Текст книги "Берлинское кольцо"

Автор книги: Леонид Николаев

Соавторы: Эдуард Арбенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А если господин хочет горячий кофе, я мигом…

– Благодарю. Пейте сами, – буркнул эсэсовец и отворил дверь на улицу.

6

Промежуток длиною в год несколько сократился. Остались незаполненными какие-нибудь месяцы. Но перескочить их и вернуться во Фриденталь мы не могли, точнее, не имели права. Унтерштурмфюрер, убитый на Берлинском кольце, мешал нам двигаться по намеченной схеме. Появилось больше тупиков и загадок, чем прежде.

Получалось так, что Исламбек физически исключался из операции, которая позже продолжалась под кодированным названием «Феникс-2». О ней упоминается в донесении Берга в августе и затем повторно в сентябре и октябре. В последнем обширном докладе нашего разведчика, сделанном лично полковнику Белолипову, фигурирует «Берлинское кольцо» с дорожным знаком: «До поворота на Потсдам 2 километра», много раз называется начальник «Тюркостштелле» Рейнгольд Ольшер и документ, исчезнувший из кителя унтерштурмфюрера в роковую октябрьскую ночь. В докладе подчеркивалось, что документ этот принадлежал гауптштурмфюреру Ольшеру и представлял исключительную ценность для советской контрразведки.

Убийство и похищение произошло в октябре, а Берг доложил о нем, и то не специально, а в связи с другими данными, лишь в начале декабря. Видимо, наш разведчик ничего не знал о пакете в черной клеенчатой обертке. Не придал он поэтому значения и самому убийству, хотя объявление, обещавшее награду за выдачу английского агента, судя по докладу, не прошло мимо Берга, было изучено им и сделаны предположения, которые подтвердились дальнейшим ходом событий.

Странно только, что Берг нигде не отметил одну важную деталь в извещении полиции. Ее передал нам Фельске. В первом объявлении, назначавшем награду в три тысячи марок, была фраза: «Бежал важный государственный преступник, приговоренный к смерти». Значит, унтерштурмфюрер Саид Исламбек к октябрю 1943 года был уже осужден. Не знать этого Берг не мог: «двадцать шестой» находился под его покровительством. Исламбека держали во внутренней тюрьме гестапо, а Берг работал в политической полиции. Дело по Бель-Альянсштрассе проходило через него, и в этом деле фигурировал Саид Исламбек. Оберштурмфюрер участвовал в обыске квартиры Исламбека, присутствовал при завершении операции в доме председателя Туркестанского национального комитета, когда был схвачен «двадцать шестой». И вот этот Берг не знал о смертном приговоре. Или мы столкнулись с пропагандистским маневром немецкой контрразведки, приняли фальшивку за подлинный документ.

А вдруг?

Приговор должен был где-то храниться, если он существовал. Правда, большую часть архивов гитлеровцы уничтожили. Многое сгорело при бомбежке. Но судебная документация имеется – не полная, конечно. Может же выпасть удача – и приговор обнаружится.

Мы прибегли к содействию работников берлинских архивов, очень отзывчивых и исполнительных людей. Назвали октябрь 1943 года. Позже не могло быть – Исламбек пал на Берлинер ринге.

Ответа пришлось ждать не особенно долго. Но он был разочаровывающим – нет. Дело унтерштурмфюрера не обнаружено. Его или не было, или оно утеряно. Сгорело или изъято кем-то. Последнее предположение взял под сомнение работник архива – опытный, знающий человек: материалы особой коллегии за этот период сохранились почти полностью.

Почти! Остались не связанные с деятельностью Главного управления СС и управления шпионажа и диверсий. А дело Исламбека имело непосредственное отношение к полиции безопасности и службе безопасности. Это необходимо было учитывать, предпринимая поиски. Приговор изъят. К такому решению мы пришли и смирились с утерей одного из звеньев цепи. В конечном счете, подобных потерь было много на этой стадии поисков и еще одна не слишком огорчала нас.

Мы покинули Берлин на какое-то время, шли по другим тропам «двадцать шестого», более поздним, и более ясным, а когда вернулись в отель на Альбрехтштрассе, нас ждали здесь два сюрприза. Первый не имел никакого отношения к приговору.

В вестибюле на диване для посетителей сидела фрау Фельске, она же Кнехель. Сидела с газетой в руках и, кажется, читала. Нас она не заметила. Впрочем, мы тоже не сразу узнали в претенциозно одетой даме с баульчиком на коленях хозяйку скромного гаштетта из пригорода Берлина. Но когда она оторвалась от газеты и глянула на стойку бюро, где мы получали ключи от номера, нам показались очень знакомыми седые кудряшки, обрамлявшие розовое лицо: в Берлине они были слишком редкими, эти особенные, пришедшие из прошлого, кудряшки.

– Фрау Кнехель?!

– Я, конечно, я, – заулыбалась дама и поднялась к нам навстречу.

Она улыбалась, но лицо ее хранило следы какой-то озабоченности и даже тревоги. Глаза пристально, с немым вопросом смотрели на нас, словно фрау Кнехель хотела в первое же мгновение получить ответ, узнать что-то.

Мы поздоровались как старые друзья, и хозяйка гаштетта немножко успокоилась. Улыбка стала светлее и беззаботнее. Но вопрос был во взгляде, и она сразу же задала его, едва только мы уединились в дальнем углу слишком большого, пронизанного рассеянными лучами осеннего солнца холла.

– Вы назовете имя моего мужа… где-нибудь, – вынимая из баула кружевной носовой платок и притрагиваясь им к щеке, будто там должны были появиться слезы, произнесла фрау Кнехель.

– Возможно.

– Конечно, это ваше дело… Мы с Томасом проявили любезность…

– Наша благодарность может быть выражена вторично, – ответили мы, не понимая, чего хочет эта старая женщина.

– Да, да… Нам приятно было беседовать с вами… Такие интеллигентные люди… Но Томас обеспокоен… – Фрау Кнехель снова коснулась уже смятым нервными пальцами платком щеки, на этот раз несколько ближе к глазам. – Когда всю жизнь проживешь честно, надеясь только на свои руки, обидно предстать перед людьми запятнанными… Всякое могут подумать, особенно молодые. Они не знали войны, не знали страха.

Тревога четы Фельске все еще была непонятна нам. Фрау Матильда прочла недоумение в нашем взгляде и смолкла. Видимо, в душе старой женщины родилось сомнение – мы не проявляли злобы, не навязывали оценок поступкам хозяина гаштетта, вообще ничем не выказывали своего отношения к событиям, происшедшим двадцать лет назад.

– Я хотела объяснить вам, что мы во всей этой истории выступали только как частные лица… Ну, как хозяева. Томас никогда не состоял в нацистской партии и не был на службе у коричневых. Он даже не воевал, как вам известно. Мы оба больные люди и ничем не интересуемся. Молим бога дать нам возможность тихо дожить свой век… Новая власть нас вполне устраивает, мы признаем ее и одобряем. Она не трогает маленьких людей – наш бирхале стоит на месте, как сорок лет назад, и все в нем есть. Можно ли жаловаться или выражать недовольство…

– Вас тревожит только прошлое? – наконец поняли мы причину визита фрау Кнехель.

– О да. Только нелепая история с гауптштурмфюрером.

– Из-за несчастных ста марок?

Испуг снова вспыхнул в выцветших от времени глазах хозяйки гаштетта: она уловила издевку в нашем тоне. Испуг помог родиться первой слезе. Правда, она была тощей, совсем не соответствующей габаритам фрау Кнехель, и застряла на белой реснице, не собираясь скатываться. Однако наша гостья поспешила поднять платок и прижать его к сухим векам.

– Надо было жить на что-то, – всхлипнула фрау Кнехель-Фельске.

Это, конечно, философия, но не оправдание поступка, итогом которого стала смерть человека на Берлинском кольце.

– Вы знаете фамилию офицера из управления СС?

Она не знала и любопытно подняла брови, очень тонкие и такие же белесые, как и ресницы.

– Нет… Или это важно? Какое-нибудь значительное лицо?

