Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Леонид Леванович
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Леонид Леванович
Рассказы
Конверт
I
Как-то зимним вечером копошился в своих бумагах и вдруг в глаза бросился конверт. Чистый, неподписанный, пустой. На левой половине его – портрет человека, крупные красные буквы: Севченко Антон Никифорович. Помельче, синими, было написано: белорусский физик, академик АН Беларуси, заслуженный деятель наук Беларуси. «А почему наук? Надо – науки», – возразил мой редакторский опыт.
Разглядываю портрет: сосредоточенное, задумчивое лицо, высокий лоб, аккуратно зачесанные седые волосы. Слева от портрета, на белом фоне, – красная звезда Героя Труда, синие циферки: 1903–1978. Выходит, прожил знаменитый академик семьдесят пять. На голубой марке – цифра 2003. Значит, конверт выпущен к столетнему юбилею ученого.
За окнами моей избенки завывала, будто голодная собака, февральская метель, а мне вспомнилось далекое лето 1961 года. Горячий душный август, встреча с ректором Белгосуниверситета Севченком.
II
Тем летом окончилась моя служба на Балтийском флоте. Окончилась – не то слово. Все было очень непросто и нелегко. Я приближал дембель бессонными ночами, когда украдкой писал контрольные работы и отсылал их в Минск, на журфак БГУ. Бывало, в субботу или воскресенье записывался на увольнение в город. Как и все, готовился: драил до зеркального блеска пряжку ремня, чистил до глянца ботинки, утюжил широкие флотские брюки.
В полдень, после осмотра увольняемых, выходил за КПП вместе с друзьями. Моряки сразу же сдвигали на затылок бескозырки, брали курс на Матросский парк. Очень хотелось и мне идти туда же – там ждала девчина, которой в прошлую субботу я назначил свидание. Но надо было срочно отсылать в Минск контрольную работу, и я поворачивал назад: до 24.00 никто не имеет право меня «кантовать». Я – в увольнении. В душе ругал себя за юношескую, максималистскую клятву: буду учиться и во время службы. Вместо танцев, объятий и поцелуев сушил мозги над контрольной, грыз науку, как дурак.
Началась «нелегальная» учеба в Таллине. Первые контрольные работы писал на тумбочке, когда ночью был дневальным. Контрольную по истории КПСС накатал, не имея самой истории: цитаты классиков марксизма-ленинизма брал из учебника для политзанятий. Как ни удивительно, все контрольные зачли, прислали вызов на сессию. С вызовом и постучался в кабинет замполита Третьего Балтийского флотского экипажа. Вошел, откозырял, попросил разрешения обратиться, подал вызов и зачетную книжку студента-заочника.
– Какой вызов? Какую сессию? – капитан второго ранга нацепил очки, уставился в бумагу, затем полистал зачетку.
– Гм, так у тебя тут пятерки. Значит, первый курс окончил на гражданке? Молодец парень! – замполит снял очки, как-то тепло, по-отцовски глянул на меня.
Я знал, что замполит родом из Украины, фамилия его – Мазур, слово «знамя» он произносит на хохлятский манер – «знам’я». Замполит начал объяснять, что заочная учеба солдатам и матросам срочной службы запрещена законом, что даже офицеров не всегда отпускают на сессии. Он промолчал, нахмурил лоб, вздохнул:
– Эх, если б я имел диплом, я б уже давно адмиралом ходил. М-да, что ж с тобой делать? Сессия десять дней? Постой, а в газете «На вахте» это ты писал о нашей самодеятельности? Ты? Ну, так хорошо же написал, хлестко… У вас были стрельбы? Как отстрелялся?
– Отлично. Двадцать восемь очков из тридцати.
– Молоток! – обрадовался Мазур. – Оставь свои бумаги. Потолкую с командиром. Может, дадим тебе десять суток по поощрению.
Командир экипажа дал добро, и я сдал зимнюю сессию. А потом пришел вызов на летние экзамены – на целый месяц. Замполит Мазур развел руки: к сожалению, браток, месяц никто не даст, даже сам министр обороны. Он долго молчал, смотрел за окно, потом спросил, где живут родители, тихим голосом посоветовал: пусть отец или мать напишут, что кто-то из них заболел или еще что случилось…
Через две недели я получил письмо отца. Он сообщал, что мать заболела, ее положили в больницу, очень хочет повидаться со мной. С этим письмом я постучался к замполиту. Тот прочитал письмо, поднял глаза на меня:
– А где же печать военкомата? Это же не документ. Мало ли что кто напишет? – Мазур задумался, потом спросил: – А далеко район?
– Да километров двадцать с гаком. Сессия уже идет две недели.
– М-да, ситуяйция. Добро. Пусть меня повесят за я…. На экзамены поедешь. А лучше – самолетом.
Через день я был уже в Минске. Первый раз в жизни летел самолетом, Ил-14 показался мне большим и комфортабельным. В тот день, 17 июля 1959 года, наша группа сдавала экзамен по логике. И вот я в белой форменке с желтым лычком старшего матроса на погонах подхожу к столу, чтобы вытянуть билет. Преподаватель Соколовская, солидная, уже немолодая, удивленно округлила глаза:
– Вы тоже наш студент? Я что-то не видела вас на лекциях..
– Я только сегодня прилетел из Таллина, – и подал зачетку.
– Так вы с корабля – на бал, – заулыбалась она.
Мадам Соколовская очень внимательно смотрела на меня, когда отвечал, казалось, она не верит своим ушам. Помню, один из вопросов билета был о силлогизме. Я бойко шпарил, что это – умозаключение, полученное на основе двух суждений. Если суждения неправильные, то и умозаключение будет соответствовать вульгарной логике. К примеру: человек – смертен, собаки тоже смертны, следовательно, собака – человек.
– А по какому учебнику вы готовились?
Я назвал двух авторов, учебники которых проштудировал во время ночных вахт. Мог бы добавить, что замполит Мазур посоветовал взять официальную просьбу командира экипажа, чтобы меня записали в Таллинскую городскую библиотеку.
– Ну что ж, товарищ моряк. Ставлю вам пять баллов!
Когда я выходил из аудитории, пол качался под ногами, будто палуба в семибальный шторм. С легкой руки мадам Соколовской – пусть будет ей пухом земля – за пять дней я сдал шесть экзаменов. О, это было совсем непросто. Преподаватель, который читал историю партийно-советской печати, заупрямился: не могу принять зачет, потому как не кончил читать курс. Заступился профессор-филолог Николай Павленко: «Но если человек знает. Отпуск у него кончается. Можно сделать исключение». Тогда партийный ортодокс сменил гнев на милость и зачет принял.
Отметил я документы в Костюковичском райвоенкомате, переночевал дома, «уладил» семейное положение: в документах было написано, что мне дается семь суток по семейному положению. Без опоздания прибыл в экипаж, явился к замполиту, откозырял, подал зачетку. Тот увидел оценки, поздравил, даже обнял по-отечески.
А потом была зима. Вызов на сессию. Мучительное раздумье замполита Анатолия Ивановича Мазура:
– Ну и что мне с тобой делать? По поощрению – был. По семейному положению – ездил. Правда, служишь исправно. «На вахте» печатаешься В «Страже Балтики» – тоже. Деньжата на дорогу есть? Гонорары же получаешь. Что-нибудь придумаем. Безвыходных положений нет, как нет неприступных женщин.
И придумали. Получил я документ, в нем говорилось: «Старший матрос… командируется в город Минск. Проездных – нет, суточных – нет». Выходило, что я вроде в экипаже, потому как в ведомости начфина моей фамилии нет, и в то же время – в командировке. Как в народе говорят: и дома, и замужем.
III
Осенью 1960-го наш экипаж передислоцировали в город Пионерск Калининградской области. Пришел новый командир, замполит тоже новый, но я уже был студентом четвертого курса, имел три лычки на погонах – старшина первой статьи, кандидат в члены партии. На зимнюю сессию отпустили с таким же липовым командировочным удостоверением. Новый командир экипажа капитан второго ранга Шадрин, высокий русоголовый москвич, с открытым мужественным лицом, раскатистым, басовитым голосом, пожелал успехов, предупредил: «Только патрулям не попадайся».
Экзамены сдал, на глаза патрулям не попался. Служба шла дальше.
Как-то весенним днем парторг напомнил, что кончается кандидатский стаж, надо вступать в КПСС, и что бы я не затягивал, а завтра же написал заявление. А завтра, 12 апреля, Юрий Гагарин полетел в Космос. Вдохновленный этим событием, накатал заявление: горжусь, что первый в Космосе коммунист. Потом заседала парткомиссия соединения, я был взволнован, видимо, радость светилась на лице, потому один седовласый «кап-раз» – капитан первого ранга спросил:
– А что вы улыбаетесь, как мальчишка? Вы же не в «Осоавиахим» вступаете, а в партию. Видать, не созрел еще, товарищ…
Наш парторг возразил: я уже на четвертом курсе университета, печатаюсь в газете «Страж Балтики». Кап-раз умолк, будто язык проглотил, но при голосовании воздержался.
Меня очень беспокоила летняя сессия. Трудные были контрольные работы, нервное напряжение, постоянный недосып стали причиной неожиданной болезни – экземы. И попал я в Балтийский военно-морской госпиталь. Родителям написал, что меня временно перевели служить в госпиталь. Написать заболел – рука не поднялась. Мать похоронила уже двух моих братьев, самый старший, третий, не вернулся с войны. Прокачался в госпитале около месяца. Накануне Первомая навестили меня командир и замполит, поздравили с праздником. Командир посоветовал написать рапорт командующему флотом, чтобы меня досрочно уволили в запас, иначе придется тянуть лямку до осени.
IV
Младшим лейтенантом запаса ехал я в Минск на летнюю сессию. Экзамены сдал с блеском. Снова потянуло стать студентом настоящим, поучиться на стационаре. Почему снова? После первого курса я сделал попытку перевестись на стационар. Декан был согласен, начальник учебной части – тоже. Не хватало визы начальника военной кафедры. И пошел я к генералу Кирсанову. Тот прочитал заявление, поднял на меня оловянно-серые, усталые глаза:
– И что вы хотите от меня, молодой человек? – ударяя на «о» спросил генерал.
– Напишите, что вы не возражаете…
– Нет, молодой человек, я очень возражаю. Артиллерия, баллистика – это сложнейшая наука, – глаза генерала вдруг вспыхнули синим блеском. – Вы никогда не догоните тех, кто ушел вчера, – размашистым почерком вывел: – Возражаю…
Одно это слово круто изменило мою судьбу, за что я очень благодарен генералу Кирсанову. Особую благодарность почувствовал, когда вышла моя книга «Якорь надежды». Она бы никогда не родилась, если бы я не послужил на флоте. Теперь виза генерала была не нужна. Декан Михаил Григорьевич Ларченко, здоровяка, похожий на медведя, узнав, что я из Могилевщины, молодой коммунист, печатался во флотских газетах, весело похлопал меня по плечу:
– Давай, земляк. Нам такие хлопцы потребны, – с неистребимым мягким «Р» сказал он и подписал заявление.
Начальник учебной части тоже дал добро, но предупредил: стипендии у меня не будет, интерната – тоже, потому что все распределено. И вообще все зависит от ректора. Посоветовал пробиться к нему на прием. А ректором университета был тогда академик Севченко.
Тот жаркий августовский день я помню, как сейчас. Вошел в приемную. Смуглая женщина с короткими густыми волосами, с папиросой в губах, сидела за машинкой. Подал ей заявление, она взглянула одним глазом, вынула папиросу, сказала:
– Хорошо. Оставьте заявление. Я передам ректору.
– Я вас очень прошу. Разрешите мне зайти самому.
– Ладно. Тогда придется подождать.
Ждать пришлось около часа, а может, и больше. Наконец я переступил порог не очень просторного светлого кабинета. За столом сидел широколобый худощавый человек в светло-голубой тенниске – под цвет седым вискам. Человек поднял голову от бумаг, внимательно, цепко посмотрел на меня.
– Садитесь. Слушаю вас.
Я рассказал, что служил на флоте, учился на журфаке нелегально, хочу побыть студентом стационара. И подал заявление.
– Ну что ж, я вас понимаю, – Севченко позвал секретаря. – Можем ли мы перевести на пятый курс?
– Нет, Антон Никифорович, на последний курс нельзя. Есть инструкция.
Севченко нахмурился, на высоком лбу собрались гармошкой морщинки-борозды.
– Та-ак, что ж нам придумать? А может, на четвертый? Побудете два года студентом. Почувствуете вкус студенческой жизни.
– Согласен, – с радостью выпалил я.
– Вот и добренько, – академик вдруг широко улыбнулся, нацепил на широкий мужицкий нос очки.
Торопливым почерком ректор писал резолюцию. Я следил за сильной, по-крестьянски широковатой ладонью, державшую ручку. Выше локтя рука была тонкая, интеллигентская. Кончив писать, Севченко вышел из-за стола, пожал мне руку:
– Дерзайте, юноша! Так любит говорить мой друг Михась Лыньков. Может, и ты станешь литератором. Счастливой тебе дороги!
V
Снова и снова рассматриваю конверт. Над Звездой Героя – эллипсы, символизирующие орбиты атомов, справа – силуэт человека над микроскопом. Дальше контуры строения: то ли университета, то ли академии. Прочитал на обратной стороне: выпустила конверт фабрика в Борисове, художник А.Хвесюк. Подумалось: интересно, мужчина это или женщина? А еще промелькнула мысль: спасибо «Белпошце», что не забыла отметить юбилей знаменитого физика.
Человека, который росчерком пера подарил мне два студенческих года. Теперь, с высоты прожитого, могу признаться: два лучшие годы жизни.
2005 Перевод с белорусского автора.
Метро
I
Проснулся он рано, хоть торопиться нужды не было. Куда уже торопиться, если протопал по земле восемьдесят с хвостиком. А вставать рано приучила жизнь. Сызмала пас гусей, потом – телята, коровы. Мать жалела его, однако будила рано – надо, ничего не поделаешь. Теперь можно спать поздно, да не спится. Зимой он лежит подольше – нет, не спит, думает, вспоминает, качается в кровати, чтобы не включать свет слишком рано, за электричество надо платить. А сколько той пенсии! Кот наплакал. Летом другое дело: еще пяти нет, а уже видно.
Он поднялся, высокий, сутуловатый, с бурой морщинистой шеей и седой головой, зашел в соседнюю комнату – как там внук? Виталька спал, закинув руки за голову, будто обнимал качанок капусты с белобрысой челкой-листком. Одеяло сползло на пол, до пояса внук был голый. Худощавый, уже довольно рослый – такой родной, невыразимо близкий. Это продолжение его, дедовой жизни.
Люди, в чьих руках была власть, сделали всё, чтобы он, Стах Крупеня, не имел продолжения рода, чтобы никогда не возвратился с Колымы. А он выжил. Вернулся на родину. Да не один – с женой-сибирячкой, лагерной медсестрой. Девушка полюбила зэка-белоруса, и эта любовь помогла Стаху выстоять. Вырастили они троих сыновей, имеют пятеро внуков. Виталька – самый младший.
Дед Стах накрыл внука. Тот пробормотал что-то. Таинственно улыбнулся, повернулся на бок и заснул. Вдруг Стах заприметил темный предмет под подушкой. Взял, рассмотрел. Это был игрушечный пистолет. Большой, но удивительно легкий, серебристо-блестящий, с черной шершавой рукояткой – именно ее сначала увидел Стах. Имелась у этой игрушки и прорезь прицела. И мушка, и надпись: Омега, мэйд ин Чино – по-английски. Ну, китаезы, такю игрушку смастерили, как настоящий маузер. Нечто подобное болталось на ремне командира партизанского отряда, в который Стах попал шестнадцатилетним пареньком. О. как он мечтал тогда иметь боевой пистолет или автомат! А приходилось таскать на неокрепших плечах тяжелую бельгийскую винтовку.
Как давно это было!
А вчера дед Стах – Стефан Адамович Крупеня, в лагере его дразнили «стахановцем». – пережил большую радость: парился с внуком в бане.
Какое это счастье – ласково, бережно стегать-шлепать, поглаживать распаренным березовым веником разогретое докрасна тельце малого мужичка. Родного твоего отпрыска. Твою кровинку. Вчерашней бани и радости могло и не быть. Но как иногда случается. Помогло несчатье. Заболели дедовы ноги. Они болят уже не первый год. Иногда боль отпускает, особенно зимой, когда меньше топонины. А теперь, в начале лета, ноги заставили искать спасения в поликлинике. Молодая остроносая девчина-хирург попросила сделать приседание. Стах попробовал, но приседание получилось неказистое. Так и застыл раскорячившись.
– Глубже! – строго сказал доктор.
– О. если б я мог… глубже. То к вам бы не пошел.
Девушка застеснялась. Начала расспрашивать, есть ли дача. Что он там делает.
– Всё делаю. Что нужно.
– И землю копаете?
– Приходится копать.
– Так что же вы хотите?
– Хочу, чтоб мои ноги ходили по земле. Я еще не устал от жизни. А на этом свете не устанешь, так на том не отдохнешь.
– Вы оптимист, дедушка. Возможно это вам и поможет.
Доктор заулыбалась, прописала десять сеансов лечения электротоком. Подобные процедуры Стах принимал и раньше. Но к этому врачу попал впервые. Вот и получилось, что дед Стах оказался привязанным в городе на десять дней. Он ходил на процедуры, читал, смотрел телевизор. Вдруг позвонила невестка: Виталику неделя до отъезда в лагерь. Сидит целыми днями у телевизора. К бабушке на дачу не хочет.
– А с вами согласен побыть.
– Ну, раз согласен, так привози.
И дед с внуком стали жить вместе.
II
Сегодня Стась запланировал свозить внука в Ботанический сад, покататься в метро. Они уже катались в метро три дня подряд. Осмотрели все станции. Из всех благ цивилизации Стах Крупеня очень уважал метро, любил и ванную. Но метро – это роскошь особенная. Можно ехать в любую погоду с комфортом. Ни дождь, ни снег тебе не преграда. И всё точно по графику. Кругом чисто. Светло, красиво.
Но была и еще одна причина катать внука на метро. О ней дед не сказал внуку. Не говорил ему ни слова о Колыме. Когда-то даже детям боялся об этом рассказать, не мог признаться и товарищам по работе, как стал нацдемом в двадцать лет от роду.
После Колымы трудно было устроиться на работу. Всюду получал отказ. Помог друг юности, с которым учился в педагогическом техникуме. Приняли Стаха в Министерство финансов, в хозяйственную группу, где он был и столяром, и плотником, и электриком.
Когда-то отец его, Адам Крупеня, умел и столярничать, и плотничать, мог и печь сложить. И возле пчел был своим человеком, и в саду умел хозяйничать. А еще Адам Крупеня обладал медвежьей силушкой. Имея золотые руки не спился безвременно, как это бывает с мастеровитыми людьми на Беларуси, да и в других краях. Учил Адам Крупеня умельству и своих детей. Не раз вспоминал отца Стах на Колыме, в душе благодарил за науку. Стахановцем Крупеню дразнли зэки не только за имя Стефаний-Стах. А за то, что любую работу делал быстро, ловко, сберегая силу. И совершал эту работу сначала в голове, а потом брался делать руками.
Вскоре его оценили и в Министерстве финансов. В те годы именно финансовый министр читал доклады на белорусском языке. Да не абы-какие, а о бюджете. Депутаты внимательно слушали, делали вид, что всё понимают. Правда, понимания от них никто не требовал. Как Ванька-встанька, они поднимали руки, утверждали, что им предлагалось. Альтернативы быть не могло.
III
Время менялось, началась хрущевская оттепель. Крупеню разрешили прописаться в Минске, дали квартиру. Как-то набрался смелости Стах и постучался в тяжелую массивную дверь дома с громадными колоннами на главном проспекте Минска. Добился аудиенции у высокого начальника КГБ. Тот слушал, удивленно смотрел из-под очков на него, как на ископаемое. Потом тихо процедил сквозь зубы:
– Ах ты, сволочь! Нацдемовский недобиток! Как тебе удалось выжить?! И ты еще хочешь реабилитации?! Ты же – враг народа!
Серо-стальные глаз, будто сверла, буравили Крупеню. Он молча вышел из кабинета, боясь оглянуться назад.
А если разобраться, какой же он враг? Молодой учитель, как и его соратники, хотел, чтобы школы на Беларуси были белорусскими, чтоб родная речь царила на родной земле. Так разве ж это преступление? На всем белом свете таких людей считают патриотами, помогают им, гордятся ими, потому что они – стержень нации. А тут – враг народа. За что? За какие грехи?
Всю жизнь искал Крупеня ответа на эти вопросы. Иногда казалось, что он докопался до истины, всё понял, но жизнь снова поворачивалась другой стороной.
Как радовался Стах, когда однажды карапуз Виталька пришел из садка и процитировал стишок:
Букву «р» малыш произносил, как «л». и потому стишок звучал особенно трогательно и мило. Дед Стах даже прослезился, в душе промелькнула мысль: хоть младший внук вырастет настоящим белорусом. Сыновья знали родной язык. С родителями говорили по-белорусски. Но за стенами дома, как и все – на «тросянке», которая считалась официальной. И начальники их, вертикальные ратники, говорили с высоких трибун: борба за урожай. И думали, что говорят с народом на «великом и могучем».
Жена Евдокия, сибирячка, оказалась этнической белоруской: ее дед по материнской линии был косинером Кастуся Калиновского. После удушения восстания очутился Сибири. Видимо, в генах Авдотьи-Евдокии жила жажда родины. Она быстро научилась петь белорусские песни, а потом и говорить на языке пращуров. Но в Минске, в столице советской Белоруссии, муж-нацдем и жена – сибирячка говорили по-белоруски только на кухне да в спальне. А на работе, среди людей – Дуня устроилась медсестрой в военный госпиталь, – только по-русски. Дуня боялась хоть одним словом высказать неуважение к советской власти. Страх еще усилился, когда мужа отказались реабилитировать.
Страх жил и в душе Крупени. Страх не за себя, а за семью, за детей, а потом и за внуков. Крупеня понимал: идет идеологическая война против белорусского народа. А на войне без жертв не бывает. Потому за свою жизнь не боялся, хоть иногда с грустью думал: его надо называть не Стах, а Страх Крупеня.
IV
В восемь часов, как и договорились вчера, дед разбудил внука. Они сбегали на озеро, сделали зарядку, поплавали. Стах радовался, что может потихоньку бежать – процедуры пошли на пользу, да и огород копать не нужно, руки-ноги отдохнули. Краем глаза посматривал на Виталика. Тот раскраснелся, бежал легко, радостно.
– Ты беги впереди. А я вслед за тобой.
– Дзеда, ты некалі гаварыў інакш: следам за дзедам. Пойдзем разам.
– Хай будзе так.
Пошли бодрым шагом через перелесок. Мне помогли процедуры, а Виталику – метро, подумал Крупеня. Там он слышит белорусский язык.
Снова заныла душа: дожили, родную речь, пусть искусственно-механическую, можно услышать в подземелье, в метро, да в заграничном посольстве с чужим акцентом.
На балконе, когда вешал мокрые плавки, вдруг увидел диво: в уголке, на стыку бетонной плиты и жести, зеленел шматок моху, торчали зеленые шильца травы. А между ними возвышался… василек. Он уже готовился зацвести – выбросил три бутончика, верхний уже курчавился голубовато-синим чубчиком.
После завтрака показал василек Витальку. Тот особенно не удивился, хотя и выслушал дедушку внимательно. Малеча, не понимает еще, какая нужна сила, чтобы расти между бетонной плитой и жестью, подумал Стах. В последнее время его всё больше удивляла неистребимая живучесть всего живого.
В Ботаническом саду они были долго. Дед уже устал, а внуку всё хотелось осмотреть, еще раз обойти вокруг озера, где плавали лебеди, понюхать еще столько самых разных цветов. Хоть ноги разболелись снова, Стах радовался: внук любит природу. Еще один день проживет без ужасного ящика – телевизора.
Потом они катались на метро. Летним днем в большом городе задуха, будто в котле, а в метро прохлада. Любота! Стах даже задремал, или сделал вид, что спит. И вдруг услышал звонкий голосок:
– Дзеду! Наступны прыпынак[3]3
Наступны прыпынак – следующая остановка
[Закрыть] наш! Плошча Якуба Коласа[4]4
Якуб Колас 1882–1956 – народный поэт Беларуси.
[Закрыть]!
– Ага. Унучак. Наша станцыя. Наша… – дед Стах заволновался и ответил слишком тихо.
На самом деле ему хотелось кричать.
2001
Перевод с белорусского автора.
