355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Леонов » Унтиловск » Текст книги (страница 2)
Унтиловск
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 00:00

Текст книги "Унтиловск"


Автор книги: Леонид Леонов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Камуфлет судьбы и некоторые политико-экономические причины столкнули Буслова с Радофиникиным и Редкозубовым. Мы пришлись по вкусу друг другу, и с тех пор на бусловском столе лежали две шашечные доски и четыре стакана ждали четырех хозяев. Считая работу свою оконченной, я тихонько отошел в тень и не мешал даже Буслову сделаться условным, так сказать, председателем содружества нашего. Он пил по-прежнему, но уже без ревности о Господе и сбежавшей жене, а так же привычно и рассудительно, как и Радофиникин, например. Даже выработалась мера нашему пьянству: пили квадратными аршинами – бутыли, которые предстояло осушить, должны были занимать определенное количество квадратных аршин. Иногда ради развлечения устраивали мы и сибирскую окрошку: крошили в темную унтиловку, налитую прямо в плошку, хлеб, лук, а иногда и лимон, если бывал под рукою, и хлебали полученный результат солдатскими ложками. Обычаи эти, как и всякие традиции, необыкновенно способствовали укреплению нашей дружбы.

Лишь на четвертый год единения нашего проговорился Виктор Григорьич нечаянным словом, показывавшим, что еще не совсем разъело вино весь давнишний бунт бусловской души. И случилось это за шашками же.

– Эй, Сухоткин! – позвал он меня, делая очередной ход.

– Ну? – отозвался я и сжался, предугадывая нечто.

– А ведь ты и отравить меня мог! Помнишь?

– Мог, – недовольно согласился я, переждав, впрочем, одну умную минутку.

– Как собаку мог отравить! – повторил с нажимом Буслов и так стукнул кулаком по столу, что все шашки подпрыгнули с доски.

Я только засмеялся и заговорил о пустяках с бусловской нянькой, показывая этим Виктору, что кончил глупый разговор наш в отместку за нарушенную игру.

Но через некоторое количество лет (мне лень высчитывать – пять или семь) произошло, как известно, вращение общегосударственной медали. Орел сел на решетку, и наоборот. Виктор Григорьич задвигался, заволновался, собираясь покидать Унтиловск. теперь я ходил к нему чаще, чтоб вплотную и пристальнее наблюдать за ним. Все вещи в квартире его сдвинулись с обычных мест, всюду лежали увязанные узлы и ящики – имущество не его, а скорее няньки его, Пелагеи Лукьяновны. О ней я не говорю отдельно, так как она достаточно объяснится и в последующих словах. Как-то получалось, что я всегда заставал одно и то же: нянька копошилась над узлами, а Буслов глядел, как в черном лаке пианино играют зеленые блики – отражения травы с ключенковского дворика, щедро окрашенной майским солнцем. Я подошел к пианино и наклонился поглядеть ноты, что проделывал в каждое мое посещение. На толстой пыли не виднелось по-прежнему отпечатков чужого любопытствующего пальца, а страница была та самая, которую я заметил в самом начале рассказа моего.

– Восемьдесят шестая, – сказал я вслух.

– Да, – сказал Буслов.

– Едете? – спросил я мельком.

– Еду, – отвечал он, глядя в меня вопросительно.

– Ну-ну, поезжайте... – одобрил я.

Потом я подошел к няньке и глядел, как она старалась впихнуть дырявый цветочный горшок в донельзя переполненный узел.

– Шиш на тебя! – махнула она рукой мне, улыбавшемуся. – Еще сглазишь, мутник!

– Мой глаз добрый, потому что голубой. Он не может производить вреда! – пошутил я и, обернувшись, пальнул в Буслова: – А ведь вам не уехать, Виктор Григорьич. Черт их там знает, трамваи, машины... Вам не кажется, что вас непременно трамвай задавит?

– Н-ну, ты шутишь... – насильственно прохрипел он; короткий румянец облил ему опухшее лицо.

Я понял, что сделал глупый ход, и поспешил уйти.