– Во всяком случае, не простое, – с каверзным желанием смутить гостью сообщили мы. – Начальник «Тюркостштелле», Главного управления СС, гауптштурмфюрер Рейнгольд Ольшер.

На фрау Кнехель это не произвело впечатления. Брови остались на той же высоте: гостья ждала еще чего-то более потрясающего.

– Он военный преступник и осужден международным трибуналом.

– Боже! – всплеснула руками гостья. – Военный преступник. Кто бы мог подумать! Воспитанный, благородный человек…

Благородный человек и военный преступник! Искреннее недоумение фрау Кнехель. Ведь действительно, он не бил хозяев гаштетта по лицу, держался с достоинством, платил деньги за услугу. В состоянии ли старая содержательница пивного бара оценить коричневых фюреров по их подлинной стоимости! А то, что они били и даже убивали других, так это происходило не в гаштетте, а где-то за лесом, на Берлинер ринге, далеко от дома Фельске. Никто ничего не видел и не слышал.

Между прочим, фрау Кнехель усомнилась в достоверности слухов относительно гибели унтерштурмфюрера.

– Нам не показали его, хотя Томас хотел посмотреть. Господин гауптштурмфюрер сказал: «Вы ничего не знаете о судьбе постояльца. Он ушел от вас – и точка». Притом господин Ольшер, как вы его назвали, печалился не по поводу гибели Исламбека – пропал какой-то пакет. И мы боялись, как бы гауптштурмфюрер не заподозрил нас, но, слава богу, все обошлось хорошо. Томаса никто больше не тревожил… Никто.

– До конца войны?

– До самого конца, – с достоинством утвердила фрау Кнехель.

Она еще раз смахнула со щеки несуществующую слезу, старательно упрятала платок в баул, в какой-то там специальный кармашек, и громко щелкнула застежкой. Встала, давая этим понять, что высказала все.

Как она была не похожа на Оскара Грюнбаха – этого немощного странника, раздумывающею о месте человека на земле, оценивающего придирчиво каждый свой шаг в прошлом. «Если бы все отказались служить коричневому богу, он был бы слабее и не совершил столько зла», – говорил он. Тогда мы отвергли эту мысль. Но ведь старый гравер все-таки прав. Если бы все немцы отказались служить! Даже эти – Фельске. И прежде всего – Фельске, которым платили сто марок за молчаливую услугу. Молчаливую: стисните губы, закройте глаза, когда рядом совершается зло… И они закрывали глаза.

Грюнбах еще добавлял с грустью: «У человека не хватает мужества чтобы умереть по собственной воле…» Это уже далеко от Фельске, совсем далеко. Содержатель пивного бара никогда не думал о смерти. И не думает. Фельске пережил многих. Он не способен ходить, но он живет и хочет, чтобы имя его не было запятнано.

– Я могу передать Томасу ваше заверение? – спросила фрау Кнехель, протягивая нам свою пухлую руку в кружевной перчатке.

Какое заверение, едва не вырвалось у нас. Ах, да, насчет господина Фельске! Он частное лицо и никакого отношения к этой истории с унтерштурмфюрером не имел.

– Благодарю вас, – произнесла фрау Кнехель, принимая наше раздумье за положительный ответ на ее просьбу.

Осталось только раскланяться и проводить взглядом гордо шествующую через холл, мимо модных кресел и ультрасовременных столиков, распластавшихся своими глянцевыми досками у людских коленей, фрау Кнехель.

Мы получили ключи от номера и вместе с ними открытку – официальную, очень скучную по виду, но потрясающе неожиданную. Сотрудник архива сообщил, что наткнулся на документ, интересующий нас. Документ! Иначе говоря, приговор Саиду Исламбеку. Или что-то другое, связанное с ним. Впрочем, другое вряд ли окажется среди папок с бумагами особой коллегии берлинского суда. Все-таки, видимо, приговор.

Мы не поднимаемся в номер, хотя отпахнутые дверцы лифта и золотистый свет плафона в глубине манят нас, а бросаемся к телефону и звоним – еще есть время, рабочий день не окончен – в архивное управление. Предупредительный Хорст Ремпель начертил в уголке открытки свой адрес и номер телефона.

Смертный приговор унтерштурмфюреру Саиду Исламбеку был вынесен в полдень 18 октября 1943 года, точнее в 13 часов 40 минут, на коротком заседании особой коллегии берлинского суда. Обычная церемония не соблюдалась, вся процедура свелась к чтению протокола, составленного месяц назад секретарем суда по традиционному стандарту с учетом материалов и заключения следствия и короткой записки Курта Дитриха, адресованной прокурору. Эта записка, собственно, и определила такую странную для военного времени отсрочку рассмотрения дела государственного преступника. Дитрих просил подготовить текст решения суда, но оформить приговор лишь после его звонка. С некоторых пор политические дела не рассматривались, а лишь оформлялись. Могли, впрочем, и не оформляться, кто стал бы требовать отчета от гестапо или управления СС по поводу исчезновения того или иного подследственного, но коменданты внутренних тюрем без бумажек не могли вести учета арестованных, и, следовательно, требовать от начальника караула ответа в случае пропажи подопечного. Докажи потом, что он расстрелян, просто сбежал. А это уже халатность караульной команды, заслуживающая довольно сурового наказания. Поэтому приговоры все же писались и статьи применялись в соответствии с рекомендацией начальника отдела той инстанции управления имперской безопасности, которая вела следствие. Он решал, кто должен жить в это страшное время, а кто – умереть.

После чтения протокола, очень лаконичного и строгого по форме, секретарь особой коллегии штурмшарфюрер Гольтц протянул текст приговора председателю суда штандартенфюреру Вальтеру, затем: члену коллегии зондерфюреру Ландеру и представителю обвинения судебному советнику Денхардту. Первые двое поставили свои подписи не глядя, а прокурор внимательно прочел последние строки, где говорилось, что подсудимый унтерштурмфюрер Саид Исламбек, уроженец города Коканда, проживавший в Берлине, на Шонгаузераллей в доме номер пятьдесят семь обвиняется в преступлении против интересов Германии и ее вооруженных сил и приговаривается к смертной казни. На мгновение Денхардт задумался, неизвестно почему вытянул губы, будто хотел спросить о чем-то секретаря, но не спросил и не торопясь вывел свою фамилию в самом низу листа, на заметном расстоянии от подписи председателя и члена коллегии. Сказал, не обращаюсь ни к кому:

– Он уже расстрелян…

Секретарю показалось, что прокурор спрашивает. Несколько смущенный, даже растерянный, словно по его вине нарушен порядок, штурмшарфюрер стал оправдываться:

– Кажется, нет… Во всяком случае, ничего по телефону не говорилось… Так я понял.

И еще больше смутился. Тогда старый, обрюзглый, уставший от своей вечной боли в правом боку, штандартенфюрер Вальтер досадливо произнес:

– Исчез… во время транспортировки… Об этом господину советнику должно быть известно по официальному извещению. Между прочим, за поимку беглеца было установлено вознаграждение.

– Вот как! – несколько удивился прокурор. – Я об этом что-то не слышал… Впрочем, столько дел…

Итак, приговор вынесли спустя полгода после событий на Берлинском кольце.

Над этим следовало задуматься. Для чего Курту Дитриху, ведшему дело Саида Исламбека, понадобилась бумажка, скрепленная подписями судебных чиновников, уже ничего не значащая, никого не трогающая. Или здесь проявилась обычая педантичность немецкой бюрократии: исчез человек и его надо списать. Но Исламбек исчез не по собственной инициативе. Начиная от Фриденталя, от формирования диверсионной группы, до прыжка на Берлинер ринге и ночного происшествия в лесу – все было продиктовано кем-то по заранее продуманному плану, и диктовал, судя по фактам, не кто иной, как Рейнгольд Ольшер. А действия Ольшера не могли остаться неизвестными штурмбанфюреру Дитриху. Просто так не возьмешь из гестапо подследственного, не повезешь его на Берлинское кольцо. И даже не убьешь без ведома и санкции Дитриха.

Значит, Курт Дитрих все знал и, конечно, читал извещение о выдаче трех, а затем и пяти тысяч марок за опознание беглеца, если не редактировал собственноручно. И вот этот же Дитрих через полгода звонит в особую коллегию и требует оформления приговора.

Требует, но не беспокоится о получении документа: все экземпляры остались в канцелярии суда, хотя две копии должны были попасть в место заключения для исполнения приговора. Вот почему, видимо, Берг не знал о заседании особой коллегии и о вынесении приговора. Но он знал другое…

Штурмбанфюрер Дитрих 16 октября позвонил в Главное управление СС и потребовал доктора Ольшера.

– Наши с вами отношения по известному делу, господин гауптштурмфюрер, завершились, и я не собирался вас больше беспокоить. Но одно обстоятельство вынуждает меня снова обратиться в «Тюркостштелле»…

Кто знал Ольшера 1941 и даже 1942 года, знал его тайную борьбу с Дитрихом из-за влияния на Туркестанский национальный комитет, его победы и поражения, мог бы представить себе ехидную усмешку начальника восточного отдела. Гауптштурмфюрер любил язвить и делал это не без блеска. Год назад Ольшер был недосягаем ни для гестапо, ни для Восточного министерства, где сидел давний противник капитана барон Менке. Ольшер жил и действовал под крылышком самого Шелленберга. Энергичный и хорошо чувствовавший пульс времени начальник «Тюркостштелле» поставлял для Туркестанского легиона и для лагерей особого назначения, подчиненных Шелленбергу, в нужном количестве живой материал. Поставки бригадефюрер оплачивал вниманием и заботой о новоиспеченном капитане. Самый высокий взлет Ольшера выпал на начало тотальной войны, объявленной Гиммлером, когда потребность в человеческом материале утроилась.

– Нужны люди! Много людей, – требовал фюрер СС и начальник германской полиции.

Ольшер дал их Гиммлеру. Перед старательным капитаном открывалась дорога к новым, более высоким должностям, и он смело пошел бы по ней, никого не щадя и не замечая. Но роковая история с документом, похищенным прямо в управлении СС, испортила карьеру Ольшера, бросила его под ноги врагов и завистников. Гауптштурмфюрер стал пугливым и осторожным. Любой звонок пугал его, особенно после убийства унтерштурмфюрера на Берлинер ринге. Мгновенная бледность обливала сухие щеки Ольшера, и глаза под золотыми ободками очков гасли. А тут еще звонок из гестапо!

Как всякий, ждущий несчастья, он заранее готовил себя к защите от него, принимал облик обреченного. Убежденный реалист во всем, что касалось человеческих отношений, Ольшер вдруг стал верить в сердечность своих противников, ему припомнились существовавшие когда-то чувства жалости и сострадания к ближнему, зародилась надежда на чужую доброту. Этими чувствами, вопреки логике, он наделил и Дитриха. Поэтому Ольшер откликнулся на звонок гестаповца тихим, упавшим и даже грустным голосом:

– Я слушаю вас, господин штурмбанфюрер.

Это было ново для Дитриха. Неожиданно. Секунду озадаченный гестаповец переваривал эту неожиданность, соображал, как отнестись к перемене, произошедшей в Ольшере. Решил сохранить обычный усталый и скучный тон.

– Мой подопечный унтерштурмфюрер Исламбек просит свидания с начальником «Тюркостштелле».

Расшифровывать и уточнять Дитрих не собирался, это не входило в его планы. Он звонил Ольшеру не для того, чтобы облегчить участь заключенного или содействовать лучшему проведению следствия, ему нужно было высветлить самого Ольшера, нащупать тайну, в существовании которой гестаповец не сомневался. Официально известив гауптштурмфюрера о желании Исламбека его увидеть, Дитрих приготовился слушать и анализировать. Он замер у трубки. Гестаповский ас умел читать человеческие мысли на расстоянии. Умел угадывать страх, смятение, отчаяние. Секунды, даже доли секунды, нарушавшие ритм в ту или иную сторону, мгновенно расшифровывались Дитрихом как тире-точки-тире. И он угадывал по ним состояние собеседника, составлял план действия, намечал следующий шаг.

Ольшер знал Дитриха – эту почти животную чувствительность, этот лесной слух. Поэтому тон и пауза должны были быть точными, артистически выверенными. Печаль уже излишня – разговор пойдет об Исламбеке.

