Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Леонид Леванович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Разошлись по хатам. Окна везде повыбиты, ветер гуляет. Поселились в одной избе три семьи. Нашли в погребе немного свеклы, хлопчик Марьин притащил коровью ногу с того двора, где немцы стояли. Варили ту ногу пять дней. На шестой уже не было никакого навару. Женщин гоняли на работу. Вырубали по приказу немцев кусты у дороги, жгли их… Я не ходила, дитя не было на кого оставить. Как-то в воскресенье одна женщина дала мне щепотку пшена. Взялась я варить кашу в кружке. Часов около десяти вбегает немец: все на работу, сбор в конце деревни, вечером все вернетесь, детей оставляйте. Мы попросили женщину из соседней избы – у нее были ноги отморожены – чтоб присмотрела наших детей. С нами жила Валя с тремя детьми: мальчики десяти и семи лет и девочка лет четырёх. Вышли мы, а моя Верка и зашлась плачем. Вернулась, взяла ее.

Собрали нас всех. Переводчик и говорит: вы пойдете на работу, вечером вернетесь, детей не берите. Я спряталась среди женщин с Веркой. Ну, погнали нас. Немцы на конях, а мы пешком. Гонят и гонят. И все уже поняли, что не на работу. Как заголосили женщины, которые оставили детей, и назад бежать. А немцы их– нагайками. Я иду, Верку на руках несу. Откуда сила бралась, не знаю. Кашу несу в кружке. Даю недоваренную Верке…

IV

Поезд остановился. Студентка в очках глянула в окно.

– Ой, это моя станция. Поезд стоит пятнадцать минут. Успею. Ну а дальше?..

– Чем дальше, тем страшнее. – Рассказчица передернула плечами, будто от озноба, застегнула кофту на все пуговицы. – С нами гнали троих партизан, незнакомых. Измученные, в нижнем белье, на ногах – цепи, руки связанные сзади. Идти они уже не могли. Один упал, его пристрелили. Двое еще тащились. Свернул один в сторону – и того застрелили. Потом третий упал, его лошадьми затоптали. Так нас гнали километров пятнадцать. Пригнали в деревню Лесковичи. Там полно немцев. В бараках наши пленные. Приказали нам сесть и сидеть. Все попадали на землю. Вышел переводчик и сказал: «Немецкая власть вас не тронет, если вы сами отдадите, что есть у вас из ценных вещей. Если найдем мы – расстрел». Повторил это три раза. Все молчат. Потом один немец начал обыскивать в первом ряду. Ничегошеньки не нашел и перестал обыскивать.

Просидели мы часа три. Снова погнали. И пригнали в деревню Заболотье. На краю стояла хата, обнесенная колючей проволокой. Двор зарос зеленой травой. Раньше тут была школа. Сели на дворе – рядом со мной Ядя, молодая красивая женщина, в дороге с ней познакомилась, и Настя с девочкой лет четырех. Сидим, склонив головы. Приходит человек в сером костюме, в шляпе, с усиками. Обошел кругом, повернулся к нам, уставился на Ядю. Она спрашивает: «Что с нами будет?» А он: «Вас разделят на три группы, там будет видно». – «А в какую группу лучше идти?» – «Лучше в группу с детьми и стариками. Только прячьте лица», Так и сделали. Пришел начальник, сказал по-немецки. Переводчик объяснил: женщины с детьми – сюда, молодые – сюда, старики – сюда. Я пошла к пожилым. Ядя и Настя, пригнувшись, за мной. Переводчик прошел, будто проверил, и говорит: «Сидите. Не поднимайтесь, пока начальник не уйдет».

– Ой, тетенька, мне надо выходить, – подхватилась студентка в очках. – Скажите, Верка ваша жива?

– Еду к ней в гости. Внучку хочу повидать. Картошку подмогу выкопать.

– Ну и слава Богу. Желаю вам, тетенька, крепкого здоровья. Живите долго. Можно я вас поцелую? – И, не ожидая ответа, поцеловала рассказчицу в щеку, чмокнула подругу, кивнула мне и побежала.

V

Поезд уже отправлялся. Проплывали мимо светлые шары фонарей.

– А что было дальше? Простите, как вас зовут? – спросил я.

– Анна Денисовна… Что дальше? Молодых погнали в Неметчину. Старых и с детьми которые – жить в деревню. Мы пошли разом – Марья с двумя ребятишками, Ядя и Настя. Отвели нам старую хату с маленькими окошками. А через дорогу стоял большой новый дом. Там жил переводчик. Он приженился, был у него малый ребенок – может, с полгодика. Переводчик часто приходил к нам, рассказывал о себе, работал учителем под Смоленском, немцы заставили служить им, и скоро ему придется расплачиваться за свою службу.

Как-то ночью слышим сильный взрыв. Утром по улице патрули немецкие ходят. Подбежали ко мне двое. Схватили и повели. Я плачу, прошусь, ничего не слушают. Догнал нас переводчик. Как начал им говорить по-немецки, как начал, а они злые, герегечут, тащат меня. Наконец отпустили. Вхожу в избу белая, как полотно. Целый день сидели мы дома. Под вечер заходит переводчик и говорит, что партизаны заминировали дорогу, и подорвался немецкий начальник. Вот фрицы и забегали. Завтра снова будут хватать молодых в Германию. Начнут около двенадцати. Прячьтесь. Настя, Ядвига и я пошли в сарай. Там стоял большой сундук. Ну, куфар. В нем клубки льняной пряжи. Мы их спрятали в другое место, а сами залезли в сундук. Марья закрыла нас – сама в избу, детей уложила на полу, мол. тиф. Мы приоткрыли крышку, чтоб не задохнуться. И сидим. Слышим голоса. Идут немцы в сарай. Переводчик поторкал палкой в солому, сказал что-то по-немецки, а мы– ни живые ни мертвые, задыхаемся. Немцы зачихали от пыли и пошли в избу. Мы опять открыли крышку, вздохнули. Из дома фрицы выкатились быстро. Тифа они как огня боялись. Приходит Марья. Зовет домой. Заходим, а там сидит переводчик, ухмыляется: «Ну что, куропатки, живы? Скажите мне спасибо». Начертил нам план. Как можно обойти посты.

Решили мы ночью бежать. Огородами ползли до кустов. Немцы стреляли ракетами, виднота была – хоть иголки собирай. Но кусты укрывали нас от злого глаза, а дальше лес начался. В войну лес – самый надежны дом был. Днем приходили в деревню за водой и харчем. Однажды видим: тащится колонна солдат. Немцы. Ноги обернуты портянками. Кто в пилотке, кто в каске, а кто и с непокрытой головой. Остановились у колодца, напились воды, потянулись дальше. Поняли мы, что немцы отступают. Удирают с нашей земли. Скоро услышали: Слутчина уже свободная. Радости нашей конца не было. Верка моя говорить начала. Все беседую с ней, учу. Сон оставил меня. Все думаю, как приедем домой, живы ли мать, отец и брат. От Петра никаких вестей. Да он и не знает, где мы.

И вот идем домой. Помню, пришли в одну деревню. Остановились переночевать. Хозяйка встретила нас приветливо, угостила ужином. Легли спать. Я с детьми на лаве. Не успела заснуть, как напали на меня блохи. Верка заплакала. Зажгли керосинку. Нет – лучинку. Смотрю. Дети в красных пятнах. Блохи искусали. Еле дождались утра, чтобы идти дальше. К ночи добрались домой. Отцовская изба стоит целехонькая. Стучу в дверь, а в груди сердце колотится. Мать открывает – и глазам не верит. Крестится, божкает. Никак не может поверить, что я жива и Верка со мною. Что уже было радости! Нет слов, чтобы это высказать.

VI

Анна Денисовна поднесла к глазам платок, помолчала, посмотрела на часы.

– Уже и моя станция скоро.

Я достал из-под сиденья ее сумку, полную яблок и груш.

– Угощайтесь грушами.

Студентка и я дружно отказались, но Анна Денисовна всунула нам по большой, тяжелой, словно граната-лимонка, восково-желтой груше.

– Петрок посадил после войны много груш. Свекор ругался на него. Мол, налогами задушат. А Петр в ответ: тот не случай, у кого груши не растут, а налоги отменят. Так оно и вышло. Вот, сумка легче будет. Я телеграмму дала. Если она не заблудилась, то встретят. Они здесь недалеко живут. Вера в школе работает. По моим следам пошла. Здоровьем не может похвалиться. Трудное детство было. Но институт кончила. А мне не было когда…

– Значит. Петр вернулся с войны? – спросила студентка.

– Вернулся. В октябре сорок пятого. Орденами и медалями вся грудь увешана. А я после приходу домой слегла. Тиф. Все не поддавалась, ходила. А как-то утром поднялась и упала. Жил в деревне фельдшер-старичок. Позвали его, он и говорит: тиф, голубка. И отлежала я шесть недель. Потом заново ходить училась. А коса моя, как была заплетена, так и отвалилась от головы. Ну, понемногу окрепла, работать в школу пошла. И вот тридцать пять лет отработала. Нажили мы с Петром еще сына. У него уже своих двое ребят. Род Кореневских не свелся. А Петра нет Давно помер. В пятьдесят восьмом. В партизанах ранили. На фронте – тоже. У него в легких осколок сидел. Он и свел Петра на тот свет. Теперь ветеранам почет и уважение. И мне дали медаль «Ветеран труда». А его медали все порастерялись. Дети играли с ними, позабрасывали куда-то. Только орден Отечественной войны сохранился. Это Петру за партизанщину дали. Он поездов много подорвал… Замуж я больше не выходила. Детей нужно было в люди выводить. Оба институты покончали. Пусть живут. Лишь бы тихо было на свете.

– А отец и брат ваш вернулись? – спросил я.

– Нет. Похоронки получили…

Поезд замедлял ход. Я взял сумку, Анна Денисовна вместе со студенткой шла за мной. Мы стояли в тамбуре. Мимо проплыл небольшой вокзал с яркой лампочкой над входной дверью. На темноватом перроне стояли три человека: рослый мужчина в расстегнутом плаще, невысокая, хрупкая женщины. За руки их держала девочка в белой шапочке.

– Это мои. Вера, внучка Олька. Зять Сергей.

Заспанная проводница открыла дверь, я вынес сумку. Анна Денисовна уже простилась со студенткой, спускалась по ступенькам. Я поддержал ее под локоть.

– Ну, бывайте здоровы! – Анна Денисовна подала маленькую шершавую ладонь.

– Я не всю правду сказала. Того немца, ну, что у Марьи дерюжку отбирал, я прибила корягой. Взяла грех на душу…

– Быстрей. Быстрей! Стоим одну минуту, – нетерпеливо ворчала проводница.

Я ничего не ответил: горло стиснуло, будто застрял ком. Молча поднес к губам маленькую мозолистую руку партизанской мадонны.

1983, 2010

Перевод автора

«Карандашик»

І

Ивана Михаленка пригласили в школу выступить, рассказать про войну. Такого приглашения он совсем не ожидал и не поверил своим ушам, когда услышал от молоденькой учительницы:

– Иван Сазонович, может, зашли бы к нам в школу. Ребята хотят послушать вас.

Учительница, тоненькая, большеглазая, с коротко стриженными волосами, сама еще была похожа на школьницу. Пришли с ней и два рослых худощавых парня, которые стояли молча, будто рыцари-телохранители.

Взволнованный Иван Сазонович разглядывал гостей через стекла очков и не мог узнать парней, чьи они, а учительницу видел впервые: школа находилась в большой соседней деревне, как и контора совхоза. Там он работал бухгалтером, а после выхода на пенсию бывал редко.

– Так это самое… Что-то я вас не узнаю. И хлопцы незнакомые.

– Меня зовут Ксения Артемовна. Я приехала в прошлом году. Преподаю белорусский язык и литературу. Мне сказали, что вы фронтовик. Ни разу не выступали.

– Ну, правда. Не выступал. Дошла, значит, очередь и до меня. Рядовка дошла, – осмелел Иван Сазонович. – Хвастаться нечем. Орденов не имею. Но видел и пережил… всего хватало на войне. Трудно вспоминать. И больно…

– Ну вот и расскажите обо всем, что видели, что пережили.

– Моя ты милая, – улыбнулся Михаленок, – про все никто не расскажет. И в книжках о войне не вся правда написана. И уже никто не напишет… Ой, не знаю, что с вами делать? Весна на дворе. Картошку сажать надо, а не выступать, толочь воду в ступе. Хотя, ето самое, и про войну забывать не следует. Мало нас уже осталось…

Учительница начала уговаривать, поддержали ее и парни. В конце концов Михаленок согласился. Ксения Артемовна подала ему небольшую широковатую ладошку и приятным, певучим голосом сказала на прощание:

– Послезавтра ждем вас в два часа. До свидания!

В школу Иван Сазонович пришел почти на целый час раньше назначенного времени. Еще на крыльце снял кепку, вытер носовым платком лысину, поправил очки. Так рано его не ждали, потому никто не встретил: ни молоденькая учительница, ни парни, которые приглашали. Школа была новая, кирпичная, трехэтажная.

Иван Сазонович топтался в широком низком вестибюле, не зная, куда идти. Вдруг резко и звонко залился звонок, и сразу же послышались голоса, захлопали двери. Из коридора решительно шагал через вестибюль рослый узкоплечий Стрижак, завуч школы, увидел бывшего бухгалтера, удивился:

– Здравствуй, Михаленок! А ты чего сюда забрел? Может, внука хочешь к нам определить? – оскалил зубы Стрижак, и его широкое лицо расплылось еще шире.

– Да нет. Пригласили на встречу. Про войну просят вспомнить.

– Вспомнить, говоришь? Теперь все кому не лень вспоминают. А кто пригласил? Почему я не знаю? – Лицо его стало строгим, губы сурово поджались. – Пошли, понимаешь, к директору. Может, она знает?

Михаленок потопал вслед, хоть ему так хотелось повернуть назад и пойти домой, где без него сажали картошку.

В небольшом, узком, будто пенал, кабинете, говорила по телефону худощавая темноволосая женщина. Она кивнула им, чтобы садились, и продолжала разговор. Звонило, наверное, какое-то начальство, потому что директриса слушала внимательно, делала записи, коротко переспрашивала, уточняла. Наконец она положила трубку, повернулась к ним.

– Слушаю вас. В чем дело, Афанасий Кондратьевич?

– Да вот, понимаете, пришел Михаленок. Говорит, пригласили его рассказать про войну. Я не в курсе, понимаете. Может, вы, Лидия Сергеевна, знаете, кто приглашал? С кем согласовали?

– Я не знаю. Погодите, видимо, комсомол наш пригласил. Может, Ксения Артемовна приходила к вам?

– Вот, вот, она приходила. Просим, говорит, выступить, – с радостью подтвердил Михаленок.

– А с кем она согласовала? – гнул свою линию Стрижак.

– С кем надо согласовывать? – подняла на него усталые глаза директриса.

– Как с кем? С военкоматом. С райкомом партии. Есть совет ветеранов. Тут такое дело, понимаете, Иван Сазонович жил на оккупированной территории. В партизаны не пошел. И вот, понимаете, он будет выступать перед учениками…

– Все не могли быть в партизанах. Кто-то должен был и хлеб печь. Для тех же партизан. Вот я и был связным, – решительно сказал Михаленок.

– А документы есть? – наседал Стрижак.

– Есть. Дома. Я ж не ношу их с собой.

– Ага, документы не носишь. А награды почему не носишь? Боевые ордена, медали. Если, понимаешь, ветеран, так у него вся грудь в орденах.

– Были такие ветераны. После войны трижды Героями становились, – со злостью сказал Михаленок.

– Ты не намекай, не намекай. Ты, понимаешь, свои награды покажи… И вспоминать теперь все мастера, – ухмылялся Стрижак.

– Моя главная награда – жизнь, которая мне досталась. На моих глазах гибли люди. А мне посчастливилось выжить. Дойти до Берлина. Я вот и хочу рассказать ребятам о своих товарищах, – Иван Сазонович понял, что теперь он не отступит, он должен выступить. Ради тех парнишек и молодой учительницы.

Стрижака он знал как облупленного: был тот моложе лет на пять. В детстве его имя – Панас – однокашники переиначили: второе «а» произносили как «о». Стрижак обижался, бросался с кулаками на ребятню, и наверное, так крепко не любил свое имя, что даже в белорусской школе называл себя только Афанасием. Преподавал Стрижак историю, одно время даже был директором, но чересчур любил рюмку. Как-то попался на глаза начальству в неприглядном виде, и его понизили. Уже много лет он работал завучем.

– Вот что, Афанасий Кондратьевич, – директриса поднялась, обтянула строгий темно-синий жакет. – К сожалению, я не смогу быть… А вы организуйте встречу. Пусть Иван Сазонович выступит, он прошел войну… Фронтовиков уже… сами понимаете… И чтоб все было как положено. А потом разберемся…

В это время в кабинет стремительно вошла взволнованная, раскрасневшаяся Ксения Артемовна:

– О, вы уже здесь, Иван Сазонович! Спасибо, что пришли. Извините, что мы не встретили.

Стрижак хмыкнул и люто глянул на учительницу.

ІІ

Школьников собрали в актовом зале. За столом, накрытым красным полотнищем с чернильными кляксами, важно восседал в центре Стрижак. С краю – Иван Сазонович, с другой стороны – Ксения Артемовна. Она и объявила о начале встречи.

Иван Сазонович подошел к трибуне, раздумывая, стоит лит прятаться за нее. Он же не докладчик, никаких шпаргалок у него нет, и повернул на авансцену, чтобы лучше видеть своих слушателей. Он разволновался, будто перед атакой, почувствовал, что в горле пересохло. Начал, как говорится, с самого начала, с того, что двадцать второго июня сорок первого фашисты вероломно напали…

Когда сидел за столом и близорукими глазами всматривался в зал, лица учеников казались невыразительными, будто сливались, особенно на задних рядах, где сидели старшеклассники. А впереди разместилась малышня: ученики начальных классов. Почему-то вспомнилось, как зашел в городе постричься, разговорился с молодой девушкой-парикмахером, курчавой, с перламутровыми ногтями-коготками, и она пожаловалась: «Ой, как надоели эти шпроты!» – «Какие шпроты?» – не понял он. «Детвора. Перед школой малышня донимает. Плана не дает, а время забирает». Ивану Сазоновичу не понравились эти слова, захотелось возразить, мол, нехорошо называть так детей, но не отважился. Слушал, как девушка ловко стрекочет ножницами, а из памяти выплыло то далекое, обидно-горькое – «карандашики»…

Чем дальше говорил Иван Сазонович, тем меньше его слушали, шептались, зевали, некоторые хоть прикрывали рот, а иные малыши зевали открыто и со смаком. А паренек на заднем ряду вытянул руки на спинку свободного стула и положил на них вихрастую голову. Михаленку показалось, что он слышит храп, и еще больше растерялся.

– Дядька, это мы в книжке читали. А вы сами как воевали? – послышал я ломкий басок из конца зала.

– Тише, тише! Вопросы, понимаете, потом, – строго сказал Стрижак и погрозил кому-то пальцем.

Он радовался, что Михаленка плохо слушают, а этот выкрик был ему словно медом по душе, но не мог же он допустить недисциплинированность, шум в зале.

Этот неожиданный вопрос совсем сбил с толку и без того взволнованного Михаленка, он почувствовал, что рубаха прилипла к спине: вспотел так, будто выкосил полгектара луга.

– Ты хочешь знать, как я воевал? – глуховатым голосом переспросил Михаленок, и в зале сразу установилась тишина. – Как я мог воевать? Выполнял любой приказ. В армии никто у тебя не спрашивает, хочешь ты или не хочешь. Вперед! В атаку! Однажды мы штурмовали высоту. Летом сорок четвертого было это. После атаки из нашего отделения осталось всего два человека. Приполз я в землянку взводного. Сам контуженный, уши засыпало землей. Ну, докладываю, так, мол, и так, осталось нас двое. Взводный давай кричать в телефон: «У меня осталось семь карандашиков». Я сразу недокумекал, что к чему. А потом до меня дошло: карандашики – это мы, бойцы. Люди. Ну, для секретности. Я не знал даже фамилии взводного. Не знал фамилий и ротного, и командира батальона. Все держалось в секрете. Куда наступали, какую деревню или город освобождали – ничего не знали. А нам особенно не доверяли. Ну, тем, кто жил под немцем. Был в оккупации. Я как-то по глупости спросил у командира отделения, как фамилия ротного или взводного. Он как вызверился: «Тебе знать не положено. Ты что, к фрицам хочешь перебежать? Смотри, пуля в спину будет». И вот перед наступлением оглянулся я, и аж сердце екнуло: на мой окоп нацелена винтовка… Я говорю вам правду. Один солдат свою родную деревню освобождал. Если б сам не узнал родные места, то ему б не сказали, где он находится.

Краем глаза Михаленок заметил, что Стрижак морщится, как от зубной боли, ему не нравится выступление гостя, а ребята притихли, слушают внимательно.

– Вот я, ето самое, стою перед вами. Ну, ветеран, фронтовик. А наград не имею. Может, потому и спросил парнишка, как я воевал. Откуда возьмутся те награды, если взводный даже фамилии моей не знал. «Карандашик», и все. Командиры тоже погибали. Не успеет осмотреться, познакомиться с бойцами, как его уже нет. Или убит, или ранен… Моя награда – жизнь. Я вот живу, детей поставил на ноги. Внучат дождался. А сколько людей полегло! Молодых, здоровых. В самом расцвете, в самой красе жизни. Никто не посчитал. И уже нельзя сосчитать.

– Иван Сазонович, на войне с фашистами было столько мужества, героизма, понимаете, было много. Вы не о том говорите, – упрекнул гостя Стрижак.

– Почему не о том? Разве то, что мы шли в атаку на верную смерть, – не мужество? Ето самое… – Иван Сазонович опять разволновался, реплика Стрижака, словно выстрел в спину, заставила его потерять нить воспоминаний, усилием воли он овладел собой и тихо сказал: – На фронте, ребята, было мало крикливого героизма. Война – мои дорогие, это работа. Трудная, опасная работа. Каждый день под пулями… Никогда не забуду, как однажды перед наступлением беседовали солдаты. Пожилой уже боец вспоминал: «Была у нас корова. Молодая, натурливая… Ну, ето самое, упрямая. Не пила никак пойло. И вот намазал ей морду селедкой. Как захотелось ей пить! Выпила целое ведро…»

В зале послышался смех, особенно заливалась малышня.

– Не о Сталине думал человек. О самой мирной жизни. Вспоминал разные мелочи быта… Война – страшно ненатуральное состояние человека. Нежизненное дело. Война направлена против всего живого.

Михаленок увлекся, ему захотелось еще много чего вспомнить, не терпелось сказать о своих мытарствах после войны: мечтал стать офицером, отлично сдавал экзамены, но приемная комиссия военного училища не пропускала его – отец был раскулачен, сослан; он, Михаленок, жил на оккупированной территории. Но сказать об этом не решился, чувствовал, что дети устали, пора закругляться. Пожелал ребятам расти здоровыми, работящими, отыскать в жизни свою тропу к счастью. И аж вздрогнул от неожиданности, когда грянули аплодисменты.

Они напомнили треск автоматных очередей.

III

Потом Стрижак и Ксения Артемовна провожали его. Иван Сазонович, усталый, взволнованный, шел с букетом цветов – букет он держал неумело, то бутонами вверх, то вниз. В конце концов прижал букет к груди, будто дитя. На крыльце Ксения Артемовна крепко, искренне пожала руку Ивану Сазоновичу, поблагодарила за интересное выступление и повернула назад в школу. А Стрижак не торопился.

– Понимаешь, Михаленок, зря ты о подозрении…

– Почему зря? Разве его не было?

Они стояли близко. Михаленок всматривался в лицо Стрижака и заприметил над засаленным воротничком белой рубахи два седых волоска: брился утром и пропустил их. И эти волоски как-то успокоили Михаленка, он даже улыбнулся в душе. А Стрижак не унимался:

– Ну, была подозрительность… Ну, «карандашики» разные… Понимаешь, это вредит воспитанию. Не нужно это вспоминать…

– Я говорил правду. А вот ты, Апанас Кондратьевич, написал в районке, что тридцать лет воспитываешь детей. Учишь любить родину. И цитируешь: «Мой родны кут! Як ты мне мiлы…» – мол, хорошо написал Янка Купала. А даже школьник знает, не Купала автор этих слов. Так начинается поэма Якуба Коласа «Новая зямля». Так как же ты руководишь воспитанием детей, школой, если не читал поэмы Коласа?

Лицо Стрижака налилось кровью, невольно сжались кулаки, побелевшие губы шептали что-то невразумительное, мол, почему же в газете пропустили…

– Они же поверили тебе, учителю. А ты обманул… Что, нечем крыть? А я не «карандашик». Понимаешь, человек я. И не глупее тебя.

Иван Сазонович неторопливо сошел с крыльца и зашагал не оглядываясь. Он чувствовал себя победителем. В ушах еще звучали аплодисменты учеников. Вдруг вспомнился надутый, сердитый вид Стрижака. Невольно подумалось: «Сколько самодуров на свете! Как рвутся они к власти! Видимо, нутром чувствуют, что без начальницкого кресла они недостойны людского уважения».

Через несколько дней Михаленок получил повестку из военкомата. Там вручили ему орден Отечественной войны, как и другим фронтовикам, партизанам. Он ехал на велосипеде домой с орденом на лацкане пиджака. Усердно крутил педали, время от времени любовался наградой, радовался, как ребенок, но тут же радость улетучивалась, грусть и тоска наполняли глаза: вспоминал товарищей, которые лежат в безымянных могилах, без орденов и медалей. Эти воспоминания терзали душу.

Михаленок думал о своей жизни. Трудное, безрадостное детство, отца раскулачили и выслали, когда мальчонке было шесть лет. Мать одна растила троих детей: кроме Ивана были еще две девчонки, поменьше его. Хватило на долю сирот и холода, и голода. Перед войной кое-как разжились хлебом. Иван возмужал, окончил семилетку, дальше учиться не стал. Не потому, что не хотел или не мог. Наука давалась ему легко, особенно математика, да и литературу, историю он тоже любил. Решил Иван работать в колхозе, чтоб выучить сестер: им выходить замуж, для них образование, диплом важней.

И тут грянула война. Ивану шел шестнадцатый год. До фронта еще не дорос. Работал дома, косил, пахал, сеял. В партизаны его не звали: слишком молод, сын раскулаченного. От полиции и угона в Германию спасал староста, дальний мамин родич. Партизаны наведывались частенько, мать пекла для них хлеб. Иван передавал кое-какие сведения о немцах, которые узнавал у старосты. Партизаны обещали дать справку, что Иван и мать – связные отряда. Но, видимо, связных у них было много, и на всех справок не хватило, а может, имелись другие причины…

Так и дождался Михаленок освобождения. Осенью сорок третьего призвали в армию. Обучали не долго, зимой уже был на передовой. И хоть воевал он честно, за чужие спины не прятался, чувствовал, что его обходят и вниманием, и наградами. Однокашники ходили сержантами, старшинами, даже офицерами, а он окончил войну рядовым. Домой не отпускали, пришлось служить еще пять долгих лет. Окончил вечернюю десятилетку. Учеба шла трудно, особенно буксовал в восьмом классе. В десятом уже был почти круглым отличником.

Педагоги советовали учиться дальше. Очень хотелось Ивану поступить в военное училище, стать офицером. Он понимал, что в институт дорога отрезана: кто его будет учить? Мать просила прислать хоть червонец – сидят без хлеба и соли при лучине, не за что купить керосина. Раза три пробовал он пробиться в училище. Экзамены сдавал успешно, а потом была комиссия.

Однажды после экзаменов он стоял перед генералом, тот задавал вопросы, Иван бойко отвечал. Генерал довольно кивал головой, поддакивал, дошел до графы: жил на оккупированной территории, отец раскулачен – и тут генерал будто споткнулся, нахмурился, долго смотрел за окно, а потом решительно провел толстым красным карандашом черту через весь лист бумаги. Ивану показалось, что этой чертой генерал располовинил его сердце. Так и не приняли Михаленка в военное училище.

Вернулся в родную деревню. Имелись у него награды: медали «За победу над Германией», «За взятие Берлина». Когда появились дети, медали заменили им игрушки…

Устроился Иван счетоводом – среднее образование в то время в деревне было редкостью. Потом заочно окончил финансово-экономический техникум. Назначили главным бухгалтером колхоза.

Председатели менялись часто, кто спивался, кто попадался на махинациях. Кто-то написал донос на Михаленка, что он приписывает трудодни своей жене. Приехала ревизия. Приписанных трудодней не нашли, но обнаружили несколько мелких нарушений, объявили выговор. Потом из двух отстающих колхозов образовали совхоз. Бухгалтерию возглавил главный бухгалтер соседнего колхоза, он был партийный и заочно учился в институте.

До самой пенсии работал Михаленок рядовым бухгалтером. Жена доила коров на ферме. И он помогал ей, и дети. Жили не бедно. Держали корову, всегда имелась пара кабанчиков. Дети росли здоровыми, работящими, хорошо учились. Все трое закончили институты. Сожалел Иван Сазонович, что все они осели в городе, – теперь и в деревне можно жить по-людски. Надеялся, что младший, инженер-автомобилист, вернется в родное село, но и его на последнем курсе окрутила городская дивчина. Так и остался в городе.

Радовали внучата. Их было пятеро. Недавно Ивана Сазоновича растрогал Василек, первенец младшего сына. От деревенской ребятни он прослышал о выступлении дедушки в школе, попросил показать орден, долго рассматривал его, а потом сказал:

– Дедуля, когда я вырасту… Ну, большим стану… Буду работать учителем в школе. Жить с вами. Вы постареете, так я буду дрова рубить, сено косить. Все-все делать. А ты с бабулей будешь телевизор смотреть. Мультики всякие. Газетки читать.

Иван Сазонович погладил русую вихрастую голову малыша и почувствовал, как повлажнели глаза, будто застлало их горячим туманом.

IV

Вскоре Михаленок услышал, что на собрании будут избирать нового директора совхоза. Пенсионеров туда не звали, однако Михаленок пошел. На его груди красовался орден Отечественной войны. Людей в клуб набилось полно. В президиуме представители из района. Председателем собрания выбрали директрису. Она была в том же самом темно-синем жакете, негромким голосом говорила о демократии, о гласности.

– Товарищи, нам нужно из двух кандидатов выбрать одного. Он и будет директором совхоза. От того, как он будет руководить, во многом зависит будущее нашего хозяйства. Жизнь наших людей. Да и судьба школы – тоже. – Она оглянулась на президиум и добавила: – А сейчас слово скажет секретарь райкома партии Карпухин Сергей Иванович.

Карпухин, коренастый, крутоплечий, краснолицый, начал громко представлять одного из кандидатов – молодого худощавого парня, инструктора райкома партии. Секретарь убеждал, что это достойный кандидат: окончил сельскохозяйственную академию, работал агрономом, затем в райкоме комсомола, а теперь в райкоме партии.

– Так он же всего полгода был агрономом! Посеять посеял, а урожая не собрал, – послышался женский голос от порога.

«И правда, что он знает, этот мальчишка? Привык сидеть в кабинете, начальству угождать», – подумал Михаленок.

Тем временем уже другой оратор сватал своего кандидата – зоотехника из райсельхозуправления, тоже молодого человека, но уже с приметным животом.

– А почему нашего Ковалевича никто не предложит? Главный агроном… Образованный. Подход к людям имеет. Не пьяница, не лодырь… Урожай теперь вон какой! Несправедливо, что его не выдвигают, – говорили меж собой женщины.

Ковалевича Михаленок знал хорошо. Он приехал в совхоз лет семь назад. Здесь женился, взял местную девушку, воспитательницу детсада. Теперь у него уже два сына. «Действительно, почему его не предлагают? Мы его знаем. Так нет, привезли новых, будто котов в мешке…» – рассуждал Иван Сазонович.

На трибуну поднялся Стрижак и громким голосом начал расхваливать инструктора райкома: молодой, энергичный, полный задумок и планов, он будет хорошим руководителем, совхоз выйдет в передовики, в деревне будет райская жизнь… Затем председатель сельсовета принялся агитировать за кандидата-зоотехника, мол, опытный специалист, наведет порядок на фермах. Но агитировал председатель как-то нерешительно, понимал, что в райкоме партии давно решили сплавить сюда своего человека, а зоотехника привезли только ради приличия – игры в демократию.