Текст книги "Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913"
Автор книги: Леонид Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)
Постоялый двор на глухом заброшенном тракте, на окраине небольшого бедного села. Состоит дом из двух половин, разделенных холодными сенцами, – чистой и грязной. Осень. Ночь. На сцене грязная половина дома – большая, темная, закопченная комната, с русской, небеленой, давно нетопленной печью. Простые лавки, стол, на котором остатки какой-то еды, два огурца, початая бутылка водки, стаканчик. Голо, бедно. В передней стене два маленьких слепых оконца, за ними – тьма осенней ночи. Над столом, на стене, жестяная лампочка, с отбитым краем стекла: светит скудно, бросает черные тени и углы оставляет в темноте. На лавке, в тени, сидит Маргарита, думает; на лоб напущен край большого, черного, теплого платка, в который она кутается. В первую минуту, когда поднимается занавес, ее не замечаешь. Где-то – потом, оказывается, на печке – храпит спящий Феофан, дышит тяжело, как больной, постанывает. А с чистой половины, где с девками и мужиками пьянствует Яков, глухо доносится визг нескольких гармоник, отрывки песен и непрерывный дробный стук каблуков. По-видимому, там пляшут, но топот настолько непрерывен, непонятен в своей непрерывности, что постепенно начинает казаться чем-то угрожающим, зловещим, небезопасным. Либо изба сейчас развалится, либо это не танцуют, а делают что-то другое – дурное и жуткое. Может быть, убивают – или сейчас убьют – кого-то. Открывается дверь в сенцы и входит Hюша – востроносая девка-подросток, лет пятнадцати.
Нюша. Барышня, а барышня!
Маргарита (тихо).Чего тебе? Ступай.
Нюша. А вы тут, барышня? Идите к нам.
Маргарита. Зачем лезешь? Иди себе, иди.
Нюша. Сейчас. Сидит барышня на лавочке в платочек закутамши. Это Феофан храпит?
Маргарита. Феофан.
Нюша. Ишь как дышит-то, болен, должно. Это он водку пил? Он, кому же больше. Один стаканчик только и выпил. Огурцы.
Маргарита. Ну чего прилезла, говорю, иди.
Нюша. Сейчас. И как же вам тут не скучно, барышня? И шли бы к нам, у нас весело, что ж вы тут сидите.
Маргарита. Нездорова.
Нюша. Нездорова?
Садится.
Маргарита. Нездорова.
Нюша. А то шли бы к нам, барышя, у нас весело мужики пляшут, весело. Пьянии все, и девки пьянии-распьянии. А вы ничего и не пьете, барышня, наливочки бы выпили.
Маргарита. А ты пила?
Нюша. И не единой капелки, и не притронулась даже, я молода еще. Меня Яков Иваныч угощал, угощал, просил, просил, улещивал, улещивал, а я и не стала. Молода я еще.
Маргарита. И не надо. Тебя как звать?
Нюша. Нюша. А вас, барышня, я знаю, как зовут, да не помню.
Маргарита. Я не барышня, такая ж мужичка, как ч ты.
Нюша. А ручки-то беленькие.
Маргарита. Не работаю, оттого и беленькие.
Нюша. А отчего же вы не работаете?
Маргарита. Любопытная ты.
Нюша. Любопытная я. Оттого, должно быть, и не работаете, что работы такой нет. А может, и не умеете ничего и делать-то. Ах ты, угодники-святители, как топочут-то, всюю избу завалют.
Маргарита. Это они пляшут? Как же это могут они без отдыха, я уж прислушиваюсь, прислушиваюсь. Не дерутся?
Нюша. Нет, пляшут. И какая вы, барышня: отдыхать? Кто ж отдыхает, когда пляшет, и что вы такое говорите!
Маргарита. А ты плясала?
Нюша. Молода я еще, затолкают. А отчего Феофан так храпит, мне даже страшно слушать?
Маргарита. Болен он.
Нюша. Храпит, храпит, а потом и сдохнет. Это его домовой душит, зачем пришел, говорит, тут тебе, говорит, не место, говорит. Барышня, а много у Якова Иваныча денег?
Маргарита. Много.
Нюша. Теперь не много, он на родине много роздал, родителям две тысячи дал, девкам подарки сделал, одной бабе так сразу полтораста рублей и отвалил, не поперхнулся. Уж такой он щедрый.
Маргарита. А откуда ты знаешь?
Нюша. Все говорят. Барышня, а зачем урядник с ним водку пьет, прохлаждается, и саблю снял?
Маргарита. Не знаю.
Нюша. Попьет, попьет, а потом и в город поведет! ручки связамши.
Маргарита. Ну что ты мелешь, ну что ты мелешь. Иди-ка ты себе, иди.
Нюша. Сейчас. Барышня, а вы очень любите Якова Иваныча?
