Текст книги "Тропой чародея"

Автор книги: Леонид Дайнеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Гвай проснулся, сел. Повел испуганными, туманными глазами. Боярин шлепнул сына по щеке, правда, только слегка, только для острастки.

– Кого с собой притащил? – пронизывая Гвая насквозь черными блестящими глазами, спросил Алексей.

– Батюшка, за что караешь? – прикрыл щеку ладонью Гвай. Он все еще никак не мог проснуться, и думалось ему, что бьют его и о чем-то спрашивают во сне.

Боярин остыл немного и начал действовать уже более спокойно и рассудительно. Взяв золоченый ромейский кубок, он зачерпнул воды из дубового, окованного железными обручами ведра и плеснул холодной водой сыну в лицо. Гвай на миг захлебнулся, потом затряс головой, залепетал:

– За что караешь?! В чем я виноват перед тобою?

– Тихо, иродово семя, – осадил сына боярин. – Кого, спрашиваю, приволок с собой?

– Я же говорил, – наконец очнулся, пришел в себя Гвай. – Это Роман. Лучший меч Полоцкой земли.

– «Лучший меч», – передразнил его боярин Алексей, – Тьфу ты, душа баламутная. Наговорили ему, наплели, а он и поверил.

– Да я сам видел, как Роман дерется, – горячо возразил Гвай. – Нет ему ровни!

– Ну и что? Тебе-то что из того? Ты – боярский сын. Помру, тебе вотчину оставлю. А он – трава придорожная. Говори, на какое дело он тебя подбивал? Ну!

Боярин Алексей снова замахнулся. Гвай испуганно глянул на тяжелую отцовскую руку, побледнел, с трудом шевеля губами, тихо сказал:

– Хочет он князя Всеслава из поруба вызволить.

– Кончилось лето, а он по малину, – даже присвистнул боярин. – Вызволить Всеслава хочет. Да Всеслава вся киевская рать охраняет. И кому нужен сегодня его Всеслав? Мне? Тебе? Слава богу, князь Мстислав Изяславич нас, полоцких бояр, не обижает. Живем за новым князем как за каменной стеной. И мы ничего против Мстислава не имеем. Скажи, ты дал согласие этому… Роману?

– Дал, – уныло ответил Гвай.

– Ах ты, ярыга! – снова отвесил боярин затрещину сыну. – В погреб запру! На цепь посажу! Сырую репу будешь у меня жрать! На колени, змееныш, не то позову холопов с палками, тогда ты у меня не так запоешь.

Перепуганный до смерти Гвай повалился разгневанному отцу в ноги. Хмель и сон сразу вылетели из головы.

– От безделья все это, ну, скажи ты, ни на пса не годен, – постепенно остывая, продолжал боярин Алексей. Ему приятно было видеть сына смирным и покорным. – С этим… Я не хочу, чтобы ты с ним знался. Зачем тебе такой подстрекатель?

А Гваю вдруг вспомнилось озеро Воловье, ночь, молчаливый каменный идол, ветер над взгорком, лица друзей и – слова Романа: «Если бог соединит, человек не разлучит!» Ему стало так жалко себя, слабого, приниженного, подневольного, до того жалко, что слезы сами собой накатились на глаза.

– Вот-вот, – подохотил отец, – и мужчине не грех поплакать, лишь бы люди не видели.

Он нагнулся, погладил сына по голове.

Не спала всю ночь и Катера. Молодой красивый гость стоял перед глазами. Как ни старалась она забыть о нем, что ни делала – и молилась, и пила настой из горькой пустырной травы, что нагоняет слабость и сон на человеческую душу, – ничто не помогало. Тогда она позвала челядинку Ходоску, рассказала ей о своих страданиях, и та, под великим секретом, принесла к боярышне в светлицу тринадцать рожаниц [18]18
  Рожаницы – «девы жизни», женские божества славянской мифологии, покровительницы рода, семьи, домашнего очага.


[Закрыть]. Это были маленькие женские фигурки, вылепленные из глины вперемешку с горохом, пшеницей и житом. Рожаницы извечно охраняют женщину, вселяют в нес веселость и жизненную силу. Ходоска заставила Катеру раздеться, замереть посередине светлицы, а сама осторожно, точно боясь уронить, стала расставлять глиняные фигурки вокруг нее.

Расставила двенадцать. Последнюю, тринадцатую, отдала Катере, строго потребовав:

– Разбей ее, боярышня!

Катера испуганно держала в руках красную безглазую фигурку. Какой-то неясный страх сжал сердце. Она не могла двинуть рукой. Если бы все это увидел отец, то досталось бы и Катере, и Ходоске. Особенно Ходоске. Отец христианин, и все давнишнее, все поганское для него – дикие лесные суеверия и не больше. Своих челядинцев он очень строго карает за любовь к старым богам. Он, говорят люди, и князя Всеслава ненавидит за то, что тот не спешил уничтожить все поганские капища.

– Разбей, боярышня, – снова приказала Ходоска.

Растерянная Катера опустилась на колени, легонько стукнула головкой глиняной фигурки о дубовый пол. Рожаница развалилась. Кусочки сухой глины с ржаными зернами лежали маленькой грудкой.

– Плюнь на прах и тлен трижды, – приказала Ходоска боярышне.

Катера послушно выполнила приказ. Почувствовала какую-то опустошенность, будто стадо диких туров вытоптало ей душу, закрыла глаза.

– Сиди так до третьих петухов, – продолжала Ходоска. – И не переступай через святой круг.

Потушив свечу, Ходоска вышла, Катерина осталась одна в полумраке с молчаливыми безглазыми рожаницами. Страх с еще большей силой охватил девушку, своими холодными когтями, казалось, впился в самое сердце. Чтобы избавиться от этого страха-наваждения, она левой рукой нащупала у себя на груди бронзовый нательный крестик, поднесла его к губам, горячо поцеловала. Ей стало немного легче. Но вдруг из мрака (то ли это ей показалось, то ли было на самом деле?) сверкнули круглые огненные глаза. Взгляд этих глаз прожигал душу насквозь. «Клетник… домовой, – обмерла Катерина. – Дух, который охраняет клети и амбары… Он чует огонь и предупреждает хозяина об опасности, появляясь то во сне, то в темноте».

Но огненные глаза исчезли, в усадьбе, как и прежде, было тихо – ни звука, ни скрипа, – и Катерина постепенно успокоилась, начала думать о Романс. Живя среди лесов и полей, где всегда поет ветер! то злой, вихревой, то ласково-беззаботный, где в непогодь глухо шумят черно-серебряные озера, где тоненько позвенивает сухой тростник, она с детства носила в самой потаенной глубине своей души песню. Та песня была с ней и днем и ночью, у нее не было слов, будто кто-то навсегда вплел, натянул в сердце неумолчную серебряную струну. Та песня отзывалась на каждую мелочь, волновавшую молодую душу. И временами, бродя возле Двины или сидя у оконца своей светлицы, Катера что-то шептала, напевала что-то смутное, непонятное ей самой. Челядники говорили; «Наша боярышня снова молится Христу. Наверное, одна ей дорога – в монастырь. Быть ей боговой невестой». Боярин Алексей, слушая такие разговоры, хмурился, комкал в кулаке бороду. Он любил красавицу-дочку, желал ей счастья, однако, хотя и жил в набожности, хотя и верил всему небесному, не мог согласиться, что самое завидное девичье счастье – в монастыре. Раза два, приглашая на бобровую охоту сыновей знакомых бояр, он показывал их Катере, но на нее они производили не большее впечатление, чем луговые шмели – суетятся, гудят, пьют мед с цветков.

И вот теперь, сидя на дубовом полу под бдительной охраной безголосых рожаниц, Катерина почувствовала, как оживает, жгуче звенит в глубине души таинственная тревожная струна, которую тронул, сам того, наверное, не заметив, молодой Всеславов дружинник. Великий страх охватывал Катеру, однако уже не клетника она боялась, не хитрого бесшумного домового с мягкими волосатыми пальцами, а того неожиданного чувства, которое вспыхнуло в ней и разгоралось, и не было от манящего сладкого пламени никакого спасения. В диковатой, погруженной в свои непонятные посторонним мысли девушке просыпалась женщина. И не одну только радость несло с собой это пробуждение. Были в нем тоска по дням юности, которые больше не повторятся, по ранним белоснежным лилиям, которые всплывут, конечно же, не раз еще всплывут из черных озерных глубин, но уже не для нес. Девичья душа, каждая в свое время, должна переродиться, перелиться в душу женскую, более мудрую и щедрую. «Зачем Гвай пригласил к нам Романа? – растерянно думала Катера. – Не появись он здесь, я, как и раньше, пела бы свои песенки, слушала шум леса и реки. И все было бы хорошо…»

В таких муках-мыслях, в таких бессонных видениях прошла ночь.

Наутро боярыня Ольга, увидев дочку, слабо всплеснула руками, воскликнула:

– Что с тобой, Катера? Здорова ли ты?

– Здорова, мама, – ответила Катера и поцеловала мать в бледную холодную щеку. Она любила мать, крепко любила, но какой-то жалостливой любовью и поэтому никогда не делилась с нею своими сердечными тайнами.

Боярин же Алексей сразу догадался, какой червяк точит румяное яблочко. «И сына и дочку хочет в один карман впихнуть», – с гневливой злостью подумал он о Романе. Однако гостя не гонят со двора, великий грех отказать в приюте путнику, и боярин, приязненно улыбаясь, за завтраком снова стал потчевать Романа. А улучив минутку, приказал своему верному тиуну Макарию конно мчаться в Полоцк и сказать .воеводе Онуфрию о сговоре, который учиняется против него и Киева. Макарий был из тех, кому не надо повторять дважды, – только рыжий конский хвост мелькнул над Двиной через миг после того, как боярин произнес эти слова.

Гвай пил мало, старался не смотреть в глаза Роману. Если бы кто сказал раньше, что он, Гвай, может стать предателем, продать близкого ему человека, он расколол бы за такие слова обидчику череп. А вот не устоял перед отцом, сломался, все выболтал о ночной дружине, и про клятву рассказал, и теперь чувствовал себя будто в аду на горячих острых вилах.

Старый боярин Алексей недаром злился и гневался. Утром Катера и Роман все смелее и смелее улыбались друг другу, уже вместе и цветы рвали на обрывистом берегу Двины. И столько радости у них в глазах, что каждый, кто посмотрел бы на них в этот час, сразу бы сказал: «Влюбились. Из одной криницы поил их бог!»

«По кожуху и рукав шукай», – наливаясь гневом, думал между тем боярин Алексей. Никогда тому не быть, чтобы боярская дочь миловалась с человеком без роду и племени. Что из того, что этот Роман княжеский дружинник? Где его князь? Сидит, как червяк, под землей. Князь только тот, у кого сила, власть, храбрая дружина, перед кем сама шапка с головы валится.

Катера же, как настоящая дочь лесов и лугов, целиком отдавалась своей радости. Ей было хорошо и весело. Струна в глубине ее души пела в полный голос, и Катера не хотела прерывать эту счастливую песню.

– Вой, – смеясь, сказала она Роману, – Гвай хвалил тебя, говорил, что ты мечом и копьем хорошо владеешь. Это правда?

– Может, и правда, – ответил Роман.

– А сможешь ли ты в козий рог сыграть?

– Никогда не играл, – признался Роман.

– Эх ты, а еще Всеславов дружинник. Смотри.

Катера быстренько собрала человек двадцать молодых челядинов, всех, кто в это время был во дворе. Они взяли загодя приготовленные длинные палки, круглый деревянный шар, разделились на две дружины и с оглушительным радостным криком начали загонять шар за выкопанную на земле черту. Каждая дружина старалась как можно быстрее загнать шар за черту противника. Разноголосица стояла несусветная, с громким стуком сталкивались, скрещивались палки. По всему видно было, что не впервые видел широкий боярский двор такую игру-сечу.

Но самым неожиданным для Романа было то, что красавица Катера тоже схватила палку и ринулась в самую гущу игроков. «Ну и дивчина», – даже прищелкнул языком от восхищения Роман.

– Боярышня! – загудели распаренные, задохнувшиеся от беготни челядины и родовичи из обеих дружин. – Боярышня, стой за нас, переходи на нашу сторону!

Деревянный шар прыгал, мелькал, как смертельно перепуганный зайчишка. Со всех сторон его лупили палками.

– Загнали в козий рог! – загремело вдруг на дворе. Это значило, что шар перекатился за черту. Победители радостно замахали палками. А те, кто проиграл, понурились, кулаками вытирали с раскрасневшихся лиц пот.

– Долго ли у нас погостюешь, вой? – спросила Катера, подходя к Роману.

– Утром поеду, – ответил Роман.

И обоим сразу стало грустно. Катера почувствовала, как смолкает струна, которая так весело, так беззаботно звенела в душе. Глаза у боярышни потемнели.

– Катерина, скажи Гваю, пусть выйдет, мне надо с ним поговорить, – попросил Роман. – Пусть, скажи, не прячется от меня. Я же вижу, что он прячется. Пусть выйдет, и мы поговорим.

Но Катера будто и не слышала того, что сказал Роман. Стояла и то ли с болью, то ли с надеждой смотрела на дружинника.

– А почему, Роман, ты ничего не хочешь сказать мне? – вдруг тихим голосом проговорила она.

Роман вздрогнул. Щеки его запылали. Дыхание прервалось.

– Ты лучшая из девушек, каких я видел, – сказал он. – Ты сама не знаешь, какая ты хорошая. У меня есть только меч, щит и боевой конь. И у меня есть князь Всеслав, которого я должен вырвать из неволи. Если бы я мог, я бы все княжество, все богатства земные отдал бы тебе, Катера.

– Правда? – вся засветилась боярышня.

– Вот тебе святой крест.

– Ой, Роман, – вскрикнула Катера, – и ты же такой хороший, такой хороший… – Она не знала, что сказать, не находила слов. Потом вдруг махнула смуглой рукой, выдохнула: – Побегу искать Гвая, Сейчас приведу.

Роман смотрел ей вслед, любовался ее стройной фигурой и с грустью думал о том, что не может ответить чувством на чувство – он дал зарок святой Полоцкой Софии служить до конца своих дней князю Всеславу, только ему одному… Пока князь в плену, в темнице, нет покоя и счастья дружиннику Роману.

Подошел Гвай, настороженный и явно растерянный. Молча остановился против Романа, взгляд отвел в сторону.

– Утром едем, – сухо сказал Роман. – Больше не ней вина. Скажи челядникам, пусть коней готовят в дорогу. Дорога дальняя.

– Я заболел, – как ребенок, солгал Гвай. – И… и не могу с тобою ехать, Роман… Клянусь богом, я заболел…

Роман зло насупился. Он еще вчера понял, догадался, что боярский сынок что-то надумал – гнется туда-сюда, как пустой колос, выскальзывает, как линь из рук. Захотелось крикнуть, даже ударить Гвая, до того в нем все кипело, но сдержал себя, только прижмурил глаза и тихо сказал:

– Что ж… Когда закалка дрянь, меч становится соломенным и начинает крошиться. Только упаси тебя бог, боярич, сказать кому-нибудь про ночную дружину, про клятвы наши. Помни – прибежит вурдалак и перегрызет тебе горло.

Гвай, услышав эти слова, побледнел и чуть устоял на ногах.

– Ты уже сказал, – догадался Роман. – Ты сказал своему отцу. Ах ты, оборотень! Гнилая душа!

Рука сама собою потянулась к мечу. Гвай с перепугу икнул и бросился наутек. И в это время отовсюду – из терема, из подвалов и холодных амбаров – выбежали боярские холопы, кто с копьем, кто с дубиной или кухонным ножом. Старик Степан, надворный челядин, спустил с привязи собак, и они с лютым лаем ринулись на Романа. Первого пса, огромного, клыкастого, Роман развалил пополам ударом меча. Другой пес впился ему в левую ногу, но Роман свободной рукой так заехал ему под дых, что тот клубком отлетел в сторону, завизжал и затих.

Боярская челядь, как бы споткнувшись, остановилась в нескольких шагах от Романа. Он смотрел на людей и видел хотя и злые, но растерянные лица. Никто не отваживался бросаться на меч первым, когда по нему уже стекала собачья кровь.

– Чего стоите?! – в смятении закричал на холопов боярин Алексей. – Камнями его! Камнями!

Челядь начала собирать камни и швырять в Романа. Он прикрылся щитом.

– Так-то ты уважаешь гостей, боярин? – выкрикнул Роман, опускаясь под градом камней на колени. – Бог тебя за это на том свете в каменную стену замурует навеки, помяни мое слово.

В этот миг откуда-то сверху, казалось, с самого неба, раздался голос, который услышали все.

– Отец! – громко, отчаянно кричала Катера. – Посмотри сюда! Если ты не отпустишь живым Романа, я спрыгну вниз, я разобьюсь!

Все подняли головы. Катера стояла на самом коньке терема. Одной рукой она держалась за дубовый шест, на котором крепился веселый раскрашенный петух, ногу занесла над бездной. Никто не мог понять, как боярышня очутилась там. Казалось, вот-вот сорвется.

Боярин Алексей смотр ел-смотр ел на дочь, потом вяло махнул рукой. Лицо его стало вдруг каким-то сморщенным, старым. Челядники выпустили из рук камни, беспорядочной гурьбой подались туда, откуда выбежали. Только собаки остались неподвижно лежать посреди опустевшего двора.

– Береги тебя бог, боярышня Катерина. Век тебя не забуду, – сказал Роман, тяжело поднимаясь на ноги. У него горела спина, болело колено.

– И я тебя не забуду, Роман, – крикнула Катера. – Возьми мой оберег, пусть он придаст тебе силы в пути-дороге.

Она сняла с тонкого смуглого запястья серебряный браслет, бросила вниз. Роман поймал, поцеловал, поклонился Катере.

– Дайте коня княжескому дружиннику, – приказал боярин.

Держа Романова коня на поводу, на двор вылетел Гнездило. Можно было подумать, что он только и ждал этого приказа. Роман не спеша подошел, взял своего коня, не спеша умостился в седле, еще раз, уже из седла, низко поклонился Катере. Старик Степан открыл ворота, глядя на порубленных собак, над которыми уже кружились мухи, покачал головой.

– А этот куда собрался? – как будто очнувшись от оцепенения, ткнул пальцем боярин на своего конюшего Гнездилу. Тот гарцевал возле Романа на добром вороном жеребчике.

– Пусть едет, – отчего-то вздохнул, не глядя на отца, Гвай.

Боярин внимательно посмотрел на сына, сморщился, плюнул и вялой, старческой походкой подался в терем.

III

Беловолода и Ульяницу Ядрейка, как и обещал, приютил в своем жилище. Не сказать, чтобы роскошным было это жилище, не княжеским и не боярским, но они были вместе, всегда вместе, имели крышу над головой, постель. А чего еще надо влюбленным?

Жена и дети встретили Ядрейку как выходца с тога света. Жена сначала обомлела, меньший сын со страху залез в кадку. Две седмицы не было человека дома, думали, пропал совсем – Иван Огненная Рука крут на расправу, – а он, смотрите, люди добрые, снова стоит на пороге, почесывает свой круглый животик и улыбается.

– А вот и я! – весело закричал Ядрейка, оглядывая свою хатку. – Женка ли звонка, детки ли гудят? Да что ты, жена, снопом валишься? – Он зачерпнул березовым ковшом воды из дубового ведра и плеснул ей в лицо. – Мертвецов назад не носят, однако же я, слава богу, не мертвец. Я еще жив, женка, жив, и ночью ты это поймешь. Посмотри, каких я ангелов привел. То ли я их в пуще нашел, то ли они меня, и сам не пойму. А где же мои дети? Где мои грибки-боровички, лисички-сестрички?

Скоро хатка наполнилась радостью, шумом, смехом, слезами – всем тем, что после долгой разлуки снова объединяет людей, если эти люди любят друг друга. Беловолод и Ульяница смотрели на этот веселый переполох, на белоголовых ребятишек, которые дружно полезли на Ядрейку, как муравьи на согретый солнцем пенек, поглядывали на самого хозяина, совсем, казалось, потерявшего рассудок после долгой разлуки – то мяукал котом, то кукарекал петухом, не переставая счастливо тискать и обнимать своих детей.

– Ого-го! – кричал Ядрейка. – Какой я еще живой! Неси, жена, мед, неси рыбу, все, что есть!

Устроившись в Ядрейкином жилище, Беловолод пошел посмотреть город, начавший расти на том месте, где Нем ига впадает в Свислочь. Город ставили на равнине, только с северной стороны виднелась невысокая гора, поэтому меняне насыпали могучий оборонный вал. Четыре солнцеворота рубили лес, потом сосновые бревна положили в восемь накатов, засыпали землей, перемешанной с речным илом. У подножия вал был пятнадцати саженей шириной. С внутренней стороны шла еще одна полоса укреплений – сложенные из толстых бревен клети, набитые вязкой землей. Под солнцем и ветром земля эта превратилась в настоящий камень. Вторая полоса укреплений была значительно выше первой, около девяти саженей. Как подумалось Беловолоду, это делалось не только для защиты от врагов. Врагом здесь, на болотистой равнине, была еще и вода. От паводков защищались меняне, возводя этот вал.

Въездные ворота с дубовой башней были прорезаны в южной части вала. Улица Великая вела от ворот через весь детинец к деревянной церкви. Рядом с церковью лежали кучи огромных камней – и круглых, и обтесанных. Видно было по всему, что Менск собирался строить каменный храм.

На детинце деревянные строения стояли впритык одно к одному, не оставалось между ними ни пяди свободного пространства. Узкие улочки были вымощены жердями и бревнами. Повсюду белели и желтели щепки – еще недавно здесь махали топорами плотники. Много было доброй пищи для огня, для пожара, который мог заняться от любого уголька и любой искры.

Пока Беловолод бродил по городу, ему встречались мастеровые люди, купцы, бояре, но большую, часть местного люда составляли вои-дружинники, в островерхих шлемах, с красными щитами, с копьями в руках, с суровыми лицами. Менск был порубежным городом Полоцкой земли, с юга и запада сюда в любой час могли нагрянуть враги.

Беловолод заметил, что за валом почти что не было посада. Редко где лепились хатки, да и тс вросли в землю, точно боялись показаться на глаза. Здесь, на порубежье, человеку еще опасно было жить в чистом поле, кто мог, тот перебирался за городскую стену.

С напольной стороны вала возле чахлого заболоченного леска стояло мрачноватое строение – потемневший от снега и дождей дубовый поруб с каменным крестом наверху. Люди почему-то обходили это место. Беловолод заинтересовался, подошел к лестнице, прибитой к стене, залез наверх и чуть не свалился оттуда от жуткого чувства, которое охватило его. Поруб почти доверху был наполнен человеческими костями. Вповалку лежали скелеты и черепа! Большие и маленькие, детские, целые и поврежденные. «Костерня, – догадался Беловолод. – Столько людей отдало богу душу в сечах, что не хватило и рук и сил закопать их в землю». С дрожью в ногах спустился он вниз и поплелся опять к Ядрейке, дав себе зарок никогда больше не подходить к этому страшному месту.

Ульяница очень боялась, что менский поп может не обвенчать их, прикажет ей возвращаться в свою весь, туда, где живут крестные мать и отец. Но Ядрейка договорился с попом, и какое-то время спустя взволнованные Беловолод и Ульяница стали перед аналоем. Радость необыкновенная охватила их сердца. Солнце лучисто сияло над Менском, и Ульянице казалось, что это бог улыбается ей и Беловолоду из своих небесных золотых палат.

Чернобородый поп в ризе, обшитой по подолу золотыми кружевами, пропел святую песню, глядя в старый пожелтевший пергамент. Потом взял Беловолода за чуб, спросил строгим голосом:

– Скажи мне, жених, можешь ли ты быть мужем этой молодой? Не станешь ли бить ее когда-нибудь кулаком или палкой? Бросишь ее или нет, если она станет больная, искалеченная, чесоточная?

– Клянусь богом, что буду ей добрым мужем до самой кончины, – ответил Беловолод.

После этого поп обратился к Ульянице, спросил, будет ли она заботиться о семье, будет ли ухаживать за мужем, если бог нашлет на него хромоту, сухорукость или слепоту. Ульяница поклялась быть верной мужу до могилы. Довольный поп и прислуживавший ему дьяк надели молодым на головы венки, сплетенные из веток деревьев и луговых цветов. Венки были обвиты шелковыми лентами, и на тех лентах читались слова: «Растите и размножайтесь!» Потом поп, дьячок и Ядрейка выпили меда.

После венчания в церкви молодые вернулись к Ядрейке и, дождавшись сумерек, попросили согласия на свой брак у старых богов, у Рода и у рожаниц. Ядрейчиха полной горстью сыпала им на головы горох и жито. Сухие горошины легонько стукались Ульянице в лоб, падали и раскатывались во все стороны.

Беловолод сразу же впрягся в работу. Достал из узлов и мешков все свои инструменты, чтобы всегда под рукой был огонь, – поставил рядом с жильем небольшую глиняную печечку, приготовил наковальню, молотки и молоточки, и скоро окрестности с утра до самого вечера стали оглашаться дробным стуком-перестуком. Казалось, дятел решил расправиться со старым, отжившим свои век деревом. Ядрейкины дети частенько прибегали сюда, садились вокруг и как завороженные смотрели на зверьков и птичек, которые, казалось, выплывали из глубины металла. Беловолоду хотелось как можно скорее сбыть товар, получить за него побольше нагатов [19]19
  Нагата – денежная единица, двадцатая часть гривны.


[Закрыть] и выкупить у Ядрейки жилище.

Ульяница между тем варила, мыла и шила, вместе с женщинами ходила за городской вал по грибы и орехи. Однажды купила возле вала рогатую желтоглазую козу, привела на поводке. Беловолод отгородил для нес угол, и начала коза жить вместе с ними, да такая оказалась умница, резвуха, что они не могли на нее нарадоваться, попивая сладкое жирное молоко.

Но шли дни, и тоска начала точить Ульяницу. Беловолод, занятый своим делом, сначала ничего не замечал, стучал и стучал молоточками. Но тучки на светлом женином лице становились все более темными, и не заметить их было уже невозможно. Однажды он ласково взял Ульяницу за плечи, спросил с тревогой:

– Что с тобой?

Слезы, как спорый дождь, прыснули у нее из глаз.

– Карает меня бог, – безутешно заплакала Ульяница. – Карает за то, что без родительского благословения пошла под венец.

Беловолод вконец растерялся.

– Чем же он карает тебя?

– Не чую дитяти в чреве своем. Сухое лоно мое. Бесплодьем карает Христос.

Беловолод ждал чего угодно, только не этого. Стоял, гладил жену по спине и не знал, что ей сказать. Только и промолвил:

– Молись святой богородице. Она услышит.

Как раз в это время к ним зашел Ядрейка, принес рыбы. Глянул на невеселых молодых, бодро заговорил:

– Чего притихли, пташечки? Где щебетанье ваше? Есть хлеба край, так и под елкой рай. А я вам вот к хлебу рыбы принес. Угощайтесь, Ядрейку славьте.

Впервые Беловолод и Ульяница не улыбнулись в ответ на Ядрейкины слова, только тихо кивнули головами, поблагодарили за угощение. Ядрейка подозрительно посмотрел на них, фыркнул носом, как еж, обиделся.

Ночью они со всей страстью, с горечью и надеждой отдались любви. Потом Беловолод уснул, а Ульяница лежала, обессиленная, и смотрела в густую, плотную темень. Слезы текли по ее щекам. «Мать божья, – мысленно просила она, – ты все можешь. Дай мне дитя. Зайчиха родит зайчат, волчиха – волчат, птицы небесные выводят птенцов. Дай мне дитя, дай сына, похожего на мужа моего Беловолода. Ни о чем я тебя не прошу, только об этом».

А несколько дней спустя Ядрейка, узнав от жены про беду Ульяницы, сказал Беловолоду:

– Хватай свои манатки, бери жену – поедем в пущу!

– Зачем? – не понял Беловолод.

Ядрейка засмеялся.

– Хочу опять на те самые березы залезть и всю ночку прокуковать. Люблю сидеть на березах. Мне бы птицей родиться, вот бы уж насвистелся, на весь свой век.

Беловолод оставался хмурым, ему было не до шуток. Заметив это, Ядрейка объяснил:

– К святым людям поедем, к старцам. Живут они в непроходимых зарослях, на болотах, от ясного солнца прячутся. Сами себя смиренными называют и большие мастера людские хвори излечивать.

Собирались недолго. Утром сели в лодку и, едва заиграло на востоке солнце, поплыли вниз по Свислочи. Беловолод и Ядрейка на веслах сменяли друг друга. Ульяница, сжавшись в комочек, сидела не двигаясь, смотрела на прозрачно-синюю воду.

– Этих смиренных я позапрошлым летом нашел, – рассказывал Ядрейка. – Ловил бобров и подался по лесным ручьям, что в Свислочь впадают. Там такие заросли, а потом и ельничек щетинистый, что я чуть ноги не сломал. Продрался через ельничек и вдруг увидел стену из бревен. И дымок из-за стены вьется. Испугался я, как щенок. Уже хотел дать деру, но тут песня послышалась. Люди за стеной запели. Ну, скажи ты, как в церкви. И голоса все мужские, женских не слышно. А я же, бояре мои дорогие, человек очень любопытный. Подполз я на животе к этой стене, брюхо в грязи измазал, но полз. И как раз на маленькие воротца наткнулся. Толкнул я их легонько рукой, открыл. Смотрю – посреди двора люди стоят. Все в белых рубахах, подпоясанных лыком, босые, а на головах шапки-ушанки. Были там и деды бородатые, и мужчины, и хлопчики-подростки. Одним словом, разный люд. Однако ни одной женщины! Попели они и умолкли. Потом двое парней откуда-то приволокли деревянного идола, похожего на тех, что от старых богов остались. Думаю, молиться будут идолу, не иначе, а они схватили прутья, палки и хлестать его начали, бить. Да и бьют-то, гляжу, со всего плеча, не жалея. Дереву, конечно, не больно, хоть ты об него лбом стучи, но зачем же злость такая? Без причины, подумал я, злости не бывает. А сколько тех причин на свете? У нас в Менске котляра Артема хоронили, в гробу за городской вал несли. Тихий был при жизни человек, добрый, никого, кажется, не обидел. А людям все равно не угодил, после смерти не угодил. Шли и ворчали: «Дюже тяжелый. Нести тяжело…» Вот так, дорогие вы мои бояре. Так гляжу я через воротца и думаю, что недаром идола лупят, есть на это какая-то причина. И пока я до причины этой додумывался, схватила меня крепкая рука за воротник, и гаркнул человек над самым моим ухом: «Твой батька хлевы закрывал, когда коней воровал, а ты почему не закрываешь?» Обомлел я, бояре вы мои дорогие. И обидно мне стало, так как никогда батька мой, царство ему небесное, ну ни крошки чужого не взял. Оглянулся я, а надо мною, гляжу, стоит старец – борода, как снег, очи ясные, синие, и этими очами в саму душу мне залезает…

– Кто же это был? – спросил Беловолод.

– Да старец. Они там все смиренники. Нет у них имен. Приходит к ним в пущу человек и сразу имя свое забывает.

– Почему? – удивилась Ульяница.

– Если бы я знал… А детей они не имеют. Говорят, что дети рабов только рабов и плодят, а человек вольным должен жить.

Река между тем все углублялась и углублялась в пущу, в глухомань. Когда-то буря повалила здесь деревья, и по обоим берегам лежали, гнили толстые колоды. Длинные сухие сучья торчали, как копья. Множество звериных тропинок вело к воде, но самих зверей не было видно. Затаившись в чащобах, они отдыхали, ждали вечернего часа.

– Кажется, здесь, – сказал наконец Ядрейка и круто повернул лодку к высокому лозовому кусту, который, крепко вцепившись в берег, бросил почти все свои гибкие зеленые ветви в воду. Спрятали лодку под кустом, выбрались на болотистый берег и, пока искали, где посуше, промочили ноги, Беловолод разжег костерок. Сидели на корточках, сушились, и Ядрейка поучал:

– Ни серебра, ни золота им не давайте. Плюются, когда это богатство увидят. Для них чем бедней живет человек, тем лучше.

– Что же это за люди такие? – не удержалась, спросила Ульяница.

– Увидите, бояре мои дорогие, – загадочно улыбнулся Ядрейка.

– Монахи или изгои, – вслух подумал Беловолод.

– Это не монастырь, – уверенно возразил Ядрейка. – Был я однажды в монастыре. У этих сердца живые, горячие, а у монахов сердца холодные, тьфу! Только раз, по утрам, молятся рахманы [20]20
  Рахман – кроткий, смиренный.


[Закрыть] богу, и все. Наверное, они из изгоев, из тех людей, что от своих общин, от своих родов откололись. Но свое прошлое они не вспоминают, не любят вспоминать.

Ульянице становилось страшновато от всех этих рассказов. Куда их ведет Ядрейка? Зачем они с Беловолодом согласились плыть в глухую пущу, где живут непонятные, не похожие на других людей существа? И только мысль о том, ради чего они собрались в эту дорогу, придавала ей мужество и силу.