьев. «Так-то, мол, боярин Годунов!» И смотрел Шереметьев все чаще и чаще на ссыльный угличский колокол. «Висишь? Как бы не отлились кому следует кровавые слезы царевича Дмитрия!» И все смелей засылал Шереметьев гонцов из Тобольска в Москву к друзьям-боярам, чтоб узнать поподробнее, что там – в Москве – творится. И добивался Шереметьев все упорней и упорней возвращения в столицу. Трудно было сделать это – ведь попал боярин Федор на сибирскую службу за близость с врагами царя – боярами Романовыми. Но добился-таки своего. Объявил, что явился ему сам Николай-чудотворец, велел построить церковь и поведал кое-какие тайны насчет будущего. Подались на это в Москве. Разрешили Шереметьеву выехать. И в 1602 году покинул он Тобольск, передав воеводство князю Андрею Васильевичу Голицыну, тоже приехавшему сюда как бы в почетную ссылку.

Новый воевода держал себя скромно, озирался опасливо и о делах столичных с тоболянами много не толковал. Да впрочем и без речей воеводских стало ясно, что наступают «последние времена». Все складывалось не в пользу царя Бориса. Восставали мужики, а затем, когда сделал царь кой-какие послабления мужикам, разгневались на Бориса и помещики. Так и не угодил ни тем, ни другим. В 1603 году крестьяне и казаки, объединившись под руководством атамана Хлопка, пошли прямо на Москву. И рассеять это мятежное войско народное удалось Борису лишь с большим трудом и потерями. В Москве затевали заговоры бояре. На западных рубежах не дремали поляки и шведы.

И вот, наконец, долетела до Тобольска весть: из Польши на Русь идет царевич Димитрий. Димитрий, сын Иоана IV от седьмой жены его Марии Нагой!

Но разве царевич не скончался там, в Угличе? Ничего не мог ответить на это тоболянам ссыльный угличский колокол…

Прискакали гонцы из Москвы. Царь, мол, Борис, здоров и двинул войска на противника. Боярин Шуйский присягнул, что царевич Димитрий помер там, в Угличе. Идет с польского рубежа самозванец.

Вор, в сопровождении польской и литовской шляхты, приближался к Москве. Войско самозванца обрастало казаками с Украины и Дона. Неспокойно вдруг стало и в Сибири. Дух смуты проник сюда через горные щели. Народ приходил в движенье. То здесь, то там поднимались с мест, уходили куда-то люди. Куда? На Запад, обратно за Камень. Одни – к Димитрию, другие – к Борису. Но последние не достигли цели. Весной 1605 года царь Борис умер. Воеводы открыли полякам и Лжедимитрию дорогу в Москву.

3

Москва полнилась ляхами. И в эти дни в Тобольске воевода князь Голицын заботливо осматривал ссыльный угличский колокол, висящий в церкви Спаса, что на торгу. Вдруг Димитрий затребует колокол набатный! Кто повезет в Москву? И помыслами своими был воевода уже там, в столице. Так и вышло… Лжедимитрий затребовал в Москву тобольского воеводу. Как видно, заинтересовали самозванца дела сибирские.

А в Сибири творилось уже неладное. Твердые порядки были нарушены. Дух смуты, идущий с запада, все глубже и глубже внедрялся в сибирские, рубленые из свежего леса хоромы. Этим духом были наполнены съезжие избы, пустые от казны денежные ящики, амбары и склады, в которых не осталось провианту. Люди добывали себе на жизнь кто как умел. Бросали службу. Шли куда хочется. Кто за Урал, кто, наоборот, подальше от греха – в окраинные остроги, в тайгу, в тундру, в Мангазею. Участились недоразумения с туземцами, – споры за угодья, за промыслы. Участились грабежи и разбои. Умыкали туземных женщин и вступали в открытую связь с язычницами. Напрасно обличали за это попы. Их никто не слушал. Кому теперь было до этого дело? Царь, мол, Димитрий простит. Еще неизвестно, какой веры и сам-то он. Всяко об этом говорили люди, возвращающиеся из Москвы.

И привезли оттуда люди вскоре такую новость: царь Димитрий обещает ляхам уступить права на Сибирь. Недаром, мол, срочно вызвал Голицына. Пытал, что и как. Отдает Сибирь ляхам.