Целых два месяца лежали связанными узлы, но мы, трое, приходя вечерами, делали вид, что не замечали их. А уже пропадал весенний блеск с Курдумовой воды, и уже посещали нас пароходы. Суетились рыбацкие лодки у пристани, и какая-то крохотная и желтогрудая птаха жизнерадостно чирикала на моем подоконнике каждое утро. Веснами я болел, пенилась моя муть. Овладевали мною удлиняемые дни, и ручьи, и всякое это молодое. Я не ходил никуда или же только на берег Курдума, причем ужасно любил бросать пустые бумажки на воду, чтоб плыли, неся куда-то весть обо мне. Это все тайное, о чем вполслуха. А вот явное и полным голосом: по миновании времени я заметил, что узлы бусловские стали снова распаковываться, а вещи постепенно заняли привычные свои места. Немедленно побежал я с этой вестью к Редкозубову. Однако во имя правды сообщаю, что, при всей своей какой-то внутренней несущественности, Илья был все же порядочный человек.

Буслов не уехал, как не покинули Унтиловска в свое время и Редкозубов, и я. Мягко-снежное унтиловское пространство дает возможность разлечься так, как захочется, и, уже лежа, наблюдать за биеньем всей земной жизни. Постоянная смена людей в Унтиловске позволяет любознательному унтиловцу быть в курсе всех вещей, что творятся на подлунной. Ибо всякому, только что присланному сюда, не только приятно, а и лестно порассказать о тех точках в культуре, до которых дошло человечество вкупе с ним. Я имею в виду Манюхина, который хоть и барабоша, по необдуманному выражению редкозубовской невесты, все же, как оказалось, не был лишен некоторого смысла и чувств. Он был прислан к нам не столько за то, что был где-то уездным предводителем, а, думается мне, скорее за какую-то размягченную унылость, именно – размагниченность своего наружного вида. Четыре негустых волоса украшали волнистый его череп, но они были уже совсем седы, эти четыре.

Будет кстати сообщить подслушанный мною разговор Буслова с только что приехавшим Манюхиным. К сожалению, я застал только конец его.

– ...Вот так же ловят слонов, – говорил Буслов, глядя в пол. Подпиливают дерево, а когда слон приходит почесаться, дерево падает, и слон валится на специальные колышки...

– Их ведь тоже как-то и в ямы ловят! – деликатно посочувствовал Манюкин.

– И в ямы... – свистел носом Буслов.

Я же, подслушивая, с удовлетворением вспомнил, что я еще и раньше самого Буслова сравнивал его с пойманным слоном. Впрочем, о том, что тут было обозначено колышками, я только смутно догадывался.

Переходя к течению повести моей, я припоминаю, какую сверхъестественную радость испытывали мы в последующие дни, примирившись с мыслью о редкозубовской женитьбе. Доброе редкозубовское сердце, прости нас! Но всех нас обступала и коробила мертвящая скука – так же вот острый мороз после гнилой осени скоробит уцелевшие на дереве листки. Вместе с тем замешательство незнания охватило нас: кто, какое сверхъестественное существо нанесло любовную рану редкозубовскому сердцу?.. Илья молчал и подмигивал; только благодаря логике о. Ионы и неоднократным выслеживаньям, произведенным мною, удалось наконец выяснить имя загадочного сего существа. То была Агния Ларионна, вторая отрасль некоего гравера Лариона Пресловутого, сосланного к нам в давние времена по недоразумению фальшивомонетного свойства. Первая отрасль сего Пресловутого была тоже Агния, но в момент появления второй на свет Пресловутого как раз судили в окружном. В суматохе забыли про первую дочь, и вторая получила имя первой. Какие забавности случаются на наших глазах, а мы и не замечаем!

Неоднократно встречал я Агнию Ларионну в потребиловке, где заведовал Редкозубов. Я ходил туда за сахаром и табаком, но по рассеянности как-то не замечал ее. Впрочем, знаю, что сия востроглазая блюла себя ретиво, в противоположность старшей своей сестре, которая, уже утеряв надежду на замужество, просто стремилась хотя бы пощекотаться о встречного мужчину. Сплетня – самое приятное и дешевое времяпрепровождение унтиловцев неспроста связывала имя старшей Агнии с унтиловским юродом, остававшимся как исторический пережиток от раскольничьих времен. Юрода сего подкармливали унтиловцы, храня для развлечения. И он жил, славя Бога во святых его, поедая тугие унтиловские яства, вещая о сроках времен и царствий, терпеливо переходя через зимние стужи чуть не босиком, имея странное и даже дикое прозвище: Фонька-Рыжий-Каретой-Едет. О нем упоминаю только для придания красочности унылой этой странице.