– Что ему нужно? – по-прежнему устало, с едва приметной ноткой раздражения спросил капитан и зашелестел бумагами на столе, чтобы до ушей Дитриха, напряженных как у ночного филина, дошли звуки деловой атмосферы – Ольшер работает и кроме работы его ничего, ровным счетом ничего не интересует.

Самое удивительное, что начальник «Тюркостштелле» при упоминании имени Исламбека не вздрогнул, не открыл удивленно глаза, вообще никак не отметил ни внешне, ни внутренне существование живого унтерштурмфюрера, несколько месяцев назад представшего перед Ольшером бездыханным трупом. Он сам его обыскивал, сам смотрел в остекленевшие глаза Исламбека. Не с мертвецом же, в самом деле, предлагал встретиться Дитрих.

– Не знаю, что нужно вашему бывшему подчиненному, – таясь у трубки и все еще чутко внимая звукам и паузам, произнес штурмбанфюрер.

Наступило долгое молчание. Долгое и многозначительное, по определению Дитриха. Начальник «Тюркостштелле» решал: уже не шелестели бумаги, не стучали выдвигаемые и задвигаемые ящики стола. «Думай, думай, гауптштурмфюрер, – советовал издали Дитрих. – Если согласишься; на встречу, значит, заинтересован в Исламбеке, намерен спасти его. Или хочешь что-то узнать от унтерштурмфюрера. Это уже любопытно, существует, видимо, тайна. Наконец, последнее – боишься арестованного и страх заставит тебя прийти в гестапо, в мой кабинет, и говорить (как говорить и о чем, мы потом узнаем) с Исламбеком… Ну решай, думай, шеф туркестанцев! Ага, не хватает мужества…»

– Передайте арестованному, что я не вижу необходимости встречаться с ним и тем более выслушивать его заявления. Подобная просьба вообще неуместна в данном положении унтерштурмфюрера.

Дитрих забарабанил раздраженно пальцами-по столу. Так звонко, что Ольшер вздрогнул.

– Хорошо, – буркнул гестаповец и положил трубку.

Его вывели из-камеры внутренней тюрьмы и повели на допрос, вернее, на беседу с Ольшером. Так он считал. Да и не мог думать иначе: два дня назад Курт Дитрих принял от него требование на встречу с начальником «Тюркостштелле» и пообещал ее устроить. Он даже заверил Исламбека, что беседа состоится. Дитрих был оживлен и по-своему весел. Не по улыбке догадался, об этом унтерштурмфюрер – майор никогда не улыбался. Во всяком случае, за время их знакомства Дитрих ни разу не раздвинул губы в улыбке. Она была бы чужой на его лице. Гестаповец улыбался глазами: маленькие, темные, издали казавшиеся черными, глаза приобретали блеск, что-то озорное вспыхивало в них и начинало кружиться – именно кружиться, так чудилось Исламбеку.

Позавчера он улыбался глазами. Он был доволен. И Исламбек поверил, что встреча состоится, что она просто неизбежна.

До самой двери, соединявшей коридор с контрольным тамбуром, Исламбек шел уверенно, даже спокойно. Ему казалось, что эта дорога, знакомая до мелочей – вот выбоинка в мозаичном полу, вот обитый угол ступеньки, – эта дорога будет повторяться долго, может, очень долго, и если кончится, то лишь за порогом тюрьмы – на свободе.

Его разочаровал Дитрих.

– Доктор Ольшер не счел нужным встречаться с вами.

Майор шагал по кабинету, вымерял своими большими, тяжелыми ногами узкую полосу вдоль стены.

Дитрих мог и не сообщать этого. Едва переступив порог, Исламбек понял – встреча не состоится, в кабинете нет Ольшера. Арестованного могли вызвать лишь после прибытия капитана – ведь предстояла не очная ставка, а беседа…

Дитрих был предупредительным, это тоже исключало положительное решение вопроса. Он словно извинялся перед Исламбеком за неудачу: ему, Дитриху, нужна была встреча подследственного с капитаном, и устроить ее он не сумел.

– К сожалению, наше приятное знакомство подошло к своему логическому концу…

Штурмбанфюрер называл заключение в камере и допросы знакомством и притом приятным. Над этим можно было лишь посмеяться, горько, конечно. А Дитрих произнес свою заключительную фразу очень серьезно, без тени издевки. Большое угловатое лицо, сплошь испещренное морщинами, было сосредоточенно, и губы сжаты, словно майор действительно испытывал сожаление.

– Мы были друг другом довольны, господин Исламбек, – подвел он итог. – Я, во всяком случае.

Штурмбанфюрер перестал ходить и остановился перед арестованным шагах в двух, уперся взглядом в Исламбека, острым, испытывающим. Ему хотелось увидеть отчаяние в глазах Исламбека – ведь они прощались: один оставался здесь, чтобы жить, второй уходил навсегда, в небытие. Дитрих знал, какие слова будут начертаны в приговоре. Впрочем, предполагал их и унтерштурмфюрер. Теперь предполагал.

– Вы не задумывались над вопросом, зачем я так долго держал вас здесь? – не отрывая взгляда от Исламбека, спросил Дитрих.

Исламбек догадывался, но надо ли было высказывать свои предположения и сомнения гестаповцу.

– Видимо, была надобность.

– Да, да… Была надобность.

Штурмбанфюрер повернулся всем своим большим телом, четко, как башня на подъемном кране, и пошел к столу. Сел, издали еще раз глянул на Исламбека. Неопределенно, будто колебался, отпустить арестованного или подержать еще. Последнее пересилило, и Дитрих жестом предложил Исламбеку сесть.

Пока Исламбек нерешительно, медленно двигался к стулу справа у стены, предназначенному для допрашиваемых, гестаповец продолжил свою мысль:

– Была надобность… Вы сбили меня с толку своим упоминанием Ораниенбурга. И не только меня…

Саид намеревался опуститься на стул, на самый краешек – так он делал всегда: не совсем удобное положение помогало ему не расслабляться при допросе. Сейчас он избрал левый край, с чуть потертой желто-серой обивкой.

– Сюда! – очертил в воздухе путь к креслу у стола Дитрих. – Сюда, господин Исламбек.

Внимание следователя, не подчеркнутое, не продиктованное хитростью, кольнуло Саида. Напугало: «Мы прощаемся. Я больше не нужен ему. Даже как источник полезных сведений».

Опуститься в кресло оказалось трудно. И не потому, что он отвык от мягкого плюша, от пружин и подлокотников – он тронул ласкающей рукой глубокий ворс, и пальцы вспомнили прошлое – покой и тишину, а потому, что это было последнее. Последнее в жизни.

Он сел и посмотрел на стол. Стол был ближе всего – полированный с золотистыми прожилками в доске. И чернильный прибор: задымленная временем бронза. Какая-то фигурка с поднятым над головой цветком, будто протянутым к штурмбанфюреру. Не к Саиду.

– Ораниенбург… – растянул мечтательно слово Дитрих. – Откуда вы взяли это название? Придумать его невозможно. Невозможно для человека…

Саид стал гладить плюш на подлокотнике, трогал его осторожно. Он думал о сказанном сейчас гестаповцем.

– Нет, я не спрашиваю вас, – предупредил желание Исламбека ответить Дитрих. – Я спрашиваю себя… Значит, все-таки это правда: вам дали задание нащупать секретный объект. Я называю его так потому, что уверен в вашем молчании. Уверен… – Дитрих уже перешагивал через Исламбека, уходил вперед. А там впереди, в будущем, уже не было унтерштурмфюрера. Не было вовсе.

Сколько раз с ним прощались, сколько раз он сам с собой прощался. Сердце в состоянии привыкнуть к расставанию, должно, во всяком случае. А оно не привыкает. Протестует, бьется тревожно, отчаянно, объятое леденящим холодом. Исламбек пытается успокоить его: «Это не последнее прощание. Это лишь испытание. Очередная проверка. Она закончится. Не сейчас, не сегодня, и возможно, не завтра. Будет продолжаться долго… Но не без конца».

– Мы должны были расстаться с вами еще весной, – продолжал рассуждать Дитрих. Именно рассуждать. Саид не чувствовал себя участником разговора. – И не расстались лишь потому, что я не поверил вам. А мне надо было поверить. Две первые недели были критическими для моей убежденности: Ораниенбург случайное слово. Никакого задания нет, простая провокация. Но почему назван именно Ораниенбург? Почему? Я сделал все, чтобы уличить вас. И не для собственного удовлетворения, не для возмездия – это ведь очень легко – вычеркнуть унтерштурмфюрера. Я боялся собственной ошибки: а что, если действительно вы ищете Ораниенбург. Что тогда? Я проверил вас, превратил вашу версию в реальность. Мои опасения подтвердились – вы лгали. Вы все лгали, и в отношении Ораниенбурга… И знаете, когда я убедился в этом? Не знаете, конечно… Когда убили Исламбека!

– Убили?! – вздрогнул Саид и стиснул пальцами подлокотник.

– Вас это удивляет, – не то спросил, не то утвердил штурмбанфюрер.

– В некоторой степени… – признался Саид.

– Какой же другой исход могла иметь эта история?

Вопрос был сложный, и решить его, не зная подробностей дела, никто не мог. Исламбек лишь предполагал, что гестапо проверяет его как английского агента, но что оно прибегло к фальсификации его смерти – не догадывался.

– Могли искать настоящего Исламбека, – высказал он неуверенно пришедшую на ум мысль.

– Иначе говоря, вас?

– Да.

– Искали… – Дитрих постепенно загорался, и первая искорка уже мелькнула в глазах.

– В гестапо? – съехидничал Саид.

– Вы способны шутить, мой дорогой пленник. Исламбек находился на названном, вами втором километре Берлинер ринга.

– Двойник?

– Можно назвать его и двойником.

– Хотел бы я видеть его лицо.

Мелькнуло еще несколько искорок. А потом целый хоровод заплясал в глазах майора.

– Попытаюсь доставить вам это удовольствие…

Дитрих вынул из стола фотографию и подчеркнуто театральным жестом протянул ее Исламбеку.

– Как вы находите?

Маленький квадрат едва не выскользнул из грубых пальцев гестаповца, и Саид поторопился подхватить его. Секунду перед ним возникало что-то расплывчатое, потом он разглядел хмурое лицо с усиками над припухлой верхней губой и вьющиеся волосы. Все незнакомое. Никогда ему не приходилось встречать подобный облик – ни дома, ни здесь.

– Не узнали?

– Нет.

– Странно, а это настоящий Исламбек.

Метель искр последний раз взметнулась в зрачках Дитриха и застыла. Майор выставил свой неожиданный козырь и ждал, чем ответит арестованный.

Саид понял гестаповца по-своему.

– Грубая подделка.

– Нет, милый мой унтерштурмфюрер. Это действительно племянник Мустафы Чокаева. По крови.

Довод таил опасность для Исламбека, он разоблачал унтерштурмфюрера. Перед ним можно было спасовать. А можно было и отвергнуть его.

– Почему вы решили, господин штурмбанфюрер, что моих друзей интересует состав крови?

Покой, напряженный, доведенный до предела, стыл в глазах Дитриха.

– Их вообще ничего не интересовало, – утвердил он.

– Зачем же они его убили?

Покой оборвался, снова заплясали искры – Дитрих торжествовал: ему удалось заманить собеседника в лабиринт с ловушкой.

– Они его не убивали… Да, да. Не захотели далее глянуть на вашего Исламбека, ибо для них он не существовал. Никогда.

Саид почувствовал себя в тупике, наткнулся на стену.

– Но вы же сказали – убит?

– Совершенно верно.

Это был порог ловушки, к которой подвел Саида гестаповец. Вход один и последний. Поэтому Саид промолчал: пусть Дитрих идет первым. И Дитрих пошел.

– Убит… туркестанцами.

Неожиданность! Ошеломляющая неожиданность. Устоять нет никакой возможности, надо или идти следом за гестаповцем или сопротивляться. Действовать и действовать молниеносно, иначе Дитрих возведет над своим хитрым сооружением крышу и замкнет под ней Исламбека.