Кто принял это известие за правду, кто за ложь, но никто не остался к нему равнодушен. Попасть под ляшскую власть не хотелось ни одному сибиряку. Не затем проливали кровь, воюя Сибирь, не затем ставили города и остроги, чтоб уступить свои права и привилегии ляхам. Как-то еще удастся Димитрию нарядить польских панночек в мангазейские собольи меха?!

Но вести летели, обгоняя одна другую. И не успели тоболяне решить, как они будут бороться с ляхами, пришло известие об убийстве самозванца. Убит подлый вор, разгромлены честными москвичами шляхтичи – друзья вора. Царь ныне – Василий Шуйский, и не придут поляки владычить над Сибирью. Опасность миновала!

Однако, рано обрадовались. Опасность надвинулась да еще и какая! Но встала не оттуда, откуда ждали. Не с запада, а с севера и востока и юга. Смута, одевшись в малицы, парки, татарские рысьи шапки, проникла в юрты, в чумы, в земляные крепостцы туземных владык.

И началось с малого. Казалось бы, недоразумения можно легко уладить. Князец обских остяков Онжа Алачев потребовал вдруг обратно идола Палтыша, которым, де, брат его, Онжа Ичигей «княжил и остяками владел». По указу царя Василия идол был незамедлительно возвращен Алачеву. Но мир не воцарился. Дело как видно, было не только в идоле Палтыше и не толь ко в Онже Алачеве. Слухи о великих потрясениях за Камнем доходили не только до князей, но и до самого последнего рыбака, охотника. А тут как раз пришли вести про некоего холопа, который повел русскую бедноту на царя Шуйского, на бояр, на торговых людей, – слухи про Ивана Болотникова.

Сибирские князьки, султаны и мурзы неплохо учитывали положение дел в России и сумели направить движенье народное в ту сторону, куда знати хотелось. И в начале 1607 года оказался русский острог Березов в осаде остяцкой. Осада эта длилась шестьдесят дней. Воевода березовский князь Петр Ахамашукович Черкасский отсиделся, разгромил в конце концов осаждающих. Но волнения не утихали, ибо то, что творилось по соседству, за Камнем, весьма обнадеживало всех поднимающих меч здесь, в Сибири. Там, за Камнем, на Суре, на Вятке, на Волге длились восстания против Шуйского. И боролись там разные люди, кто за что. Если недавно, в 1606 году, мордва, бортники, боярские люди и крестьяне вместе шли на Нижний Новгород, воодушевляемые примером Болотникова, то в 1608 году, после разгрома Болотникова, вождями восставшей мордвы и марийцев пытались стать феодалы-мурзы, которые призывали народ признать второго самозванца – Тушинского Вора. Но как бы то ни было, а там, за Камнем, шли мятежи и распространялись они вплоть до Хлынова (Вятки). И народы Сибири не были безразличны к тому, что происходит поблизости, за горным хребтом.

Сибирь волновалась. И надо сказать, много способствовали этому волнению некоторые русские довольно высокие начальники, неумные и алчные, решившие половить рыбку в мутной воде. Воспользовавшись всеобщим замешательством, эти люди занялись личным обогащением – под видом похода на бунтовщиков шли попросту грабить. Томские воеводы насилиями вызывали восстание обских остяков, надолго поссорили русских с киргизами, позарившись на дорогую соболью шубу жены киргизского князя Немчи. Немча, желая добровольно поддаться России, отправил свою супругу в Томск послом, а воеводы взяли ее и ограбили. И пожег Немча в отмщение все русские села по Чулыму… Так грабители-воеводы сами вызывали восстанья. И смыкался круг восстаний все тесней и тесней. На востоке волновались киргизы, на севере – остяки, вогулы, самоядь. В лесах Прииртышья согласно зашевелились татары. Сыновья и внуки Кучума подавали им голос из-за Оми, из-за калмыцкого рубежа. И храбрые Казаки едва удерживали восстания, всеми силами старались оборонить Сибирь от беды. Смиряли азиатцев, пресекая в то же время вредительские действия грабителей-воевод. Воюя с одними непокорными народами, сибирские казаки делали попытки войти в соглашение с другими. И многие из этих попыток удавались блестяще. Так, сибирская администрация завела в эти 1606–1609 годы твердые дипломатические сношения с теленгутами, калмыками, монголами, модорами, тубинцами, джесарами. И главными зачинателями этой новой дружбы были чаще всего простые казаки, промышленники, люди низшего служилого сословья, – доморощенные, но ловкие дипломаты. Они боролись за Сибирь и оружием и словом. Русские люди дорожили Сибирью. Дорожили ею казаки, участники ермаковского похода, ибо они завоевали у Кучума эту прекрасную землю; дорожили ею пахари, выбежавшие сюда из-за Камня, ибо эта земля спасла их от голодной смерти, дорожили охотники и промышленники, утвердившие на краю этой земли Мангазею – город соболя, тесовые русские ворота в златокипящее Лукоморье.

Кто из них хотел бы, чтоб Сибирь стала снова царством, как при Кучуме-царе? Никто!

4

Князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский в эти годы меньше всего был занят делами сибирскими. Разве что слушал время от времени рассказы возвращающихся из сибирской опалы, – сиречь с сибирской службы, – воевод: Шереметьева, Голицына и других. Эти люди появились в Москве радостные, счастливые: унес, мол, господь из-за Камня! Князь Иван снисходительна смеялся: «Смотрите, не попадите опять в немилость, держитесь Москвы». Сам он держался ее крепко, показывал пример всем. Он, скромный книжник, давно уж превратился в ловкого расчетливого царедворца. Три царя потеряли уже троны – Годунов, его сын Федор, затем Лжедимитрий, – сотни людей были казнены и сосланы, а князь Иван как был, так и остался при дворе, у власти, в Москве. И казалось, что его положение укрепляется все прочнее и прочнее.

Бывший стольник царя Бориса, князь Иван сумел войти в доверие и к Лжедимитрию. Князь Иван даже был приглашен на свадьбу самозванца. Конечно, Иван Михайлович не стал так близок к особе Вора, как стали к ней близки окаянный мангазеец Рубец или князь Иван Хворостинин. Хворостинин, надменный мальчишка, брал не только своей женственной красотой. Он привлек самозванца и ляхов преклонением перед всем иноземным, нарядился в гусарское платье, и, презирая «московское плюгавство», стал изъясняться не иначе как по-латыни да строчить польские вирши. Катырев знал, что такая глупость рано или поздно отольется Хворостинину горькими слезами. Во всяком случае, уживаясь с иезуитами, князь Иван поддерживал добрые отношения с русским духовенством, служа самозванцу – не забывал держать связь и с боярином Василием Шуйским. Князь Иван вел большую игру. И когда москвичи ворвались в Кремль, чтоб убить самозванца, князь Иван остался цел и невредим. Он не попал в ссылку подобно глупому мальчишке Хворостинину. Наоборот, оказался в числе самых близких придворных нового царя. И вскоре сделался его родственником, ибо царь Василий взял себе в жены одну из княжен ростовского дома.

Однако, князь Иван оценил это родство с царем все же меньше, чем родство с боярами Романовыми – родственниками жены. А вышло так, что когда второй самозванец, Тушинский Вор, идя на Шуйского, подступил к Москве, то многие представители известных московских фамилий оказались в Тушино – в лагере Вора. Здесь «образовался свой двор, своя боярская дума, в составе которой находились верхи служилого класса, выдвинувшиеся при Грозном и Годунове», здесь оказались князья Трубецкие, Черкасские, то-есть, вся романовская родня, да и сами бояре Романовы. Разных людей объединила ненависть к Шуйскому. Съехавшись сюда, стремились как можно больше повредить Василию, а затем… при удобном случае расправиться и с Вором. Упускали из виду лишь одно, что тушинцы тем временем грабят народ русский. Это не казалось важным. Как бы то ни было, многие оказались здесь, а в том числе попал сюда и отец княгини Татьяны Катыревой – митрополит Филарет. Он был захвачен в Ростове, с почетом привезен в Тушино, и Вор, дорожа столь важным пленником, провозгласил Филарета патриархом.

И неизвестно, что именно говорила княгиня Татьяна своему мужу, когда Шуйский направил князя Ивана в поход на Тушинского Вора. Но известно другое: в этом войске произошла шатость. Очутившись на линии фронта у речки Незнань, между Подольском и Звенигородом, Троекуров и князь Иван Катырев не торопились войти в соприкосновенье с противником.

О чем именно думал Катырев? Про жену или ее отца Федора Никитича Романова, который сделался тушинским патриархом? Или он считал, что Шуйский стоит Вора – один предает Россию полякам, другой – шведам. Во всяком случае размышления на речке Незнань окончились для князя Ивана печально. Шуйский, вовремя оповещенный о положении дел, велел схватить ряд военоначальников и в том числе князя Ивана.

Тюрьма. Дознанье. Пытка. И то, чего он всегда опасался с молодости, – сибирская ссылка.

Страшная северная страна, страна, окруженная разноплеменными врагами, – Сибирь ждала Ивана Катырева. Ждала не как начальника, не как воеводу, но как последнего пытанного и обесславленного вора.

5

Тоболяне ожидали в 1609 году прибытия из Москвы нового воеводы окольничего Михайлы Салтыкова, которого послал царь Василий на смену неспособному князю Юрию Троекурову. Троекуров, «ставленный от Расстриги», то-есть посланный в свое время Лжедимитрием на смену Голицыну, правил спустя рукава и дел поправить не мог. Мятежи ширились. Разврат и воровство множились. И теперь большие надежды возлагали добрые сибиряки на нового воеводу. Наведет, мол, порядок.

Ожидали, что приедет вот-вот. Рассчитывали разузнать у него многие московские новости: про то, почему так бунтуют против Шуйского мужики, чем именно недовольны, с другой стороны, бояре. И при каких обстоятельствах изменили Шуйскому воеводы, посланные против Вора. Слышно было, что один из изменников, князь Иван Катырев, приговорен к ссылке сибирской. Где будут содержать злодея – в Тобольске или в каком остроге подальше? Обо всем этом надеялись разузнать у сокольничего Салтыкова.

Но не доехал Салтыков до Тобольска – помер в Верхотурьи. Любопытство тоболян удовлетворили письменные головы и дьяки, ехавшие с окольничим. Рассказали много новостей, объяснили как могли: Шуйского, де, дела неважны – мужиков зажал вовсе, отдал в полную власть землевладельцев, вот мужики и бунтуют; горожане недовольны тоже, дворяне тоже недовольны – бояр Шуйский возвышает; но и многие бояре тоже недовольны – за старые грубости Шуйский всем мстит, ссылает людей, отбирает поместья и вотчины; с иноземными врагами справиться не может – литовцы и ляхи Русь грабят, шведский Карл девятый под шумок оттягивает себе Карелу и берет на Ливонию все права…

Вот что рассказывали служилые люди. Обо всем знали. Одного только не могли объяснить тоболянам – кто прибудет взамен недоехавшего до Тобольска Салтыкова.

Вскоре выяснилось и это. Ко всему привыкли тоболяне, но на этот раз удивились. Они думали все же, что этого человека привезут со стражей и препроводят прямо в острог. А он – на-те! – явился править Сибирью. Главным воеводой прибыл в Тобольск князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский!

Хмурый, с опущенной головой предстал перед тоболянами князь Иван. Казалось, Катырев не оправился еще после тюрьмы и пытки. Он явно сторонился людей. Захлопнулись двери воеводского дома.

Однако, как сказано, были тоболяне людьми, привыкшими ко всему. Оправившись от удивления, стали толковать меж собой тоболяне: как быть с князем Иваном? И впрямь на Руси творится шатанье великое. Видно, у царя Шуйского и вправду на дню семь пятниц, коль сегодня провозглашает человека изменником, врагом, перелетом, а назавтра шлет воеводствовать. Оправдался князь Иван? Бояре заступились? Супруга царская замолвила слово? Никто не знал точно. Знали лишь, что жена Катырева, княгиня Татьяна, дочь патриарха Филарета, осталась там, за Камнем, в монастыре.

Что ж! Не впервой быть в Тобольске опальному воеводе. Так, видно, заведено. Сидел он у себя в избе молча. И решили тоболяне сами пойти навстречу князю.

Нашлись люди, которые сумели рассеять докуку князя. Рассеянно, но слушал Катырев нехитрые рассказы тобольских старожилов о разных чудесах сибирского севера, о таинственных идолах, о всемогущих шаманах Лукоморья. Старики-соратники Ермака поведали князю некоторые замечательные подробности похода. Оживился князь, записал кое-что на память, заметил, что не знают и не знали в Москве о многом, что касается Сибири.