Старшая эта привлеклась было редкозубовскими прославленными бровями, столь развесистыми, будто он их мазал усатином. Но недаром славился он также и неуязвимостью своею в амурную пяту. Вот тогда-то и приметил его косоватым взглядом Пресловутый. Он стал чаще ходить в потребиловку, и я уже не знаю, какие штуки он выделывал с Ильею и чем он так пленил намеченную жертву. Если Илья прямотой души и слова походил на нож, то перо мое само собой уподобляет Лариона Пресловутого маслу. И вот, выражаясь поэтически, масло приступило к ножу, и нож стал рубить масло. Но масло обступало и стыло, и вот уже торчала из масла ножовая рукоятка, с победоносной наглядностью показывая тщету всяческих земных борений... Я хочу сказать, что Илья спасовал перед второю Агнией.

На тайном совещании поэтому мы и решили устроить достойные проводы бровастого холостяка в сладкие тенета второго пункта. Размер празднества устанавливался чрезвычайный, а именно – три с половиной аршина. Началом торжества определены были шесть часов пополудни, а местом назначалась бусловская квартира. Собравшись за час до срока, мы бегали, размещали на столе установленные аршины, чуть не елозили с опасностью для жизни по стенам, приукрашая их елью.

Отклоняясь чуточку в сторону, замечу почти мельком, что настоящие вина до нас никогда не доходили, застревая в губернских и уездных городах. Да мы и не грустим об этом: никакие Лиссабоны и гобарзаки не сравнятся в крепости удара и изяществе вкуса с напитками унтиловского производства. Некоторые семьи достигли теперь апогея, так сказать, в области приготовления крепких жидкостей. Этому немало способствовало запрещение вина и елея в общегосударственном масштабе: прадедовское уменье умудрилось ухищреннейшим опытом. В случае вторичного запрещения пьянства полагаю, что значение Унтиловска весьма возрастет и густая унтиловская бражка выйдет из берегов своих, бурно, как половодная река, разливаясь по всей стране.

Подобающе украсив внешность, мы принялись и за содержание и не без успеха выполнили задачу. Посреди стола возвышалось Ионино сооружение: пушка из бутылок всевозможных калибров. Смысл ее был написан на бумажке и приклеен к бутылке пшенного самогона, славного глубиной и сладостью вкуса. Левый фланг занят был сибирским пирогом, еще не пропеченным, так как он употребляется в раскаленнейшем виде. Из распоротого желтого стерляжьего брюха выглядывали мелкие рыбки, повязанные бантиками, в чем заключался особый намек на отличие жизни холостой от жизни семейственной. Затем, вдоволь порадовавшись плодам нашего воображения, мы подкрепили утраченные силы и сели поодаль в ожидании героя.

– Вот уж и снежок! – сказал я с зевком, начиная дружескую беседу.

– Снежок хорошо, – зябко ерошась, согласился Буслов и пошел открыть отдушину уже истопленной печки.

– Снежок! – подзевнул Манюкин.

Предавшись настроениям, мы помолчали приличный срок, что никогда не тяготит нас, ибо приятно внимать убегающим минуткам.

– Как повалит, как повалит, так нас всех и завалит! – опять начал я, еле справляясь со смыкающимися глазами.

– Да уж повалит, – сказал Радофиникин и, подобрав рясу, выглянул зачем-то в окно. – Не идет еще! – объяснил он и покрестил зевок свой.

Я встал и пошел неспешно к пианино взглянуть на ноты. Страница была прежняя, беспокойству не было причин. Я крепко потянулся, чтоб скинуть с души непонятное томление духа.

– Вчера последний пароход ушел... – дрожащим голосом сообщил Манюкин. Еще не привыкнув к молчанию, он заговорил опять: – А вот почему бы это... к нам пароходы еле ползут, а от нас так прямо в одну минутку скрываются? Ах да, течение в ту сторону! – непомерно быстро догадался он.

Тут мы сидели в ожидании, кто ковыряя в зубах, кто – например, Радофиникин – щупая себе ногу сквозь сапог, возле большого пальца.

– Ишь ведь... навья кость из мене лезет, – удивлялся сам про себя Иона. – А ведь раньше и не было, а теперь вот какая... – Он встал и налил себе из средней бутыли, темного. – А у мене новые постояльцы, – вдруг похвастался он, садясь на бусловский келькшоз, каковым словом называлось подобие дивана, сделанное из поленьев и серого войлока. – Очень приятная женщина, а супруга, ки-ки, хмурится! – Он выпил, а вслед за ним выпили и мы и опять расселись полукругом.

– Чего ж ей хмуриться-то? – вставил я. – Не медовый уж месяц!

– А что ж, я еще в соку мужчинка! – потормошился Иона и убавил голоса. – Удивительно, как это можно... Даже к обоям ревнует!

– Ну-у, врё-ошь! – зевал Буслов.

– И по-моему, невозможно, – решился Манюкин.

– Не нанимался я врать-то, дурачки-и! – засмеялся Иона. – Ссыльный у нас жил, всю он комнату и зарисовал девочками! В разных видах...

– Очень интересно поглядеть! – заключил я и потянулся до хруста в суставах.

Разговор прервался, а тут вошел бусловский пудель и сел у пианино. Он был уже очень дряхл, и мне показалось, что он и сам знает оставшееся количество своих дней. Кстати, его звали Хвак.

– Глядите, глядите... тоже зевает! – вскричал Манюкин о собаке.

Приятельская беседа наша вскоре после того приобрела научный оттенок, причем Манюкин похвалился новостями в науке: будто где-то в Москве собираются случить молодую французскую женщину с обезьяной – для антирелигиозной пропаганды. Имея в виду поддразнить Иону, я тут же начал высказываться в очень крутом стиле сперва об электромагнитных материях, а потом и по поводу небытия Бога. Я очень люблю такие темы, потому что от нечего делать можно допустить тысячу толкований, накручивая их и с той и с другой стороны. У меня при этом даже как-то в пальцах зудит.

Внезапное появление Редкозубова прервало меня на полуслове. Он ворвался, полный жгучей жизнерадостности, он обнял нас всех по очереди, каждому дыша в щеку из прокуренного рта.

– Паша, – вскричал он мне, – как я рад тебя видеть!

Воистину, доброта этого человека была беспредельна. Ионе он сказал, что всю ночь видел его во сне, Буслову – что готовит ему сюрприз, Манюкину – что сегодня утром снова прослезился о его судьбе. О, великое сердце, зачем я познал тебя до конца!

– Прямо от нее! – расплываясь в лице, самодовольно подмигнул всем нам Илья. – С тестем о делах говорили! – сказал он почти сурово, но и через суровость перехлестнула доброта. – Ах, какой это... это...

– Ну ладно, не ищи. Отощали мы тут без тебя, – сказал я.

– Эх, Илюша, съест тебя Ларион! – горько сказал и Буслов.

Перебрасываясь суждениями, мы усаживались за столом. Иона пропел что-то коротенькое для освящения еды. Стемнело, и висячая керосиновая лампа входила в свои права. Все же какой-то унывностью были наполнены несколько минут последовавшего затем молчания. Безмолвные и как бы хмурые, сидя вкруг, мы глядели в кружки наши, полные хмельной и жидкой черноты. Высокие чувства переполняли нас. Как бы перекрестились пики, и на пересечении жал их лежит нагая и трепещущая дружба наша, незыблемая до сей поры. И как будто вот клянется биеньями своими редкозубовское сердце не изменять, хотя бы тысяча Пресловутых с приплодами препятствовали намеренью этому. Сладостное безмолвие наше могло бы длиться до бесконечности, ибо приятна всякая грусть, не влекущая материального ущерба... Но Радофиникин не понимал этого.

– Какая сухая лета нынче была! – возгласил он со вздохом и, отхлебнув из кружки, чтоб не расплескать, поднял ее над головой. – Ну, со свиданьицем, значит!

– И за незыблемость союза нашего! – сказал Манюкин восторженно.

– И за Илью, чтоб не унывал, – прибавил Буслов.

– И за пиджак его! – предложил я, кивая на замечательный, цвета яростной гаванны, пиджак, в котором он пришел.

Илья откликался, чокался и положительно исходил добротой и светом; он как-то даже отупел от этого. Вскоре мы уже покончили с первым аршином. В комнате, несмотря на обширность ее и щелеватость окон, стало совсем жарко. Кровь значительно быстрее стала обегать мозги. Разговоры, которыми мы перемежали приемы пищи, заиграли всеми цветами радуги. Мы тешились и резвились, как молодые котята на весенней траве, а Редкозубов уже хохотал, вращал ушами, что он умеет делать в совершенстве, и как-то особенно махал руками, производя впечатление дерева, сошедшего с ума. Веселье шло с курьерской быстротой. Милую и отмирающую добродетель эту – веселиться без боязни показаться дураком – чту я выше всех других качеств в человечестве.

Но странное дело, я отчетливо ощущал, будто Пресловутый сам сидел посреди нас и разглядывал нас с презрительным вниманьем, как смотрят на кормление зверей в зверинце. Он сеял себя посреди нас, выражаясь фигурально, и в дальнейшем нетрудно будет понять смысл этого моего выражения. И как бы в подтверждение сего вдруг заговорил Редкозубов, бросая в сторону недоконченное суждение свое о влиянии солнца на половую сферу.

– ...А все-таки блистательный, невозможный человек! – громко заявил он, бойко перегрызая гусиную косточку.

– Ты про кого это, опять про Лариона? – осведомился Буслов с набитым ртом.

– Да, да... и тысячу раз да! – откликнулся Илья, отплевываясь. Обширнейший ум. Я, говорит, хочу сделать человека и добьюсь своего. Ты, говорит, должен сделать все, чтоб выставить свое усердие на вид. Употребляй в кажном, говорит, разговоре... – тут Илья испуганно пошептал что-то в свой кусок сибирского пирога. – и даже, говорит, пугай всех этими вот самыми словами. Таким образом ты проложишь себе дорогу в делегаты, а там и в люди – и так далее, до златых эполет! До златых эполет, каков, а? Каково выраженьице? Я ему говорю, что ведь нету, мол, теперь эполетов, а он и не слушает. Ты, говорит, одевайся порваней, будто у тебя не хватает! А голову полезно выбрить... Полезно, говорит, и брови! Брови... ведь каков, а? восхищался Илья, вытирая губы красным платком и заискивающе подмигивая нам, но я отвернулся.

– Брови-то зачем же? – не выдержал жалостливый Манюкин.

– А для показания, что-де вот я каков! Что-де я есть серьезный человек и всякое такое от меня отпадает! – Впрочем, к счастию, лицо Ильи выражало в ту минуту мятущуюся нерешительность и тягучую муку. – Он теперь заставляет меня который день по пять строк из толстой книги заучивать... для развития. Это, конечно, трудно, но ведь и все трудно! Ведь вот, Сергей Аммоныч, учились же вы!

– Как же, как же!.. – затрепетал вдруг Манюкин, точно электричеством коснулись его. – В римском праве, например... о сервитутах... очень трудно!

– И заучиваешь? – спросил хмуро Буслов.

– Заучиваю, – сжался Илья.

– И понимаешь что-нибудь? – продолжал Буслов, двигая отяжелевшие от хмеля веки.

– Нет, – кротко сознался Редкозубов. – Даже названья не упомнил...

Все мы дружно засмеялись, и это взорвало Илью. Всегда тихий, тут он побагровел, и потребовалось целых полчаса (причем Иона приводил тексты из Священного Писания, а я, в пику ему, из греческой истории), чтоб усмирить взыгравшего Илью.

А уж было время приступить к последующим аршинам празднества. Мы этим и занялись, пустую посуду составляя в уголок. Только на втором аршине отогнали мы от себя невидимые веянья Пресловутого. Ничто более не препятствовало веселью друзей. Тогда, очень кстати вдохновившись, Манюкин уселся на краешек келькшоза и принялся подвирать.

Не пожалею времени и места на описание сего должным образом. Он начинал искусную вязь свою с видом грустного смирения и даже разочарованной усталости. Потом его уже сильнее одолевали воспоминания. И видно было, как он борется с ними из всех сил, и не может побороть их, и они проступают из самого нутра его помимо его воли. Он врал с легким жаром наивного вдохновенья: так мчит над снежной тундрой баловной ветерок, не ведая конечной цели своему легковейному бегу. Исключительная склонность моя к правдивому изображению событий толкает меня на столь поэтические сравнения, хотя вид у Манюкина, вообще говоря, был такой, как будто он держал за щеками по куску постного сахара. Сдвинувшись теснее, мы безмятежно наслаждались, под шум хмеля в голове и ветра за окном, замысловатейшим орнаментом манюкинской выдумки.

– Живали... – начал он свой разбег, и мгновенная горечь сломала ему пухлые его губы. – Славно живали, пока... пока...

– Ну, до товарищей, одним словом, – подсобил ему я взлетать скорее.

– Вот-вот, и рубище это когда-то новехонько было и цену имело другую. – Он горько потрепал рукой по обтрепанному обшлагу, и все мы подбодрили его взглядами. – Все рассыпалось... Скушали и спасибо не сказали!

– Человек яко трава и дние его яко цвет селный! – задумчиво и уместно припомнил Иона.

– Вот только носки и остались от прежней жизни! – криво засмеялся он, ища сочувствия, но глаза его уже затеплились блеском с той стороны. Заграничный трикотаж, все равно что медные! Да вот, не угодно ли пощупать... если не противно? – и приподняв бахромчатую часть, свисавшую на заплатанный штиблет, предложил глазами Илье Петровичу.

– Да, замечательно, – отметил строго Илья. – И как это они могут? Наука, высота!

– А позвольте и мне, – попросил о. Иона и, потрогав, сказал: – Злато и топазия! И как мы от них отстали...

– Ну так вот, – запел Манюкин, удовлетворя свое тщеславие. Жизнь буйно играла на его лице. – У меня редчайший случай из тех времен был, я вам его вплоть до интонации расскажу! – Посулив так, Манюкин пересел на свободный стул и попробовал плечами, плотно ли сидит. – Захожу летом как-то к Потоцкому, а он пасьянс раскладывает. Увидел меня: "А, Сережа!" – и лобызаться лезет. Ну, он меня в плечико, а я его вот сюда... – Манюкин ткнул себя куда-то ниже кадыка. – Мощной красоты был человек! Его потом солдаты укокали...

В этом месте Радофиникин почесался и прервал.

– Чешется... к чему бы это? – оправдывающимся шепотом сказал он.

– "Что это, – говорю, – у тебя, дорогое превосходительство, рисунок лица какой-то синий?" – продолжал Манюкин, бледнея чуть-чуть. – "А это, отвечает, – от тоски-горькой-ягоды!" "А что, – говорю, – за тоска? Чем тосковать, так ты лучше уж семечки шелушил бы!" "Да вот, – говорит, – купил кобылу завода Карабут-Дашкевича... Лошадь – верх совершенства! Дочь знаменитого киргиза Букея, который в Лондоне скакал, на всемирной выставке, семь медалей! а кубков... кубки потом отдельным вагоном доставляли!" "Ну так что ж?" – спрашиваю. "Да вот уж шесть воскресений усмиряем... в санях по траве объезжать пробовали. Не выходит, две упряжки съела!" Я же... – и тут Манюкин подбоченился – ...стою вот так, посмеиваюсь да Гришку по плечу потрепываю... Гришка-то? А Григорий Захарыч Ланской, правнук того, знаменитого! Мухобой, арап и пьяница, но дворянин, можно сказать, чистейшего мальтийского ордена! Даже матерщинка у него и то какая-то бархатная... – Манюкин уже разогнался, брызгался и уже не владел сверкающими глазами. – "Барабан ты, граф, – говорю, – право барабан. Гляди мне в лицо, заметно? Нет? А я, братец, вчера, три месяца не поспав, шесть, братец, мильонов золотом в один присест проиграл! Понял?" – И пальцем ему в нос щелкнул.

– А какой пробы?.. – спросил Буслов с видимым удовольствием.

– Мильоны-та? Пятьдесят шестой, как следует! – отмахнулся наотмашь Манюкин и мчал дальше, подобно необузданному коню, скачущему по долам, не блюдя головы своей. – "Шесть, – говорю, – мильярдов золотом... а разве я плачу? Гляди мне в лицо, разве я плачу? А ты уж и от кобылы сдрюпился. Эх, барабан, барабан! Ты бы сам-то сел!" А он только глаза заводит. "Куда ж, говорит, – она уж двух жокеев к чертовой матери отправила... Корейцу Андокуте руку съела, а Василью Ефетову, человек трех вершков, брюхо вырвала. А я ведь как-никак член государственной думы!" "Зубами?" спрашиваю. "Зубами!" – отвечает и синеет уж до полной безрассудности. "Тогда убей, – говорю, – чтоб не иметь позора!" "Жалко, – говорит, замечательного ритма лошадь. Часы, а не кобыла!" – Манюкин небрежно выставился грудью вперед. – А я, надо сказать, с четырнадцати лет со скакового ипподрома не сходил... пятнадцати лет я уж всех жокеев, наездников, барышников и цыган знавал... на восемнадцатом мне уж сам Эдуард Седьмой золотой кубок присудил с брильянтами, за езду! Я ведь колоссальной силы ездок, потому что я везде ритм ценю, гармонию! – Манюкин бодрой рукой погладил тощие свои икры. – И потом, уж прямо сознаться, с детства я обожаю красивых лошадей и резвых женщин... то есть наоборот, черт! Ну тут и забрало меня! О, я ведь экземпляр был! У меня размах, я не могу жить в свинстве. Что я в Париже, например, выделывал! Помню, раз голых француженок запряг в ландо, двадцать голов... на ландо гроб, а на гроб сам сел в лакированном цилиндре в шотландскую клетку, верхом... да так и ездил четыре дня по Парижу, красота! Впереди отряд дикой дивизии наигрывает на тубафонах, а на запятках полосатых негров этово... восемь штук. Президент, конечно, взбесился...

– Так разве бывают... полосатые? – с недоверчивой осторожностью осведомился Иона, косясь на меня.

– Да разумеется ж! – небрежно вспорхнул и хмыкнул Манюкин. – Нарочно из Южного Конго выписывал, семеро по дороге перемерли... Они где-то там, на какой-то рио гнездятся! Ну, взбесился президент. "Я, – говорит, – тебя, Иван Манюкин, сотру с лица земного шара!" А я не боюсь, за меня тут сам папа вступился, потому что накануне как раз все козни и мерзости разных там иностранных этово... – Манюкин совсем захлебывался, – педерастов разоблачил! Чуть до войны не докатилось, хотели меня тайно извести... Ну посланники меня тут уговорили не затевать. Плюнул я, показал президенту язык и переехал в Люксембург. У меня тогда новая затея вспыхнула: положить под Монблан ихний этак трио-квардо-бильон пудов мелиниту да и грохнуть этак во славу российской державы!.. Глядите, мол, чертячьи дети, как мы этово... можем!

– Ну а с графом-то, с графом-то как же? – жадно облизал губы себе о. Иона, безусловно доверяя манюкинскому вдохновению.

– Ах да, граф! – спохватился Манюкин и отупело провел себя по четырем своим сединкам. – Ну что ж, разошелся. Меня хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! У меня уж бирка такая, нрав. Себя убью и лошадь покалечу, а уж доберусь до корешка! Разошелся... "А где, – спрашиваю, – Буцефал твой стоит, задом его наперед? Давай его сюда, четырехногого! я ему счас зададу перцу!" – Манюкин дико повращал глазами и даже засучил для чего-то правый рукав. – Ну, тот остолбенел, глазам не верит, жену позвал. "Маша, говорит, – посмотри на идиёта! Хочет кобылу Грибунди усмирять..." Та меня отговаривать, замечательного ума женщина, с Папюсом переписывалась... сырая вот только...

– Вот и у меня тоже супруга сыровата, – с поспешностью вставил Иона. Велелепием лица не отличается, но умнейшая женщина в Европе.

– Тоже внематочная беременность? – налетел вихреподобно Манюкин.

– Не-ет, что вы, что вы... – опешил Иона. – Спаси Господи...

– Ну а эта от внематочной погибла! – жестко скрипнул Манюкин, и стул одновременно скрипнул под ним. – "Не ездите, – говорит, – Серж, вы погубите себя!" А у меня уж гонор. Моя бабка, которая и выпестовала меня, полька ведь была! Прославленная старуха... танцевала кадриль с Александром Вторым ста четырех лет и трех месяцев! Он ей после того золотой портрет с эмалью прислал... Это она его и надоумила мужиков-то освободить!

– Ста-а четырех! – вытаращился Редкозубов и почесал в затылке, еле приходя в себя.

– Что ж тут странного, – взъярился Манюкин. – Полина Виардо в девяносто пять лет только еще краситься начала! Разошелся я. "К чертовой матери! кричу. – Давай сюда седло!" "Да седла-то, – говорит, – нету... все седла в починке". – "Ага, нету. Тащи мне сюда чресседельник и подушку... и я сделаю восьмое чудо света... девицы Ленорман!! Ну, ведут меня под уздцы... то есть нет, под руки, чтоб не сбежал, во двор. Дело равнинное, в Веневской губернии, именье во весь уезд! Такая ровень, потому что там кусок Солигамского озера приходился... Гости высыпали, народу – синедрион! Выводят ко мне Грибунди, в железном хомуту, на арканах. Глаза мешковиной обвязаны. Осматриваю: казинец чуть-чуть, но золотой масти, ясные подковки, ржет... Графиня на чердак спряталась и ваты в уши напихала... на целых два пальто хватит! А я уж вконец освирепел. "Поставьте, – скриплю зубами, хряпкой ее ко мне!" Поставили. "Подвязывай подушку чресседельником!" Подвязали. "Сдергивай мешковину!" Я покрестился на образ матери, который всегда в сердце ношу, да как гикну, да гоп на нее... В воздухе ножницы сделал и даже, помнится, платочком помахал. Даю шенкеля – она ни с места. "Да это старый осел, – кричу, – а не лошадь!" Публика орет, хохочет... Вдруг затормошилась иноходью: хлюп, хлюп, хлюп... И тут я вижу, что платочек-то следует мне в кармашек спрятать! Вдруг трах... – тут Манюкин чуть не свалился сам со стула, – как она махнет через прясла да в поле... и воли не слушает! А я еще по глупости дал ей хлыста и попытался вольт сделать! Тут как она прыганё-от... Налейте мне, – внезапно попросил Манюкин, еле переводя дух.

Ему налили, и не успел он даже губы вытереть, как вновь подкинуло его вдохновением.

– ...Как прыганет! Да шесть раз в воздухе и перкувыркнулась... Даже взвизгнул, помнится. Подушка выскочила, и уж чресседельник под животом болтается и по ногам ее хлещет. Беру на повода – никакого впечатления! Начинаю пороть ее арапником и по крупу, и по морде... хлыщу – ничего! Уши заложила, морду окрысила – так хребтом и кидает... Уж я тут и смекать стал: не только, думаю, костюм мне порвет, а, пожалуй, и без потомства оставит! Представьте, сижу ровно собака на заборе... Но все-таки намотал уздечку на руку, начинаю ломать ей правую шею – рьян! Левую ломаю – рьян! Осипла, несет меня с вывернутыми глазами прямо на овец... там стадо паслось! Рву ей гриву по щетинке... Как я однажды на одном конкурсе Закастовщика ломал, семь тысяч в восторг привел! А тут рву, уздечку так натянул, что деготь оттекать стал и все мне белые перчатки вдрызг! Рву, а скотинка закусила себе удила... – Манюкин поскрипел зубами, изображая Грибунди, – и прет и прет все... и давай тут по овцам гулять. Я даже глаза зажмурил, только повизгиваю... и чувствую, как она копытом в брюхо овце попадет – брюхо вдребезги! а тут еще жалкое блеянье это... Тут уж она и на задних по ним гуляла, и на передних гуляла. Пена, понимаете, как из бутылки, и притом, заметьте, электричеством, праной этакой так от нее и несет. Несет меня прямо в лес, все сшибить норовила... все бока себе в кровь, морду в кровь, меня в кровь. А за лесом Ока шла, глиняный обрыв восемнадцать сажен! Ну, думаю, Сергей, пропала земная твоя красота... Тут в дерево ба-бах...

Манюкин покряхтел, крепко вцепившись в стул, на котором сидел, точно стул и был взбесившейся Грибунди. Редкозубов, выпятив челюсть, сосредоточенно сопел. Радофиникин то запахивал, то распахивал рясу свою, в просторечии нашем называемую эклегидон. Буслов качал головой, приговаривая: "Поэт, поэт..."


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю