Текст книги "Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)"

– Я – еврейский писатель.

– Как вас звать?

– Шолом-Алейхем.

– Шолом-Алейхем? Жить вам, значит, миром и ладом!

– Того же вам и вашим чадам!

– Что же вы поделываете, пане Шолом-Алейхем?

– Что же нам поделывать? Пишем.

– Что пишем?

– Что нам писать? Что видим, про то и пишем.

– Что же дают вам писания, которые вы пишете?

– Что они могут дать? Горести, колики, слёзы, обиды, муки, страдания, тревоги…

– И это всё?

Шолом-Алейхем

1

О Шолом-Алейхеме я лет в десять услыхал в нашей филармонии. Знаменитая актриса Сиди Таль со сцены произнесла:

– Мне хорошо, я сирота.

Я тоже сирота, вернее, полусирота, без отца. И это для мальчишки не просто грустно или печально, но невыносимо: все идут на футбол со своим батькой, а кто возьмет меня? Кто со мной будет болеть за любимую команду?..

В филармонии шел спектакль по Шолом-Алейхему. Актриса обращалась к залу: «Смеяться – это здоровье, врачи рекомендуют смеяться…»

И Сиди Таль так весело произносила печальную фразу, что мне сразу захотелось пойти на стадион именно с ней. Или с автором этого произведения, о котором мама уже дома мне сказала: «Что еще добавить? Читай повесть Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».

По мнению мальчишек нашего двора, читать толстую книгу, вместо того чтоб играть в футбол, – просто на несколько часов спятить.

Я обиделся на мальчишек и с тех пор полюбил Шолом-Алейхема!

От обиды, что ли?

Когда Максима Горького отказались в Нью-Йорке поселить в гостинице со спутницей из-за того, что у них не было свидетельства о браке, он обиделся и написал «Город Желтого Дьявола». И осмеял американскую мораль, в ней, дескать, удушающий запах лжи и лицемерия, трусости и безнравственности…

В общем, хочешь хорошего слугу? Служи себе сам.

Известно: на ловца и зверь бежит. В магазине «Дон-Кихот», что на улице Алленби в Тель-Авиве, купили мои книги «Этюды о Тель-Авиве». И милые девушки, к которым я захожу каждую неделю, сказали: поскольку денег нет, они готовы совершить со мной натуральный обмен – отдать тринадцать томов собрания сочинений Шолом-Алейхема (всего было четырнадцать) на идиш, 1935–1937 годов, издательства «Эмес»! Того самого, которое в период космополитизма в Советском Союзе будут громить и наконец разгромят…

Но если бы вы видели, в каком виде были эти тома! Точно они прошли ГУЛАГ и таможню в Чопе, где проверяли багаж у отъезжающих в Израиль. Впрочем, тогда подобные книги за давностью издания вообще не пропускали: «Шибко умные, хотите вывезти антиквариат?!»

Книги, уже немного приведенные в порядок, увидел большой начальник из муниципалитета. И сказал: «Дай почитать!» Я давно так не пугался.

– Дать тебе почитать? – удивился я. – Ты читаешь на идиш?

Но он уже взял книги, потому что был начальником.

И тут мне попался на глаза рассказ внучки Шолом-Алейхема о ее тетке Марусе, к которой однажды пришел Марк Шагал и увидел на стене свою картину. Он снял ее со стены, прижал к груди и сказал: «Маруся, я тебе отдам за эту картину любую другую». Но Маруся уже знала его привычки (художник часто забирал свои картины, обнаружив их в знакомых домах) и на одесском языке сказала:

– Шагал, повесьте этообратно!»

И я во второй раз совершил натуральный обмен. Дал шишке из муниципалитета сборник анекдотов про «новых русских».

Так я начал разговор о Шолом-Алейхеме.

С находок и потерь. 2

Утверждают, что «агонию ощущают и те, кто продолжает говорить на идиш, и те, кто с любовью оплакивает мученическую смерть его. И мы ведем себя как плакальщики и на практике и в теории».

Известного израильского военачальника повели в музей «Энергия мужества». Глядя на портрет Шолом-Алейхема, он спросил:

– А это что за генерал?

Вообще-то он был недалек от истины: Шолом-Алейхем – генерал, даже маршал от литературы. И очень счастливый человек.

И не потому, что его книги переведены на шестьдесят три языка. И даже на ладино (издано в Салониках, хранится в Иерусалимской национальной библиотеке). И не потому, что его хоронили тысяч сто человек – он ведь этого не видел, не знал… Хотя всю свою творческую жизнь чувствовал: народный любимец.

Место в «загробном мире» Шолом-Алейхем получил еще при жизни.

Однажды он приехал в Бобруйск. Валил и таял снег, превращаясь в болотную грязь. Здание, в котором должен был выступать Шолом-Алейхем, освещало множество ламп.

Он шел на свет.

В руках – пачки листов, которые хотел прочесть.

В стороне, соблюдая дистанцию, шагала женщина. Наконец дистанция нарушилась.

– Вы не на вечер Шолом-Алейхема? – спросила женщина.

Потом Шолом-Алейхем так вспомнит ее монолог: « Возьмите меня с собой, и вы совершите богоугодное дело, обретете место в загробном мире. Я бедная девушка, служу в одном из этих дворов, содержу маму и двух маленьких сестричек. И если мне удастся сэкономить несколько медяков… возьму напрокат книжку на субботу. Я слышала, что здесь Шолом-Алейхем, и хочу его повидать и послушать. Если бы вы только знали, как я вырвалась на этот вечер. Догадайся об этом моя хозяйка – растерзала бы меня! Очень прошу вас совершить богоугодное дело: провести меня на вечер Шолом-Алейхема – вам обеспечено место в загробной жизни».

Вот-вот, он же говорил, что не Бог дает место в раю – красота, искусство, идеал.

– Пропустите эту девушку, – сказал он на входе, и она тотчас оказалась внутри.

Из дальнейшего рассказа самого достоверного свидетеля, самого Шолом-Алейхема, следует: народу было так много, что в воздухе висели клубы пара. И в первом отделении он ее не видел. И легко забыл о месте, «столь легко приобретенном в загробном мире».

Во втором отделении он все же заметил ее: «луну с двумя глазами, которые впивались в меня, как пиявки. В третьем отделении луна ко мне поближе и оказалась первом ряду».

И уже после вечера она все хотела быть поближе к нему, и «все попытки оттеснить ее не увенчались успехом».

Он уже вышел на улицу и стоял возле здания, в котором выступал (его провожатые, молодые парни, разыскивали свои калоши), «всматриваясь в непроглядную бобруйскую темень». Внезапно две крепких, теплых руки обняли его шею. Притянули к себе его голову. И он почувствовал на лице поцелуй.

«– Дай Бог вам здоровья и долголетия. А место в потусторонней жизни вам обеспечено».

Парни нашли галоши и вышли, чтоб осветить фонарем дорогу к гостинице – заезжему дому.

Все шлепали по бобруйской грязи. Только одна фигурка свернула налево и исчезла в ночной темени…

Суть проста, как грабли: литература – Храм, Убежище. От литературы ждут чуда или погибели. 3

Через два года после прихода Гитлера к власти, в 1935 году, Зеев Жаботинский приезжал в Польшу на Буковину, в Черновцы. И убеждал: Гитлер – злодей из злодеев, нужна немедленная эвакуация польских евреев. Его забросали тухлыми яйцами… Перед лицом великих держав евреи и поляки – маленькие люди. Кто их тронет? А смерть… Смерть дается легче легкого: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.

Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара.

Литераторы? Во-первых, они хотят заработать. Во-вторых, пошуметь…

А сейчас уже другое время. А главное, нет народа: обозначены только места, где народ захоронен: Бабий Яр, Дробицкий Яр, Богдановка, Освенцим, Дахау, Бухенвальд. Десятки, сотни, тысячи мест…

И миллионы ушедших в небо вместе с дымом крематориев…

Самое большое кладбище – в небе!

Меня потрясли пустые синагоги в маленьких городах Венгрии. На каждой стене висели десятки табличек с именами погибших в лагерях смерти. И башмаки на набережной в Будапеште, старые, истоптанные, отлитые в бронзе, которые спускались к Дунаю и уходили в воду.

И рядом никого. Ни души…

Потом узнал, что в канун очередной годовщины начала войны в те башмаки воткнули свиные копытца, хвостики…

Это было место расстрела евреев в 1944–1945 годах.Утром полицейские очистили башмаки от свиных ног.

…Шолом-Алейхема часто обвиняют, что его проза «слишком проста для слуха», привыкшего к красивым созвучиям: «Солнце светит». «Листва опадает»… Он говорил просто и лаконично, потому что он не признавал искусства, – если это одна из форм лжи…

Были у него свои столпы. Свои опоры.

Писательский стол – здесь он избежал многих ловушек и обошел не один капкан.

Была у него семья – «его республика».

Здесь его боготворили. Мирились со всеми скачками его загадочного характера.

Был у него язык. Идиш. Он его часто называл жаргоном. И этот жаргон он обскоблил, отточил и выковал собственное оружие и прорыл русло, по которому устремилась его творческая сила.

И был у него народ, который всегда лезет впереди своих вождей в пекло.

Народ, который смысл жизни нашел еще на горе Синай, получив десять заповедей. Но что делать дальше: утопиться, застрелиться или повеситься?

Что за вопросы, евреи?Вы получили хорошую жену? Так будьте довольны! Потому что все человеческое вообще печально. А у самого Шолом-Алейхема даже в основе юмора – не радость, а грусть…

Он родился 2 марта 1859 года в Переяславле (с 1943 года – Переяславль-Хмельницкий). Умер 13 мая 1916 года в Нью-Йорке. Похоронен на Бруклинском кладбище.

А жизни ему было 57 лет, 2 месяца, 11 дней.

Он всегда был уверен, что даже короткой человеческой жизнь вполне достаточно, чтобы насладиться всеми страстями, успеть сделать все, потому как если не успеешь за отпущенные судьбой сроки – не успеешь никогда, даже если будешь бессмертным.

Шолом-Алейхем все успел.

Вдоволь насмеялся.

Надурачился.

Напелся.

Был счастлив.

Горевал.

Написав множество романов, повестей, рассказов, тысячи писем – не исписался. Не загустели чернила в его чернильнице. Не его вина, что еврейская трагедия всегда нуждалась в чуде разрешения. Чтобы продолжать жить, еврей должен верить, что она, трагедия, кончится.

Он и сегодня предстает перед своим народом благородным избранником, свободным человеком.

Чему научила его еврейская традиция?

Не соглашаться на угнетение.

Не бросать свой народ ни в горестную, ни в радостную минуту. А когда его народ был в радости? В сущности, он осуществил ожидания народа: стал своеобразным Мессией, превратившись в миф.

Он получил свободу.

Главное – его мотивы были всегда благородны.

Он старательно переносил на полотно реальность своего воображения. Вложил в книги всю свою искренность.

И ушел в вечность улочками Касриловки и Мазеповки, им же созданными…

Настоящее имя великого писателя – Соломон Рабинович.

Псевдоним – Шолом-Алейхем.

Еще у него были псевдонимы Литвак, Барон Пипернотер, Менахем-Мендель, Соломон Вихерфресер и другие. Тогда он только расписывал перо. И не хотел, чтобы все знали, что он пишет на жаргоне.

Пусть догадаются – кто такой Барон Пипернотер?

А Соломон Вихерфресер?

В общем, любишь кататься – люби и катайся. 4

Каждый живет в определенное время, к которому надо приспособиться. Пусть даже для того, чтоб покорить, сокрушить его.

Город, где он родился, – Переяславль – в ту пору подбирался к своему тысячелетию.

У города лаконичный и выразительный герб: в серебряном поле трехуступная башня, увенчанная церковною главою и зубчатою короною.

В городе и сегодня есть Вознесенский собор, возведенный в 1695–1700 годы. Собор построен на деньги гетмана И. Мазепы, который изображен на десятигривенной купюре – по ней и знает гетмана большинство жителей Украины. В России же он больше известен по поэмам А.С. Пушкина и Д. Байрона. В биографиях пишут: Мазепа – личность неординарная, поэт и философ, прекрасно образованный, сказочно богатый, с прозорливым и насмешливым умом, он двадцать лет успешно лавировал в океане политической борьбы, оставаясь у руля Украины. Как любая выдающаяся личность, возбуждал зависть и ненависть врагов…

А вот Шолом-Алейхем про старую, сгорбившуюся синагогу в местечке Воронка вспомнил, что в этой синагоге (рассказывали старики) « наши деды заперлись от Мазепы – будь проклято его имя! – сидели в ней три дня и три ночи в талесах и читали псалмы, чем спасались от неминуемой смерти».

Значит, он что-то знал о Мазепе недоброе?

Загадывать бессмысленно – здесь наша фантазия бессильна.

В 1654 году в Переяславле состоялась знаменитая Рада, которая провозгласила соединение Украины и Московии. И на века вознесла имя Богдана Хмельницкого…

В автобиографической повести Шолом-Алейхема «С ярмарки» есть такой диалог двух мальчишек (один из них – автор):

«– А кто такой Хмельницкий?

– Не знаешь Хмельницкого? Глупый ты! Хмельницкий… Он был очень злой. Он был еще до времен Хмельницкого. Это ведь и маленькие дети знают. И вот Хмельницкий забрал у тогдашних помещиков и у богатых евреев… миллионы золота и привез к нам сюда, в Воронку, и здесь однажды ночью при свете луны зарыл по ту сторону синагоги, глубоко-глубоко в землю. И это место травой заросло и заклятием заклято, чтоб никто из рода человеческого его не нашел…»

Такие легенды, наверно, рассказывали в каждом селе или местечке. И везде фигурировал Богдан Хмельницкий. По одним названиям еврейских хроник можно представить себе бедствие, постигшее евреев времен Богдана Хмельницкого: «Книга слез», «Книга вдов», «Пучина бездонная», «Тяготы времен», «Свиток тягот». И постоянно встречающиеся слова:

«Хмель! Да будет стерто его имя…»В общем, до истории – рукой подать.

Но как изящно Шолом-Алейхем ушел от истории. От того страшного для евреев времени, которое хроники XVII столетия назвали «Эпоха «хмельничины»: « Хмельницкий… Он был очень злой. Он был еще до времен Хмельницкого…»

То есть всегда.

Во все века у евреев был свой Богдан Хмельницкий.

Нельзя без содрогания говорить о садистской изобретательности Хмельницкого.

Никто не знает, сколько жертв унесло кровавое десятилетие (1648–1658). 744 еврейских местечка в Украине и в Польше были сметены с лица земли.

Эта бойня далеко превзошла пагубу Крестовых походов и «черной смерти».

Десятилетие, которое превзошло век дьявола!

И только реализм и подробности, зафиксированные теми, кто все видел своими глазами, позволяет по-настоящему понять эту еврейскую трагедию: «… грудных младенцев резали на руках матерей, разрывая их на части как рыб. Вспарывая животы беременным женщинам, вытаскивали младенца и били им по лицу матери; другим клали в разрезанный живот живую кошку, зашивали ее и отрубали руки, чтобы они не могли вынуть кошку…»(Еврейские хроники ХVII столетия).

Слово «казак» на долгое время стало синонимом ужаса для евреев.

Но как отразилось это на самих казаках? На их вождях? На всем народе – ведь не могли же такие злодеяния не исковеркать характер нации? И кто взял на себя ответственность за злодеяния этого времени, бывшие предвестием Холокоста?

Еврейский писатель Шолом Аш цитировал из старой хроники:

« Нам стыдно писать о том, что сделали казаки и татары с евреями, чтобы не опозорить род людской, человека, созданного по образу и подобию Бога».

Солженицын написал известную книгу «Двести лет вместе». Но Шолом-Алейхема такая формулировка, смею думать, не устраивала. Потому что не «вместе» и не «рядом». То был один организм на одном пространстве: украинцы, московиты, татары, евреи. А еще дальше поляки, болгары, мадьяры…

Настоящая Атлантида.

Одно целое.

Одно небо. Одни звезды на небе. Один воздух. Даже урожай один.

Как сообщающиеся сосуды народы переливали друг в друга достоинства и недостатки.

И разорвать этот организм – значило все изуродовать.

Зверство казаков отразилось той же пагубностью в еврейских сердцах. Ожесточило их. И вместе с тем сделало боязливее, смиреннее.

Но и покрыло святостью…

И оставшиеся в живых евреи бежали в глухие местечки Прикарпатья и Оттоманской империи, Австрии и Германии, откуда когда-то изгоняли их предков.

Центром их жизни стал дом – глинобитная хижина, которую они накануне каждой Субботы превращали в Храм. Они возвели Субботу на небывалую прежде высоту и долгими темными зимними ночами мечтали о солнечных холмах Палестины, вознося хвалу Богу и ожидая прихода Мессии. Мессианские чаяния были так сильны в этих людях, что они приветствовали друг друга словами: «В будущем году в Иерусалиме!»

Из века в век оставалось только одно – терпеть и мечтать. И дожить до будущего года.

Все остальное – отговорки… 5

Самым ценным из всего существующего на земле, пожалуй, были бы две каменные скрижали, полученные Моисеем на горе Синай: «Скрижали были дело Божие и письмена – письмена Божии, вырезанные на скрижалях(Исход 32:16).

Но когда Моисей спустился с горы со скрижалями, он увидел людей танцующими вокруг золотого тельца. Тогда он бросил скрижали и разбил их на глазах у народа.

Камень разбит, но Слова живы. Не существует и копии скрижалей, но Слова не погибли. Они все еще стучатся в наши двери, как бы умоляя начертать их «на скрижалях каждого сердца». В то время как другие народы находили себя в величественных памятниках архитектуры, у наших предков не было ни умения, ни материалов для подобных сооружений. Чтобы построить Храм Господень, царю Соломону пришлось приглашать в Иерусалим мастеров из Финикии. Но были евреи, которые знали, как строить в душе человека,как из простых дел, из учения и молитвы, из заботы, страха и любви возводить здание святости и красоты.

Из таких людей был и Шолом-Алейхем.

Его персонажи живут больше во времени, чем в пространстве. Их души будто бы всегда в пути. Тайники их сердца никогда не связаны материальными вещами.

Достаточно посмотреть на надгробные памятники XVII века на Западной Украине.

Мне пришлось объездить все Прикарпатье и Западную Украину. Я видел искусство еврейских камнерезов. Облик старейших плит поражал простотой и монументальностью. Никаких изображений, одни лишь вырезанные письмена. Группы сомкнутых камней – словно страницы невиданной книги, повествующей об ушедших поколениях. И среди них – тут и там – подобные скрижалям – парные надгробия в память двух близких жизней.

Я помню горечь, которую испытал, когда, снова приехав в Ивано-Франковскую область (кажется, в Коломый), на еврейском кладбище, на заросшем травой склоне не нашел ни один из этих камней.

Ими выкладывали городскую площадь…

Шолом-Алейхем сделал слово выразительным, как те памятники, и музыкальным, как мелодия.

«Еврей из Восточной Европы представлял собой необыкновенный тип человека, – писал философ, ученый Авраам Иегошуа Гешель. – Его обычаи и вкусы не соответствовали классическим канонам красоты, но тем не менее он был наделен каким-то задумчивым обаянием. Его облик не был похож на страницу раскрытой книги – на застывшую последовательность прямых строк, окруженных ровными полями. Он скорее напоминал книгу, страницы которой все время переворачиваются.

Это обаяние шло от богатства внутреннего мира – от полярности разума и чувств, радости и печали, от сочетания интеллекта и мистицизма, которое всегда заводило в тупик наблюдавшие его аналитические умы. Его дух несравним с блеском жемчуга, терпеливо и спокойно излучающего свое сияние. Это скорее мерцающий свет трепетных вспышек, сверкание граненых самоцветов.

Лишь очень немногие из евреев владели искусством жить весело, легко и беззаботно. Они учили своих детей, что жизнь слишком серьезна, чтобы тратить ее на забавы. И если уж случилось им испытать радость, то на это всегда были веские причины, она была приурочена к подходящему моменту и обоснована как логическое заключение.

Многие из них не доверяли словам и самые сокровенные мысли выражали вздохом. Печаль была их второй натурой, и словарь их чувств сводился к одному звуку: «Ой!»

А о том, чего не могло высказать сердце, молчаливо свидетельствовали глаза. И вот что очень показательно для их духовных наклонностей: из поколения в поколение появлялись вожди, чувствовавшие себя призванными учить, что веселье не грех, а наоборот – грешно избегать веселья».

Автор этих строк, кажется, очень точно выразил то, что лежало в основе творчества Шолом-Алейхема, хотя имел в виду только евреев из Восточной Европы. В восторгах Шолом-Алейхема всегда проступали сдержанные рыдания, в глубине его радости лежала печаль. Но у него хватало жизнелюбия беспрестанно изменять принятые образцы, еврейство было для него чем-то большим догм и предписаний, не плодом, а соком, бродящим в стволах деревьев. Зарождаясь в подземной тиши, этот сок поднимается к листве, чтобы в полной мере заговорить в плодах. Для великого писателя еврейство было не только истиной, но и источником жизненных сил. И радостью. Причем часто – радостью единственной.

Ну, это, в общем. А какими они были во времена Шолом-Алейхема, конкретные живые евреи?

Как жили?

Как выглядели?

Что за характер был у них?

В картинах витебского цикла у Марка Шагала есть «Красный еврей» (1915) и «Зеленый еврей» (1914), а изображен один и тот же человек – «проповедник из Слуцка». Шагал встретил его на улице. В «Красном еврее» – это мудрец, пророк. Окружает его не провинциальное захолустье, но безграничный мир его мыслей. Здесь и библейские предания, и текущая жизнь. Все вместе. В «Зеленом еврее» Шагала потрясло сошедшее на старика духовное откровение. «Мне казалось, – вспоминает Шагал, –  что старик был зеленым, быть может, тень на него падала с моего сердца».Каждый герой Шолом-Алейхема – неотъемлемая часть его собственной биографии. Он как бы слился с их душами, и они стали неразделимы. Куда ехать? Зачем? Какая Палестина? Какая Америка? Но уже говорят: «Перемена места – перемена счастья». И давайте по еврейскому обычаю присядем перед дорогой. И помолчим, что для еврея вещь просто немыслимая. Сидеть и не двигаться? И не жестикулировать?

И все приходят прощаться. И говорят, говорят, говорят. И умолкают, только когда приходят прощаться другие.

– Куда ехать? В Палестину? В Америку? Вы намерены там отвести душу? Ах, у тебя там дядя! И у дяди « в одном кармане больше денег… чем у всех здешних жителей вместе с их богачами»?

И город, « прежде милый городок… стал вдруг как бы меньше и беднее, потускнел, потерял свою прелесть, блеск и очарование». И становится невыносимо стыдно и тоскливо. И есть во всем городке только один неунывающий еврейский литератор, который все еще пишет на идиш, хотя его некому переводить. Его именем уже назвали улицу. И клуб, бывшую еврейскую больницу.

И уже пообещали ему, что похоронят на центральной аллее городского кладбища, среди именитых горожан. И хотя ему девяносто лет, он удивляется таким речам. И уверен, что будет жить вечно. И за все благодарит:

«– Будьте же здоровы, детки. Дай вам Бог дожить всем до моих похорон…» 6

В Москве, в Центре имени Вс. Мейерхольда шел спектакль «Мариенбад» по Шолом-Алейхему с блистательной Мириам Сихон. «Мариенбад» режиссера Евгения Каменьковича – «путаница в 37 письмах, 12 любовных записках и 47 телеграммах» – динамичный спектакль. Действие возникало как бы на пустом месте, слои смысла стягивались, обнажая все новые и новые темы.

Уже после первой пробежки Бейльци Курлендер по берлинским магазинам со скоростью пятьдесят пять марок в час ее муж Шлойме Курлендер пишет своему другу Хаиму Сорокеру: «… Случилась у меня, дорогой друг, беда: моя Бейльця едет в Мариенбад».

Нет, он не « сквалыга, и Бейльце ни в чем отказа нет – хоть звездочку с неба! Как-никак вторая жена.

А вторая жена и единственная дочь, говорят, всегда поставят на своем… В чем же дело?»

Но бедный Шлойме Курлендер уже попал к своим землякам на язык, а это хуже, чем ногу сломать. Тем более что друг только и ждет от него веселых новостей.

И тут начинаются такие приключения!..

Здесь я останавливаюсь, потому что уж если рассказывать, то со всеми подробностями.

Мы с женой только что приехали в Москву из Ясной Поляны. Дорога была прескверная. И чтоб ей повылазило – этой дороге!

Мы были возмущены, как говаривал Шолом-Алейхем – до глубины души и обратно. Устали и даже не успели переодеться – а другие зрители в зале были разодеты в пух и прах.

И тут я понял, что читать Шолом-Алейхема хорошо в трудные минуты – становится легче. На сцене все кипело. Говорили « на… одесском языке – наполовину по-русски, наполовину по-еврейски:

– Если не ошибаюсь, вы, кажется, моя землячка, варшавянка с Налевок?..

– Очень возможно, что вы не ошибаетесь…

– Если не ошибаюсь, я встречал вас у мадам Сорокер на Налевках?..

– Возможно, что вы не ошибаетесь…

–  Если не ошибаюсь, вы вторая жена господина Курлендера?..

– Не все ли равно, ошибаетесь вы или не ошибаетесь…»

Сейчас начнется… Книгу о них можно написать…

Он и написал.

И сделал их имена нарицательными.

Уж он умел смеяться над своими евреями!

Приедет, скажем, в Мариенбад на одно лето – « и хватит материала на три зимы», ведь курорт существует для развлечений, а не для морали.

Странное дело, где бы ни поселились евреи, всё вокруг принимает облик местечка.

Дом, где родился Шагал, например, напоминал ему, как напишет он впоследствии, «шишку на голове зеленого раввина с моей картины или картофелину, упавшую в бочку с селедками и разбухшую от рассола. Как я здесь ухитрился родиться? –морщился и думал Шагал.  – Чем здесь люди дышат?»

А еще речка Вонючка, ее окрашивает своими стоками каждый день в разный цвет стоящий выше кожевенный завод. Пустырь, где среди камней и мусора прорастают цветы и травы.

« Молодые и старые евреи всех мастей трутся, снуют, суетятся. Спешит домой нищий.

Степенно вышагивает богач. Мальчишка бежит из хедера».

Куда он побежит?

Скорее всего, к воротам кладбища. Летит туда, чтобы выплакаться.

Внизу река. Где-то вдали мостик, а прямо перед ним – погост, место вечного успокоения, могила.

Моя мать ещё застала эту нищету в местечке. Она вечно слышала свои мольбы к отцу, матери: «Мама, хлеба! Отец, хочу кушать!» Точно Шолом-Алейхем говорил устами её и её сестер… И ответы родителей: «Хотите кушать? От этого не умирают!»

Ещё как умирали…

Но и радостный день не за горами! Гулять, скорее гулять! Смотреть в небо: там можно летать и говорить с Богом. И расти до размера всей Вселенной! Или со всей детворой – на речку. Вода всё остудит…Душа Шолом-Алейхема так никогда не вышла из детского возраста… Даже домашние поражались, как по-детски чист его восторг…

А вот великий художник Хаим Сутин не любил вспоминать местечко. До конца жизни. Даже на идиш не хотел разговаривать, хотя долгое время никакого другого языка не знал. Вспоминал: его часто били на улице, дома, в хедере. И тогда он совсем как автор «С ярмарки» шел в лес, где долгими часами слушал птиц и лесные шорохи; когда стемнеет, смотрел на звезды. И это осталось на всю жизнь. Как, впрочем, и субботние вечера в местечке. Трепещущее пламя свечей. Тени на стенах и потолке. Молитвы. Песни.

В Париже он будет работать все семь дней недели.

У него будут новые костюмы и немыслимые галстуки. Однако свечи в Субботу будут гореть в его доме непрерывно.И при всех обстоятельствах.