Текст книги "Изнанка экрана"

Автор книги: Леонид Марягин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Он преувеличивает твои возможности. – Певзнер выпустил дым из ноздрей.

– Ну... Я попробую, – промямлил Сева.

Певзнер появился из узкой щели приоткрытых массивных ворот павильона.

– Ты в курсе? У нас уже нет второго режиссера. Ван Ваныч ушел!

– Куда? – опешил Сева.

– Куда – не знаю. Знаю – откуда...

– Ну что ты тянешь кота за хвост?

– Давыдович его убрал. Только что при всех объявил: «На сегодняшний день у нас нет второго режиссера».

–Его нет, будет другой... Если честно, неизвестно, какой будет лучше...

– Другим Давыдыч предложит быть тебе...

– Травишь? – Удивление Севы было искренним. – Откуда ты знаешь?

– Я знаю Давыдовича и знаю, как ему хочется угодить Фролову: он мечтает запуститься с новым вариантом «Ивана Грозного». А для этого нужно решение президиума ЦК!

– А при чем здесь я?

– Не играй ваньку. Ты живешь с дочкой Фролова.

Сева изучающе посмотрел на Певзнера.

– Зиновий, если мне предложат, ты хочешь, чтобы я отказался?

– Ты один не потянешь. Давай вместе. – Певзнер уловил колебания Севы и «дожимал» его. – За добро платят добром!

В свете прожекторов густые, слегка вьющиеся волосы Ефима Давыдовича гляделись нимбом.

– Человек с таким лицом, как у Ван Ваныча, не может быть вторым режиссером. Как только он входит в кабинет, ему сразу хочется отказать!

– Я никогда не ходил по кабинетам, – пожал плечами Сева, стоя напротив разместившегося в кресле мэтра.

– Научишься, – отмахнулся Давыдович, считая вопрос решенным.

– А если мы вдвоем, с Певзнером? Он старше меня, солиднее...

– Старше! – взревел мэтр, – Аркадий Гайдар был моложе тебя и полком командовал! А ты – «вдвоем». Вдвоем хорошо пилить дрова! В общем, решай: или ты один, или – обратно, в «Националь», пить кофе и мечтать о признании...

Весь этот разговор происходил на глазах у съемочной группы.

Певзнер, не дослушав его, вышел через щель павильонных ворот.

Хлопушка «Цена человека».

На экране героиня Элла «рвала страсти в клочья».

Сцену мы уже видели, но в этот раз камера фиксирует крупно лицо героини.

– Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал – и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!

Героиня совершает много физических усилий, тормоша и дергая Колю. Но глаза – пусты.

Снова хлопушка «Цена человека».

– Где люди? – враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, которого на этот раз мы видим только со спины. – В милиции?

– Да, в милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.

– Откуда тебе знать?

– Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!

Снова хлопушка «Цена человека».

И новый дубль последнего кадра

– В стране все изменилось! – этих слов в предыдущем дубле не было.

В зале зажегся свет.

– Кто хочет сказать? – спросил Давыдович.

Группа и редактура молчали.

Героиня Элла из-под ладони, прикрывающей глаза, зорко следила за присутствующими.

Сева вжался в обтянутое белым чехлом кресло, но что-то заставило его подняться:

– Я.

– Говори! – разрешил мэтр.

– В прошлый раз я был потрясен материалом, а сегодня... что тут долго говорить... все сыграно фальшиво...

– Кто ты такой?! – взревел Давыдович. – Как ты сюда попал? Вон со студии!

Сева сглотнул комок, образовавшийся в горле, и вышел.

Героиня Элла ухмыльнулась краешками губ.

Директор студии попенял мэтру:

– Вот, берешь их из провинции, а они срут на голову!

– Что можешь делать? – спросил прораб, не отрывая взгляда от бумаг, в которых он на ходу проставлял какие-то цифры.

– На флоте был по радиолокации... – отвечая, Сева понимал, что флотская специальность здесь ни при чем, а киношная – тем более.

– Этот дом строится пока без радиолокации, пердячим паром... Маляром пойдешь? – Мимо прораба пронесли носилки со строительным мусором, и он отвлекся от Cевы: – За территорией все вываливайте! Понятно? Проверю! И наряды не закрою! – погрозил он вслед чернорабочим и снова занялся Севой: – Маляром, понял?

