355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Нетребо » Мидии не родят жемчуг (рассказы) » Текст книги (страница 8)
Мидии не родят жемчуг (рассказы)
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 03:10

Текст книги "Мидии не родят жемчуг (рассказы)"


Автор книги: Леонид Нетребо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Президент улыбнулся:

– Да ну что ты, Лексей, сам же говорил: менты – колуны, и те невпопад, судьи – грабли, и те дырявые; всех бы в одну подсобку с мелкой решеткой, да запереть. Не-е-ет. Здесь надо мозги включить. Я бы вот что тебе посоветовал..., – тут Президент сделался очень серьезным, как будто выступал на профсоюзном собрании. Нахмурил брови, губы в узел собрал. С таким выражением лица он просто не мог иронизировать – так я до сегодняшнего дня думал. Понизил голос и даже оглянулся, хотя оглядываться в кабине не на что, разве что на календарь с голой женщиной. – Только ты потом, ежели раскусят, никому не говори, что это я тебе посоветовал. Идет?

Лешка кивнул и аж рот открыл – само внимание.

– Ты его, прости господи, попробуй... поджечь. Да-да, что вылупился: сгорит и нет проблем. Все соседи спасибо скажут. Заодно, и слава Герострата тебе обеспечена. Знаешь, мужик был один в Древней Греции, Герострат. Простой такой мужик. Храм сжег – и прославился!... Дешево и сердито.

У Лешки вытянулось лицо, он испуганно взглянул на меня.

– Да ты что, Саныч... Николай Александрович... Нашел тоже древнего грека. Я, конечно, никому не скажу про твой, извини, Герострат, но и делать этого, понял, не буду. Что у меня, файлов не хватает, что ли? Я же, кажется, русским языком сто раз говорил, что сосед этот – через стенку живет, двери рядом. – Видно было, что Лешка обиделся: – Ты, Ник Саныч, прости господи, наверное, хочешь, чтобы и я заодно, в принципе, сгорел, а? Со всем имуществом...

– Ах ты, незадача!... – Президент озабоченно схватился за подбородок, шумно потер дневную щетину. – Забыл, забыл, Лексей, извини. Сам-то ты, конечно выскочил бы, а вот имущество – конечно. Конечно, в принципе, конечно. Но с другой стороны, Лексей, по идее, память все-таки останется: был такой телевизор, был видик, костюм выходной... Ведь главное – память? Ты же сам говоришь: "война-с!" Ради нужного дела кому-то и пострадать не грех! По системе-то, а! А як же-ж!..

– Ты, Саныч, хрен с мыльницей не путай...

Но Президента было уже не остановить:

– А чего ты, это самое, Лексей, боишься? Выход есть! Дождись ветерка, чтобы на тебя не дуло, и жахни с утречка! Запусти ему красного петуха, нехай ему – как говорил тесть, – нехай кукарекает!... – последние слова Президент не произнес – почти провизжал и несколько раз хлопнув себя по толстым бедрам, заливисто, прямо-таки счастливо закашлялся.

Лешка замолчал и больше до самой подстанции не проронил ни слова. Президент попросил остановить машину возле первого сельского магазина, вышел, купил жевательную резинку, чего за ним раньше не замечалось. Сел обратно в кабину. Под общее молчание неумело вскрыл упаковку, ссыпал на ладонь несколько белых подушечек и лихо, как басмач управляется с насваем, отправил жвачку в рот. Оставшуюся часть пути жмурился как кот на теплой печке, сопел, ароматно жевал и улыбался, не глядя на нас, своих попутчиков.

Лешка долго играть в молчанку не умел, поэтому по обратной дороге заговорил, правда, на "нейтральную" тему и обращался теперь исключительно ко мне:

– Мотор что-то не тянет, чхает. Карбюратор!... Я завгару говорил...

– А ты поставь туда карбюратор от... "Краза"!... – подал голос Президент, бескультурно чавкая и тяжело дыша – огромная жвачка мешала дыханию.

Лешка, казалось, совсем не обращал внимания на дорогу, потому что демонстративно смотрел на меня и даже попихивал локтем в бок:

– Между прочим, народ у нас такой – сплошные советчики. Кругом профессора. По идее, прежде чем советовать, нужно хотя бы иметь элементарные представления. Я бы, конечно, мог, ликбез, там, прочитать по устройству автомобиля... К примеру, о том, что "Краз" это дизель, а на дизелях карбюратора нет. Но зачем?... Время только терять... Нет, глупость неистребима!

– Это точно, – вздохнул Президент и тоже обратился ко мне, речь его изменилась, стала карикатурной, как будто у него разбух язык: – А я так думаю, что со всех автомобилей нужно карбюраторы да дизеля поснимать и заменить на турбины! На ядерном топливе. Для скорости. Раз – и никаких проблем!... Дешево и сердито. Ух-ты, ах-ты! – все мы космонавты!...

Лешка тронул меня за рукав:

– Между прочим, я тоже обижаться могу. Если кто-то думает, что может долго испытывать мое терпение, тот глубоко ошибается.

Президент, не обращая внимания на реплику Лешки, продолжал свои предложения по модернизации:

–...И крылышки к автомобилям поприваривать!... А потом – ж-ж-жж!... К чухонцам на Чукотку через страну Мусульманию, а оттуда, рукой подать, на Кубань, к тестю на варэники – ж-ж-жжж!... Ховайся, кто может!

Аж слюна в разные стороны. А щека, которая обращена к нам, со смешным пузырем от жвачки, как будто действительно вареник "ховает". Или "хавает". Ну, ребенок да и только, если б не морщины и не комплекция.

Мы подъезжали к своему диспетчерскому пункту, рабочий день заканчивался. Признаться, сегодня он показался каким-то долгим, я устал больше обычного. Устал улыбаться этим полярным совам, рогоносцам, президентам и баранам, дремать, смотреть на дорогу и на часы. Слушать эту комедию. Аж голова разболелась. Лешка, видно, разделял мои ощущения, потому что сказал, останавливаясь и глуша машину:

– Какой-то ты сегодня, Саныч, невиноватый. Ты мне сегодня, в принципе, почему-то поднадоел, аж голова разболелась.

– Это ничего, тьфу-у!...– засмеялся Президент, вылезая из кабины и далеко отплевывая огромную жвачку. Если у кого-то из нас сегодня было хорошее настроение, то это у него. – Ничего, Лексей, в принципе, будь проще: анальгинчик пивком запьешь – и опять как огурчик, и с файлами полный порядок. Никакие гуманоиды не страшны!... В летающих тарелках. Пока! – он со всего маху хлопнул дверцей.

Я задержался в кабине. Лешка вздохнул, провожая взглядом бодро удаляющегося Президента, похожего сейчас на медвежонка Винни Пуха, грустно покачал бараньей головой:

– Жалко, в принципе, Саныча.

– А в чем дело? – я сделал "невиноватое" лицо.

Лешка чуть ли не взорвался:

– Ты что, не видишь, что у него, кажись, крыша поехала! Маразм, в детство впал, кажись... Ему ж проверяться нужно!

Я, как уже было сказано, обычно не вмешиваюсь в чужие разговоры и не реагирую на чужие оценки, но тут почему-то не выдержал:

– Алексей, ты себя не узнал?

Наверное, я в тот момент смотрел на Лешку как-то необычно, потому что он слегка заволновался, глянул в зеркало заднего вида, даже провел ладонью по щеке:

– А что такое?... Все нормально.

ЛЕОНТИЙ

Берег, со стороны которого двигались передовые части наступающих войск, был пустым: лишь чахлый кустарник, да жидкая рощица вдали от воды. Поэтому старый деревянный мост, который немцы, торопливо, разрушив только середину, взорвали при отступлении, было решено восстанавливать с противоположной стороны, где на крутом берегу чернела старая лесопосадка, – хороший строительный лес.

