Текст книги "Конец нового дома (Рассказы)"

Автор книги: Леонид Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

БАЛАМУТ

Ловили на мелком месте. Прибылая вода спадала, а лещи косяками выходили на мелочь, туда, где берег ровным песчаным скатом скрывался под водой. Клевали еле заметно: часто, но не резко подрагивал поплавок. А затем отчаянно брали в глубину и рывком вели от берега.

Мы с Димкой заняли чье-то обсиженное место: здесь стояли развилки под удочки, виден был след от костра.

Димка поворчал, что может прийти хозяин и вытурить нас, но очень хотелось расположиться именно тут, и мы остались.

Между прочим, Димка только для меня Димка. Для других он – по отчеству и уважаемый, и все такое. Но я хорошо помню, что он еще с первого класса должен мне крючок-заглотыш, а до сих пор не может отдать. Поэтому он для меня – Димка, а не как-нибудь иначе.

Сзади нас простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх, и на самом верху стояла малюсенькая бревенчатая избушка непонятного назначения с единственным маленьким окошечком.

Вот из этой избушки вышел мужчина с удочкой в руке, посмотрел на закат, постоял, видимо, слушая скрип дергача, отсчитывавшего хрипловато, как маятник старинных часов, секунды, и начал спускаться к нам. Мы сразу поняли, что это хозяин рогаток, что ловит он тут, и переглянулись.

Мужчина подошел, постоял немного, окинул наши неподвижные фигуры единственным глазом, почесал небритый подбородок и спросил:

– Закурить нету?

– Не курим, – как-то враз ответили мы.

Мужчина помолчал, а затем поинтересовался:

– И не пьете?

– Нет, – твердо ответил Димка.

Мужчина еще подумал и сказал почти стихами:

– Не курите, не льете, а для чего живете?

– Да вот, – совестливо отозвался я, – рыбку ловим.

– Это хорошо, – неожиданно сделал вывод наш собеседник и вздохнул: – А я вот с этим куревом столько денег перевожу…

– Мы, наверно, ваше место заняли? – напрямую спросил честный Димка.

– Пошто мое? – вопросом ответил мужчина. – Что, я тут рыбу развел, что ли? Хватит мест. Ловите. Вчера бо-ольшого леща здесь выволок. Ох, и поворожил он, да все-таки попался. Ну, пойду я.

Он зашагал от нас, на ходу обернулся и попросил:

– Старуха моя придет, поесть притащит, так скажите, чтоб рыбу взяла. В избушке, в сумке там. Да травы пусть подбросит, чтоб не спортилась…

Старуха пришла, когда начало смеркаться, выпала роса и к грустному кукушкиному отсчету лет да к дергачиному отскрипыванию секунд прибавился молодецкий посвист соловьев. Старухой ее называть было еще рановато: это была высокая и ширококостная женщина лет пятидесяти. С двумя узелками в руках она зашла в избушку, а через несколько минут вышла и направилась к нам.

Мы смотали удочки и разводили костер, готовясь переждать короткое время негустой темноты до рассвета и нового клева. Димка чистил рыбу, я возился с костром.

– Баламута моего тут не видели? – решительно опросила старуха еще издали.

Мы объяснили, передали то, что он наказал, предложили присесть, подождать ухи.

Она села и принялась помогать Димке, а попутно начала говорить. И сразу вспомнилось, как шел я пешком по Задоринскому волоку и встретился мне человек. Посидели мы минут десять на упавшей сухаре-березе, и начал рассказывать он мне всю свою жизнь, вплоть до сокровенного. А потом пошли в разные стороны.

И много раз случалось подобное. Видно, таково уж свойство русского простого человека. Вот и старуха.

– Носи ему, баламуту, – с явным удовольствием нажала она на понравившееся ей определение собственного супруга, – то одно, то другое. А каково мне ноги ломать? Что мне семнадцатый год, что ли? Сюда четыре версты отломи, отсюда четыре. И ведь под боком работа была, то же самое сторожевство. Сторожем он тут при штабелях, – пояснила она, – и на окатке помогает, и следит, чтобы рыбку не браконьерили. Так нет – сюда пойду. Зачем сюда: зарплата там не меньше. Пойду. Леший с ним сговорит. Всю жизнь эдак.

– Сторожем он все? – видя, что она умолкла, спросил я, чтобы выказать нашу заинтересованность и поддержать разговор.

– Какое, к лешему, сторожем! – вдруг почему-то обозлилась старуха. – Все он прошел. И плотничал, и печничал, и на дорожное строительство ездил, и в городе бывал. Годов семь назад егерем устроился. Думала – подержится: понравилось ему спервоначалу. Ушел. На лесопункте работал, мясом в ларьке торговал. Геологи тут у нас партией ходили, он и у них побывал. Сейчас вот сторожит, лесоприемщику помогает, да катает для приработка. Непутевая душа. Тьфу!

– Не держат, очевидно, нигде? – спросил прямой Димка.

– Как бы тебе «не держат», – обидчиво возразила старуха. – Он ведь все может. Малярит, стеклит, клеит. Будильник починить, или угол срубить, или шкуру снять, или опять же тебе стол сделать – все может. Начальник геологов ему так и говорил: «У тебя, слышь, Алексеич, руки – золото».

– Зашибает, значит? – попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.

– Не пьет, – опровергла старуха. – Так, чекушечку в праздник бывает. Просто – путаный такой. Я-то с ним, окаянным, – снова вскипела она, – целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь во спокое. Уродятся же такие баламуты – ни себе, ни людям покоя, прости господи!

Расстроилась старуха и уху хлебать не осталась. Пошла к избушке, вынесла из нее сумку и пропала в сумеречных, умытых росой, а потому делающих шаг мягким и неслышным заливных лугах.

Есть уху пришел сам Алексеич. Показал нам улов – широченного леща с задубелой старческой чешуей и остекленевшими глазами. Сказал:

– Маленько не отпустил: как черт упирался. Старуха не приходила?

– Приходила, – сообщил Димка. – На тебя жаловалась.

Алексеич поморгал своим единственным глазом на огонь, поглядел, как я наливаю водку в стаканы, улыбнулся, должно быть, вспомнив категорическое Димкино «нет», и спросил:

– А чего на меня жаловаться?

– Да с работы на работу, говорит, часто бегаешь, – объяснил Димка. – Не держишься нигде. И сюда зря устроился: ходить ей далеко.

Помолчали. Костер потрескивал, да соловьи заливались. Алексеич выпил отмеренную ему водку, хлебнул ухи и не совсем понятно проговорил:

– Это у нее уж так… Женское. Им ведь, бабам, что нужно: живи, как Макар. Будешь жить, как Макар, хоть и худо – довольны будут. А не так – сразу на дыбы. Ночевать-то ко мне в избушку пойдемте, – неожиданно закончил он.

– Клопы, наверно, там у тебя, – отказался Димка. – Да к тому же нам вставать на самой заре, с утра еще попробуем побросать.

– Разбужу, – опроверг Алексеич. – Я мало сплю. Бессонница у меня. И клопов нету. Клоп спокойного человека любит, со мной никак не уживается. Клопу надо барахла много и чтоб на одном месте человек сидел.

– Лечиться надо от бессонницы, – посоветовал я.

– А я и рад, – вдруг запротестовал Алексеич. – Много спать – полжизни проспишь. А жить-то – всего ничего. Толку в спанье не вижу.

Сложили в кусты рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся: с запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. Посередине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.

В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.

– Вот чего, – сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, – зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.

– Никакая работа не нравится? – полусонно пробормотал Димка.

– Наоборот, – снова заворочался Алексеич. – Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу – маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет – не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к какому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду – все так. Сейчас уж не то, конечно.

– А здесь-то долго думаешь? – спросил я.

– Лето проработаю, – сообщил Алексеич. – Зря все-таки старуха жалуется…

«Задело», – подумалось мне.

– Она всю жизнь, – продолжал Алексеич. – «Живи, как Макар», Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой недокинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы да на работу. Бабам – им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.

Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.

– Эх, образование бы мне, – вздохнул в темноту Алексеич. – Что я кончил?.. Читать да писать выучился.

– Ну, и куда бы с образованием? – совсем сонно проговорил Димка.

Алексеич не отвечал долго, потом сказал:

– Все бы прошел. Всякую бы работу на земле испробовал.

Я задремал. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:

– Не спите, ребята, или спите?

Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:

– Не сплю, чего?

– А вот окажи, – начал Алексеич. – Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте выучиться до того… – он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: – До того чтоб этот самый… спутник построить?

– Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, – ушел я от ответа.

Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:

– Жалко.

Я опять задремал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…

На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.

От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: «Много спать – полжизни проспишь. А жить-то – всего ничего» – и принялся тормошить Димку.

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ ТЕРЕХИ РУМЯНЦЕВА

А и хороша же Ломенга-река! Не только красотой своей, но и чистотой необыкновенной. Пробилась она от севера к югу, сквозь леса раменные, тишиной заколдованные. Бежит, катится мелкой волной в луговых берегах, на которых выстроились цепочками столбы: бревна и валежник во время паводка от заливных лугов отбивать.

Струя у Ломенги цвета стального, но чуть синевой отдает. Чистится струя, свежится по дороге: на галечных переборах, на песчаных отмелях. Приволье тут рыбе, раздолье. И от первоистоков до самого до Суножа, не то что на берегу, а и поблизости от реки, – ни одного стока от предприятия какого-нибудь, ни кладбища, ни гнилой болотины. Забредет по колено в воду лось и пьет. Пьет и заяц, и лиса, и другой зверь, и птица всякая. Ложись и ты грудью на берег, руками у воды упрись, губами струи достань. Пей!

Глаза у приречных жителей – у многих – цветом струю Ломенги напоминают. Народ крупный, малоразговорчивый. Леса не боятся, зверя не боятся, работы не боятся. Смерти, может, побаиваются, а пуще нее болезни: нет хуже належаться, самому намаяться, других намаять. А еще того хуже, что неизвестно, для чего живешь. Помирать не помираешь и жить не живешь.

Вот об этом у Терехи Румянцева все думы, когда он к Шартановскому перевозу на берег Ломенга приходит. Посидеть. А ходит он летом почти что каждый день.

…У реки еще свежестью недавней ночи, обдает, но но всему видать: день будет каленый, настоящий июльский. Только что катер протащил крытую баржу, и мягкая волна неостывшей за ночь воды моет сухую глину крутого берега, шлепает о борта парома. Перевозчики спускали для прохода баржи канат, а теперь, поднимая его, поухивают у шутихи на другом берегу.

Тереха с этого берега смотрит некоторое время на их работу, потом садится на бревно, закуривает и переводит взгляд на воду. Семьдесят лет, с первого года жизни своей, смотрит он на эту струю и не может наглядеться. Отражается в глазах его река, и сами глаза весь свой цвет и свет от реки переняли.

Он подставляет спину к поднимающемуся выше солнцу. Хорошо. Прогреваются и плечи, и лопатки, и поясница, прикрытые репсовой светло-синей рубахой. Не мозжит в костях, не ломит, не ноет. Куда лучше! Вот и паром, груженный тремя автомашинами, идет сюда. Можно будет поздороваться с паромщиками, среди которых есть и старые его товарищи, затянуться «беломориной» и снова глядеть на реку, слушая, как судачат о последних новостях говорливые бабы.

Знает Тереха и баб и мужиков, почти всех, что переезжают за реку. Но еще лучше знает он саму реку, вдоль и поперек, на глуби и на мели. Знакомы ему и омуты, и перекаты, и косы, и кривули, и стрежи, и вьюны, и острова, и мысы – все хитрости речные, все тайны Ломенга.

Грустит Тереха. Вспоминается ему то время, когда не только он знал реку, но и река знала его. Был Тереха лучшим лоцманом на Ломенге, водил самоплавом огромные, многорядные плоты-соймы. Хозяином он был на реке, хозяином и в приречных городишках и селах…

…Гордится Тереха – не на словах, конечно, а в памяти своей – лоцманством, былой своей работой. Однако еще больше гордится он работой отца своего и деда.

Красивое дело быть лоцманом. И все же Тереха считает себя худым потомком. То ли дело – отец. Тот строил барки, лучшие барки на Ломенге. Возили на берег копани – деревья с выкопанным из земли толстым корнем, идущим к стволу почти под прямым углом, – рожденные природой шпангоуты. Ставили «попы» – кряжи, на которых вырастала постепенно громоздкая барка. И закипала работа.

Спускали барку на воду с шумом, с гулянкой, отмечая праздником итог нелегкой работы. Во время спуска строг и удивителен бывал отец. Тереха помнит, как отец, стоя на борту барки, поражал всех исключительным знанием дела, точным расчетам центра тяжести внушительного сооружения, построенного на глазок. Он стоял на борту барки и приказывал выбивать то тот, то другой «поп». Когда оставалось три «попа», отцу начинали кричать: «Уйди! Свернешься!» А он стоял до того, как оставалось два «попа», потом спрыгивал. Барка же, огромная барка держалась несколько секунд всего лишь на одном «попе», на одном вертикально поставленном обрубке дерева, потом плюхалась на полозья из бревен и медленно сползала в воду.

А дед! До сих пор вспоминают: отличный был кузнец. Самым же любимым делом деда стало поднимать колокола на церкви. Из других уездов приезжали за ним. Без всяких сложных устройств, с несколькими веревками и блоками, при помощи группки мужиков, поднимал тяжеленные колокола на головокружительную высоту.

Сто раз рассказывал Терехе отец, как дед поднимал колокол у Преображения в Шири. Колокол не проходил в прорез верха колокольни, в «слух». Из одной боковины «слуха» выбили несколько кирпичей. Нужно было подать колокол чуть накось, чтобы он проскочил в отверстие. Для лучшего обозрения поля работы дед залез на колокольню, а затем по веревочной лестнице взобрался до креста и, придерживаясь одной рукой за крест, кричал сверху, руководя подъемом. Колокол точно прошел на место, а деду пригрозили кутузкой за крепкие выражения во время свершения «богоугодного» дела.

…Когда Тереха стал шире отца в плечах, колоколов уже не поднимали и барок строили мало. Лес начали гонять больше плотами. Стал Тереха сплавщиком.

Гонял плоты всякие, большие и малые, а затем прочно ушел в лоцманы на соймы.

В сойме – не сто, не двести кубометров леса. Тысячи. Построить сойму, а главное центральную часть ее – матку, – большое умение нужно. Связаны тысячи кубометров строевой древесины обыкновенными вицами. Да так связаны – трактором не растащишь: На сойме целое сплавное хозяйство оборудовано: шутихи, тросы, лот, реи, цели, веревки, лодки. Даже самый настоящий дом стоит. Плыви!

Лоцман на сойме с лоцманом на пароходе не сравним. Лоцман здесь и за капитана, и сам за себя, и за фуражира, и за отца родного сплавщикам. Все должен знать, не только русло реки. Каждое селышко на берегу, удобную стоянку, где чего купить можно, как с кем разговаривать надо, даже новости последние, чтоб побеседовать на досуге, – все обязан знать.

Лоцману почет и уважение. У лоцмана – вид. Махорку Тереха только в самые худые годы курил. Обычно папироски. Бороды, усов не носил. Стригся в разные времена по моде. Бывало, и бритый бокс нашивал. И сейчас стариковских волос не отпускает, хотя седина всю шевелюру, прежде русую, испестрила.

Выводил Тереха сойму на середину реки и плыл с бригадой своей до самой Волги. До Горького. И дальше. А обычно до Волги дойдут – и шабаш.

Ломенга в разливе на версты в ширину расхлестнется. Тут русло надо знать, как улицу родной деревни. Промажешь – вынесет на луга, обсушит. Убытку – не сосчитать.

У Терехи промашек не было. Правда, однажды у соймы бок ледорезом перед железнодорожным мостом размочалило. Было разок… Но десятками весен сходил Тереха на конечной пристани с видом победителя. Шумела кругом беспокойная жизнь весенних пристаней, горланила сплавная братия, и легко было на душе у Терехи.

До шестидесяти пяти лет смотрел он с середины реки на бескрайние разливы, над которыми в редких местах выглядывали налившиеся весенними соками головы кустов и затопленного по шею подлеска. Вдыхал манящие запахи полой воды и перегретых солнцем еловых стволов, на которых стоял. Бодрился. Снимал кожаную фуражку, расставлял пошире ноги в сплавных сапогах по пах. До шестидесяти пяти лет… На шестьдесят шестом сдал.

Началось с какого-то прострела. Потом прихватил радикулит, а после привязался ревматизм, который не один год подготавливал атаку на сильное тело. Ревматизм обрушился на Тереху так, что ни ногой, ни рукой. Ломает всего, хоть криком кричи.

Лечился всем: лекарствами, своими средствами и к бабкам ходил. Садился в муравьиную кучу, тер себя всякой дрянью, жег ноги крапивой. Здорово помогли пчелы. Но по веснам и осеням все равно мочи не было. Не только на сойму, до тарелки со щами еле доберешься. Пришлось уйти Терехе на пенсию.

…День уже сменил утро. Солнце припекает на славу. Перевозчики перегонят паром с одной стороны на другую и залезают в избушку в носу парома: там прохладней. А Тереха сидит на скамеечке, не уходит: жги, солнце, крепче!

Он и сейчас выглядит еще хоть куда. Лицо, правда, обветренное, в морщинах, но выбрито чисто. Брови лохматые, без сединки, не то что волосы. Нос мясистый, губы толстые, зубы, как репа. Почти все целы. Шея крепкая, не стариковская. И стриженый затылок сед, но крепок.

Плечи у Терехи покатые. Когда сидит, то ли лопатки сзади выпирают, то ли бугры мышц. И кажется, что он крупную голову вперед подал, всматривается во что-то.

Есть еще силенка у него. Как-то здесь, на перевозе, забаловались три юнца. Хотели угнать паром без перевозчиков на другую сторону. Случился тут Тереха. Сначала просил их по-хорошему, а когда они все же отвязали паром и взялись за канат, он рассердился, подскочил к канату и ухватился за него лапищами с плоскими желтыми ногтями. Уперся могучими ногами в палубу парома, и почувствовали с удивлением озорники, что канат тянет их за собой, ползет из рук, а паром приближается обратно к пристани.

Ростом и силой бог не обидел. Да и умом также, и сноровкой. А вот связала болезнь, всю жизнь нарушила. Скучно ему без работы. Весной и осенью ревматизм с радикулитами ломают, зимой тоже всяко бывает. Летом, когда отогревается, поработал бы, да где? Разве что на перевозе, только чтоб на реке быть. Но не пойдет Тереха на перевоз: считал он всегда, что в перевозчики бросовые люди идут, ни для какого другого дела не подходящие. На перевоз работать не идет, а сам целые дни на перевозе просиживает и перевозчикам частенько, где силенка требуется, помогает.

Если бы на сплав… Только закрыта туда дорога. Да и сплав нынче стал какой-то непонятный. Терехе не по душе. Плотами и соймами гонят мало, самоплавом почти совсем не гоняют: буксиры подцепят сойму и в низа волокут. Сплавляют пучками, а больше всего молью – по одному бревну.

Моль Тереха видеть не может: тянется она по реке все лето, рыбу выводит, берега портит: ценное дерево на дно ложится, тонет. Считай, в Ломенге все дно деревянным скоро будет. От моли дельного ждать нечего.

Хорошо, что сегодня Ломенга чиста. Ни бревнышка, ни щепочки не плывет по ней. Играет на солнце струя, серебряной лентой светится, до самого поворота. Иной раз взглянешь, нечаянно взором на отблеск попадешь – глазам больно.

…Из избушки вылез старик Константин. Сощурился, глядя куда-то вдаль, за Терехину спину. Оказал:

– Легковая бежит. Начальство какое-то едет. – Тереха поглядел на дорогу, ведущую от городка к парому: по ней действительно бойко пылил «газик».

– Сидите! – крикнул Константин, обращаясь к избушке. – Мы с Терентием перетянем.

«Газик» легко взбежал на пристань, а с нее – на паром. Константин с Терехой стали разматывать причальные цепи.

Из машины вышли трое, внутри остался один шофер. Тереха знал двоих. Высокий мужчина средних лет, с лицом в редких рябинах, был в пору Терехиной работы главным инженером сплавной конторы, а сейчас являлся ее директором. Новый главный инженер – низенький, плотный, с хмурым цыганским лицом и в очках– тоже был знаком Терехе. Третьего – долговязого малого, с женственным овалом лица, он не знал. «Какой-нибудь из новых инженеров», – определил Тереха. Все трое были одеты по-легкому: рубашки, брюки, ботинки. Только на самом молодом брюки были не обычные, а спортивного типа, с застежками-«молниями» на том и другом бедре.

Взялись за канат. Заскрипела вертушка, и паром неторопливо отвалил.

– Ну вот, – сказал главный инженер, ни к кому не обращаясь, – пустая река. Ни одной лесины. Застопорило.

– Тряхнуть разок-другой – и порядок, – откликнулся молодой.

– И слава богу, – проворчал Тереха, но так, что слышали все. – Хоть река от этой самой моли отдохнет. Загадили все.

Молодой инженер окинул Тереху удивленным и холодноватым взглядом. На голос повернул голову и директор и приветливо улыбнулся:

– A-а, Терентий Антоныч! А я тебя не признал сначала. Богатым будешь…

– Или помру скоро, – подхватил Тереха.

– Ну, зачем помирать. Ты что, работаешь здесь?

– Нет. Свое отработал, – поспешно ответил Тереха. – Какое тут дело… Так я. Случаем.

– А мы вот, – сообщил директор, – к затору поехали. Лесу до черта скинули, а взяло да и заломило на луде.

– Ты чего, Василий Владимирыч? Смеешься? – удивился Тереха. – На луде? Да там век не затрет.

– А вот и затерло, – вступил в разговор главный инженер. – Забило до дна, всю реку перегородило.

– Д-да, – прибавил директор, словно взвешивая про себя все обстоятельства. – Окатка идет, наверху еще уйму древесины сбросили, а вода падать начала. Жара. – Он поглядел в небо. – Сегодня горизонт воды почти к межени подошел. Чувствую, ниже опустится. А тут затор. Пока прекратили окатку, но то, что скатали, не пропустить. Обсушим.

– На луде? – продолжал удивляться Тереха. – Ведь там струя рвет, как весной с горы. И за дно не зацепишься – что асфальт. Как уж там заломило?

– Всяко, видно, бывает, – сокрушенно сказал директор. – Сам никогда бы не подумал. Направил туда людей целую армию, два катера-водомета, трактор. Разобрали бы денька за при. Да вода не ждет. Падает, будто совсем пересохнет.

– Я говорю, тряхнуть, – подключил молодой.

– Может, и тряхнуть, – как-то не совсем уверенно поддержал главный инженер.

– Это взрывать, что ли? – забеспокоился Тереха. – Что ты! Нельзя там рвать.

– Почему? – за всех спросил директор.

– Да там же последнее место на Ломенге, где стерлядь водится, – торопливо начал объяснять Тереха. – И осетр еще остался. Ведь взрывом ее, рыбу-то, окончательно всю доглушишь. Нельзя…

– Тоже аргумент, – несколько иронически вставил молодой.

– А как же! – рассердился Тереха. – На рыбу-то плевать? Потом – тряхнуть там сто раз можно, а толку что? Протоку надо знать. Грохай попусту хоть неделю.

– Съезжай, давай! – скомандовал Константин. – Митинг развели.

Паром уже ткнулся боком в пристань, и Константин заматывал цепи за крючья.

– Производственное совещание на ходу, – пробормотал молодой.

– Слушай-ка, – сказал директор. – Я что подумал… Ты, Терентий Антоныч, ведь знаешь протоку на луде. А? Ты ведь всю реку, как пять пальцев знаешь: съезди-ка с нами. Подскажешь кое-что. Давай выручай старых друзей, – шутливо хлопнул он по Терехиному плечу.

– Нельзя там рвать, – упрямо повторил Тереха. – Никак невозможно. А съездить – что ж… Съездить, пожалуйста. Только в деревне подождете, домой за сапогами забегу.

Тереха взволновался и расстроился, услыхав, что в одном из заветнейших на Ломенге мест могут загреметь взрывы. Но предложение директора обрадовало его и чрезвычайно польстило ему. В глубине души он ликовал: «Видишь, – мысленно обращался он к Константину и к молодому инженеру, который успел не понравиться ему, – понадобился старый Тереха. Понуждались. Как в былое время, просят!»

– Можешь и домой не забегать, – заметил директор. – Найдется там спецовка. Спешить надо.

Тереха втиснулся за двумя инженерами на заднее сиденье, изрядно потеснив их. Директор сел рядом с шофером. «Газик» скатился с пристани и, оставляя за собой пылевую завесу, запрыгал на выбоинах дороги.

Внутри «газика» было, как в бане. Сначала спутники молчали, потом директор сказал:

– Ох, палит. Совсем вода сядет, чувствую. Леший дернул – на таком месте пыжом встать.

– Не пускали бы молью, не было бы пыжа, – пробормотал Тереха.

– Вы, я вижу, не понимаете выгод молевого сплава, – поучительно заметил молодой. – Не время объяснять, а то бы…

– Нечего мне объяснять, – непримиримо перебил Тереха. – Никогда с этим не соглашусь. Скажи-ка, Василий Владимирыч, сколько лесу тот год по всей Ломенге потеряли? Не менее, поди, тысяч с двести кубиков.

– Загнул, – усмехнулся директор. – Всего тысяч так сто сорок.

– Всего! – прохрипел Тереха. – Сколько миллионов денег на дно легло! А нынче еще больше потеряете. Да сплавлять будете до той поры, когда седой плотник через реку мост перекинет. То ли дело – сойма.

– Эх, Терентий Антоныч, – даже обернулся назад директор, – да если бы старый план… При нынешних размахах, знаешь, сколько сойм надо строить? Э-э, – махнул он рукой.

– Так и говори. А не о выгоде, – стоял на своем Тереха.

– И все-таки… – начал молодой.

– Ладно, – вмешался главный инженер. – Хватит вам. О деле давайте. Ты, Терентий Антоныч, сможешь протоку найти, даже если от берега до берега все лесом забито? Как думаешь?

– Найду, – сказал Тереха.

– Русло могло измениться, – вставил молодой.

– Там не изменится, – отверг это предположение директор. И, обращаясь ко всем, добавил, поясняя: – Там, понимаете, дно сложено из красной глины с синими прожилками. Может, даже нужная глина… Местные жители называют – «луда». Такая глина крепкая – бульдозер с великим трудом берет. Протока уж сколько лет на одном месте, ничуть не меняется. И виляет она ужом так, что только вон Терентию Антонычу и запомнить, другому – вряд ли. А по бокам от протоки – отмели.

– Курице по колено, – поддержал Тереха, – а вода рвет – страсть. Но никогда там лес не затирало. Надо же!

– Вон она, легка на помине, – сказал директор, глядя в лобовое стекло. – Останови на угоре, – обратился он к шоферу. – Сверху посмотрим – оценим, как и что.

Выкрашенная пылью в серый цвет, машина, пробежавшая деревнями и Перелесками, спусками и подъемами, прохладой лесной чащи и пылящей жарой открытой дороги, вильнула на лужок и остановилась. Спутники вышли и оказались на высоком взлобке, с которого открывался широкий и величественный вид на реку и лесные дали.

Ломенга сверкала внизу. К ней вел спуск, поросший некрупным ельником. Во все стороны от реки, по обоим ее берегам зеленели леса, красясь в отдалении в синий цвет. В одном месте, где левый берег был крутоват, а правый, песчаный отлог, реку перегородил широкий мост из бревен. Около моста ползал по правому берегу трактор, а ниже по течению возле концов бревен сновали, вспенивая воду, два небольших катера. По бревнам расхаживали маленькие, как игрушечные, человечки с тонкими длинными палками в руках. А с верховьев плыли по реке тонкие бревнышки, останавливаясь у затора и прибиваясь к нему.

– Немного пока еще сверху валит, – заметил главный инженер.

– Привалит еще, – сердито сказал директор. – Ну, что, Терентий Антоныч, скажешь? Глаза-то у тебя как? Видишь? Ведь не на месте они проход пробивают. А?

– Ясно, не на месте, – подтвердил Тереха. – Выход у протоки ближе к этому берегу, почти что рядом, а они на середине, да еще ближе к левому копаются. Сейчас, пока залом не широк, протоку пробить надо.

– Боны у входа поставить, – подхватил главный инженер. – Пикет круглосуточный установить. Лес с верхов через протоку пропустим, а тем временем, без особого напряжения, и весь затор пораспихают.

– Только быстрей надо, – подвел итог директор. – А то как покатит во всю реку – пропало дело.

– Вот и я говорил, – вступил в разговор молодой – надо отыскать место и встряхнуть. Место он покажет, – молодой инженер мотнул головой вбок, указывая на Тереху. – Протоку таким манером освободить – пара пустых. И взрывать совсем немного потребуется.

– А я так скажу, Василий Владимирыч, – горячо заговорил Тереха, с явной неприязнью взглянув из-под лохматых бровей на молодого инженера, – рвать здесь– только дураку впору. Дурацкое дело нехитрое. Спустись ты к рабочим. Скажи бригадиру, чтобы мне руководство передал. А сам поезжай или там позвони: пусть окатку, если где не прекратили, кончают на время.

– Разобрать собираешься? – задумчиво сказал директор, глядя на реку. – А долго ли это? Падает вода. А древесины прогнать уйму надо.

Сердце беспокойно билось в Терехиной груди. Чудилось ему, будто он снова переживает незабываемые дни, когда брал на себя большую ответственность, когда кругом говорили: «Загибает, не выйдет», – и только люди, верившие в него, задумывались: «А черт его знает. Этот по сухому берегу плот проведет». И побеждал тогда, удивляя всех, Тереха. Пузырем надулась от пробежавшего ветра рубаха на Терехиной спине. Деловито и спокойно сказал Тереха, как и подобает человеку, идущему на риск:

– Давай, Василий Владимирыч, людей. Спецовку давай. Вели, чтоб слушались, как бога. Сейчас – время раннее. Если перерыва на обед не делать – разберем. А ты прогрессивку пообещай. Еще до вечера разберем – вот когда. Понял?

И отошел в сторону: решайте, мол, как знаете.

– Ну? – спросил директор, обращаясь к главному инженеру.

Тот снял очки, протер стекла, пожал плечами. Снова надел очки, подумал. Ответил: