Текст книги "Пангоды"

Автор книги: Леонид Нетребо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Фаина, умоляю, сделай что-нибудь, я не должна родить – он, так же, как и я, никому не будет нужен!.. Иначе!..

Уже тогда, совсем немного проработав в медицине, Фаина пришла к выводу, что в некоторых случаях только воля "со стороны" может отвести от человека беду, вернуть в русло нормальной жизни. Она порой удивлялась, обнаруживая в себе какую-то особую силу, которая появлялась в минуты чужой беспомощности, беззащитности, – от которой рождалась непоколебимая уверенность в собственной правоте, и которую она, сама еще девчонка, спокойно внушала "пациентам" – людям, нуждающимся в помощи.

Она, словно дочку, погладила ровесницу по голове, по свалявшимся от лежания на подушке волосам, и сказала:

– Ты и твой ребенок очень нужны... Друг другу. – Взяла вздрагивающую, тонкую, с синими прожилками руку, повернула ладонь к себе: – Ну-у!.. Так у тебя там дальше, вообще, счастье на счастье! Давай, я тебе погадаю, я умею...

Они в тот вечер долго пили чай, потом электростанция отключила свет, зажгли свечу и просто разговаривали, шутили, смеялись, – у темного окошка, на краю заснеженных Пангод...

Рассеянно слушая женщину, Фаина вглядывалась уже не в лицо – в глаза, ища в них подтверждения или отрицания возникшим предположениям. Она или не она? В глазах человека, побывавшего на краю собственных возможностей, заглянувшего за границу власти над собой, на всю жизнь остается характерный след: у одних это необычный блеск, у других "сквозной" взгляд, у третьих печально-ироничный прищур... Этот ее вывод о "зеркале души" явился плодом первых лет труда в пангодинской амбулатории, когда ей, как и другим медицинским специалистам, приходилось, кроме основных обязанностей, выполнять функции фельдшера и врача скорой помощи.

Как таковой службы "ноль три" до 1981 года в поселке не было. Все работники – от медсестер до главного врача – принимали участие в круглосуточных, точнее, круглонедельных дежурствах: целую семидневку один из специалистов, днем и ночью, был "на стреме", в случае необходимости, больные обращались по его месту жительства. Домашних телефонов пангодинская медицина не имела, поэтому на дверях амбулатории висела табличка, на которой указывались фамилия и домашний адрес медика. Имелся даже переходящий флаг (на белом поле красные крест и полумесяц), который водружался на жилище балке или общежитии – поселкового дежурного эскулапа.

Поскольку население молодое, здоровое (с медицинскими вердиктами: "Годен для работ в условиях Крайнего Севера"), то подавляющее количество вызовов "неотложки" было связано не с болезнями, а с несчастными случаями, которые изредка приключались на производстве и довольно часто происходили в быту.

Фаине первые месяцы представлялось, что она попала в такое место на земле, где сходятся лицевая и изнаночная стороны жизни, где естество необычно обнажено, а суть, по прежнему, – классически – недосягаема. Где трещат ровные швы, стянутые прочными "материковыми" нитками, – а веществом, казалось бы, сомнительной, "временной" основы навсегда скрепляются несогласующиеся формы с безнадежно размочаленными краями.

Сейчас она, осознавая, что некстати, вспомнила первый в своей медицинской практике случай, который потряс ее до глубины души. Некстати этот фрагмент из прошлого был не из-за отсутствия своего логического места в цепочке ее воспоминаний, а тем, что он встал перед ней картинкой, мешая слушать женщину, понимать, что та сейчас говорит.

...Однажды в ее дежурство мужчина из общежития вскрыл себе вены. Нужно было срочно транспортировать "суицидника" в больницу. В таких случаях вертолетным санрейсом больного отправляли в Надым. Но то ли "вертушки" не было, то ли погода абсолютно не позволяла подняться в небо безотказным в таких случаях пилотам "Ми-шек", – пришлось грузить пациента на первый попавшийся борт. Им оказался транзитный "Антей", летящий куда-то на запад. В дороге парень, бледный и слабый от потери крови, разговорился. Почти весело, как давней подруге, объяснил Фаине: устал, думал, Север поможет, вылечит своими "туманами", "запахами"...– нет, еще хуже стало. "Вот ты сейчас улетела, никого толком в известность не поставила, – тебя кто-нибудь кинется искать?.. – А меня, точно, – нет".

Самолет сделал посадку в Печоре, Фаина сдала пациента в больницу, а сама поехала в аэропорт, без денег, в белом халате под полушубком. Она пребывала в каком-то странном, необычном для себя состоянии. "Жизнь – и почти смерть, опять жизнь. Пангоды – и Печора, о которой дома никто не знает, – все так далеко друг от друга – и так, оказывается, близко и, оказывается, просто..."

Фаина вглядывалась в лица пассажиров. Среди мужей, жен, пап, мам, детей, коллег по работе, находила одинокие глаза. По одежде, жестам, голосу пыталась прочитать многочисленные истории людского одиночества, силилась вывести какую-то общую, простую и понятную формулу этого, выходит, распространенного и, часто, невыносимого человеческого состояния.

Она пришла в себя через двое суток: знакомую фамилию объявляли по громкоговорителю, это была ее фамилия – Фаину разыскивали, из далеких Пангод.

Тот "печорский" пациент через месяц вернулся в поселок и еще через пару недель повесился, на этот раз спасти его не удалось.

Как ни странно, финал той трагедии Фаина восприняла сравнительно спокойно. На тот момент она уже отчетливо понимала, что в ее Пангодах, как и в том зале ожидания, много одиноких людей: улетают, прилетают, двигаются, живут, смотрят друг на друга, и... молчат.

Фаина отогнала тяжелое воспоминание и опять попыталась сосредоточится на женщине. "Трудный случай..." Сложные роды? – с чем была связана сложность, со здоровьем? Может быть парень – "кесаренок"? Или сложные условия? Может быть, эта женщина – та, которую в очередную поселковую "разморозку" не успели отправить в горбольницу и пришлось принимать роды в насквозь промерзшей комнате? Ее как могли укрывали полушубками. Она все жаловалась, что мерзнет нос. Фаина уловила и навсегда запечатлела для себя мгновение: у ребенка с первым криком пошел пар изо рта. Потом, смеясь, она сказала мамаше: "Так и запишем, место рождения – Пангоды, месяц – февраль, окружающая температура – в комнате! – минус десять!.."

Или, может быть, что совсем часто случалось, ребенок появился при свечке, во время отключения электричества?

Почему-то так выходило, что "при свечках" всегда рождались мальчики. Ее любимые, – до сих пор почему-то любит "принимать" именно мальчишек. И приговорочка для таких "удачных" случаев старая, проверенная: "Мальчишка, мужичок, защитничек!.."

...Вот она купает и пеленает только что появившееся существо мужского рода: "Ну что, ангелочек? Где твои крылышки? И радостно от тебя такого – и жалко тебя... Расти большой!"

Как Фаина тревожилась за своего единственного сынишку, когда он болел, когда просто возвращался не вовремя домой. Как стремилась угнаться за его возрастными изменениями в характере, старалась быть ему вечным другом сильным, надежным, интересным. Это было трудно, но у нее все получалось, к радости. Лишь иногда осеняло: ведь он принимает Пангоды за весь мир, а крыло матери – за все небо. Беда случилась вскоре после того, как он поменял материнское гнездо на призывной пункт... Она привезла его из Тюмени, больного, но целого, и они снова стали жить, выздоравливать, вдвоем, два любящих, нужных друг другу человека.

– ... Помните, Фаина, вы еще сказали тогда: "Мужичок, защитничек..."

Парень успел выкурить сигарету (Фаина заметила, что сигарета у него постоянно дрожала – и в пальцах, и в губах), стал поглядывать на часы, женщина заторопилась:

– Нам пора, Фаина Андреевна. Каждый вечер гуляем, сын к Пангодам снова привыкает. Знаете, повезло нам – на полгода раньше из армии вернулись. В "горячей точке" служили, поэтому раньше. Контузило немного, а так – ни одной царапины!.. – женщина безотчетно сделала движение, с которым недавно пыталась развернуть парня лицом к свету.

Неожиданно, вместе с медленным, глубоким вздохом, от заснеженной дороги до желтых фонарей, поднялась теплая, забирающая зрение волна. Невольное, рефлекторное движение век – и из-под ресницы выкатилась предательская росинка... Фаина, не зная, куда себя деть, уткнулась лицом в плечо парня.

Женщина счастливо засмеялась:

– Ну вот, наконец-то, узнали! А я чувствовала, что вы нас поначалу как бы не узнавали. Это вы от радости?..

Фаина, не отрываясь от мальчишьего плеча, кивнула.

ЖИВИТЕ ДОЛГО

Однажды на практике, после третьего курса медучилища, Валю Зиненко послали в деревню, где пришлось принимать досрочные роды. Опыта никакого, поэтому аккуратно выполняла акушерские команды шофера скорой помощи. Боевое крещение прошло успешно.

Одно из сильных воспоминаний Валентины Игнатьевны Зиненко: овражная окраина башкирского города Бирска, она идет в школу, маленькая, с тяжелым матерчатым портфелем, из-за куста навстречу выскакивает огромная лающая собака, незнакомый, отнимающий волю ужас...

Страх перед непривязанными собаками перешел во взрослую жизнь. Поэтому когда Валентина переехала в Пангоды, в смятении перед неизвестностью новой жизни была и большая доля того детского страха: как она сможет выжить в вагончике, среди песка и великого количества огромных свободно бродящих собак?! И окончательно она поверила в то, что останется, лишь когда убедилась, что угрюмые лохматые звери – добрые, добрее домашних на "земле".

1977 год, Пангодинскому здравпункту нужен лаборант, но такой штатной ставки нет, Зиненко оформляют штукатуром, и она... садится за пробирки. Конечно, до мастерка дело не доходило, но трудиться первые годы пришлось по широкому профилю – и в лаборатории, и хирургу ассистировать, и за врача скорой помощи работать. Однажды самостоятельно приняла роды в вертолете, успешно. "И здесь пригодились "шоферские советы" из башкирской глубинки", смеется Валентина Игнатьевна. Я понимаю, что она шутит – до приезда на Север Зиненко уже имела двадцать два года медицинского стажа и была мастерицей на все руки.

Десять лет назад Валентина Игнатьевна пережила инсульт. Как только немного поправилась, стала регулярно посещать группу здоровья.

– Я там "заряжаюсь", хоть и самая старшая в группе, молодым не уступлю, – говорит Зиненко. – А если меня в спортзале неделю-другую нет, девчонки начинают беспокоиться: где наша Игнатьевна? Я прихожу и ворчу: да здесь я, здесь, живая!..

Живите долго, Валентина Игнатьевна.

ЧИСТЫЕ РУКИ

Гульфира Залиловна Тимеркаева, имея среднее специальное медицинское образование, начинала работать в пангодинской амбулатории санитаркой. После окончания "испытательного срока" почти двадцать лет по нынешний день она трудится участковой медсестрой. Впрочем, работу приходилось делать любую.

Однажды, лет пятнадцать назад, Гульфиру вечером буквально вытащили из бани, требовалась ее профессиональная помощь, – скоротечные преждевременные роды с осложнением, роженицу нужно было срочно транспортировать в надымскую горбольницу.

– Выскочила, едва оделась, успела только руки йодом помазать, и бегом в больницу, – рассказывает Гульфира Залиловна. – Вертолетов нет. Пролетал "шальной" грузовой борт, его посадили "насильно", командир злой, кричит мне: "Пусть мамаша садится, а тебя не возьму! Ты кто такая?" Говорю: "Я медсестра". А на самой даже белого халата нет. Он кивает мне на руки: "Какой же ты медик, у тебя руки грязные!.." Я чуть не плачу, шепчу: "Это же йод..." Кое-как уговорили. Доставила женщину в горбольницу, все закончилось хорошо. Через неделю встречаю того пилота в поселке, не знаю что нашло на меня, подошла, вытянула вперед ладони и говорю: "Посмотри на мои руки, они чистые..." И опять чуть не плачу.

Впрочем, признает Гульфира Тимеркаева, этот случай, скорее, исключение. В основном люди тогда отзывчивые встречались...

– Добрее, чем сейчас? – пытаюсь я добиться окончания, как мне кажется, неоконченной фразы.

– Добрее... – мягко повторяет Гульфира Залиловна, давая понять, что в этом моменте никакого сравнивания не будет. – И здоровее. Это потому, что на Север раньше приезжали работать. Если случалось заболеть – уезжали. А сейчас никто не уезжает. Теперь на Север едут – жить. Хороший это показатель нынешнего времени или нет – не знаю...

СЕМЕНЫЧ

Восемнадцатилетним попал он на фронт. Победу встретил в Германии командиром танка.

Тогда, бравому молодому фронтовику с медалью "За победу над Германией" на груди, казалось, что впереди может быть только счастливая, безоблачная, интересная жизнь.

... В 1977 году Геннадий Семенович Челышев приехал в Пангоды, где проработал кабельщиком в Пангодинском участке управления "Надымэнергогаз" десять лет, живя все это время в одной из комнат холостяцкого общежития. Именно здесь началось мое знакомство с этим человеком.

– Вот, Семеныч, молодой специалист, первый день в Пангодах. У нас будет работать, пусть у тебя поживет пока, – представил меня известный поселковый электрик.

Перед сном мы отметили знакомство, Семеныч рассказал, что после войны закончил институт по специальности, связанной с кинематографией, но поработать в этой области почти не пришлось.

– Так что, Ленька, – заключил он философски, – ты инженер, я инженер. Это прозвучало так: не дрейфь, все будет нормально, я тебя всегда пойму и помогу.

Он часто говорил неоконченными фразами, но его прекрасно воспринимали и с успехом расшифровывали эту сумму "загадочных" слов и пауз, полуулыбки и выразительного взгляда поверх очков. Жилище его никогда не бывало без гостей. Для многих оно являлось местом, где можно было отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Чего греха таить, должна быть у российского мужика такая, пусть нечастая возможность. Семеныч, добрая душа, всех привечал, прощал, причащал. Все мы были младше его, ко всем он обращался соответственно: "Сережка", "Колька", "мальчишки". Он часто спорил, даже сердился, ругая, воспитывая, своих "несмышленых" друзей, которые за пределами этой комнаты разводились, уезжали, возвращались и допускали прочие жизненные оплошности. Многое из произносимых грозных нравоучений вызывало улыбку, но никогда Семеныч не бывал смешным. Наверное, потому, что никогда с нами не был по-настоящему злым – казалось, просто не умел этого делать.

Новым знакомым Семеныча порой было трудно уловить в его словах грань между серьезностью и шуткой.

– Нет, Вовка, не приеду я к тебе в гости. Ты же на Украине живешь? Нельзя мне к хохлам, особенно западным. Боюсь, узнают.

Собеседник хохочет, мол, ну и шутник ты, Семеныч.

Между тем, слова имели вполне серьезную основу. В другие времена он рассказывал эту историю, заметно волнуясь. Я не запомнил конкретных дат, географических названий и масштабов акции, но смысл в том, что однажды ему пришлось принимать участие в выселении жителей из районов западного приграничья Советского Союза. Рассказывал, что задачей их тогда было войти в дом и вывести семью на улицу, следом шли специальные подразделения, которые вели учет и погрузку людей на машины. Он говорил, что понимал бессмысленность и жестокость происходящего, поэтому заскакивал в дом и кричал напуганным людям: "В подвал! В подвал!" – те прятались, он выбегал и докладывал: "Никого нет!"

Сильно не проверяли, не усердствовали, многие лишь делали вид, что ищут. Таким образом многие семьи отсиделись, спаслись от депортации.

Однажды мы с Семенычем трапезничали, мирно, без гостей, "по-трезвому". По телевизору шел какой-то военный фильм, который Семеныч, как обычно, не комментировал. Однако вечерняя идиллия была скоро прервана. Семеныч вдруг, перестав есть, стал посылать меня к известному всему поселку ночному спекулянту:

– Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к "хачику", возьми белой. Да не одну – две, две возьми...

В этот вечер Семеныч рассказал мне о том, как в конце войны сгоряча застрелил из пистолета пленного немца...

– Под трибунал меня, Ленька, отдали... Но настроение у всех было хорошее – победа близко, – обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до сих пор каюсь, все перед глазами... Конечно, тогда по-другому они, и вообще все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много горя видели... Бывало, едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее и от людей осталось и – веришь, нет? – плачешь!... И так плачешь, что за несколько минут все выкипает – слез уж нет, только лицо корежит во все четыре стороны... Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них же и превращаться?!... А ведь до этого никогда и после никогда не убивал вот так, лицом к лицу, в танке ведь "работал". А тут – безоружного... Что-то ведь находит на человека...

Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.

– Германия уже наша была. Однажды вошли в город вечером, после нашей пехоты. На стенах – "Гитлер – капут", по-немецки, местные жители написали, мол, сдаемся, сдались уже. Вышли мы из танков, стал я искать пустую квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там... кровь, голая женщина на кровати лежит, глаза кверху, мертвая. И кинжал из нее торчит... Знаешь из какого места?...

Почти каждую ночь он "командовал" во сне: решительно и строго выкрикивал какие-то непонятные слова. Поначалу я думал, что он до сих пор самым настоящим образом воюет во сне. Наверное, это был послевоенный синдром, принявший впоследствии "мирные" формы. Этот вывод я сделал после того, как в одной из ночей, в череде невнятных, но громких слов уловил знакомое: "... Ты инженер, я инженер!"

Однажды в день получки он принес ящик бананов, огромную сетку банок и кульков и вывалил все это на стол.

– Тренируйся, Ленька. А я пойду куплю себе костюм, шестой. – Он улыбнулся и, получая удовольствие от моего непонимания (и вправду, слово "шестой" для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: Пять уже есть, это будет шестой.

Периодически он отсылал переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой дочери.

... Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.

– Это Марта, Ленька... Немка.

Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ на вопросы махал рукой. Однажды все-таки сказал, что, мол, никто из этих двоих не смог пожертвовать своей Родиной. И все.

... Молодой высокий, широкоплечий мужчина и юная хрупкая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его – задора, но и в тех и других – нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит рука. Такой мне запомнилась эта фотография молодых Геннадия и Марты. С годами для меня, как ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и даже озвучилась "закадровым" голосом: "А за их спинами – война!"...

Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается среди нас. Сколько же их осталось через более, чем полвека? В этот год в двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не удалось отыскать ни одного. А ведь совсем недавно они были нашими коллегами по работе, соседями, были частью нашей жизни, каждой конкретной биографией ныне здесь живущих; тем, что формировало наши характеры, что влияло на наше восприятие окружающего мира. Поэтому, вспоминая свою более молодую жизнь, невозможно обойтись без них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.

Геннадий Семенович в 1987 году вышел на пенсию и уехал в город Камышин Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один. Долго поддерживал связь с теми, с кем работал в Пангодах. Недавно эта связь прервалась по неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив, и ему просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.

...Я представляю, как он, сильно постаревший, перебирает своими огромными морщинистыми руками северные фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом:

"Сережка... Колька... Мальчишки!.."

ОЧАРОВАННЫЕ СЕВЕРОМ

Две женщины из Чебоксар приехали в начале восьмидесятых на Север. У них было много общего: обе молодые и незамужние, у обоих высшее экономическое образование, а самая главная общность состояла в том, что были они... родные сестры.

Работали в строительном управлении, жили в общежитии пангодинского поселка-спутника, носящего соответствующее основному населению имя "Юность". Вскоре вышли замуж, появились дети.

Одна из сестер, Лилия Михайловна Гончарова, решила с мужем через несколько лет возвратиться к "земной" жизни. В 1990 году, сдав пангодинское жилье, семья навсегда уехала в родную Чувашию. Это "навсегда" длилось немного, всего два года...

Им повезло: способности экономиста Гончаровой были известны в районе по предыдущей работе, и она стала заведующей пангодинского отдела "Запсибкомбанка". Коммерческий банк, как и подобает солидному учреждению новой формации, не позволил, чтобы семья ценного работника ютилась во временном жилье... Словом, Гончаровы вселились в благоустроенную квартиру.

– "На землю", как ни странно, совсем не тянет, – говорит Лилия Михайловна, – хоть там уже все есть: квартира и т.д.

Позже добавила: и сестра тоже "очарована" Севером. Долго думала над мотивами, перечисляла: привычка, уверенность в завтрашнем дне, люди... Наконец, тряхнув головой, бодро завершила:

– Мы здесь вышли замуж за хороших людей, дети родились хорошие. Без преувеличения: здесь нашли свое счастье... Вот поэтому Север нам и мил. А если бы все сложилось иначе – кто знает, какое было бы к нему отношение?...

СИБИРСКАЯ ДУША

Татьяна Николаевна Штейн коренная сибирячка. Дабы убедиться, что нет земли лучше Сибири, семья Штейн из Ишима Тюменской области перекочевала на Украину, которая является родиной мужа Татьяны Николаевны. Жаркое лето, промозглая заунывная осень, слякотная, с частыми оттепелями зима простуды, затяжные болезни... Прелести юга пришлись не в радость морозостойкой душе Татьяны, природу не обмануть, и стрелка компаса упрямо показывала привычное: север.

Но возвратиться на старое место, значит признать поражение, расписаться в "бесполезности" трех скитальческих, иноземных лет, не прибавивших ни благосостояния, ни здоровья. Корни семьи, не вросшие в украинский чернозем, иссушал ветер неопределенности...

Мучительно поразмыслив, они, наконец, решили: менять так менять! И уже опять север – но Крайний: Надымский район, Пангоды. Успокаивали родственников: область та же, значит недалеко от Ишима. Два лаптя по карте...

Начало восьмидесятых. Татьяна с дипломом мастера маслоделия в кармане пришла работать на поселковую почту. Начинала, "согласно диплома", с ученицы оператора почтовой связи.

– Почта располагалась в здании Поссовета, – рассказывает начальник пангодинского отделения почтовой связи Татьяна Николаевна Штейн. – Забот круговорот: посылки, бандероли, письма (все это в равной степени – и сюда, и отсюда), складские помещения заставлены до потолка. Очереди выползали в исполкомовский коридор. Нам, работницам – спины не разогнуть. Сейчас, конечно, не так, но после "затишья" последних лет, вновь некоторое оживление: люди снова выписывают художественные издания, чаще пишут письма. Теперь не надо пересылать с места на место, через всю страну, тушенку, масло – все это есть в магазине. Были бы деньги... Как зарплату выдадут, так и у нас нагрузка подскакивает: переводы, пенсии. Но эти хлопоты не тяготят, мы не против: людям хорошо и нам веселее!...

ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ МИР

Кто-то приехал на Север "за романтикой", кто-то денег подзаработать. А вот Валерий Викторович Жаворонков, начальник цеха связи No2 управления "Надымгазсвязь", объясняет причину прибытия в Пангоды так: "Хотели с женой немножко мир посмотреть".

– Итак, выехали мы из областного Саратова в "поисках мира" и, в конце концов, очутились... на краю света! – смеется Валерий Викторович. – Но все-таки работа на Севере действительно позволяет увидеть больше, чем постоянная жизнь даже в центре страны, – одни отпускные перелеты чего стоят!

В 1981 году Валерий Жаворонков стал начальником цеха надымского территориального узла связи, который обслуживал газпромовские объекты Медвежьего и прилегающих участков газотранспортных "коридоров". При нем вводились радиорелейные линии и станции новых трасс – "Уренгой – Помары Ужгород", "Уренгой – Центр-1,2", "Уренгой – Петровск – Новопсков".

– Сейчас состояние пангодинской связи не сравнимо с тем, что было в начале восьмидесятых, – рассказывает. Жаворонков. – Тогда абоненту нужно было прежде помучиться "до немоты в пальце", чтобы "выйти" на Надым. В данное время "связи" города и поселка абсолютно объединены, пангодинцы имеют возможность междугородных переговоров. Многократно возросло число абонентов. Есть ли будущее у пангодинской газсвязи? – Несомненно. Не собирается останавливаться Медвежье, осваиваются Ямсовей, Юбилейное, строится поселок. Даже если, не дай Бог, иссякнет газ, то пока здесь живут люди, будет работать и служба связи.

АКВАРИУМ

Приехав в Пангоды летом 1981 года, я сразу попал в "пивной" рай: то тут, то там по поселочному песку мужики катали алюминиевые столитровые бочки с чешским пивом. Вожделенный напиток продавали только в родной таре, поэтому люди "сбрасывались", покупали бочку (пятьдесят рублей стоило содержимое и триста – залог за посуду), укатывали ее в удобное для розлива место, делили по ведрам, напивались от души. Через несколько дней, принимая активное участие в открывании бочки, "напрягшейся" от транспортировочного катания и дневной жары, я имел счастье быть облитым с ног до головы из нарезного пробочного отверстия струей чешского деликатеса.

– В чем дело, Семеныч? – радостно спрашивал я соседа по комнате, выжимая футболку, пропитанную божественной влагой. – Пангоды это и есть рай на земле? Но почему так северно?

– В ОРСе, на складе, есть все, – пояснил Семеныч, макая тропическое чудо банан в литровую советскую банку с янтарным европейским чудом. – От птичьего молока... – он отхлебнул, смакуя пошевелил мокрыми губами, блаженно повращал глазами, чуть задумался, подыскивая слова, и, наконец, выдохнул: – До козьих яиц!.. Но, – он поднял палец вверх, делая паузу, на складе! И – мало. А это, – небрежно кивнул на ведро с пивом, наверное, по ошибке в Пангоды завезли так много, хранить негде. – И закончил, довершая разрушение райского замка: – Скоро кончится.

Бывалый северянин оказался прав: в то лето я напился на десять лет вперед... Потому что больше такой пивной вакханалии, до аж конца эпохи Горбачева, не повторялось. Пиво, как и положено для того времени, иногда распределяли по организациям. Редко, по праздникам, "выбрасывали" на уличную торговлю. Оно, в количестве пары десятков ящиков на несколько сот страждущих, доставалось (по бутылке в одни руки), по принципу естественного отбора, самым целеустремленным и сильным, к числу которых, как можно догадаться, я себя, может от избытка скромности, увы, не относил.

Когда я поделился с одним из своих приятелей намерениями написать портретный очерк о начальнике ОРСа, он, мой добровольный критик, уже неоднократно упрекавший меня в "чрезмерной" симпатии ко всем моим предыдущим газетным и журнальным героям, прищурив глаза, с ехидством, простительным для нашего длительного знакомства, спросил:

– Что, неужели и о торгашах будешь – хорошее?.. У тебя совесть есть?

– Вы думаете, я не знаю, как люди относятся к торговому люду? Начальник Пангодыгазорса Валерий Иванович Степаненко невесело улыбнулся. Знаю: неоднозначно. Мягко сказано?.. Основа этого "неоднозначного" отношения заложена еще в те годы, когда торговля и торговый работник были своеобразным буфером между властью и народом. Порочность власти прикрывалась "недобросовестностью" завмага: всего в достатке, но этот "хапуга" – скрыл, пустил налево, через заднее крыльцо и т.д.

Человек за прилавком был отрицательным персонажем. Потому что при тотальном дефиците всего он, вольно или невольно, становился несимпатичным элементом системы распределения "того, чего мало".

... Мама получала мизерную зарплату, недостаточную для того, чтобы нормально существовать с двумя детьми. Я сразу после школы пошел работать на один из полтавских военных заводов. Приняли учеником фрезеровщика, нравилось, через год у самого ученики появились. Друг предложил "за компанию" поступать в техникум советской торговли. Я поначалу наотрез отказался. Смешно даже, я – торгаш. Да ни в жизнь! Друг объяснил, что в этом учебном заведении разные специальности, например, есть отделение телемеханики. В общем, туда и сдали документы. Он завалился на каком-то экзамене, я все сдал успешно. Но когда зачитывали фамилии поступивших, оказалось, что я зачислен студентом в группу... "Товароведы продовольственных товаров". Я поартачился, но остался. Так начался мой путь в торговлю.

В группе я был одним парнем на двадцать восемь девчонок. Поначалу стеснялись: они меня, я – их. Потом ничего, привыкли, даже, случалось, мог и бретельку помочь поправить, зеркальце подержать.

На практике приходилось стоять за прилавком. Заходят иной раз бывшие коллеги с завода – мне неудобно, краснею... Говорю директору магазина: давайте, я лучше где-нибудь на расфасовке или на погрузке буду работать, мешки таскать. А директор мне: учись! Мешки, мол, можно и без диплома ворочать.

Закончил техникум с красным дипломом. Пошел в магазин, вскорости стал начальником мясного отдела. В армию не брали: болела мама. А возраст такой – ни туда, ни сюда. Решил отслужить, как все, когда мать поправилась. Пошел в военкомат проситься. Офицеры – глаза удивленные: ты, наверное, проворовался, мясник, а теперь хочешь в армию – и концы в воду? Пришлось приносить характеристики, справки, разрешение от матери...

Служил в Казахстане, в войсках ПВО, "оператором системы выдачи команд". Военная специальность была вполне по душе. Вся торговля из головы вылетела – хорошо! А после дембеля, уже на третий день после приезда домой, пошел в родной Горторг. Не знаю что, – ноги сами понесли. Стал работать, рос быстро, скоро назначили замдиректора торга. К работе подходил творчески: много читал, анализировал, внедрял передовые методы работы – у меня получалось легко. Мне кажется, так всегда бывает, когда работа интересна, в радость. Заочно окончил кооперативный институт (с отличием). Предложили учебу в аспирантуре. Но ехать в Москву жить с семьей на сто рублей стипендии я не мог. Тем более что никаких накоплений не было. Материальное положение и было причиной нашего приезда на Север – планировали заработать на машину, мебель, ну и на сберкнижку чего-нибудь положить...

Да, получилось так, что торговля стала моим способом самоутверждения. Но не в смысле утверждения "над" кем-то, не в смысле обладания тем, "чего мало" и не всем доступно, а просто работой – интересной, без которой мне случись что – уже было бы плохо. Жизнью. Почему я так подробно расшифровываю, чуть ли не оправдываюсь? Потому что прекрасно знаю сам, и людям об этом прекрасно известно: не у всех из моих коллег с профессией так.