– Пойду, если общежитие дадите, – согласился Сева.

– Московской прописки, конечно, нету?

– Что спрашивать! – подтвердил Сева.

– А судимость, конечно, есть?

– И судимости нет, – улыбнулся Сева.

– Уже легче. Иди, паспорт и трудовую книжку сдай в кадры. Они дадут ордер на место в общежитии. – И прораб протянул Севе записку.

Комната в общежитии была коек на восемь. На угловой, несмотря на дневное время, лежал парень в одежке и обувке и пел, подыгрывая себе на гитаре.

Коля парень не простой, Колька наш пройдоха —

Если ищут до сих пор, значит клали плохо.

– Какая койка свободна? – перебил его стоящий у дверей со своим неизменным портфелем Сева.

Парень окинул взглядом новичка и продолжал петь:

Если фраера поддел на тропинке узкой,

Значит, к Зое прилетел со своей закуской!

Ваши уши – не топор, вас замучит совесть,

Я кончаю разговор, закругляю повесть!

Он приподнялся на локтях и спросил пришедшего:

– Обождать не можешь? Торопишься на трудовой подвиг за копейки?

– Мое дело, – отрезал Сева, – я про койку спрашиваю.

– Вон та, – лениво показал гитарист и, когда Сева сунул под указанную койку портфель, добавил: – Ты свой сундук здесь не оставляй – сразу уведут. Сдай комендантше.

Гитарист снова запел:

Ваши уши не топор, вас замучит совесть,

Я кончаю разговор, закругляю повесть!

Сева, в заляпанном краской комбинезоне, стоял на подоконнике лестничной клетки и тщательно красил оконную раму.

Подошел такой же перемазанный работяга, спросил:

– Тебе какой разряд дали?

– Пятый.

– А зарплату какую обещали?

– Сдельно. Сколько заработаю.

– Если по малярке процентовку закроют, получишь за месяц триста.

– Сколько? – поразился Сева.

– Сколько слышал. Хочешь больше?

– Кто не хочет? – пожал плечами Сева.

– Видишь вон того мужика, – работяга показал через окно вниз, где по двору шел низкорослый коренастый крепыш.

– Ну, вижу – это наш прораб.

– Во! Мы хотим его помять, чтобы закрывал процентовки, как надо! – Работяга показал, что значит помять. – Пойдешь с нами?

Перспектива избиения начальника не улыбалась Севе, и он уклонился:

– Надо подумать...

– Подумай, а то мы тебя помнем!

– Отвали.

Работяга отвалил.

Сева присел на подоконник переварить предложение и во дворе неожиданно увидел Ефима Давыдовича – тот стоял, нелепый в своем модном наряде, среди куч строительного мусора, а крепыш-прораб показывал ему этаж, где работал недавно испеченный второй режиссер мэтра.

Давыдович шел навстречу Севе, разбросав руки в стороны.

– Звонила Тамара, беспокоилась, куда ты исчез, – он засмеялся, – успокоил ее. Сказал, что в командировке... Пришлось разыскать... не пора тебе возвращаться?

– Вам виднее, – уклонился от прямого ответа Сева.

– Тогда поехали, – Давыдович массивной бамбуковой палкой указал направление.

– На стройку просто только поступить, а уволиться... – И Сева пояснил сложность положения: – В кадрах паспорт отбирают.

– С отделом кадров я устрою. Но, впредь учти, не вздумай хамить при всех. – И мэтр ушел в кадры.

За спиной Севы снова возник работяга.

– Ну, идешь с нами мять прораба?

– Отвали! – огрызнулся Сева.

– Помнем! – пообещал работяга и ушел.

– От тебя пахнет краской, – сказала Тамара в танце, ожидая разъяснения.

– Две недели снимали на стройке, – не моргнув глазом соврал Сева.

– С чего вдруг? – удивилась она.

– Герой освободился из колонии и теперь по воле Давыдовича работает на стройке...

– Перевоспитывается! – понимающе кивнула Тамара. Конечно же, Верочка информировала подругу о истинном положении Севы на студии, но он продолжал игру:

– Приобретает трудовые навыки с кистью в руке...

Танцевали в пустой квартире Тамары.

Из радиолы звучала новая песня Утесова:

Сам не знаю, как я раньше жил.

Как тебя не знал и не любил.

Появилась ты средь бела дня,

Поселилась в сердце у меня.