Маргарита, Очень. Иди, тебе говорю.
Нюша. Сейчас. Его и все любят, так уж любят, и ума лишились, так уж любят. Полюбят, полюбят, а потом и разлюбят… Барышня, а у нас Митрей удавился в бане, сняли, а он уж и закостенел.
Маргарита. Когда?
Нюша. Давно уж, летом еще. Так я пойду. А то пошли бы'и вы, барышня, у нас весело. Барышня, а где ж ваши платья, не вижу я что-то.
Маргарита. Да пойдешь ты или нет? Ида, и Якову Иванычу скажи, чтобы пришел. Скажи, я зову.
Нюша. Скажу. Прощайте, барышня,
Маргарита. Прощай.
Нюша уходит, посматривая на печку, где храпит Феофан. Минутная пауза. Топот пляшущих, песни.
Феофан (во сне).Ммм… О, Господи, Владыко жи… Мм… батюшки…
Быстро входит Яков, сильно навеселе.
Яков. Что надо? Звала?
Маргарита. Ох, я больше не могу, Яков! Я рассудку лишусь. Что вы там делаете все?
Яков. Пляшем, что ж делаем.
Маргарита. Пляшете? Ох, а мне все кажется, что там убивают кого-то. Даже стоны я слышала, так и кричит, так и заливается. Яша, я рассудку лишусь! Поедем, Христа ради.
Яков. Куда ж на ночь ехать? Завтра и поедем. Легла бы ты.
Маргарита. Не могу.
Яков. Так в избу пойдем.
Маргарита. Не могу! Ничего не могу; землю под собой потеряла я. Скоро год мы с тобою мыкаемся, и все мы идем, и все мы едем…
Яков. А никуда не приезжаем? Верно.
Маргарита. И все мы едем, и все мы кружим; петлю на петлю нанизываем, слезу к слезе причитаем. А кому мои слезы солоны? – и не человек будто плачет, а ручеек-речечка шумит, и нет на этот шум внимания. А ты все пляшешь как исступленный – и что же это? И засыпаю – ты пляшешь, и проснулась я – а ты все пляшешь, каблучками постукиваешь…
Яков. Расплясался, значит.
Маргарита. А кругом оглянусь: Господи? – и стены пляшут, круги чертят. Сейчас легла я на лавку, платком с головой укрылась, забыться думала, – а пол так вот и дырчит: дыр-дыр-дыр. – Лишусь я рассудку, Яков, плохо тогда тебе будет.
Яков. Нет плохого, хуже хорошего.
Маргарита. Не усмехайся, Яков!
Яков. А отчего бы и не усмехаться?
Маргарита. Наплачешься!
Яков. Кому слезы, а мне все смех, Маргарита Ивановна. Эх, и посмотрю я на свои ноги: ну и что в них такого? Ноги как ноги – в сапожках. А вот пляшут, поди ты! – будто черт их ключом завел, так и скачут, так и перебирают. Отрубить бы их, а?
Маргарита. Что ж: будет конец?
Яков. Буудет! Ты мне начало покажешь, а тогда и я тебе конец покажу, за мной не пропадет. Эх, бабочка, милая, ты не скули, а плюнь да разотри! И разве я с тобой не согласен? – во всем согласен. Скажешь завтра: Яков, я желаю в монастырь – пожалуйте, как скоро, так сейчас. Нашего Яшу хоть в пирог, хоть в кашу.
Феофан (ворочается).О, Господи, Владыко живота. Воды.
Маргарита. Сейчас проснется.
Яков. А чтоб его черт! – так я пойду, Маргарита.
Маргарита. Я его боюсь. Не ходи, Яков.
Яков. Пугала-то огородного? Надоел он мне. А скандалить будет – позови.
Феофан (хрипит).Воды. Испить бы мне.
Яков. Чего там бурлишь?
Феофан. Воды.
Яков. Где там вода? Дай ему, Маргарита. Что, хрипун, опился?
Маргарита подает воду.
Феофан. Опился! (Пьет воду.)Яшка! Яков. Нету Яшки. Выходит. В избе все тот же непрекращающийся топот, гармоника.
Маргарита. Он ушел.
Феофан. Ушел. А кто ж тут был?
Маргарита. Яков был. Ушел.
Феофан. А зачем ушел? Ну-ка, дай мне водки.
Маргарита. Не дам. И так опился, несчастный!
Феофан. Дура! Воды дай! (Пьет.)Желтая вода-то. О, Господи, Владыко живота моего, и здоров же я пить, настоящий мученик. Водки дай!
Маргарита. Сам возьмешь.
Феофан (кряхтя подымается).И возьму. Дура ты, ума у тебя нет. Как же ты можешь мне отвечать, когда у меня запой? Ты мне не дашь, а я тогда весь дом разворочу. Мученик я!
С трудом слезает с печи, садится у стола и долго не может отдышаться. Смотрит на водку.
Феофан. Вот она. А тронуть боюсь – рука не подымается. Смотрю – а рука-то не подымается. Вот тебе и клюква. Может быть, я мертвый? – ну и царствие небесное, со святыми вечный покой. Так я говорю? Так.
Наливает один за другим три стаканчика и пьет как воду. Берет огурец, рассматривает и кладет обратно.
Круглый. Ну и царствие небесное, вечный упокой (поет ровным густым басом).Во пиру ль я была во беседушке, я не мед пила, не наливочку… Фух ты, здорово! А который день я запил?
Маргарита. Пятый уж.
Феофан. А где мы?
Маргарита. Двор это постоялый. На тракту мы.
Феофан. Здорово. А куда тракт идет?
Маргарита. Не знаю.
Феофан. И того здоровее! А отчего земля содрогается? -
Маргарита. Пляшут.
Феофан. Кто?
Маргарита. Мужики пляшут. Яков народ созвал: они и пляшут. Да отвяжись же ты от меня, несчастный, не могу я тебя слышать.
Феофан. Здорово. А Яшка где? Яшку-каторжника позови!
Маргарита. Да не ори же ты! Чего орешь?
Феофан. Яшку-каторжника позови, а то всю избу разворочу. Ну, зови! Пусть Яшка-каторжник попляшет, а я посмотрю.
Маргарита. Сам попляши.
Феофан. И сам попляшу (притопывает ногой, сидя на месте). Прунды бабка, прунды дед, хватилися – хлеба нет… Отчего мне трудно дышать? Дыхну и нету, дыхну и нету.
Во время настоящего разговора и дальнейшего Феофан пьет не закусывая, постепенно хмелея.
Маргарита. Хоть бы ты, Феофан, бросил, – ах, да измучили вы меня все! Ах, да и мученица я! Ну, что ты пьешь? Ведь ты опух весь, как утопленник, вот-вот Богу душу отдашь.
Феофан. Как утопленник? Ишь ты, какой красавец. Ты не бойся, я не сдохну, я еще не все сказал. А вот как скажу, тогда и сдохну. Я уж скажу!
Маргарита. И отчего вы все такие – страшные вы все, как звери лесные. Яшка пляшет, а ты – ну что ты бурчишь? Ну что ты мычишь, как заблудившийся? Вот я же слушаю – ну раскрой же ты рот по-человечески, ну скажи ты мне хоть какое-нибудь слово…
Феофан. Слово? Я тебе скажу!
Маргарита. Ну хоть словечушко одно! Ведь я царица перед вами, – а кто чистоту мою почтил, хоть словечком уважил? Грозитесь, зубы скалите, как свиньи, над головою моей плясы пляшете, – а кто невинностью моей прельстился, душеньке моей преклонился? Жестокие! – Не человек я для вас, а тварь ничтожная. Ну что ты? Ну как ты смотришь? Ну ты же совсем как зверь.
Феофан. Нюхаю.
Маргарита. Что нюхаешь?
Феофан. Чем пахнет, нюхаю. Дура, это у меня от водки глаза выперло, а я все понимаю. Видала?
Делает неопределенный жест над головой.
Маргарита. Что?
Феофан (таинственно). Небо опускается. Голова болит?
Маргарита. Болит.
Феофан. Ну то-то! Каменное оно. Ты можешь морду вверх поднять?
Маргарита. Могу.
Феофан (таинственно). А я нет. Кто тут был сейчас?
Маргарита. Никого. Яков.
Феофан. Ну, Яков. А еще кто?
Маргарита. Никого.
Феофан (хитро).Никого? Хм, потеха. А отчего ж дышать нечем, если никого, ну-ка, скажи-ка? А отчего ж ты трясешься, если тут никого не было? Был – был и опять придет.
Маргарита. Кто? Не пугай ты меня. Ну, кто?
Феофан (таинственно).Называемый никто. Молчи! Яшку-каторжника позови, пусть он нам попляшет, а мы посмотрим. Ну зови, зови же, а то избу разворочу: силы у меня, как у Самсона. Как двину – так сей храм филистимлянский и набекрень.
Маргарита. Ну, и пляшите с ним.
Выходит. Феофан один. Пьет и поет.
Феофан. Во пиру ль я была, во беседушке… А Яшка-каторжник! Встань предо мной, как лист перед травой.
Вошли Маргарита и Яков. Маргарита, закутавшись платком, садится в угол.
Яков. Что тебе? Зачем зовешь?
Феофан. Пляши.
Яков. За этим?
Феофан. Пляши, Яшка-каторжник! Вот тебе мой сказ: и будешь ты отныне и до века плясать, как плясовица Иродова. Нет тебе, сквернавцу, моего прощения, – лучше и не проси (кривит рот).Усмехаешься?
Яков. Усмехаюсь.
Маргарита (из угла).Наплачешься, Яков.
Феофан. Яшка! И вот тебе мой сказ: и будешь ты усмехаться отныне и до скончания века. Кто убил, говори.
Яков. Я.
Маргарита. Яков! Зачем болтаешь?
Яков. А что ж он орет? Я убил. Слыхал? Чучело огородное.
Феофан (протяжно).Слыхал! Очень даже слыхал.
Яков. И еще убью, слыхал? Молчи, Маргаритка, – чего он разорался тут? Какую волю взял, подумаешь. А откуда ты ее взял? Ну и грешники, ну и ад, ну и смола кипящая, – ну а еще что?
Феофан. Не боишься?
Яков. Тебя не боюсь и никого не боюсь, а себя боюсь. Да и себя не боюсь! – и кто я такой, Яшка-дворник, чтоб мне себя бояться? Надоешь ты мне окончательно – видишь нож (берет нож) – вот возьму и распорю тебе брюхо, дух и выпущу. Что ты будешь без духа? Падаль!
Маргарита. Яша, я рассудка лишусь. Ножом грозишься! И что это, и где это я? Яшка, я головой биться начну.
Яков. Маргарита, не мешай – чего он тут орет, падаль! – Ты мне, Яшке-дворнику, не указ, падаль! – и никто мне не указ. Должен я тебе – так на – бери!
Выбрасывает из кармана поддевки смятые бумажки, мелочь. Любуется собою.
Вот он я какой – видал?
Феофан. Душегуб!
Яков. А где душа? А ты мне ее показал? Где душа? Ты мне ее покажи, ты мне ее обнаружь, ты мне ее на ладоночку положи – тогда, может быть, я тебя и помилую, всех помилую. Нашего Яшу хоть в пирог, хоть в кашу, – а у нашего Яши из-за вас ноги отнялись, плясавши! Маргаритка, не мешай! Маргаритка, сиди тихо, пока я тебя не заметил! Ох, кого замечу – да и плохо ж тому будет. Вот я какой!
Маргарита. Ох, голубчики, да где же свет? Темно мне. Яшенька, милый, остановись – я сейчас головой биться начну!
Феофан. Яшка, стой, не уходи!
Яков. Я и стою – ослеп? Вот он – я.
В дверь из сенец проскальзывает Нюша и в истоме любопытства нестерпимого замирает у порога. Вначале ее не замечают – только Яков мельком взглядывает на нее и отводит глаза. В избе все тот же непрерывный и зловещий топот пляшущих, дикие взвизги, отрывки песен.
Феофан. Яшка, стой, не уходи. Дай сказать, Яшка! О, Господи, смилуйся. Подаждь, Господи! Вразуми и наставь! Я слово-то знаю. Я его так знаю, я тебе его так скажу… ну?
Яков. Ну? Не ты запрягал, чего нукаешь?
Феофан. Убил?
Яков. Убил.
Нюша (быстро).Убил, говорит. Ну?
Маргарита. Ты опять, Яков?.. (Заметив Нюшу.)А ты зачем сюда? Кто тебя звал – опять прилезла. Пошла вон! Яша, прогони ее.
Яков (равнодушно).Пускай ее.
Маргарита. Еще мало нахвастал, еще мало наблаговестил? Ну хвастай, хвастун, не мне отвечать! Сам отвечать будешь.
Яков. Сам и отвечу, вы не беспокойтесь, Маргарита Ивановна.
Маргарита. Ступай вон, девчонка, слышишь?
Нюша. Сейчас. Деньги-то по полу рассыпаны, это Яков Иванович рассыпал. Он, кому же больше: так и сыпет денежки, так и сыпет.
Яков (Феофану).Что ж молчишь, долго мне ждать? Поживей, падаль, меня девки зовут.
Феофан. Я сейчас!.. Ты подожди!..
Яков. Потерял слово-то?
Феофан. Потерял, Яша.
Яков. Потерял, Яша! Ищи, падаль. Ты зачем меня тревожил? Ищи, а я папиросочку покурю.
Садится и закуривает папиросу, сплевывает, с небрежным видом закладывает нога за ногу, рассматривает отвернутую полу поддевки.
Дрянь сукнецо-то, Маргарита, настоящего цвету не имеет, надо другое взять. Нюшка, хорош я?
Нюша. Уж и так хорош, уж и так хорош! Спрашивает: Нюшка, хорош я?
Яков. Ну то-то.
Феофан. Ох, головушку мне всю раздавило – нет во мне воздыхания. О, Господи Владыко!.. Океаны – моря все тверди земные и небесные – ох, да и тяжело же мне… Яков, ты что мне сказал: и еще убью?
Яков. И еще убью. Н-ну?
Нюша (как эхо).Ну?
Феофан. Яшка! Не смей убивать!
Нюша (тихо и быстро).Яшка, не смей убивать.
Яков. А кто мне запретит? – Ты?
Феофан. Я.
Нюша. Я.
Яков. А ты кто?
Нюша. А ты кто?
Феофан. Да ведь нельзя же убивать – чудак! Не велено! Не велено! Яша, миленький, голубчик! Не велено!
Яков. А кто не велел? Ты?
Феофан. И я не велел. Яшка, подлец, душегуб – не смей убивать! Не смей, говорю! Смирись, Яшка!
Яков смеется. Встает, потягиваясь, бросает папироску и пригашает ее ногой.
Яков. А еще ничего не скажешь? А то мне поплясать захотелось. Нюшка!
Нюша. Что, Яков Иваныч? Нюшка – я.
Яков. Нюшка, поди скажи, чтобы веселее играли: Яков Иваныч идет.
Нюша. Сейчас. Яков Иваныч, скажи, идет. А деньги кто подберет, Яков Иваныч?
Яков. Подберут желающие, не бойся. Пошла!
Феофан. Яшка!
Нюша. Желающие, говорит, подберут, не бойся, Нюшка! (Уходит.)
Яков. Так я иду, Маргарита.
Маргарита. Иди.
Феофан. Яшка!
Яков. Борова этого постереги, как бы пожару не наделал с пьяных глаз. А ты не пойдешь?
Маргарита. Нет.
Яков делает шаг к двери, но останавливается и через плечо, презрительно смотрит на Феофана, страдательно выпучившего глаза на закутавшуюся Маргариту.
Яков. Как это говорится, вы не слыхали: за душу мою, навеки погибшую, дай ей, Господи, отпущение греха. И кто это сказал – вот уж не помню, дай Бог память? Так, человечек один. За душу, говорит, навеки погибшую, дай ей отпущение греха. – Молчите? – Ну и молчите, дьявол вас побери – тля вы разнесчастная! Тьфу.
Выходит, гневно распахнув не сразу поддавшуюся дверь.
Ты еще, проклятая!
Слышно в отворенную дверь, как он еще в сенях запевает: «Д-эх, погиб я, мальчишечка, да погиб я навсегда»… затем хаосом звуков врывается топот, смех, взвизги и гасит еще раз где-то высоко взметнувшуюся песню.
Маргарита встает, закрывает дверь, послушав минуту, и снова садится в угол; лица ее не видно.
Феофан. Яшка!.. Ушел, Яшка-каторжник, а кровь оставил. Кровь-то, оставил, а? Ну и водка вся, всю я выпил. Водки дай, слышь ты, а то всю избу разворочу. Зверь я теперь, а не человек! У-ух!
С силой ударяет кулаком по столу.
Мученик я!
Вторично, но уже слабее ударяет по столу. Тупо смотрит на поваленную бутылку, пытается поставить, ее, но бросает, не может.
Феофан (плачущим голосом).Эх, граде святой Ерусалиме! Ангелы небесные! Птички Божий, да возьмите вы меня на крылушки, да отнесите вы меня куда-нибудь… силушки во мне не стало. Ослаб я, как ребеночек махонький. Как ребеночек махонький, бестелесный… (Плачет, потом бьет кулаком по столу.)Не хочу, чтоб убивали! Нет моего приказа! Слышишь, Яшка!
Маргарита подходит, внимательно смотрит в лицо Феофана.
Маргарита. Феофан, голубчик!.. Ты понимаешь, что-нибудь – ну что ты так смотришь?
Феофан. Понимаю.
Маргарита. Слушай, я умереть хочу, ты можешь меня благословить? Благослови.
Феофан. А зачем благословить?
Маргарита. Отца у меня нет – ну? Страшно мне умирать, голубчик.
Феофан. А когда умереть?
Маргарита. Сегодня.
Феофан. Могу. (Поет.)Во пиру ль я была, во беседушке, – я не мед не пила…
Занавес
Действие пятоеНа сцене будуар и опочивальня княгини де-Бурбоньяк. Обе комнаты представляют, в сущности, одно целое, отделены друг от друга только аркой и тяжелым бархатным занавесом. Будуар – небольшая, но высокая с лепным потолком, довольно просто и со вкусом обставленная комната. Мягкая мебель, ковры, на столике живые цветы в корзине. В момент открытия занавеса в будуаре темно, и только на ковер ложится мягкая полоса света из спальни.
В спальне горничная Мери – в черном платье, белом чепчике и переднике, приличная девушка – готовит постель для княгини. Постель пышная, высокая, торжественная, под балдахином; на последнем вышит большой, бросающийся в глаза герб хнязей де-Бурбоньяк. Горит только одна лампочка над постелью. В тени туалетный стол; свет играет в фацетах круглого туалетного зеркала. Разноцветными огнями, красными и зелеными, горят лампады у большого резного киота.
В будуар входит экономка княгини, Фанни Карловна.
Экономка. Мери! Княгиня идут. У вас все готово?
Горничная. Все. Только питье еще не поставила. Я сейчас, Фанни Карловна.
Экономка. Ах, да как же так, княгиня будет сердиться.
Горничная. Я сейчас.
Экономка. Постойте! (Быстро осматривает все.)Все на месте? Так, так. А пеньюар?
Горничная. Вот он.
Экономка. Ну разве можно так класть, сколько я вас учила, Мери! (Поправляет.)Ну, ну, теперь некогда уже. Идите. Постойте: зажгите свет в будуаре. Так.
Гасит свет в спальне; остаются только мерцающие лампады. Затем выходит в будуар, где горничная уже дала полный свет.
Экономка. Идут! Мери, дверь…
Горничная открывает дверь: входит Василиса Петровна, опираясь на руку воспитанницы Лели, хорошенькой девушки, бывшей институтки, дочери очень благородных, но бедных родителей.
Василиса Петровна. Это вы, Фанни Карловна?
Экономка. Я, ваше сиятельство.
Василиса Петровна. Лелечка, а мой платок?
Леля. Здесь, maman.
Василиса Петровна. А флакончик? Забыла?
Леля. Ах, душечка maman, забыла. Я сейчас. Он в гостиной на столике.
Василиса Петровна. Ну уж забыла, так нечего, Мери принесет. Мери, принесите флакончик – вы знаете?
Горничная. Знаю, ваше сиятельство.
Горничная выходит.
Экономка. Мне можно идти, ваше сиятельство?
Василиса Петровна. Нет, постойте. Впрочем… идите. Нет, постойте. На завтрашний день я все распоряжения сделала? Ах да: не забудьте же послать в монастырь карету за матерью Евгенией. Скажите кучеру, чтобы к концу обедни да чтоб лошадей не гнал.
Экономка. Я уж сказала, ваше сиятельство. Кучер знает.
Василиса Петровна. Ну, идите. Спокойной ночи, Фанни Карловна. Лелечка!
Экономка. Спокойной ночи, ваше сиятельство.
Василиса Петровна. Лелечка!.. это вы, Мери? Поставьте на столик в спальне или нет, дайте лучше сюда. Ступайте.
Горничная уходит. Василиса Петровна садится в кресло, закрывает глаза и нюхает из флакончика.
Леля. Вы устали, maman?
Василиса Петровна. Не знаю, милочка, так что-то… (открывая глаза и утомленно обводя ими комнату.)Ты не находишь, милочка, что здесь больше шел бы цвет somon, нежели голубой?
Леля. Ах нет, maman, ну что вы! Хорошо как в раю, maman. A вы, maman, ангелочек, душечка, красавица! Ну что ж мы будем делать, спать еще так рано… хотите, я вам почитаю, maman?
Василиса Петровна. Нет, я сегодня так много читала, даже глаза устали.
Леля. Ах, миленькие глазки, ну зачем же вы мучились? Миленькие глазки, хорошенькие глазки, любимые глазки, зачем вы сами читаете? Не надо! Я не хочу, чтобы вам было больно.
Становится на колени, берет руки Василисы Петровны и с восхищением смотрит на нее.
Василиса Петровна. Ну, ну, Лелечка, какая ты восторженная.
Леля. Maman, y вас решительно чудные глаза.
Василиса Петровна. Разве?
Леля. И вы еще спрашиваете, maman! Ах, если бы я была этот ваш противный князь, я бы всю жизнь стояла перед вами на коленях. Отчего он не стоит на коленях? У, какой противный!
Василиса Петровна. Ты глупая девочка, Леля. Встань. И нельзя быть такой наивной, ты уже не институтка.
Леля. Ну и встала. Вы на меня сердитесь, maman?
Василиса Петровна. Нет, душечка, я не сержусь, но нельзя так некрасиво выражаться о князе. Князь не мажет заниматься тем, чтобы стоять на коленях перед дамой, глупая девочка: у него и без нас забот много. Я уже говорила тебе, что он за границей при одном дворе и у него очень важная миссия. Я, право, не могу сказать тебе, какая миссия, мы, женщины, плохо разбираемся в государственных делах, но очень, очень важная. Что-то насчет войны.
Леля. Maman, я его боюсь. Он седой, страшный. И он так на нас смотрит – как победитель!
Василиса Петровна. И опять глупости, Леля. И вовсе не седой князь, а такой красавец, что ты бы, дурочка, ослепла.
Леля. А какие у него глаза, maman?
Василиса Петровна. Глаза? Карие.
Леля. Ах, какая прелесть!
Василиса Петровна. Конечно, прелесть, но не в этом дело, душечка. Нам, женщинам, достаточно красивых глаз, а мужчина, князь, совсем, совсем другое. Я иду в спальню, дай свет, Леля.
Леля. Сейчас, maman.
Бежит в спальню и зажигает свет.
Василиса Петровна (идя).Князь должен быть мужествен и горд, он даже не имеет права спускаться до таких мелочей, как какие-то красивые глаза… Закрой свет в будуаре, Леля. (Садится у зеркала и продолжает говорить, смотря на себя.)Правда, есть и другие люди, высокого очень звания, которые ведут себя совсем иначе, но я этого не понимаю. Скажу хоть о себе – ты слушаешь, Лелечка?
Леля. Ах, maman, Бога ради говорите о себе! Я так люблю, когда вы говорите о себе, это так поэтично.
Василиса Петровна (продолжая глядеть на себя).Ты знаешь, что я хоть и благородного дворянского рода, но княгиня я только по мужу. И что же, Лелечка – этому даже трудно поверить, это совсем как сказка! Я и никогда не унижала себя, избави Бог, но когда моей головы коснулась княжеская корона, когда я так высоко поднялась над людьми, – только тут поняла я себя, Лелечка, только тут я себя оценила. Мне даже трудно представить, и я совсем не помню, какая я была раньше… какая-то странная… не помню.
Леля. А я знаю, какая: вы всегда были душечка, maman!
Снова в прежней позе становится на колени, берет руки Василисы Петровны и снизу вверх с обожанием смотрит на нее. Василиса Петровна продолжает, не сводя глаз с своего отражения в зеркале.
Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню… или я не так причесывалась?
Леля. Ах, maman, вы такая красавица, я вам завидую, maman. Ну говорите еще, говорите!
Василиса Петровна. Да. И как будто солнце, Лелечка, взошло над моей головою: понимаешь, такие ослепительные лучи…
Леля. Понимаю, maman, говорите!
Василиса Петровна. И как будто я взошла на высокую, высокую гору: понимаешь, Лелечка, – я вверху, а веж жизнь и все люди далеко, далеко внизу. И вдруг я все увидела и поняла: и зачем люди, и зачем слезы, и зачем людям нужен Бог – раньше я это не совсем понимала. Бог нужен, чтобы творить чудеса и чтобы не было слез, – это так ясно!
Леля. Я плачу, maman!
Василиса Петровна. Да. Вот когда-нибудь, к концу моей жизни, япойду в монастырь, приму схиму – я уже сделала вклад, Лелечка, и тогда мне все станет еще яснее, еще понятнее. Как ни высока гора, Лелечка, на которой я сейчас по милости Божией, – а есть еще выше: и какой вид оттуда, какие необозримые дали!..
Леля. Я плачу, плачу, maman!
Василиса Петровна. Да. И тогда со мной свершится второе чудо, Лелечка. Я еще не совсем покорилась сейчас, яеще слишком горда моим званием, моею благородною кровью, но тогда… Тогда, как пыль, стряхну я с себя всю гордость владык земных – и покорюсь, ах, как сладостно я покорюсь!! Что такое я, человек: вот иногда у меня болит сердце… не знаю, почему, но иногда уменя болит сердце, а тогда…
Леля. Maman, вы плачете?
Василиса Петровна. Я от счастья плачу.
Леля. И я тоже.
Обе плачут; Лелечка в ногах у княгини, та – продолжая смотреть на себя в зеркало.
Василиса Петровна. Ну, ну, перестань, Лелечка. Обе мы с тобой глупые! Посмотрел бы кто на нас.
Леля. Я не могу перестать, maman! Я тоже пойду в монастырь! А отчего вы всегда в трауре, maman? Траур так не корреспондирует цвету вашего лица!
Василиса Петровна (вставая).Ну хорошо, хорошо, милочка. В трауре? Разве я тебе не говорила, что у меня умер родственник, очень, очень почтенный человек… (припоминает)Да, уже скоро год. Вот на днях будет год, тогда и? сниму, а сейчас… надо Богу молиться и спать. Где мой флакончик?
В дверь стучат.
Леля. Вот, maman. Тогда и в театр поедем? Василиса Петровна (прислушиваясь).Да постой же, Леля, не тараторь. Что это, кажется, стучат?
Леля. Да, maman, стучат.
Василиса Петровна. Постой, не тараторь… Да, странно. Кто там? Войдите…
Но там, очевидно, не слыхали: стук продолжается.
Да что они там!.. Лелечка, открой и узнай.
Леля. Сию минуту, maman.
Открывается дверь, пропуская горничную Мери. Горничная что-то быстро шепчет.
Василиса Петровна (из спальни). Ну что же вы там? Лелечка! Это вы, Мери? (Входит в будуар.)
Леля. Да, maman, там…
Василиса Петровна. Что там? Как это глупо, Леля. Дай свет, пожалуйста, я ничего не вижу. Ну что вы, Мери, что вам надо?
Горничная. Там, ваше сиятельство…
Василиса Петровна (перебивая). И сколько раз явам говорила, Мери, чтобы меня не беспокоить в этот час. Если что-нибудь забыли или ваша Фанни Карловна напутала, то можете завтра, а не барабанить в дверь.
Горничная. Там двое пришли, ваше сиятельство. Просят принять их.
Василиса Петровна. Двое? Вы с ума сошли, Мери. Какие двое? Когда докладывают, то надо говорить фамилию, а не двое.
Леля. Мамочка, я боюсь сумасшедших! Это сумасшедшие?
Василиса Петровна. Оставь, Леля. Ну?
Горничная. Я им говорила, что поздно, а они просили записку передать. Вот.
Василиса Петровна. Какую еще записку? Дайте сюда. Где мой лорнет, Леля, подай, пожалуйста. Двое! Ну куда же вы, Мери, я вам еще ничего не ответила… Спасибо, душечка.
Продолжая укоризненно смотреть на горничную, разрывает конверт и читает. Но при первых же словах взволнованно откладывает лорнет и дальше читает так. Напряженно обдумывает.
Что такое? Да, да, вот что. Право, не знаю… Их двое, Меря?
Горничная. Да, ваше сиятельство.
Василиса Петровна. Вот уж и не знаю я… какие странные люди. Постойте, Мери. Это, Лелечка, наши дальние родственники, ты их не знаешь, из боковой ветви. Я их помню, очень, очень бедные люди, но скромны, и меня удивляет, как это вдруг ночью…
Леля. Днем им неловко, maman.
Василиса Петровна. Ты думаешь? (Рассматривает письмо.)Да, да, они так и пишут, что днем они не решаются… и… Бедные люди! Но нельзя же их принимать в гостиной: они будут смущаться, и вообще… Лелечка, друг мой, я думаю, что это будет вполне прилично, если я приму их в будуаре?
Леля. Я думаю, maman!
Василиса Петровна. Правда, мой будуар предназначен только для интимных друзей, но… Вы здесь, Мери? Да, так будет лучше всего. Послушайте, Мери, проводите их сюда… Да куда же вы? Сперва закройте свет в спальне и задерните занавес, а потом уже идите. И ты, Лелечка, иди, а то они будут стесняться, мой друг. Они такие… забитые!
Леля. Но я боюсь, maman! Все бедные такие злые.
Василиса Петровна. Пожалуйста, без глупостей, Леля. Поцелуй меня и иди, душечка, они скоро уйдут. Иди.
Целует Лелю, и та выходит вслед за горничной. Василиса Петровна одна. Тревожно, с нескрываемым страхом смотрит на дверь, затем – при входе неожиданных гостей – снова принимает выражение спокойствие и как бы некоторой надменности. А входят Зайчиков и князь де-Бурбоньяк. Оба одеты плохо. Зайчиков, видимо, болен, опух, расползся и, войдя, без приглашений садится. Князь – как всегда.
Князь. Бонсуар, madame.
Василиса Петровна. Бонсуар, мон пренс!
Зайчиков (отдышавшись).Княгинюшка, матушка, простите великодушно. И что сел без разрешения, и что ночью, так сказать, во мраке осмелился… Но жребий брошен, княгиня, и мы у ваших ног. Князь, дай мне папиросу. Пермете?
Василиса Петровна. Да, признаюсь, я несколько удивлена, и вообще вы так странно выражаетесь: какой жребий? Князь, садитесь, прошу вас. А вы, господин, господин…
Зайчиков. Бывший антрепренер Иван Алексеевич Зайчиков. Умираю, княгиня.
Василиса Петровна (подозрительно).Вы больны?
Зайчиков. Умираю. Так сегодня схватило, знаете, что вот осмелился ночью, во мраке, так сказать, и привел. Возьмите, княгиня!.. Князь, – молчи, мой друг, не смеешь, князь! Возьмите его, а то – пропадет!
Василиса Петровна. Я не совсем понимаю вас. Вы были за границей?
Зайчиков. За какой за границей?
Василиса Петровна (настойчиво). Ну да: вы были с князем за границей!
Зайчиков (уныло).Ну за границей так за границей. Не в том суть, дорогая, а в том, что занавес пора спускать. Умираю! Вот сейчас отдышался, а то… Да, княгиня, ваше сиятельство, так проходит слава мира сего. Был антрепренер Зайчиков, актеришка скверный, врал, лицемерил, подкопы делал, водку пикулями закусывал – а теперь и нет его. Роскошь, забавы, светлость корон, счастье и слава – все только сон! Эх, глупо! И это глупо. Изоврался я, как старая лошадь, и даже умереть прилично не умею. Глупо как.