Перед саперным подразделением из тридцати конных гвардейцев была поставлена задача к вечеру следующего дня восстановить мост. О дальнейших целях командование не распространялось, но по опыту предыдущих наступлений саперы догадывались, что уже следующей ночью здесь, в стороне от основного удара, планируется прохождение мобильной группы, в задачу которой обычно входит нарушение планов отступающего противника. Дело осложнялось тем, что подразделение на этот раз не было обеспечено взводом охраны, как было принято. Но гвардейцы, как всегда, приказ не обсуждали, только посетовали: "Эх, хотя бы пару пулеметов да винтовки б поменять на "пэпэша"!..." Да куда там! Бегом-бегом: на коней, и вперед!

Переправлялись через речку ночью. Кони везли на спинах вьюки с инструментом. В рощице изготовили два небольших плота, на них погрузили овес для коней, мотки проволоки, бечевы, ящики с гвоздями...

Переправляться вплавь для Леонтия было всегда неприятно. По простой причине, в которой ему, крестьянину, признаваться было не с руки: плавал он плохо, можно сказать, совсем не умел. Выручал в таких случаях конь, непременный спутник солдата саперной части, в которую был реорганизован в начале войны кавалерийский эскадрон. Но Орлик, который верно служил последние полгода, на вчерашнем перегоне был ранен осколком снаряда, и его пришлось пристрелить. К новому коню, какому-то случайному, неизвестно от какого хозяина, безымянному хилому "воронку" (не с шахтерской ли коногонки?) Леонтий еще не приноровился, одно хорошо – жеребец вел себя смирно. Даже имя ему не стал давать – временное животное. Когда входили в воду, Леонтий думал об одном: только б "доходяга" держался на воде, иначе труба дело.

Вошли в воду, "воронок" смирно устремился за остальными конями. Леонтий плыл рядом, держась за седло, подгребая свободной рукой. Но на самой середине реки конь также смирно, лишь тихо захрапев, пошел ко дну. Леонтий успел отцепить от седла мешок с личным инструментом, однако с этой тяжестью тоже пошел вслед за конем. Благо все это происходило возле плота, и Леонтия, изловчившись, ухватил за гимнастерку лейтенант: "Левко, ты чего там потерял? Там добра нема, залазь до нас..."

Всю ночь просидели в леске, с оружием наизготовку, немного обсохли. Наутро, изучив местность, лейтенант приказал валить лес, рубить сучья и скатывать бревна к воде, к мосту. До этого определил дозоры. Один пост поставил в лесополосе, которая закрывала берег со стороны бесконечного поля. Здесь местность хорошо просматривалась.

Выше по течению обзор закрывали высокие холмы, за которыми виднелась грунтовая дорога, расходившаяся оттуда двумя ветками: одна дальше вдоль реки, скрываясь за следующим участком лесопосадки, другая, под прямым углом от первой, ныряла в низину за холмы. Если немцы подойдут с какой-либо стороны незаметно, – что вполне возможно из-за рельефа местности, – то саперов перестреляют как куропаток.

– Ты ж смотри, Леонтий, – наставлял лейтенант, – если что, дай знать, только без шума. Чтобы мы успели выдвинуться к холмам и там встретить. Фрицам ни мост, ни наше саперное хозяйство, – он кивнул на бойцов, готовящихся к работе, – видеть никак нельзя. Мы ведь с горки как на ладони, с двух "шмайсеров" покосить можно. Да и, главное, мост потом спокойно доломают ... А вот если сами их сверху шугнем, подумают, что мы либо авангард, либо сильная разведка, связываться не станут и больше не сунуться, пуганые: все-таки мы наступаем, а не они. Конкретно: увидишь фрицев, – тикай сюда!..

...Леонтий нашел удобную воронку от бомбы, обработал ее саперной лопатой, получился хороший окоп с бруствером. Причем, учитывая, что кругом такие же воронки, издалека его укрепление вряд ли можно определить как рукотворное. Устроился спиной к холмам, за которыми мост, лицом – к дороге. Все ничего, только брюки да гимнастерка сыроваты. Мешает нагрудный карман, это разбухли, намокнув, письма от жены и семейные фотографии, которые он всегда носил у сердца. Леонтий вынул влажный брикет из кармана. Выпала фотография, присланная в последнем письме. Семья почти в полном составе, только без него, хозяина, – жена Ульяна и дети: Ананий, Василий, Варвара. Подсушить бы, – с сожалением подумал, и уложил фотографии обратно...