Будь со мною строгой, будь со мною нежной,

Будь моей тревогой, будь моей надеждой...

Маленький столик, мимо которого они протанцевали, был сервирован на двоих. Поварихи Клаши и близко не было.

Мне с тобой, красивою такой,

Даже как-то совестно порой.

До сих пор я не могу понять,

Где я смелость взял тебе сказать:

Будь со мною строгой, будь со мною нежной,

Будь моей тревогой, будь моей надеждой...

Слова песни звучали совместным внутренним монологом танцующих.

– А у меня есть сын, – сказала она после очередного поцелуя в танце.

– Что же я его ни разу не видел?

– Он в загородном детском саду – на неделю. В воскресенье его привозят, а в понедельник – отвозят.

Он поморщился.

Она уловила его гримасу и поняла ее по-своему:

– А с мужем я... разошлась. Он не понравился отцу... но отец был прав: он бездельник...

Тамара сняла его руку с талии, подошла к двери спальни. Приоткрыла ее и, обернувшись, сказала:

– Папа на неделю улетел в Индонезию… – И засмеялась: – Его сегодня не будет.

Он был в ударе: с полутораметрового помоста, через мегафон руководил съемочной площадкой. Внизу, под ним, сновали машины, актеры эпизодов, массовка.

– Носилки! Быстро! – кричал он. – Теперь машина. Пошла. Пошла. Стоп. Водитель проспал! Еще раз! Водитель... Как тебя зовут? Нет. Не тебя! Со «скорой помощи». Коля? Коля, ближе, как можно ближе к тротуару! И тут же носилки из подъезда! Кто старший на носилках? Не назначали? Зиновий, – мягко обратился он к Певзнеру, мрачно курившему в сторонке, – определи, пожалуйста, самого смышленого, а то мы эти носилки будем грузить до утра. Приготовились! Все стали на исходные... Теперь – герой.

Сева спрыгнул с практикабля и сквозь нагромождение машин, носилок, тележек, осветительных приборов и людей устремился к герою, стоящему на исходной точке.

– Вы первый раз идете по воле. В начале прохода вы – один, в конце – другой!

– Что это значит? – герой скептически оценил рвение новоявленного руководителя съемки, – покажи!

– Пожалуйста! – И Сева прошел по маршруту героя.

«Зыркающий» взгляд исподлобья менялся в движении на спокойно оценивающий. Менялась на глазах и походка, кисти рук, вначале привычно, по-зековски сцепленные за спиной, переместились в карманы, уходила постепенно сутулость, распрямлялись плечи. Иным стал постав головы и торса…

Наверное, показывая, как идет герой, он показывал, как сам старается идти по жизни.

Словом, к финальной точке панорамы на фоне красот университета подошел уже другой человек.

Сева обернулся к герою и сказал:

– Вот так.

– Но этого нет в сценарии. Герой просто идет к женщине, – возразил тот.

– Он идет по жизни... И... к любимой, – Сева выделил это слово, – женщине.

– Твои упражнения мне дорого обойдутся! Я своей шеей перед Давыдовичем рисковать не буду, – сопротивлялся герой.

Севу не остановило сопротивление:

– Этот кадр Давыдович доверил снять мне. Рискую своей шеей – я!

– Только под твою ответственность, – нехотя согласился герой и обратился к присутствующим: – Все слышали?

– Сева! – пропищала за спиной девушка с хлопушкой, на которой было написано «Цена человека», – Люся Яровая, – тебя к телефону...

– Пусть перезвонят через полчаса! – отмахнулся Сева.

– Срочно.

– Кто?

– Мужской голос.

– Ну, ты объяснила...

– Объяснила, объяснила. Он говорит «очень срочно».

Сева беззвучно выругался, рыкнул в мегафон: «Перекур – пять минут», миновал сутолоку съемочной площадки. В подвальном складе соседней со съемочной площадкой какой-то вещевой базы на полке, уставленной рулонами туалетной бумаги, его ждала трубка.

– Слушаю! – с тревогой прокричал он.

– Давай мириться! Мне одиноко! – донесся голос Губана.

– Да нужен ты мне! – перекрывая галдеж выпивающих рядом грузчиков-подсобников, выкрикнул Сева, – я из-за тебя жилья лишился!

– Я нашел для тебя хату! Дешевую. Давай мириться! Мне одиноко! – рыдал Губан, вытирая слезу с синяка под глазом. А за его спиной по озерку сновали лодки.

– Поговорим в «Национале», – закруглял разговор Сева.

– Я туда не хожу.

– Травишь? – Сева не сдержал любопытства.

– Не пускают. Подрался. Дал одному стукачу по роже. А он головой разбил настольную лампу. – Губан шмыгнул носом. – Давай вечером в Парке культуры. В «Поплавке».

– Где? С чего это вдруг?

– В «Поплавке». Я о них статью напечатал. Директор дал слово с утра до вечера день поить и кормить бесплатно.

– Проверим! – Сева бросил трубку.

Дощатая палуба нависала над рукотворным озерцом и была отделена от воды штакетником, вдоль которого расположились за столиками под пестрыми зонтами многочисленные посетители. Еще бы – здесь подавали шашлыки и бочковое пиво кружками. Редкое сочетание! К тому же джазик и танцы.

Губана директор поместил в центре, на видном месте – очевидно, хвалебная статья журналиста была нужна торговому делу.

Сева поглощал плоды труда приятеля.

– Почему ты лезешь ко мне в друзья? – спросил он после очередного крупного глотка.

– Потому, что ты такой же, как я.

– Чем?

– Хочешь сделать себя сам.

– Сам... – повторил Сева раздумчиво, – самому не получится... без поддержки...

– Вот оно что! А поддержка у тебя, конечно, сам знаменитый режиссер? – заржал Губан. – Только Давыдыч тебе вряд ли поможет. Он слуга сталинского режима. А сейчас режим хрущевский. И слуги новому режиму нужны новые. Вроде этих мальчиков из «Националя»: они бездарны, но на роль слуг подойдут... Давыдыч старается сам уцелеть, но поезд его ушел.

– Ефим Давыдович в полной силе.

– Дело не в силе, а в биографии. Вон, – он показал взглядом за спину Севы, – она в полной женской силе, а по биографии – блядь.

Сева обернулся и увидел Галку. Та сидела рядом с солидным «сдобным» мужчиной, что-то излагавшим мужичку напротив – попроще, – и откровенно скучала.

– Подожди... – остановил разглагольствования пьяневшего Губана Сева, – я хочу пригласить ее потанцевать...

– Кого? – не понял Губан.

– Вон, ее, – Сева указал взглядом на скучавшую Галку. И встал.

– Это же блядь с улицы Горького! – Губан схватил его за рукав.

– Я сам разберусь. – Сева освободился от «захвата» приятеля.

У Галкиного столика он склонился к уху «сдобного» мужчины:

– Вы разрешить пригласить вашу даму?

Мужчина удивился, но разрешил:

– Танцуй...

И снова включился в разговор со своим визави.

Джазик выводил что-то монтановское, кажется «Желтые листья».

В танце Сева поинтересовался:

– Значит, опять «здравствуй, столица!».

– Нет, мы всего на неделю... погулять...

– Кто «мы»?

– Я и партнер.

– Тот, который за столиком?

– Да.

– Руководитель?

– Нет. Деловой человек. Солидняк из Ростова

– Что ж вы сюда завалились? Или нет места солидней?

– Мое пожелание. В центре меня слишком хорошо знают. А ты-то почему здесь?

– Губан позвал.

– Антисанитарный тип. Забыл, когда мылся. Я с ним ни за какие деньги не лягу.

«Сдобный» мужчина – деловой человек, – разговаривая, поглядывал на танцующих.

Дальше танцевали молча.

Вдруг Галка сказала:

– А у меня дома твоя фотография. С пропуска.

Сева ответил вопросом:

– Может, на неделе увидимся?

– Нет. Партнер не отпускает ни на минуту.

Танец пошел на коду.

– Ну, может, пересечемся когда-нибудь... – только и оставалось сказать Севе.

– Как карта ляжет, – пожала плечами Галка.

Сева усадил Галку рядом со «сдобным» и вернулся за свой столик. Губан уже изрядно окосел.

– Договорился? – спросил он, предвидя ответ.

– Нет.

Брови Губана поползли вверх.

– Задрала цену?

– Она при партнере, – не стал вдаваться в подробности Сева.

– Работа – прежде всего! – Губан хватанул водки.

В большом пустом зале для записи музыки звучал рояль.

Лирическая тема, тема тоски возникала под пальцами композитора Эрика.

Давыдович слушал, устремив взгляд в высокий потолок. Сева, опершись локтями о колени, завороженно следил за летящими пальцами композитора.

Тот взял завершающий аккорд и вопросительно посмотрел на Давыдовича, который долго молчал. Потом снял шляпу-лопух, бросил ее на колени Севе и вытер со лба испарину.

– Нет, не это нужно для сцены признания и раскаяния героя. Нужна песня, которая заменит монолог, которая пронзит каждого.

Композитор был само внимание.

– Сколько миллионов сидело в лагерях при Сталине? Нужно, чтобы они стали нашими зрителями. Без различия пола и возраста. Без различия статьи, по которой они сидели... В моем фильме о войне была песня, которую считали своей и в тылу и на фронте.

– Я попрошу Матусовского написать слова на мою музыку, – осмелился вставить молодой композитор.

– Матусовский – не для таких песен, – отмахнулся Давыдович. – Нужен поэт-сиделец!

– Кто? – не понял Сева.

– Сиделец – кто сидел.

– Бывший зек? Есть такой, – решился Сева.

– Ну? Снял один удачный кадр и думаешь, что можешь во все влезать? – удивился нахальству сотрудника мэтр.

– Вы, пожалуйста, послушайте. – И Сева процитировал Бадая:

Там же, братцы, конвой заключенных,

Там и сын охраняет отца.

Он ведь тоже свободы лишенный,

По приказу убьет беглеца...

– Неплохо, – согласился Давыдович, – веди этого сидельца сюда.

– Не смогу, он не захочет светиться. Он – в розыске, – объяснил Сева.

– Реальный персонаж твоих уголовных рассказов?

– Еще какой реальный! – грустно ответил Сева, вспомнив последнюю встречу с Бадаем в поезде…

– Значит, слова эти – блатные-народные, – радовался Давыдович, – сейчас же дай их Эрику, – приказал он Севе и встал над композитором. – А ты пиши музыку. Чтобы завтра разучили. Дуэт! Герой и героиня! Вместе поют! Слияние душ! Сначала он... а она подпевает...

Сева восторженно слушал, как «фонтанирует» шеф.

Обед был накрыт на три персоны в знакомой большой комнате.

Сева серебряной вилкой робко выстукивал что-то незамысловатое о край зеленоватой тарелки кузнецовского фарфора

Тамара машинально поворачивала против часовой стрелки подставку для салфетки.

Третий прибор оставался недвижимым.

По ковру в коридоре зашуршали шаги – Сева отложил вилку и встал.

К столу подошел в бархатном халате поверх белой рубашки с приспущенным галстуком отец Тамары и, усаживаясь, вялым жестом кисти показал: садись, мол, и ты.

Сева вернул свой зад мягкому стулу.

– Где мой любимый борщ? – спросил отец Тамары в пространство.

Клаша внесла супницу и начала разливать по тарелкам пахучую густую жидкость.

Отцу, Тамаре, потом и Севе.

– Люблю еще с войны, – сказал отец и пояснил: – Сразу и первое и второе и третье.

Дальше ели молча.

Тамара поглядывала попеременно – на отца, на Севу...

Наконец, отложив ложку, отец спросил, пристально вглядываясь в гостя:

– За что тебя хвалит этот знаменитый режиссер?

– Мне он этого не говорил, – ответил Сева как можно небрежней, чтобы выглядеть независимым.

– Мне говорил. – И отец встал со стула. – Ну, продолжайте, а я пойду покемарю, – закончил он по-простецки.

И Сева, и Тамара облегченно улыбнулись в ответ.

Снова появилась Клаша с фарфоровой миской для жаркого в руках.

Сева чинно остановил ее жестом, когда содержимое его тарелки превысило приличие.

Клаша удалилась.

– Ты в воскресенье свободен? – спросила Тамара.

– По воскресеньям мы, как правило, не снимаем.

– Я обещала Вовке сводить его в зоопарк. Пойдем с нами?

– Сходим, – с готовностью согласился Сева.

Хлопушка «Цена человека».

Девушка-помреж, хлопнув, выскочила из кадра, открыв стол, за которым сидел герой фильма рядом с героиней.

Опустошенный взгляд его был устремлен мимо бутылки портвейна и нехитрой застольной снеди.

Герой то ли запел, то ли заговорил...

Но, как водится, хорошо сказанное – наполовину спето. В общем, в съемочном павильоне звучало:

 
Заболеешь, братишка, цингою
И осыпятся зубы твои...
 

Героиня прильнула к плечу героя, и запели вместе:

 
А в больницу тебя не положат,
Потому что больницы полны.
 

Во время припева, который пела уже одна героиня, герой потянулся к наполненному портвейном стакану, опорожнил его и с новой силой включился в песню.

 
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
 

Припев они пели в унисон. Увлажненные глаза. Голова к голове – полное слияние.

 
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
 

И снова удар хлопушки «Цена человека».

На этот раз дощечка с надписью открыла комиссара милиции в полной форме.

– Товарищи, если кто-нибудь из вас станет равнодушным к судьбе человека, пусть подаст рапорт и уходит из милиции. Наша главная задача – возвращать людей в ряды строителей социализма.

Подчиненные – сотрудники разных рангов – с пониманием слушали начальника.

Комиссар взял из папки, лежащей на столе, фотографию героя «Цены человека» Коли:

– Вот человек, у которого еще возможна настоящая жизнь, а не тюремная карусель!

Он продемонстрировал фото собравшимся.

– Возможно, это мой будущий крестник! Мы ведь должны не только ловить, но и перевоспитывать. Запомните это!

Ефим Давыдович устало махнул рукой:

– Стоп.

И набросился на исполнителя в форме милиционера, стоящего перед камерой с пистолетом в руке:

– То, как вы входите задерживать рецидивиста, – детские игрушки!

– Я никогда не был на задержании... Покажите, как нужно, – предложил исполнитель.

Режиссер счел себя оскорбленным.

– Ты еще будешь меня экзаменовать! – Давыдович взревел перейдя на «ты». – Все, съемка окончена!

Гасли осветительные приборы, Давыдович пил боржом.

– Сева, – позвал он.

Рысцой подбежал Сева.

– Завтра поедешь в МУР и будешь дежурить там с оперативниками, пока не поймешь все тонкости их работы. Понял?

– А как же съемки? На мне площадка.

– На площадке будет твой дружок Певзнер.

– Тонкости работы может подсказать консультант, – сопротивлялся Сева.

– У консультанта глаза милиционера, а у тебя, я хочу надеяться, глаза режиссера.

– У нашего автора сценария – глаза писателя.

– Да. Писателя, который десять лет не выходил со своей дачи. И написал все по старым воспоминаниям!

Севе хотелось спросить, зачем мэтр взялся ставить залежалый сценарий, но тот ответил сам:

– На современную тему ничего лучше не было, но, – Давыдович глотнул минералки из горлышка бутылки и заговорил так, чтобы слышали все на площадке, – мой долг сделать картину на уровне моих лучших фильмов! Ты понял? И не приходи сюда, пока не сделаешь, что я велел. Понял?

Сева понял.

...Они с Вовкой, наверное, облазили весь зоопарк.

Все, что Сева знал о животных, включая анекдоты, он рассказал Тамариному сыну, когда они ну только что не влезали за решетку к зверям.

Мальчик был в восторге, мальчик смеялся и постоянно задирал голову вверх, ожидая от Севы очередной истории.

Тамара наблюдала за их общением со стороны. Ей явно нравился возникший мужской контакт.

Иногда Сева брал тайм-аут, и компания перемещалась к очередному вольеру.

– Хочется мороженого, – просяще бросил Вовка, когда они проходили мимо лотка на колесиках.

– Что за вопрос! – лихо отреагировал Сева и полез в карман за деньгами.

– Не нужно ему мороженое, – тотчас откликнулась Тамара, находясь в тройке шагов от «мужчин».

Сева отмахнулся и вручил вафельный стаканчик пацану.

Пока Вовка, облизывая края стаканчика, созерцал антилоп, Тамара подошла к Севе, отвела в сторону и негромко пояснила:

– У него – гланды.

– Ну и что? У меня тоже были гланды. Нужно закалять и тогда...

– Давай условимся, – перебила Тамара тоном, которым однажды говорила при Севе с поварихой Клашей, – раз и навсегда: если я говорю «нет», значит – «нет».

Она подошла к сыну, взяла из его руки стаканчик, зашвырнула в вольер и приветливо улыбнулась Севе.

Сева выдавил ответную улыбку.

На пруду лебеди уже забирались в домики, когда они вышли к ограде зоопарка, где их поджидал уже знакомый зим.

Сева по-мужски «по петухам» простился с мальчиком.

Тамара посадила сына на заднее сиденье в машину, несколько мгновений стояла, склонясь над ним у открытой двери, и вернулась на тротуар, к Севе.

– Ты ему очень понравился. Знаешь, что он мне сейчас сказал? Он сказал, что хочет быть режиссером!

Тамара поцеловала Севу в щеку и, помахав рукой, укатила.

Через заднее стекло было видно, как активно машет Севе мальчик.

Сева отвечал медленными взмахами.

В темноте милицейского «газика» настороженно блестели умные глаза овчарки. Проводник, державший ее на поводке, задремывал.

– Куда едем? – спросил Сева майора Бичева, единственного оперативника в форме. Остальные в «газике» были в штатском.

– В Сходню. Там рецидивист со своими корешами встречается. Сидели вместе.

– Ну и что здесь противозаконного?

– А то, что он в бегах.

Сева всмотрелся в зарешеченное окошко.

– А зачем сейчас свернули на Маяковку?

– За участковым. Он один знает рецидивиста в лицо.

– Откуда узнали, что он в Сходне? – не унимался Сева.

– От наседки, – уже раздраженно ответил Бичев, – и, вообще, много вопросов задаешь.

Дальше ехали молча.

«Газик» с потушенными фарами затормозил возле такого же милицейского на пригородной улице. Оперативники осторожно высадились из машин и цепочкой побрели по грязной обочине.

Бичев придержал Севу.

– Не лезь вперед.

– Мне нужно все видеть.

– Можешь навсегда ничего не видеть: они с оружием!

Луч карманного фонаря пополз по приоткрытой дощатой двери. На дверном карнизе темного подъезда сидел котенок. Оперативник в треснутых очечках поднял руки, снял котенка с карниза, погладил, отбросил в сторону.

– Отдохни в другом месте, а то могут зашибить. – И исчез в темноте подъезда. За ним – проводник с могучим Райтом и вся группа, которую замыкал майор Бичев.

Прозвучали удары в дверь, выстрелы, собачий рык, и наступила тишина.

Сева понял, что если не войдет сейчас, вообще ничего не увидит.

В комнате под лампой без абажура стояли трое парней со скрученными за спиной руками в окружении оперативников.

Как только Сева переступил порог, он сразу опознал в одном из парней своего давнего знакомого – Вову Нового.

Парни посмотрели на вошедшего, под которым скрипнула половица.

Новый тотчас отреагировал своей улыбочкой.

– Снюхался, падла! Жалко руки повязаны, а то бы я тебя, сучару, порвал!

Объяснять ему что-нибудь было бессмысленно.

Хлопушка «Цена человека».

Герой рассказывал героине у входа в ее частный домик:

– Позвонил я ему из проходной. Подождал. Вижу, выходит лейтенант, спрашивает меня. Я откликнулся, а он мне, мол, по фото он меня другим представлял. Провели меня к комиссару. Ну, рассказал я все, как было, и сказал, что в лагере я каменщиком стал, что хочу дома строить. Комиссар говорит: «Это хорошее дело, особенно нужное сейчас, когда партия переселяет людей из подвалов в отдельные квартиры»...

Героиня напряженно слушала, глаза ее увлажнялись.

–...Ну, поговорил он по телефону с кем надо, встал, пожал мне руку и сказал: «Иди работай, крестник! Строй людям дома!»

– Ты видишь, нужно верить в добро! – говорит сквозь счастливые слезы героиня.

Ефим Давыдович был удручен. Сидел мокрой нахохлившейся птицей под зимним низким небом, с которого сыпалось или летело что-то мокрое.

Мимо его кресла проходили сотрудники, пронося детали обстановки и реквизит – разбирали съемочную площадку. Зная характер шефа, никто не решался нарушить его мрачное безмолвие; лишь директор попытался подступиться, чтобы решить какую-то неотложку, но получил вялую отмашку рукой и ушел со словами «побольше братолюбия».

– Сева, – слабо, даже немощно позвал мэтр. Сева присел на корточки перед его креслом.

– Сева, картина не получается. Я чувствую... такого у меня никогда не было, в моем возрасте сделать слабую картину... ты не представляешь, как обрадуются все эти интеллигентные бездарности... они ждут моего провала. Они всю жизнь завидовали мне. Никакие их теории не заменяют таланта. У меня есть картины, которые переживут и их, и меня, и... тебя... но сейчас я не могу позволить себе остановиться на плохой работе. Я должен подтвердить, кто я, как спортсмен подтверждает свой рекорд... понимаешь?

Мэтр тяжело встал и побрел.

Велюровая шляпа и нераскрытый зонт остались висеть забытыми на спинке кресла.

Сева устремился за шефом, потом вернулся, забрал шляпу и зонт.

Пустое кресло одиноко рисовалось на белизне площадки.

Они медленно, по причине отдышки Давыдовича, поднимались по пандусу, ведущему к хвостовому павильону студии. Мимо заснеженного и нелепого под снегом самолета, оставленного во дворе студии.

Сева нес над непокрытой головой шефа зонтик, а шляпу держал в другой руке…

– И ты должен мне помочь.

Вот этого Сева не понял и поднял на шефа вопрошающий взгляд. Шеф остановился.

– Почему я посылал тебя в МУР? Подумай.

– Вам не хватало конкретности в сценарии...

– Вот! Сценарий нужно лечить на ходу. Твой рассказ, где топят вора, который обокрал своих, я хочу включить как эпизод в картину. Согласен?

– Согласен.

– Деньги за это ты получишь. Но без упоминания твоего имени. Согласен?

Сева молчал.

– Я не хочу тебя ущемлять... но наш сценарист – маститый писатель, можно сказать – классик. И рядом с ним неловко писать тебя в титры. Тем более за один эпизод.

Сева молчал, и шеф сменил тему, двинувшись вдоль натурных декораций.

– Я мечтаю о новой постановке «Ивана Грозного». Ты будешь у меня не вторым режиссером, а сопостановщиком. Это дороже, чем авторство одного эпизода... если, конечно, ты всерьез решил стать режиссером. Согласен на такие условия?

Тяжелая трость Давыдовича врезалась в мягкий грунт.

Сева кивнул не сразу

– Чтобы снимать «Грозного», нужны большие деньги. Их не дадут без решения президиума ЦК... поговори с отцом Тамары. Он обещал мне... напомни...

– Я видел его всего один раз...

– Будешь видеть чаще.

– Возможно, – вынужден был открыться Сева.

– Вот видишь, – понимающе кивнул Давыдович, – давай помогать друг другу. Хочешь Новый год в Доме кино встречать? Бери с собой Тамару, мне дадут лучший стол!

– Не смогу. Пригласили домой... К Тамаре.

– Это серьезно, желаю удачи! – Давыдович энергично протянул руку Севе. – И никаких неопределенностей! О своих намерениях нужно говорить конкретно.

Губан окликнул Севу на улице Горького в том же месте, где раньше произошло знакомство с Галкой.

– Свататься идешь? – хмыкнул он, посмотрев на букет в руках приятеля.

– Предположим, ну? – ощетинился Сева.

– Не торопись. Тише едешь – дальше будешь.

– Тебя не спросил!

– Я и так скажу, – с превосходством ответил Губан, – папашу твоей невесты сняли за крупные злоупотребления!

– Откуда ты знаешь?

– Видел набор в нашей газете. Должно было пойти в сегодняшний номер, но оттуда поступила команда – задержать публикацию...

– Может... отменили? – недоверчиво спросил Сева.

– Не, – ехидно ответил Губан, – всего-навсего отложили. Чтобы не портить народу праздничного новогоднего настроения. Как же так! В руководстве страны – вор! Я думаю, потом имущество его конфискуют... Так что – лопнуло твое благополучие...

Губан рассуждал, придерживая оттопыренные карманы с бутылками портвейна.

Сева, не дослушав, бросился к соседнему телефону-автомату.

Звучали длинные телефонные гудки.

Все окна в высотном доме на Котельнической светились.

Ефим Давыдович готовил себя к встрече Нового года. У трельяжа в спальне выдергивал пинцетом волосы с кончика носа.

Торс борца в крахмальной рубашке на тоненьких голых ногах, в ярком полосатом галстуке. Он с неудовольствием поднял телефонную трубку с прикроватной тумбочки: