Текст книги "Берлинское кольцо"

Автор книги: Леонид Николаев

Соавторы: Эдуард Арбенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Прощалась… Это – правда, – сказала она торопливо.

Ладонь полковника прошла по глазам, видимо, что-то застилало их, усталость, что ли, а может, мешала боль, от того же шрама. И простого движения было достаточно для облегчения. Ладонь отошла, задержавшись чуть у виска, и глаза стали ясными. Не для нее: Найгоф по-прежнему видела совершенно выцветшие зрачки и радужную оболочку, чем-то похожую на серую паутину.

– Говорите, – устало произнес он. – Говорите же!

Она достала пачку сигарет. Закурила – полковник протянул ей огонь через стол, – затянулась несколько раз. Не для успокоения, а так, чтобы войти в форму, получить передышку перед схваткой. Ведь она предполагалась, эта схватка, даже планировалась, как один из вариантов операции. Сейчас ей предоставлялся первый удар. Предоставлялся полковником.

Найгоф откинулась на спинку стула и оттуда, из отдаления, посмотрела на противника. Оценивающе холодно посмотрела. Увидела – они оба немолоды. У обоих за плечами годы, нелегкая дорога, лишения, разочарования. Поиски главного – у нее, например. Жизнь взяла силы, здоровье. Они почти ровесники, но она моложе этого полковника. Красивее, если можно сравнивать красоту женщины и мужчины. Удачливее – она сберегла себя и способна бороться за счастье. Во всяком случае, за радости жизни. Ею дорожат, ее внимания добиваются, ей дарят чувства. А он? Он уже закончил жизнь. И все, что у него осталось, находится здесь – в этом кабинете с опущенными шторами, у этого стола, заваленного папками, перед стулом, на котором сидят задержанные, подследственные и, возможно, приговоренные. И еще – идея. Странная идея сотворения нового общества. Ей он отдал юность, здоровье, чувства. И никогда ничем не будет вознагражден. Потому, что жизнь не повторяется и утерянное не возвращается. Случайно лишь ласточкой залетит воспоминание, войдет какая-нибудь Рут Хенкель, девушка с Шонгаузераллей. Далекая и чужая, непомнящая ничего. Даже того дождливого вечера у станции метро…

– Я полюбила… – сказала она, глядя на полковника из-за чуть смеженных ресниц. – Не смущайтесь моей откровенностью… Она вызвана вашим же требованием говорить правду… Я полюбила. Это случилось где-то осенью сорок третьего года… Надеюсь дату называть не придется, у чувств еще есть своя туманная тнеопределенность, которая не значится в календаре… Но была осень, я помню, и шли дожди, долгие, скучные, доводящие до исступления дожди…

2

Гауптштурмфюрер Ольшер допустил грубый промах, когда осенью 1943 года привез на Ноенбургерштрассе двойника Исламбека и представил его президенту Туркестанского национального комитета Вали Каюмхану и его заместителю Баймирзе Хаиту. Это была первая ошибка начальника «Тюркостштелле». В комитете заметили ефрейтора, пока что выступавшего под собственной фамилией. Заметили и обратили внимание на слишком большую заинтересованность шефа эмигрантов в судьбе молодого легионера, чем-то похожего на Исламбека – не то осанкой, не то чертами лица. Позже внимание президента и первого министра оказалось для молодого легионера роковым. Но это позже, первое же знакомство с комитетом не внушило ефрейтору никакого опасения, наоборот, он испытал радость от общения с такими добрыми и отзывчивыми людьми. Вдали от родины, в хмуром Берлине он встретил земляков, способных, как ему показалось, стать его друзьями. Они совсем не были тронуты отчаянием и растерянностью, царившими в легионе. На Ноенбургерштрассе, кажется, ничего не знали о фронте, о трагедии мусульман, одетых в немецкие шинели. Как человек пугливый, он сразу поддался этому успокаивающему сердце благодушию, невольно потянулся к милым господам, так приветливо встретившим его.

Ольшер совершил вторую ошибку – привез ефрейтора в дом президента и попытался восстановить наглядно всю операцию с похищением документов и арестом Саида Исламбека в феврале 1943 года. И в первом и во втором случае гауптштурмфюрером руководила практическая мысль – нашпиговать ефрейтора всем необходимым, даже впечатлениями, когда-то полученными Исламбеком. Если британская разведка наткнется на двойника и примет его за своего агента, на что надеялись и чего очень хотели Ольшер и Дитрих, она, естественно, подвергнет ефрейтора проверке. Знание биографии Исламбека, знание обстановки, в которой он действовал, даст двойнику возможность выйти с честью из этой проверки. Суровой проверки. Что она суровая, Дитрих знал по собственной практике в гестапо.

Гостей приняла жена президента Рут Хенкель. Не спавшая ночь из-за трижды повторявшейся воздушной тревоги, она казалась утомленной и расстроенной и, конечно, не была так предупредительна и внимательна к ефрейтору, как ее муж на Ноенбургерштрассе, но все же довольно гостеприимно приняла молодого легионера и его шефа из главного управления СС. Лишь на мгновение лицо ее приняло выражение досады, когда Ольшер объяснил цель своего визита и попросил помочь ему провести урок.

– Это имеет какой-то смысл? – спросила хозяйка.

Ольшер кивнул:

– Да, для Дитриха.

И позже, пропустив вперед, в гостиную, ефрейтора, добавил, трогая локоть фрау Хенкель:

– Думаю, для вас тоже.

Она не поняла и пожала плечами.

Ольшер ждал возгласа: «Удивительное сходство с Исламбеком!» Но Рут, видимо, не заметила ничего схожего с унтерштурмфюрером или не захотела заметить, и это огорчило начальника «Тюркостштелле».

Ефрейтор плохо усваивал урок, все внимание его было сосредоточено на обстановке президентского особняка и прическе фрау Хенкель – хозяйка не успела привести себя в порядок и волосы, торопливо схваченные приколкой, то и дело распадались и кокетливо заслоняли то щеку, то глаза, то губы, вызывающе томные от неугасшего волнения и бессонницы. Показывая зал, спальню и кабинет, она замечала на себе любопытные и даже слишком любопытные взгляды гостя. Вначале они удивляли ее, потом стали беспокоить.

В конце путешествия по особняку Рут, сев на диван и устало откинувшись на глубоко западавшие пружина спинки, спросила ефрейтора:

– Ваш батальон стоял в лесу?

Он машинально кивнул и вдруг зарделся стыдливо. Хозяйка отметила это смущение ефрейтора и сделала для себя вывод.

– Вы могли бы, если, конечно, господин Ольшер не против, иногда навещать своего президента. Отец туркестанцев рад видеть своих земляков.

Ольшер промолчал – дружба подопечного с главой комитета не входила в планы начальника «Тюркостштелле». Ему нужен был только урок в его доме. И этим уроком он не остался доволен – ефрейтор слушал рассеянно. Когда оба они покинули особняк, Ольшер спросил:

– Какой дорогой Исламбек шел от кабинета в вестибюль?

Ефрейтор не смог объяснить, он не считал это важным и не попытался зафиксировать.

– Вы все-таки тупы, милый мой, – прямо в лицо легионеру заявил гауптштурмфюрер. – Но, к счастью, от вас не так уж много требуется. Запомните хотя бы как выглядит хозяйка дома. Этого пока достаточно…

Ефрейтор запомнил.

Вообще, всего было достаточно. Начальник «Тюркостштелле» торопился, детали, по его мнению, уже не играли роли, в конце концов «Исламбек» нужен лишь для приманки, для установления контакта, позже все утрясется.

– Остался побег, – объявил ефрейтору Ольшер. Он не подумал о возможном удивлении своего подопечного или о протесте, забыл, что у людей существуют собственные точки зрения и тем более желания.

– Я не смогу, – умоляюще произнес ефрейтор.

Ольшер засмеялся:

– Это же игра.

– Три тысячи марок за живого или мертвого, – напомнил легионер текст из объявления полиции. – Мертвого тоже…

– Гарантирую полную тишину. Ни одного выстрела по вас не будет сделано… Нам нужен живой Исламбек, вы поняли?

В этом Ольшер оказался прав – выстрел не прозвучал. Обошлось без выстрела.

Ефрейтор все понял, уяснил требования гауптштурмфюрера, подчинился разработанной программе, и все же перед «побегом» тайком от шефа навестил еще раз президента. Не на Ноенбургерштрассе, а в Тиргартене, в новом особняке, подаренном главе эмигрантского правительства самим фюрером. Явился, как и прошлый раз, утром. Почему-то осеннее утро, слезливое и туманное, располагало легионера к визитам.

Он позвонил робко и ему открыла служанка – молодая женщина неясной национальности, плохо говорившая по-немецки и совершенно не понимавшая по-тюркски. Служанка провела его в кабинет, который оказался пуст. Гость сел в кресло возле стола и стал ждать хозяйку. Он был уверен, что придет именно хозяйка, впрочем, в такое время трудно надеяться на встречу с президентом, довольно дисциплинированным чиновником, получавшим жалование на Ноенбургерштрассе.

Действительно, вошла хозяйка, фрау Рут, такая же возбужденная и невыспавшаяся, с такой же плохо собранной копной золотисто-светлых волос, распадавшихся на легкие небрежные струи, как и тогда, в первый раз. Все было таким же и в то же время обновленным, нарочито подчеркнутым. Губы горели ярче, глаза не несли следов утомления.

Рут села напротив гостя, в некотором отдалении, в углу, где была широкая зеленая оттоманка с круглыми подушками. Подтянула под себя ноги, совершенно нагие, и накинула на них плед.

– Вы получили на этот визит разрешение у капитана? – спросила она.

Все повторялось. Она задавала острые и неприятные вопросы, он – краснел. Краснел и молчал. При упоминании о шефе ефрейтор даже потупил глаза, дал этим понять, что явился самовольно.

– Рискованная смелость, – разглядывая гостя, заметила Рут. – Но не бойтесь, я вас не выдам…

Ефрейтор ответил благодарным взглядом и несколько осмелел. Стал разглядывать кабинет. Делал он это с поразительной элементарностью, пяля глаза на каждую вещь, на каждую деталь в ней. И когда сейф, стеллаж, ковер, стол с бронзовым чернильным прибором, нож для бумаг из слоновой кости и золотистая ручка под янтарь прошли перед ним, он уставился на хозяйку. Собственно, это была главная цель, к которой ефрейтор двигался, медленно и робко переползая через мебель и все эти ненужные и мешающие ему предметы. Утомленный, но довольный он предался теперь созерцанию красоты «шахини». Изучение прически, то есть хаотично разбросанных по щекам и шее светлых прядей, доставляло ему немалое удовольствие. В глаза хозяйки, серо-колючие и почти постоянно прищуренные, он боялся смотреть и держал взгляд на почтительном расстоянии от них – где-то у плеча, и лишь иногда со страхом к ним приближался… Только приближался, существовала какая-то запретная линия, которую ефрейтор не переступал, замирая на ней в пугливом и радостном ожидании.

Он не знал точно зачем приехал в дом президента, никакой практической надобности в таком поступке не было. Его толкнула неосознанная еще, но настойчивая потребность увидеть снова «шахиню».

Рут поняла это. И поняла прежде, чем ефрейтор догадался о собственном желании. Она повторила себя во всем – и в настроении, и в одежде. Только встречу перенесла в кабинет, полумрак и тишину.

– Значит, вы Исламбек? – произнесла она после долгой паузы, предназначенной для вынужденного изучения гостем кабинета.

Ефрейтор не знал, можно ли отвечать на подобные вопросы, и опять покраснел. Теперь уже не от смущения, а от испуга.

– Ну, ну… если это тайна, пусть она останется при вас, милый туркестанец. – Рут улыбнулась ободряюще. Но улыбка получилась усталой и немного грустной.

Он поблагодарил ее наклоном головы и прикосновением руки к сердцу по восточному обычаю. Подтвердил этим существование тайны.

– Только Исламбек был решительнее, – сравнила Рут. – Рисковее был… Вам, наверное, рассказывал о нем капитан?

– Конечно.

– Он хорошо знал унтерштурмфюрера, во всяком случае, лучше нас всех. – Хозяйка посмотрела почему-то на сейф и остановила на нем взгляд. – Между прочим, свой путь Исламбек закончил здесь… В этом кабинете.

– Его убили? – вырвалось у ефрейтора неожиданно.

– Нет, кажется… Хотя в него стреляли. Не в доме, разумеется. В парке… – Она повела бровью, указывая куда-то за стены, вдаль.

Ефрейтор забыл о капризных прядях, спадавших на лицо «шахини». Забыл о существовании запретной линии. Перешагнул ее торопливо и глянул в глаза.

– Кто стрелял? Капитан Ольшер?

Это имело для него какое-то значение. Вопрос прозвучал тревожно, и тревогу легко уловила Рут.

– Кто именно, не знаю… Но не Ольшер. Он был здесь в это время, звонил по телефону, так рассказывали…

Не Ольшер! Ефрейтор успокоился и даже вздохнул облегченно. Непричастность капитана к убийству чем-то устраивала двойника. Он имел дело только с начальником «Тюркостштелле»; и лишь один-единственный раз встречался с майором, имени которого не знал. Если Ольшер не убийца, то близость к нему не вызывает опасения. «Ни один выстрел не прозвучит!» – заверил его капитан. Возможно, это правда.

– Он жив? – с надеждой в голосе спросил гость.

– Кто?

– Этот Исламбек?

– Вероятно. О казни никто не говорил. Впрочем, я могу и не знать… Тайна! – Хозяйка насмешливо изогнула губы, подчеркивая свое ироническое отношение к секретам, столь бережно охраняемым гостем и его шефом.

Ефрейтор обрел спокойствие, но оно было вовсе не нужно Рут. Спокойствие чем-то походило на равнодушие, даже безразличие. Гость уже не смотрел на «шахиню», не смущался, когда она вдруг вскидывала свои длинные ресницы и встречала чужой взгляд открыто, с ясным желанием ожечь гостя.

– А вы хотели бы видеть его живым? – полюбопытствовала она.

Такого вопроса ефрейтор не задавал себе, поэтому он прозвучал для него неожиданно и заставил задуматься.

– Мне все равно, – ответил он не совсем твердо.

– А вдруг вы встретитесь?

– Как то есть? – не понял гость.

– Обычно – Исламбек с Исламбеком, – зло, желая сбить равнодушие ефрейтора, пояснила Рут. – Разве это невозможно?

Он опять задумался:

– Не знаю…

Равнодушие, кажется, нарушилось. Гость стал нервничать: ему не нужен был тот, настоящий, Исламбек – достаточно опасностей таит узкая тропка, на которую толкает ефрейтора Ольшер. Ее бы пройти живым, как-нибудь пройти!

– Не надо пугаться, милый юноша, – засмеялась Рут. – Это же только предположение… Шутка. Не так ли? Оставим серьезную и скучную тему, к тому же еще и запретную. Тайна! – Хозяйка озорно подмигнула гостю. – Я дала слово хранить тайну…

«Шахиня» позвала служанку и велела подать кофе.

– В столовой очень холодно, – пожаловалась она. – Принеси сюда!

Пока служанка возилась с прибором и готовила столик к завтраку, Рут развлекала гостя рассказами о своих поездках по лагерям военнопленных. Это были почему-то веселые поездки. Или просто Рут везло на всевозможные приключения. Однажды они заблудились в лесу и попали вместо лагеря для туркестанцев в румынскую часть, где солдаты ждали артистов. Президент с трудом отбил свою жену от компании подвыпивших артиллеристов. «Это были дюжие и решительные парни», – смеясь признавалась Рут. Другой раз ее чуть не застрелил часовой, когда она, изрядно захмелев во время попойки у офицеров караульной команды, среди ночи стала бить в сигнальный рельс, поднимая лагерь на поверку… Рассказывая, хозяйка громко смеялась, а гость застенчиво улыбался. Он плохо понимал ее быструю, изобилующую сложными оборотами немецкую речь. А возможно, и понимал, но не находил в похождениях «шахини» ничего смешного.

Когда подали кофе и служанка вышла, предусмотрительно притворив плотно дверь кабинета, Рут сказала!

– Будем пить!

Рядом с оттоманкой, в торшере хранился коньяк. Хозяйка достала уже начатую бутылку и налила себе и гостю по полной рюмке.

– Берите и садитесь ближе, чтобы мне удобнее было угощать вас…

Он хотел пододвинуть кресло, но «шахиня» показала на оттоманку.

– Не бойтесь, в этом доме вам не угрожает ничего страшного, – и, подняв рюмку, она добавила многозначительно: – Вы же не настоящий Исламбек!

Пока он, взволнованный таким неожиданным предложением хозяйки, перебирался с кресла на оттоманку и умащивался рядом, не зная насколько близко можно сесть, Рут поправляла плед на своих ногах. Поправляла старательно, настолько старательно, что ноги все время оказывались обнаженными и ефрейтор невольно наталкивался взглядом то на округлую коленку, то на полные икры, то на пятки.

Наконец канительная и веселая церемония завершилась – «шахиня» стихла с рюмкой в руке, а ефрейтор обалдело застыл в нерешительности рядом.

– Да садитесь же! – потребовала «шахиня».

Он сел. Рюмка его была в воздухе и усилия, что тратились на сохранение равновесия, отвлекали ефрейтора от необходимости думать о следующем своем шаге. Главное, эта нехитрая работа вселяла в нем какую-то уверенность и даже спокойствие. Когда же они выпили, гость пугливо съежился и сжал губы. Сжал, потому что они предательски вздрагивали и, произнеси он что-нибудь, немедленно бы выдали волнение и страх.

Хозяйка продолжала болтать. Пила коньяк и болтала, вовсе не заботясь о том, слушают ее или нет. А гость держал в руках крошечную желтую чашечку с золотым ободком, вдыхал пряный аромат кофе и молчал.

В случайной паузе «шахиня» вдруг вспомнила о госте. Ей стало смешно от его вида, от этих обалделых глаз, испуганно уставившихся на плед, под которым грелись ее ноги. И она спросила без улыбки, но шутливо:

– Страшно?

Он не подумал о своей миссии, о скором побеге, о выстрелах и возможной смерти. Он был занят борьбой с проклятой дрожью, что одолевала его рядом с хозяйкой дома. В который раз ефрейтор покраснел. До ушей покраснел.

«Боже, какой телок», – разочарованно и даже брезгливо подумала «шахиня». Но не отодвинулась и не прикрыла плотнее ноги. Протянула руку и провела по волосам ефрейтора. Едва, едва, но он почувствовал прикосновение и, кажется, ощутил тепло пальцев. Это вселило в него решимость, дерзкое отчаяние. Схватив се руку, он хмельно стал целовать, тычась губами и лицом в ладони «шахини».

Она удивилась. Сказала нравоучительно:

– Вы рискуете, милый мой туркестанец. И я боюсь за вас…

Он все бился в ее ладонях, и «шахиня» сочла уместным продиктовать свои условия:

– Обещайте не забывать этого дома… Здесь ваши друзья, самые искренние и близкие…

3

– Нет, нет! Это ваши предположения. В то время я была слишком далека от комитета и всего того, что называют борьбой за власть и славу. Это был бунт чувств. Отчаяние женщины… Я почти постоянно находилась дома, в особняке на Тиргартене. Ходить некуда, да и незачем. Отношения с мужем испортились. Все стало противно… и он тоже. Вечное нытье по поводу неудач в комитете могло свести с ума любого, даже самого оптимистически настроенного человека. Но тут и оптимизма не было. Вы знаете, каким оказалось преддверие сорок четвертого года. Только вздохи и шепот. Надо было думать о будущем. Я больше всего беспокоилась о квартире, хотя она была обречена. Бомбили центр, и многие дома Тиргартена превратились в груды развалин. Каждую ночь мы ждали того же. Признаюсь, мысль о потере всего, достигнутого с неимоверными трудностями, приводила меня в отчаяние. Надо было искать спасения вне Берлина, проще говоря, надо было бежать. Но муж и слышать не хотел об этом. Безвольный и податливый человек, он не решался даже заикнуться о переводе Туркестанского комитета куда-нибудь на Запад. Он говорил, что такое предложение вызовет недовольство в Восточном министерстве, а фюрер расценит попытку выезда из Берлина как предательство. Муж, конечно, не хотел умирать, но и не думал о спасении. «Как угодно богу!» – говорил он. Я не жалела оскорбительных слов, чтобы пробудить в нем мужество или хотя бы желание действовать. Потом поняла – он обречен. Увидела конец всей этой глупой истории со своим замужеством. Первым желанием было искать поддержки у друзей, их оказалось не так много, а когда хорошо всмотрелась в каждого, то увидела одного – доктора фон Менке из Восточного министерства.

Барон принял меня, посочувствовал, но в помощи отказал. Вежливо, конечно. «Ничем нельзя помочь, милая моя девочка, – сказал он. – Мы все хотели бы избавления от нависшей угрозы, однако долг повелевает терпеть. Терпеть до конца…» Менке заговорил о долге! Что могло быть еще безнадежнее…

Я стала сама искать выход. Выход из отчаяния и страха…

Полковник, терпеливо слушавший Рут Найгоф и не перебивавший ее ни разу, вдруг вставил слово:

– И выход этот оказался в любви?

Ее обидела эта фраза.

– Ваше замечание прозвучало кощунственно, господин полковник. Жаль, что его нельзя вычеркнуть из нашего разговора. Ведь даже о следователе надо думать хорошо, во всяком случае, с уважением…

– Вы оскорблены, фрау Найгоф?

– Нет, разочарована.

Усмешка, ехидная усмешка, пробежала по тонким и строгим губам полковника:

– Мы оказались в одном и том же положении. Я тоже разочарован…

– Чем? – насторожилась Найгоф.

– Ваши благожелатели проявили мало фантазии при составлении легенды. Мне, признаюсь, удавалось слышать более интересные версии.

Ей казалось, что рассказ получился и не только получился, но и убедил полковника в полной искренности задержанной. Глаза его много раз оживали и наполнялись сочувствием и теплом, когда звучала взволнованная исповедь баронессы.

– Вас более устраивает собственная версия, – с сожалением заметила Найгоф.

– Пожалуй… И я склонен придерживаться ее.

Она встречалась с двойником Исламбека несколько раз. Много раз, так казалось ей, потому что неприятное при повторении тяготит и кажется бесконечным. Правда, та встреча, после «побега» его из замка Фриденталь, была исключением. Он позвонил в парадное вечером, поздно вечером, вслед за только что прошедшей бомбардировкой центра. Глупый, безумный поступок. Хорошо, что президента не было дома, она сама открыла, дверь и впустила двойника в переднюю. Прежде ужаснулась, увидев совершенно мокрого человека с бледным, искаженным ужасом лицом и с жалкой улыбкой, просящего о милости.

Когда Рут затворила дверь, он пролепетал извинительно:

– Я совершил непростительный шаг… Я несчастен… О госпожа…

Она приложила палец к губам, предупреждая о необходимости молчания. И он, не досказав, последовал за хозяйкой в гостиную, почти не освещенную, если не считать одинокого бра, тускневшего туманной лилией у дальней стены, потом в столовую и наконец в комнату непонятного для гостя назначения: здесь стоял небольшой столик с изогнутыми ножками, инкрустированный перламутром, и три таких же колченогих стула. На стене и на полу красовались темные пушистые персидские ковры. Шинель двойник снял в передней, а вот мокрые сапоги остались на нем и он побоялся ступить ими на ворс и застыл у порога.

– Ну, ну! – бесцеремонно потребовала Рут.

Он прошел и опустился на стул. Только теперь хозяйка заметила перемену в госте: на нем был офицерский мундир со знаками различия унтерштурмфюрера. Следовало бы поздравить нового лейтенанта, но Рут не посмела это сделать – слишком жалким и удрученным выглядел легионер в своем наряде. Для хозяйки и для самого гостя он был лишь маскарадом, попыткой походить на настоящего Исламбека. Оба хорошо это понимали, поэтому она тактично смолчала.

– Выпьете коньяку? – посоветовала «шахиня».

– Если нужно… – отдал себя во власть хозяйки гость.

– Нужно. Всем нужно при таких обстоятельствах, а вам тем более.

Выпив коньяк, он застенчиво улыбнулся и попросил налить еще.

– Вы сказали, – облизывая губы после второй рюмки, напомнил нерешительно гость, – что в этом доме я найду друзей… Верных друзей…

– Да, конечно, – ответила она, придирчиво разглядывая унтерштурмфюрера. Мундир, естественно, мало интересовал ее, если не сказать большего, совершенно не интересовал. Она разглядывала то новое, что появилось в легионере. Растерянность и страх были и прежде и составляли едва ли не главное качество ефрейтора. Сейчас к страху примешалась нетерпимая потребность избавиться от какой-то тяжести. Возможно, от того же страха или чего-то еще более гнетущего.

Инстинктивно Рут почувствовала, что должна принять тяжесть гостя на себя. Будь это только страх или даже что-то иное, связанное с одними лишь эмоциями, подобное желание у хозяйки не возникло бы. Но «шахиня» угадала другое, более важное и интересное, спрятанное глубоко и представляющее ценность – тайну. Конечно, так просто легионер не поделится ею с «шахиней», вообще ни с кем не поделится. На простое, впрочем, она и не рассчитывала, хотя новоиспеченный унтерштурмфюрер и изнывает под тяжестью возложенного на него бремени и готов от него избавиться. Видимо, существует клятва или строжайший запрет. Того же Ольшера.

– И эти друзья мне помогут? – продолжал так же нерешительно гость, не замечая придирчивого и оценивающего взгляда «шахини».

– Безусловно…

– Пусть «отец» защитит меня… – Под отцом он разумел президента – так было принято у туркестанцев. – Возьмет к себе… Я буду век благодарен ему…

В планы Рут не входило вмешательство третьего лица, а сейчас оно просто исключалось. Легионер в лапах Ольшера и Дитриха, а это не лапы играющего котенка. К тому же сделана ставка именно на этого легионера, он введен в какую-то сложную комбинацию, и вывести его из нее не в силах никто, тем более, какой-то Вали Каюмхан, теряющий дар речи от одного взгляда начальника «Тюркостштелле». Все бессильны, но безнадежность плохая пилюля для легионера.

– Взять к себе… – задумчиво произнесла «шахиня». – Президент даже не предполагает о вашем желании… Это не так просто, милый унтерштурмфюрер! – Теперь она отметила его новое звание.

– Я понимаю… Я все понимаю… – согласился легионер, но глаза его не соглашались, они протестовали, они с мольбой смотрели на хозяйку. – Ведь «отец» облечен властью самим фюрером, его долг заботиться о своих сыновьях….

Рут оценила слова гостя как требование, и это рассердило ее.

– Вы хорошо осведомлены о долге и правах президента. Он действительно «отец» туркестанцев и действительно облечен властью рейхсканцлером. Однако власть его не распространяется на аппарат СС и управление имперской безопасности, а вы исполняете секретную миссию именно СС, так кажется…

– Не знаю… Наверное…

– И чтобы избавить вас от этой миссии, необходимо вмешательство самого рейхсфюрера или хотя бы Шелленберга. Вам что-нибудь говорят эти слова? – торжественно произнесла Рут.

Да, они говорили и не что-нибудь, а очень конкретное, способное повергнуть легионера в трепет.

– Неужели ничего нельзя сделать, совсем ничего?

– Почему же… – Она подошла к гостю и, как прошлый раз, тронула ладонью его жесткие волнистые волосы. Ей хотелось чуточку утешить унтерштурмфюрера, вызвать в нем новый прилив откровения и, может быть, нежных чувств, на которые, она знала, был способен этот неискушенный в жизни и истомленный одиночеством молодой легионер. – Почему же нельзя!

Он по привычке потянулся к ее руке, но Рут отдернула ее, мягко и в то же время решительно.

– Вы не находите, друг мой, что в доме президента не следует быть слишком смелым, хотя он и «отец» туркестанцев, а вы «сын». Не так ли?

Унтерштурмфюрер боязливо стих и потупился, как мальчишка, уличенный в недозволенной шалости.

– Извините…

Рука снова прошлась по волосам его, теперь медленнее и нежнее. Задержалась надолго у виска, отдавая тепло и едва уловимый трепет пальцев.

– Госпожа… – зашептал сбитый с толку и совершенно растерянный унтерштурмфюрер. – Я раб ваш!..

– Ну, ну… Зачем так! Просто друг… И этому другу я постараюсь помочь, если он скажет, где найти его, когда помощь подоспеет…

… Он назвал в тот вечер второй километр Берлинер ринга. Тот самый лес при дороге, который укрыл его от дождя и мнимой погони в осеннюю ночь сорок третьего года.

«Шахиня» умела находить следы, как бы сложны они ни были и как бы далеко ни вели. Впрочем, второй километр не такая уж даль, да и день выдался тихий и довольно теплый, располагающий к прогулке.

Прежде Рут никогда не замечала в себе потребность быть ближе к природе, наслаждаться ее безмолвной красотой и безмятежностью. И вдруг обнаружила такую потребность. В дорожном костюме, чем-то схожим с охотничьим, она вошла в лес и углубилась в путаницу сосен, елей, тропок и полянок. Взгляд ее ловил привлекшую по осени хвою, теплую киноварь сосновых стволов и серебристость молодого ельника – все было молчаливо спокойным и грустным. Рут прошла сквозь лесную гряду, вслушиваясь в неясные шорохи и ловя еще не родившиеся шаги того, кто должен был ее встретить. За деревьями, вдали, светилась серой лентой дорога и угадывались блеклые пятна особняков.

Унтерштурмфюрер появился оттуда, со стороны дороги, торопливый и взволнованный. Он долго жал протянутую «шахиней» руку, долго благодарил за доброту и внимание. Улыбался трогательно и восторженно. Ей показалось, что это вызвано не только ее посещением потсдамского леса и даже вовсе не ее посещением.

– Вы знаете, что мы оставили Киев? – сказала она огорченно и в то же время настороженно.

– Да, все говорят, – кивнул он. – Но какое это имеет значение – вы здесь!

Оказывается, страшная весть для нее, немки Рут Хенкель, никак не звучала для унтерштурмфюрера – туркестанца в форме немецкого офицера. Вот как складывается судьба друзей, подумала она. И мы должны еще заботиться об их благополучии, спасать заблудших «детей»! Впрочем, она лично не заботилась о чужом спасении. Другие мотивы привели «шахиню» в лес…

– Вы все еще нуждаетесь в помощи президента? – спросила она, когда под ногами потекла спокойная и неторопливая лесная тропа.

– У меня нет другой двери, куда бы я мог постучаться, – объяснил унтерштурмфюрер.

– Да, я помню… – намекнула она на последний визит легионера. – Что ж, кто стучится, тому и открывают. Президент знает уже о вашем несчастье…

– Несчастье?! – удивился унтерштурмфюрер.

– Или я вас неправильно поняла?

– Нет, нет, конечно, это несчастье… И если, бы «отец» помог…

– «Отец» добр… – неопределенно ответила Рут.

Неопределенно, а он ждал четкого и ясного слова. Ради него бежал тогда через омытый дождем Берлин, через завалы от только что прошедшей бомбежки, пробивался сквозь цепи заградительных команд – к дому президента, из-за этого слова спешил сейчас по лесной дороге. Оно должно прозвучать. Не могла же эта красивая женщина с чистыми, как небо, глазами обмануть бедного туркестанца. И не просто туркестанца. Близкого человека, такого же близкого, как президент… Или он ничего, ничего не понял в этой фрау!

Она шла рядом и была далекая и непонятная. Шла и молчала, так долго молчала, что он смог услышать несколько раз шум приближающихся и удаляющихся машин на шоссе, крики ворона, деловитые и тревожные, далекий заливистый лай собаки…

– Вы были в комитете? – вдруг спросила «шахиня».

Он вздрогнул.

– Да… Там у меня друг.

– Он тоже пытается помочь вам?

– Что вы! Это простой эсэсман… из Роменского батальона. Сам примет помощь от кого угодно, лишь бы только остаться на Ноенбургерштрассе. Здесь все-таки не фронт…

– Разве легион на линии фронта? – усомнилась Рут.