Вглядываясь в окрестности речки с не запомнившимся названием, подумал: чужие края, а так же все почти, как дома. Иногда прямо чудится: не сон ли все то, что происходит? Вот и сейчас, даже земля цветом и запахом – как в Узбекистане. Черноты, а значит плодородия, маловато, не то, что на Воронежских просторах... Эх, Господи, все перепуталось. Который год война. Ладно, – германцы, здесь все понятно, а сами-то чего?..

...Только Леонтий женился – дошла до их воронежского села (наполовину хохлы, наполовину кацапы) коллективизация. По улицам ходили счастливые активисты в чужих сапогах и кожухах: "Кто был никем, тот станет всем!" бывшая голытьба да пьянь "рассчитывалась" с зажиточными земляками-трудягами. Отца, сельского мельника, "раскулачили", но не выслали, – оставили работать на теперь уже колхозной мельнице. Мельница – считай завод, там одним "маузером" работу не обеспечишь, мозги да руки нужны. Большой дом, правда, отобрали в пользу одной малоимущей семьи, зато другой, поменьше, оставили, сыновья с семьями, да дочка малая, народу много, где-то жить нужно. Кстати, отобранный отчий дом со временем пришел в разоренье: дырявая крыша, поросший сорняком двор, некормленая скотина... В конце концов, его сжег вместе с собой новый пьяный хозяин, старый сельский "невдаха".

Отца предупредил сосед, из активистов: "Сергей, оставили тебя в покое до поры. Политика такая идет: ликвидация кулачества как класса. Ждем указаний. Тем более, за тобой грешок еще с продразверстки". Намекал на случай с губернским уполномоченным, которого Сергей, ветеран германского фронта, не желая отдавать хлеб нового урожая, буквально насадил на вилы: "Вот так нас учили немцев бить!.." Продразверстник остался в живых, его спас толстый казенный кожух да ремень с медной бляхой. Рядом шли бои – белые сменяли красных, следом заходили казаки... – и Сергеем никто в суматохе заниматься не стал. Красный обоз с отнятым у сельчан продовольствием ушел дальше, но случай запомнился. В соседних селах некоторых "раскулаченных", вместе с семьями, уже ссылали в Сибирь. Сергей, не желая подвергать близких опасности, расселил сыновьев по хатам на разных концах деревни, потихоньку продал дом, отбыл из села вместе с дочкой (жены на тот момент уже не было в живых). Уезжая, сыновьям сказал: "Найду волю, – дам знать. Авось пока вас не тронут".

Обратив всю землю в пользу колхоза, всем новоявленным колхозникам нарезали небольшие участки по окраинам под огороды. Актив уверял: насчет хлеба, картошки, овощей не беспокойтесь, что вырастим – то наше. На том колхозники и успокоились, высадив на личных огородах бахчу да огурцы.

Леонтий во дворе своей усадебки, рядом с хаткой стал строить добротный дом. Огород ему достался на окраине села, пнистый клин у перелеска. Выкорчевал сосновые корневища, распахал землю и посеял... пшеницу. "Глупый ты, Левко, – посмеивались земляки, – на одном хлебе следующий год жить собрался? А как же насчет солененьких огурчиков на закусь? У нас покупать будешь?"

Богатый выдался урожай. Колхозный хлеб загрузили на подводы и увезли. Остались колхозники с "гарбузами" да тыквой на всю зиму – живи, как хочешь. С огорода намолотил Леонтий два мешка муки, они и спасли молодую семью – он да жена – от настоящего лютого голода, который довелось пережить черноземной губернии в тот черногод. Таким и жил Леонтий всю свою жизнь: своим умом, не веря ни в посулы, ни в манну небесную, – сказалась отцовская "самостоятельская" жилка.

Отец искал волю на Урале, в Сибири, в Северном Казахстане. Нанимался в работники к людям в сельской местности: ремонтировал, строил – мастером был на все руки. Присматривался к обстановке, к природе, к людям. Оценив все вокруг, получал деньги за работу, быстро снимался с места, ехал дальше. Иногда посылал весточку детям: дескать, мы с вашей сестренкой живы, здоровы, чего и вам желаем. Наконец пришло от него обстоятельное письмо из-под Ташкента: так и так, устроился, колхоз добротный, люди такие же – русские да хохлы, никто никого не раскулачивает и не выселяет, построил дом, приезжайте, – семья должна быть вместе.

Слово отца – закон. Но сниматься с места боязно. Здесь как-никак все понятное. А что там в басурманских краях – неведомо.

Все решил тридцать третий год. Кое как перезимовали: колхоз, который год едва сводил концы с концами, отдавая по плану урожай государству; стало быть – полнейшее истощение, запасов никаких. В мае родился сын Василий. Засушливое лето. Опять маячила впереди несытная зима. И точно: принес Леонтий осенью зерно, выданное на трудодни, – мешок в нагрудном фартуке. Вышел на середину двора: "Цып-цып-цып!.." – наклевалась-наелась домашняя птица. Стало окончательно понятно, что это оказался не просто засушливый, а по-настоящему голодный год. Отряхнул фартук и сказал решительно: "Все, Ульяна, едемо до батьки!.."

Зимой, когда люд кругом стал пухнуть от голода, а "активисты", еле держась на ногах от недоедания, опять стали искать ведьм, виноватых во всех напастях (а так же потомков нечистой контрреволюционной силы, а также ей сочувствующих), Леонтий и Ульяна, взяв детей и несколько узлов, – сколько уместилось на бричку, – выехали в сторону вокзала. За околицей остановились, обернулись к селу. Перекрестились, поклонились своему новому дому, в котором так и не удалось толком пожить, заплакали, да так плача и двинулись дальше.

Вскоре следом выехали еще два Леонтьевых брата с семьями.

...В хлопкосеющий колхоз под Ташкентом приехали новые работящие семьи. Скоро сообща отстроили добротные дома, не хуже, чем вокруг. А жили здесь хорошо, потому как собрались в основе своей такие же люди, как Сергей и его сыновья да снохи, со всей России, оттуда, где они вдруг стали изгоями. Жили вокруг узбеки, татары, позже появились целые поселения депортированных с Дальнего Востока корейцев.

Жили, перенимая друг у друга обычаи, традиции, иногда заключая "смешанные" браки. И все же это был кусочек России: те же проселочные улицы, те же плетни, завалинки, девчата и хлопцы, гармони и хороводы, пруды и речки, вишневые и яблоневые сады... Народились новые дети, для которых эта узбекская благодатная земля стала не "второй", а настоящей Родиной. Через несколько лет, окончательно укоренившись, обустроившись, пришлые славяне уверовали: это и есть их доля и воля, так тому и быть.

Но война черным крылом опять нагнала страшную тень...

В июне сорок первого Леонтия призвали в Красную Армию. Таким образом ему опять довелось побывать на родине, в России, освобождая ее от коричневой нечисти, – проехать по ней, пройти, проползти... И вот сейчас он лежит на западных рубежах этой дорогой земли, любуясь красотами природы, вдыхая родные запахи, слушая знакомые звуки...

...Загудели самолеты. Звезды на крыльях, – наши. С востока на запад. На душе полегчало. Значит, будем дома. Скоро ли?.. Уже не так важно. Главное выжить.

Под небесный шум, как видения, с двух сторон дороги одновременно вынырнули два мотоцикла с колясками. Остановились на значительном отдалении друг от друга, сразу же заглушили двигатели. Экипажи, – по два немца, помахали друг другу руками, пожестикулировали, рты на замках. Двинулись, с автоматами наперевес, в сторону гряды холмов, за которыми – мост, где уже вовсю работали (отчетливо слышался стук топоров и "вжики" пил) саперы. Пройти немцам до цели оставалось шагов по полтораста.

Так получилось, что Леонтий оказался посредине, на равном расстоянии от каждого из мотоциклов. Если бы немцы появились в одном месте, то Леонтий спокойно бы отошел к мосту, и далее все развивалось бы согласно предположениям лейтенанта. Но сейчас это сделать невозможно: уходя в сторону от одной пары немцев, непременно становишься заметным для другой. Он разглядел на одном из мотоциклов пулемет, а на другом, в коляске, – зеленые ящики (возможно, взрывчатка).

Оставалось одно: немедленно вступать в перестрелку с немцами, чтобы саперы, услышав выстрелы, успели скрыться в лесопосадке, занять удобную оборону. В таком случае подразделение уцелеет, а вот мост – вряд ли: если даже немцы, увидевшие саперную группу без охранения, и уедут, то затем непременно вернутся хотя бы с взводом автоматчиков. Тогда, вытеснив наших бойцов от берега, дорвут мост и, таким образом, расстроят планы наступления на этом участке. Но выбирать уже некогда: хотя бы сами тридцать хлопцев в живых останутся, домой вернуться, даст Бог. Ну, не тридцать, а двадцать девять, – за вычетом его, Леонтия, чего уж там, – четыре "шмайсера" против одной винтовки...

Конечно, можно вжаться в дно окопа, затихнуть мышью, тогда – "один из тридцати"..., – так не думал Леонтий, потому что уверенно брал на мушку ближнего немца. Хлопнул выстрел, немец споткнулся, на секунду замер на четвереньках, затем завалился набок. Леонтий прыгнул к другому краю окопа, прицелился в одну из залегших фигур, выстрелил, таким образом уже окончательно обнаружив свое местоположение. Застрочили автоматы, засвистели пули, над головой поднялась пыль. В это время пришла мысль о том, что все еще может повернуться, как надо: немцы отступят к мотоциклам и уедут восвояси, не получив информации о том, что делается за холмами. Для этого нужно вывести из строя хотя бы еще одного немца, желательно с другого мотоцикла. Из положения лежа этого сделать невозможно: мешает бруствер, ограничивая обзор, и немцы, конечно, залегли, попрятав туловища за холмиками. К тому же, высунуться для выстрела из-за огня просто невозможно. Леонтий мелко перекрестился, передернул затвор, приладил приклад в плечу, чтобы потом не терять секунду, сориентировал винтовку в сторону, где сейчас предположительно находились немцы, и в таком положении пружинисто вскочил. "Эх, мать вашу сто чертей!.." Он выстрелил, в это время с противоположного боку по его окопу прошла длинная очередь...

Его отбросило на дно окопа. Глаза засыпало пылью. В это время грянули несколько дружных винтовочных залпов. Леонтий понял, в чем дело. Ай да командир! Видимо, оценив верно ситуацию, – идя на подмогу, но уже явно не успевая, – лейтенант по ходу скомандовал залпы в воздух, чтобы хотя бы таким образом помочь Леонтию, – испугать немцев: много нас, идем на поддержку! В дополнение грянуло с реки мощное "ура!" Потом затарахтели мотоциклы и через минуту это тарахтенье сошло на нет. Еще через некоторое время над Леонтием склонился лейтенант...

...Это было не первое и не последнее ранение Леонтия, солдата-победителя, дошедшего до Берлина. В том бою он оказался боком к строке автоматной очереди, точно между двух немецких пуль, которые оставили на его теле две рваные канавы – на спине и на груди. Пуля, что прошла над сердцем, разрезала, как ножом, письма и фотографии – их половинки, как память о войне, а может быть о Божьей помощи, долго хранила семья.

ХОХЛЫ ПОЗОРНЫЕ

Пангоды – большой даже по современным меркам северный поселок. Основа жизни – газовое месторождение "Медвежье", которое в свое время осваивал весь Советский Союз. Впрочем, некоторые регионы в освоении лидировали, поэтому со временем сложились определенные пропорции преобладающих, в количественном смысле, национальностей в составе местного населения: русские, украинцы, татары (затем, во времена рыночного начала, прибавились азербайджанцы). Однако последние годы смутили прежнюю пропорциональную гармонию, отчетливую и понятную, прибавив в названный ассортимент разнообразнейшего народу со всех просторов некогда единой страны, "бессистемно" ринувшегося на российские севера в поисках лучшей доли. Самый действенный способ зреть этот "интернационал" – посетить переговорный пункт, где можно услышать всякую речь, экзотические названия городов и весей, а также, в минуты ностальгического минора, легко найти земляка и спросить, не знакомясь: "Вы давно оттуда? Ну, как там?.."

...Вечером – льготный тариф. Поэтому к полуночи в переговорном пункте, в дневное время пустынном, толкутся человек пятнадцать-двадцать. Сегодня то же самое. Делаю заказ. "Ждите". Жду. Рассматриваю все, что вокруг.

В широких окнах – привычное для северного марта: зима. Надоевший к весеннему месяцу пейзаж. В этом конкретном окне – лишь часть его: освещенная ртутными фонарями улица, белизна накатанного снега, черные остовы невысоких зданий, из которых выделяется угрюмая котельная, упирающаяся трубой в подчеркнутую искусственным светом вечную темень. Картину локальности и отдаленности от цивилизации поселкового мирка оживляют подъезжающие и паркующиеся возле переговорного пункта легковые машины.

Заходят несколько азербайджанцев, им некогда (бизнесмены), они не ждут "по льготному", пытаются дозвониться из таксофона. Раньше их смуглой братии здесь было мало, и они при этом разговаривали громко, не обращая внимания на окружающих, заполняя любое помещение гортанной речью. Сейчас их много, но ведут они себя гораздо тише, они стали как все.

В углу слышна скороговорка малоросской речи. Это вполголоса, несколько стесняясь того, что им нужно пообщаться на своем языке, – который здесь уже давно не в ходу, даже среди этнических украинцев, вырастивших на Севере вполне русских детей, – разговаривают граждане Украины, вахтовики, – самая бесправная часть населения нынешнего Севера.

"Скажите, а код Ташкента не изменился?" – это спрашивает у телефонистки молодой высокий блондин. Характерный выговор русских слов в "восточном" оформлении, несколько похожий на классический жаргон "новых русских", выдает в нем уроженца солнечного Узбекистана с далеко не тюркской фамилией: например, Иванов или Коваленко.

По таксофону, аппарат которого висит не в кабинке, а прямо в зале, звонит на родину молодой татарин, поздравляет девушку, нежно называет татарское имя, сложное для запоминания, но, в том числе и по этой причине, необычайно певучее. Отвернувшись от всех, насколько возможно, он глушит голос и, втягивая голову в плечи, бережно прикрывает телом то далекое и одновременно близкое для него имя, которое произносит.

Обрывки объявлений из скрипучего динамика: Омск... Молдова...Чувашия... Москва.

По ногам веет холодом: люди заходят и выходят. Из проема двери, вместе с клубами морозного пара, с удовольствием отряхиваясь, в зал ожидания вплывает огромная рыжая псина. За ней неверной походкой появляется невысокий мужичишка, критически оглядывает зал и со словами "Майкл, ко мне!.." вонзается задом в свободное кресло. К окошку проходят две дамы, очень похожие одна на другую. По обрывкам фраз становится понятно, что одна из них является женой пьяного мужичка, другая, несложно вычислить, – сестрой жены.

– Хохлы позорные, – вздыхая, говорит пьяный мужичок, ни к кому не обращаясь, видимо завершая монолог, начатый еще на улице, а может быть и того раньше. – Проиграли...

– Не знаю, кто там у вас что проиграл, но собаку вы, пожалуйста, уберите.

Последние слова принадлежат крупной, вызывающе интеллигентной даме в лебяжьей шапке и норковой шубе, которая оказалась сидящей по правую руку от мужичка и которая сейчас, насколько возможно, старательно от него отстранилась.

Мужичок повернулся на голос, видимо обдал соседку острыми запахами, так что она, надув щеки, показывая, что ей трудно дышать, отвернулась.

– А вы что, животных не любите? Вы здесь, на Севере, наверное, очень недавно. Интеллигенция... А раньше, между прочим, здесь собак было – как людей. В столовых, на почте, в аэропорту – одни собаки. Ик!.. И хохлы.

– У меня аллергия, – вымученно улыбаясь, при этом морщась и зажимая нос, гнусаво объяснила женщина.

Для мужичка, по всей видимости, справедливость – важный аргумент, потому что он, неожиданно для его самоуверенного состояния, командует своему питомцу, развалившемуся у ног хозяина:

– Майкл! Ты слышал? Пшол вон отсюда! Подожди на улице, бессовестный. Разлегся, иж ты! На улицу! Ждать!

Майкл нехотя повиновался: поднялся и действительно вышел вон. На лице мужичка читалась гордость дрессировщика. Когда хвост собаки исчез за дверью, мужичок опять критически оглядел зал.

– Вот это школа! – похвалил он, видимо, сам себя. – А не то что у этих, салоедов! Ну, хохлы позорные, ну надо же так проиграть! А? И кому?.. – здесь последовало несколько крепких выражений.

Все присутствующие женщины отвернулись, мужчины – кто вяло улыбнулся, кто потупил взор. Мужичок продолжил монолог с применением стандартных оборотов из ненормативной лексики. Наверное, ему уже нравилось, что он повергает всех в неудобное состояние. Во всяком случае, мне так показалось. Поэтому я решил прервать это глумление и, поймав его плавающий взгляд из-под тяжелых, наполовину опущенных век, сказал, как можно спокойнее, обыденнее, решив, впрочем, что в данной ситуации имею право обратится к этому экспонату на "ты":

– Ты чего разошелся?

– Не понял? – он явно не ожидал такой по отношению к себе "агрессии".

– Ты зачем так много материшься? Здесь ведь женщины, в конце концов.

Он отпарировал неожиданно быстро, показывая на тех, с кем пришел:

– Но это ведь мои женщины.

– Не только, – я показал глазами на других.

Мужичок оглядел зал, зафиксировал пару "не своих" женщин, этого оказалось достаточно для того, чтобы опять решающим в его поведении оказалась справедливость.

– Действительно, извиняюсь, – он даже кивнул головой в сторону соседки, обозначая извинительный поклон. Соседка неопределенно хмыкнула.

Повисла не совсем уютная пауза. Признаться, я гораздо комфортнее бы себя чувствовал без этой блиц-победы, свершившейся на глазах у очень мирной публики, частью которой являюсь. Видно, и мужичка, при всем его уважении к справедливости, мало устраивала роль поверженного. Поэтому он старается зайти с другого фланга, наверняка, с намерением представить дело так, что это и есть тот фронт, окончательная победа на котором компенсирует временные неудачи. Наконец, он был с дамами, которые, впрочем, вполголоса переговариваясь, старательно делали вид, что все, что происходит с их мужчиной, к ним не имеет ни какого отношения.

– И все-таки! – он обращался ко мне. – Все-таки: хохлы – позорные! Правильно? – Здесь он обвел зал победным взором, призывая народ в судьи: Трудно не согласиться. Ведь проиграли? А сколько людей за них болели!.. Я, как дурак, полтора часа на них потратил... – Он опять посмотрел на меня снизу вверх, при этом прищурился и склонил голову набок: – Ну?

Неожиданный вопрос. Очень ответственный, можно сказать, дипломатический момент. Я ответил, вспоминая выражение лица и голос нашего министра иностранных дел. Ответил, на мой взгляд, примирительно, хотя, возможно, несколько многословно (скрывал небольшое волнение):

– Можно и так сказать. Куда денешься, – говорят. Если проиграли. Как и русские, – про них тоже вполне можно сказать "позорные", когда проигрывают. Я сам слышал. На стадионе.

– Ну, да, – опять вынужденно согласился мужичишка, морщась, – но... Но хохлы – вдвойне.

– Почему? – мне стало действительно смешно и я, вместе с несколькими другими мужчинами, пассивными наблюдателями, рассмеялся.

Мужик махнул рукой на смеявшихся:

– Да потому что они сами по себе "хохлы позорные", а тут еще и проиграли!

Тут уже облегченно рассмеялся весь переговорный пункт: и русские, и украинцы, и татары, и азербайджанцы.

К мужичку на выручку спешат его дамы. Выручка заключается в том, что они, наклонившись к нему, что-то возбужденно шепчут на оба уха, видимо, пристыживают.

– А, – отмахивается воспитуемый, показывает глазами на телефонные кабины, – вы там со своей любимой маменькой лучше разберитесь, без меня, кстати. А я с футболистами как-нибудь сам разберусь! Без вас!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю