Текст книги "Бесиво"

Автор книги: Леонид Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Андрюхе на соседние дома плевать. В мозгах пустота, а в пустоте горячим сгустком ярость вызревает и наружу просится. Когда бы не жар от пожарища, схватил бы кол или что под руку и помог бы огню, чтоб скорее, чтоб до пепла, чтоб полную пустоту увидеть на месте бывшего хозяйства, совсем полную, без головешек даже… Пустота лучше, чем развалины… Приедь сейчас «пожарка», не дал бы тушить. Но знал же, печь останется и будет торчать, как надгробье… И жесть с крыши в трубки посвернется, и кирпичные фундаменты – взорвать бы!

И вдруг из-за спины вопль истошный, как игла в затылок. Оглянулся – жена над Санькой склонилась горбом, а шея вытянута, что у черепахи из-под панциря.

– Убил же! Убил! – орет.

– Заткнись, дура! Если сдох – туда ему и дорога!

Хоть и в горячке был, но помнил, что слегка стукнул. Тыльной стороной… Подошел, присел.

– Убил ты его, Андрюшенька…

Вот это ее «Андрюшенька»… Сто лет не слыхивал… От этого слова свет помутился. Схватил руку Санькину, давай пульс выщупывать. Какое там! Своя рука в тряске. Лицом братан будто заострился весь, и ни кровиночки… Ухом к груди… Весь бензином пропах Санька, а жизни в грудях не слышно.

– Я ж слегка…

– Да много ли ему надо было, бедному…

– Бедному! Это мы с тобой теперь бедные с его дури. Нищие!

– Ну и пусть. Знать, так Богу было угодно…

– Чего это ему угодно?! Чтоб вся моя жизнь коту под хвост?! Не убивал я. С такого удара не помирают. От психопатства своего загнулся… Да ну, не может быть!

Схватил за плечи, давай трясти – только голова моталась, об землю стукалась. А вокруг уже и людишки… В их глаза не смотрел, знал, врут глаза, довольнешеньки, что рухнула жизнь, что теперь еще хуже их, и от этого их хитрого довольства завыть хотелось по-звериному. Или схватить ту ж самую лопату и разогнать, загнать всех по домам, чтоб и в окна не смели высовываться и беду рудакинской семьи выглядывать!

Но люди тихо расходились сами, будто отступали… И только несколько женщин присели на корточки рядом с женой и беззвучно плакали. Саньку жалели, он же любимчиком был в деревне из-за своей музыки. По сгоревшему Андрюхиному добру точно плакать не будут.

За спиной вдруг по новой затрещал раскалившийся шифер. Точно очередь пулеметная. По нему, по Андрюхе. И только теперь главная мысль: что убил! Как ни крути, а это ж тюрьма!

Чтоб враз и сума, и тюрьма – рази так бывает?! По-людскому – не бывает! Такое только женкиному богу под силу. Тогда что же это за бог у ней такой? Если он Бог, то должон знать, что иначе, как по-доброму, к братану не относился. Про «зеленые» соврал, будто потратил, – так не по жадности же. Как лучше хотел, потому что конченый человек был родной брат Санька, и ни в чем пред ним не виноват. Ни в чем! Наоборот как раз! Любой скажет… Кто сказать захочет… А вот захочет ли кто-нибудь доброе слово сказать за Андрея Рудакина?

Захочет! Один человек захочет. Должен захотеть. Вот к нему и надо сейчас, пока милиция не объявилась…

И тут вспомнил про свою «семерку», про свою выездную, ту, что берег и вылизывал, только в район на ней и выезжал. Держал на задах в специальном загоне под брезентухой, чтоб деревенские мальчишки какой пакости не сделали. Кинулся к заплоту, к тому, что когда-то переставил, захватывая участок давнишних погорельцев, оббежал немного и увидел – уже даже не пылает, а дымится чернотой, и только временами огонь вспыхивает, где для огня кусок живья вскрывается. Без бензина стояла. А то б и рвануло да по кускам разнесло…

Услышал дальний еще вой «пожарки». Бежать надо! И уже ни на кого не глядя – ни на Саньку-покойника, ни на жену и баб вокруг него, – бегом туда, где «каблук» оставил. Запрыгнул, газу… выметнулся из ямы-канавки и прочь. Пустой бидон из-под сметаны громыхал сзади, будто погоня. Навстречу «пожарка» с воем. По кювету обогнул ее, хотя и дороги хватало для разъезду. По проселочной летел, амортизаторы взламывая, а как на асфальт-районку выскочил, тут уже понесся вовсю, сколь несенья в моторе заложено. Километров за шесть до района бензин кончился. На последних «фурыках» двигателя скатил «каблук» наискосяк в глубокий кювет, там набок и завалился. Зато когда «голоснул», первый же «москвичок» остановился, пара мужиков навстречу, дескать, чем помочь…

– Да хрен с ним, – отмахнулся Андрюха, – все равно бензин кончился. В район срочно надо. Потом разберусь…

– Разбомбят тачку-то…

– Хрен с ней, пусть бомбят… Срочно…

– Тебе видней.

Высадили, где попросил. Напротив «офиса» Сергея Ивановича. Сунулся было, а вот на тебе – «офис» уже в другом месте. Благо – недалеко. Добежал. Совсем другой коленкор – чей-то бывший частный дом, перестроенный, фасад камнем обложен, заборище – невысоко, но капитально, с въездом, и рыло в омоновском шмотье у ворот.

– Шеф на объекте. А ты кто?

– Я-то? Да я ноль без палочки, вот кто я с нынешнего утра!

– Без палки нынче не жись, это уж точно, – хмыкнул парень. Мог бы и намертво пасть замкнуть, но отчего-то проникся. – Хлебзавод знаешь? Там шеф.

«Вот так! – злобно восхищался Андрюха, топая на восточную окраину городка. – Уже и до хлебушка добрался… А давно ли на кирпичный заводик засматривался, как на мечту великую. Между прочим, когда заводик проглотил, про него, про Андрюху, и не вспомнил, будто и разговору не было про совместность. Да и кто я ему? Сосед по бывшей даче… Мужик-навозник… А теперь вообще…»

Нет, не верилось! Чтобы вся жизнь в один день в полный развал! Так не бывает! Может, сон? Было всего столько вокруг… И не в вещах дело, а в том, что дело было, а сам как бы посередине, куда ни оглянись, есть на что посмотреть. А сейчас – как столб в пустыне!

Про Саньку не думал, потому что не убивал его. Не может нормальный мужик копыта откинуть от шлепка по шее. В надрыве был братан, лопата только точку поставила. Да и вообще, если что-то числилось за Андрюхой по списку добра, если б кто такой список вел, так это как раз – Санька-братан. Предложи ему Санька, когда из тюрьмы пришел, чтоб все пополам и давай, мол, вместе, – то не колебнулся бы, тут же отписал, и не половину, а сколько б Санькиной душе захотелось, только б вместе, чтоб рядом родная душа с понятием…

Но коль Санька утворил то, что утворил, значит чего-то он, Андрюха, в братановой душе не углядел. Ну босяк… Ну бродяга… А дом-то, он же родительский еще, его-то в пепел за что? Какой злобой заполыхать надо, чтоб гнездо палить! Но всяк в деревне скажет – и еще скажут! – что вот, мол, старшой Рудакин, то есть он, Андрюха, недобрый человек и жадный и потому никто не в удивлении за убийство, а младшенький, Санька то есть, он и с детства душевный был, музыку знал и все такое… Просто жизнь у него не сложилась, оттого несчастно жил и от братановой руки помер… Так и скажут ведь! Неправда же! Все неправда! А что если Санька только притворялся добреньким, а сам всю жизнь завидовал…

Нет, тоже неправда. Не завидовал Санька – ненавидел он деревенскую жизнь, по-честному ненавидел, и не скрывался в том. Но вот почему с ним так случилось, того Андрюхе уже не понять, некогда понимать, да и противно.

Увидев «тачку» Сергея Иваныча напротив подъезда, Андрюха хотел было подойти к водиле да про шефа порасспросить, но огляделся на себя – в чем был, в том и приперся: брючата мятые, ботинки грязные, пиджак замызганный и протертый… А руки-то… И рожа, поди, тоже перемазана…

Подошел к машине сбоку, так, чтоб, когда выйдет, увидел. И чтоб сам позвал. А не позовет, не захочет если, тогда… Тогда и не знал, что дальше. Конец свету – вот что дальше! Но и получаса не простоял. Солнце палит, и ноги вподкос. Ушел в тень дома напротив и, как бомж последний, присел на пыльную траву, спиной на забор отвалясь. И вырубился наглухо. Снилось что-то приятное и жалостливое. Никак просыпаться не хотелось. Но кто-то над ухом: «Андрей Михалыч! Андрей Михалыч!» Злобно зенки распахнул, а рядом сам Сергей Иваныч, а за его спиной «тачка», парень-водила с охранником в удивлении…

– Значит, что я тебе скажу, Андрюха… – И часа не прошло с начала разговора, а уже «Андрюха», а не Андрей Михалыч. – …два у тебя пути. Это теоретически два, а фактически – один. Но теоретически два. Первый – податься в бега. Нынче запросто. И не такие, как ты, бегают. Только разница. Не таких, как ты, менты в упор не видят. А вот на таких, как ты, квалификацию поддерживают, чтоб жиром не обрастать. Видел, поди, какие у них нынче морды. Стесняются они своей мордоворотости, потому в практике нуждаются. И ты для них – находка. Это первое. Второе… Я тебе в этом случае ни в чем не помощник. Даже бабок дать не могу, поймают, расколют – мне компра. Значит, что остается? А остается, дорогой ты мой, одно: прямо сей момент топать в милицию с повинной. С повинной – само по себе плюс. И тут уж можешь на меня положиться. И адвоката обеспечу, и сам… Я ведь помимо прочего – кто? Да почетный я народный заседатель. То есть заседаю, когда хочу. Уж и не помню, когда последний раз хотел. Самое время захотеть. То, что мы с тобой знакомые, это, конечно, против правил. Но теперь не правила правят, а понятия. Философская категория…

И что мы имеем? А имеем мы убийство, мало того, что непредумышленное, но еще, к тому же, и совершенное в состоянии аффекта. Статья – до трех. Но при такой пачке смягчающих и сочувствующих обстоятельств выскребем самый минимум. Ну а потом, как выйдешь… Человек ты положительный, без места не останешься. По крайней мере, пока я при своем месте.

Горький для Андрюхи разговор этот происходил в офисе Сергея Иваныча, куда они вернулись сразу, как только Андрюха пробурчал ему на ухо, что брата родного убил. Заметил, и отчего-то совсем без сочувствия, что нынешний офис не то что прежний. Контора! Вся мебель не домашняя, кресла и диваны пузырятся, будто перед задницами выслуживаются, телефоны – тоже сплошной выпендреж, и этот, конечно, на столе – компьютер, по экрану зайчики бегают. А Сергей Иваныч, как в кресло сел – будто и человек другой, Андрюха растерялся, хотел по-человечески пожалиться на судьбу, что такой фортель с ним выкинула, совета попросить по-свойски, как в деревне бывало… Куда там! Язык во рту колесом, слова изо рта, что поленья корявые. Не разговор, короче, а будто напроказничал и винился перед начальником каким…

Что особо обидно – сам-то он, каким был, такой и есть, только нищий теперь… Ведь не одни «зеленые» сгорели вместе с хозяйством, но и рублики, что после государственного бандитства на книжку уже не клал, а все в шкафчик… Да и Саньку не убивал, потому что нутром не убийца – случайность. Конечно, и раньше с соседом по деревне не были они ровней, но теперь-то он и глядит по-другому, и говорит, будто по плечу похлопывает.

А что до повинения, так и сам понимал: кроме милиции, другой дороги нету. Может, вообще не совета хотел, а нормального понимания человечьего. Досада-ржа разъедала душу. Словно быть все равно надо, а жить неохота. Как теперь вот он встанет со стула, так с первого шага одно кончится, а другое начнется. Одно быдлое бытьство и останется, а жизни уже не будет. Какая жизнь в принуде и без воли, и как все это перетерпеть… Санька – дурак… Какой-то особой воли хотел всю жизнь. Дураком жил, дураком помер. Жизнь-то, она и есть воля. Как же он, дважды по тюрьмам отсидевши, такой пустяковины не понял! Дурак!

Андрюха вдруг догадался, что надо ему сейчас всю свою теперешнюю маету-муку стравить на Саньку, потому что, по совести, не только ни в чем пред ним не виноват, наоборот, баламут и раздолбай братец, он-то и виноват во всем, что сегодня, и что завтра, и, может, уже до самого конца такой жизненный пролом уже ничем не залатать, ведь и жизни осталось не половина и, как оно пойдет глядя, даже и не полполовины, а всего кусок…

Одно в утеху: не одна Андрея Михалыча Рудакина жизнь под откос, а, похоже, вообще у всего народа нынешнего крыша сдвинулась, и некуда ей иначе, как и дальше сдвигаться. В детстве белены нажирались от озорства, за что отцы и драли ремнями задницы. А нынче-то что? Вся страна точно каким бесивом обожралась, и всяк на свой манер свихнулся, а пороть некому. И если так судить, то он, Андрей Рудакин, против общей свихнутости стоял поперек, сколь сил было. А кто-то так или иначе так должен был его заломать – руками родного братца и заломали, то есть откуда не ожидал…

Заметил ли герой новейших времен Сергей Иванович Черпаков, что уходил от него мужик Андрюха Рудакин не так, как пришел? И взглядом не так, и шагом не так. Однако ж, если и заметил, то, скорее всего, на свой счет занес, что, дескать, поддержал человека в трудную минуту, верный совет дал и наперед обнадежил, вот тот и распрямился навстречу испытаниям.

Впрочем, возможно, оно так и было…

5. А поезд чух-чух-чух…

Крепкомордый парень лет девятнадцати, в синей атласной рубахе навыпуск и в черных, с блестками, джинсах, без напряги каная под олигофрена, под аккомпанемент электроники лихо орал в микрофон сущую несуразицу:

 
…а поезд чух-чух-чух…
огни мерцали,
огни мерцали,
когда поезд уходил…
 

Парень не отрабатывал положенное, он, как нынче принято говорить, ловил кайф на самом себе. Глотку имел отменную, и, если б не соответствующий знак-жест Сергея Иваныча Черпакова, никакой разговор даже за самым дальним столиком не состоялся бы. Но дал знак, официант, тоже совсем мальчишечка, подскочил к певцу-орале, и звук урезался наполовину.

Пока в специальных глиняных горшочках созревало заказанное фирменное нечто грибное, Сергей Иванович, попивая дорогущее, но воистину дивное многомарочное вино, с очевидной охотностью рассказывал мне о судьбе крестьянского сына Андрея Рудакина. Потом общение было прервано поглощением содержимого горшочков, поданных на расписных тарелочках с салфетками и фигурными вилками, – и откуда такое в районном ресторанчике?! Потом допивание вина и закусывание его громадными конфетами из белого шоколада.

С особым торжеством поведал Сергей Иваныч о том, как легко и даже весело отмазали они с адвокатом Андрея Рудакина от срока. Посидеть в следственном изоляторе ему, конечно, пришлось, но, если не считать вони и клопов, сидение его было беспроблемным – соответствующая атмосфера в переполненной камере была обеспечена, и даже паре «зверей», то есть «черным», то есть кавказцам, до того «державшим» камеру в полном беспределе, и им сумели втолковать, что к чему. В жратве вообще никаких ограничений, а жратва – она ж не на одного. Кормитель камеры, Андрей Рудакин, мужик и вообще фрайер по понятиям, в сущности, пропаханил в камере весь следственный срок, чем даже весьма необоснованно возгордился и даже малость «наблатыкался» – забыл, как в пятидесятых про таких вот «наблатыканных» говорили в народе: не столь блатной, сколь голодный – без уважения или жалости, с презрением.

Сергей Иваныч салфеточкой утерся, подытожил философски:

– Знаете, между прочим, что роднит советского мужика с советским интеллигентом? Скажу. Равно легкое впадание в блатеж. Не замечали? Ну что вы! В народе, кстати, давно уж блатных песен не певают. Не до песен. Зато по телевизору! Целые программы. Поют! Да еще с такой ностальгией. Башками трясут, глазенки закатывают. Не иначе комплекс непосаженных. Умора!

Уходить от темы я не хотел. Вклинился.

– Ну а дальнейшая судьба Рудакина? Вы в курсе?

Тут мой собеседник распрямился за столом, глазенки свои серо-зеленые выпучил, руками развел.

– Никак от вас не ожидал! Стыдно, господин писатель! А кто ж вам пару часов назад чай подавал?!

Я не устыдился. Я был потрясен.

– Как? Вот этот?! Плешивый…

– Значит, вам сюрприз! – хихикал олигарх. – По моему рассказу…

– Не только по вашему… Я в деревне…

– Да не важно! Важно, что у вас образ сложился, да? Этакий русский мужик… Почти из классики… По школе помню… Герасим, уходящий от барыни после того, как собачонку замочил. Самобытность и прочее… Так ведь? Так то ж было в проклятом прошлом. А в нашем, еще не совсем проклятом, другой народец. Вы на меня гляньте, каков я? А? Сам себе хозяин, да? И кличут не иначе как олигархом, хоть и районного масштаба. И что ж вы думаете, я в натуре сам по себе? Фигунюшки! И у меня «крыша». В области. И вам бы увидеть меня, когда я с этой «крышей» общаюсь!

Довольно хохотал, откинувшись на спинку стула.

– Ну а кто? Может, ваш брат – инженер душ человечьих, может быть, он сам по себе? Про присутствующих не говорим. Но спросить-то имеем право? Книжечки на какие шиши издаем? Ведь не пашем и не сеем. А книжечки издаем! Государство тут точно – ноль. Или другая картошка? Предположим: у подъезда «мерс» приткнулся, оттуда «новый русский»… Скромненько так… В звоночек пальчиком – дзинь-дзинь… «Уважаемый господин писатель, не позволите ли издать пару-тройку книжек ваших гениальных сочинений? А я уж вам и гонорарчик, как положено! Не откажите…» А писатель этак задумчиво и порога не переступая: «Ну, пожалуй… Позвоните через недельку…»

Не обиделись? И правильно. Если честно, с Андрюхой не все так просто было. Явился после отсидки… За спиной пустота, а в спине позвоночник-то еще пряменький, и голосок-басок хуторской… Нынче басок его слышали? Нет! Вот то-то! А поначалу басок, не иначе. Пришлось вразумить, втолковать. И не за один раз.

– Могли бы кредит дать по дружбе. Восстановился бы…

Покачал головой господин Черпаков.

– Нет. Восстановиться – полдела. А расплатиться? Просчитывал я этот вариантик. Невсерьез, но просчитывал. А если совсем честно, позарез тогда нужен был мне верный человек. Ну чтоб не вор. И чтоб полностью под рукой… К тому же не учитываете одного фактика в моей биографии: сколько я в судах-то отсидел, каких человечков насмотрелся. Еще тот опыт! А имея в виду и возраст Андрюхин… Надлом уже был. Хорохорился мужик, да только у меня глаз – что ватерпас, просек я колебание ватерлинии. Признаюсь, поднажал. Растолковал. Что дармовые бабки только раз в жизни могут в обрыв свалиться. У Бога один план про человека. А сатана фокус придумывает по проверке на вшивость. С иностранцами общаюсь, потому последнее время к русскому человеку интерес чувствую. И подметил, что проверку на вшивость русский человек, как правило, не выдерживает. Надламывается. Так что особой проблемы, чтобы из Андрюхи своего человека сделать… Не было ее. Проблемы.

Но можете вернуться, потолковать – увидите, я для него – благодетель. И поколебать не сможете. И хотите знать, почему? За этим «почему» самый главный для вас сюрприз. Деньги копит Андрюха. Как этот, ну, из классики…

– Гобсек?

– Вот! Джинсуха на нем, заметили? Как на корове седло. Купил на распродаже корейскую подделку – дешевка. И так во всем. А на что копит? На домик у моря! Один он теперь, как братец его придурок когда-то. Жена с сестрой в монастырь отшаркали. Был на освящении храма, видел. Монашки не монашки – не поймешь. Головы в платках, глаза в землю, спины горбами. Подошел к жене Андрюхиной. Зря. И узнать не захотела. Так что нет для Андрюхи Рудакина больше родины. С отвратом. Как и брат покойный…

Подпустив холоду в голос, я сказал, в глаза олигарховы глядючи:

– А все-таки не судьба Рудакина поломала, а вы. Не прав?

Пожал плечами, усмехнулся криво.

– Может, и так. Только и так можно сказать, что я ведь тоже в данном случае для него – момент судьбы.

Щедро расплатился с официантом за нас обоих. Изъявил желание подбросить меня до моей «Нивы», припаркованной у редакции. В машине он звонил по сотовому – не общались. Рукопожались равнодушно. Я ему явно надоел.

В деревню Шипулино я въехал засветло. Дождевая хмурь, что все эти дни грязным тряпьем свисала с неба, рассосалась ли, улетучилась, и спицы-протыки солнца, приседающего за сосновым бором, приятно покалывали глаза. Остановил машину напротив бывшего дома-хозяйства семьи Рудакиных. Подошел ближе. Ни одного человечьего следа – так все же почему не растащили по жердочкам и кирпичикам? Местные, допустим, по суеверию, что, мол, не пойдет на пользу. Ну а приезжие, дачники – им-то в чем тормоз? И всякие другие… Полстраны растащили, а рудакинские развалины не тронуты. Даже если б думали, что хозяин вернется, – и это не помеха.

Растащат, решил. Рано или поздно растащат. Потому что противоестественно добру пропадать. Просто пауза…

Вечерняя тишина в деревне особенная. Когда безветрие. Впрочем, если прислушаться… Вот собака пролаяла, и чудом выживший петух проорал… А где-то музыка… Точнее, след от музыки.

А под этот ритм вдруг вспомнилось контрабандой занырнувшее в память:

 
…а поезд чух-чух-чух,
огни мерцали,
огни мерцали,
когда поезд уходил…
 

Ну да! И чей же это поезд ушел, чухчухая и мерцая огнями? В слова просятся пессимистически-философские суждения-обобщения. Но я ж не совсем зря прожил жизнь, я знаю позорную тайну пессимизма: он родной брат отчаяния и двоюродный – равнодушия. Порядочному человеку не следует общаться с носителем дурных генов.

Взглядом оттолкнувшись от позаросшего пожарища, впервые за все дни пребывания в деревне вижу за рудакинскими задами воду-озерцо-пруд. Конечно, если яму выкопать, то в этих местах она непременно заполнится водой. Только я вижу и другое: два, нет, вон еще один – рыбаки на бережке. Значит, какая-то рыбица завелась… Говорят, будто бы птицы разносят. Сперва бычок появляется, а потом, глядишь, и карась. Так что завтра утром я хоть на часок, да присяду на Рудакинском пруду и первого же пойманного бычка короную в золотую рыбку, которая душой готова к чудодействию, а не чудит только потому, что никто не знает толком, чего хочет.