Текст книги "Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982"

Автор книги: Леонид Гурунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Но стоит Азербайджану косо посмотреть на любого из нас, как тотчас же начинаем коситься на “несчастного” и мы в Армении. Зорий Балаян – готовый корреспондент для “Литературной газеты”. Более года должность эта вакантная, а назначать Балаяна не решаются. Неудобно, Кеворков же в своём вздорном докладе назвал его имя в списке “грешников”, Алиев обидится. Лучше пусть Балаян обидится – не велика беда. А что делаем мы с писателем и талантливым учёным Улубабяном, изгнанным из Карабаха? Держим его в чёрном теле, в крепкой узде, от которой ему зачастую приходится туго. Неправда Зия Буниятова печатается, за неё лжеучёному даётся высокое звание, а правда Улубабяна стыдливо умалчивается, труды его, которым цены нет, пробиваются в печать мучительно медленно, протискиваясь сквозь мелкое сито бдительной цензуры, которая бесконечно треплет ему нервы.

Баграт Улубабян ещё молод, полон сил, но его никуда не выбирают, имени его не услышишь, хотя он пользуется в республике непререкаемым уважением. Всё за то же – как бы Алиев не обиделся.

Дорогие соотечественники, до чего мы глупы. Уверяю вас, сколько бы мы не обижали своих в угоду чужим, сколько бы не делали разных реверансов Алиеву, всё будет мало. Пока мы не будем уважать себя, защищать свё достоинство, никто нас уважать не будет.

“Непротивление злу”, которое мы несём в своих генах как армяне и как христиане, имеет свою очень опасную сторону. Постоянно глотая обиду, позволяя себя унижать, топтать нашу гордость, развивая в себе, в народе это самое “непротивление злу”, не убиваем ли мы в нём, в каждом из нас, человека, обязанного защищать себя, своё достоинство? Как знать, наше предательство, измены, появление среди нас кеворковых, григорянов, бабаянов,– не является ли все это итогом, кульминацией этого самого “непротивления злу”? Впрочем, список этот можно продолжить. Почти все секретари обкома НКАО, за исключением Каракозова и его окружения, были в какой-то степени кеворковыми. Кто в меньшей мере, а кто и в большей.

Егише Григорян был, кажется, иным, более самостоятельным, у него жена была азербайджанкой. Гургена Мелкумяна можно было бы назвать порядочным человеком, если бы не его инертность. Правда, его порядочность не мешала давлению на армян. Миссию нажима выполняли за него русские товарищи, приставленные к нему – Кострюлин, Володин. Мелкумян в силу своего характера или марионеточного положения не помешал им. И тот и другой великолепно выполняли при нём свою миссию – неослабный нажим на армян не прекращался ни на минуту. И в этом алиевым помогали русские товарищи. Вот почему Кострюлин и Володин, совершенно разные по характеру, в действиях своих по отношению к армянам были как близнецы. Их объединяля и выпивка. Любили закладывать за воротник за счёт тех, кого они обижали, житья на своей земле не давали. И такие нам попадались старшие братья, в свою очередь ставшие марионетками в руках багировых-алиевых.

Для большей убедительности заберёмся повыше: возьмём Маркаряна и Хорена Григоряна в Баку. Кабулова, Абакумова, Назаретяна, Саркисова – у Берия. Напомним, что по договорённости с Берия – это было доказано на процессе над Багировым – к такому-то сроку не должно было остаться ни одного армянина в Азербайджане, и примерно к тому же сроку – в Грузии. Исполнителями этого неслыханного в истории террора, ничем не прикрытого геноцида армян, были наши соплеменники, названные выше, самые близкие люди Багирова, Берия. Достаточно сказать, что вся охрана Берия была составлена из армян. Начальник охраны тоже был армянин, полковник Саркисов. С идеей к такому-то сроку истребить или переселить армян к чёрту на кулички Берия и Багиров ложились спать, под охраной армян и… живыми оставались. Какая вера была у этих подонков в нашу безропотность, в нашу исполнительность, в нашу подлость! Смотрите, любуйтесь, самые доверенные люди при Берии, Багирове – армяне. О каком гонении на них идёт речь? Для осуществления таких планов даже Берия и Багиров нуждались в ширме. И эту ширму мои соотечественники преспокойно давали убийцам в руки, убийцам своего народа.

Стыд жжёт меня от этих признаний, но скрывать это мы не вправе. Если бы можно было умерить эту нашу боль, пристыдить людей, наших людей, призвать их не становиться ширмой, не подниматься по трупам своих соотечественников по служебной лестнице. Сколько лет я живу в Ереване, знаю многих деятелей азербайджанской культуры, азербайджанцев по национальности, но ни за кем не наблюдал таких страстей, самого маленького предательства по отношению к своему народу. Да этого от них и не требовалось.

При Товмасяне это было. ЦК КП Армении постановил объявить Андраника народным героем. Все республиканские газеты напечатали это постановление, поместили портрет зоравара. Редактор азербайджанской газеты Джафар Велиев, депутат Верховного Совета Армении, обласканный нашей властью до предела, не поддался общему порыву, не опубликовал в своей газете решение ЦК КП Армении. Между республиками Азербайджаном и Арменией в то время шёл спор о Качак-Наби – разошлись в оценке известного разбойника, о котором знал Ленин, писал Максим Горький. В Азербайджане его объявили народным героем. Редактор снова оказался в лагере наших противников. Меня он восхищает, такого нельзя не уважать.

За пятьдесят и более лет мы не создали ни одного Кеворкова, а в Азербайджане ими хоть пруд пруди. Вот я и думаю, постоянно думаю, откуда в нас такая подлость? Уж не от пресловутой ли христианской морали, морали непротивления злу, от принципа: когда бьют по одной щеке, подставляй другую? Вот мы и подставляем. Бьют нас и по одной, и по другой щеке.

Я люблю азербайджанский народ. Детство моё протекало среди азербайджанцев. Многие в моей памяти оставили неизгладимый след. О них я писал в своих книгах. Все они реально существовали – ни одного вымышленного лица среди них нет. Здесь я приведу лишь один случай. Дядю моего Арутюна Оганесяна, о котором я писал, раскулачили, выгнали на улицу, отобрав жильё. Выслать не выслали. Вроде не за что. Да и возрастом не подходил, было ему за семьдесят…

Мой дядя Арутюн Оганесян – известный в округе добряк и очень хлебосольный человек. В Норшене не найдёшь человека, который не был бы им обласкан, поддержан в трудные для него минуты. Но когда пробил час, попал он в беду, был объявлен кулаком, всё разом забылось. Не нашлось в Норшене крыши, где бы он мог преклонить голову. У дяди, как я уже говорил, был в азербайджанском селе Новрузлу, кроме всего прочего, и собственный сад. Новрузлинцы, узнав о незавидной участи дяди, пришли к нему, предложили переехать в их село. Обещали построить ему в саду халупку, вернуть часть сада. Дядя поехал. Халупку ему построили. Прожил в ней семь месяцев и снова вернулся в Норшен, заявив близким: «Не стану же из-за какой-то халупки или сада веру свою менять».

Я часто завидую, завидую доброй завистью азербайджанцам за то, что они такие: не легко поддаются соображениям выгоды, преходящим настроениям и кампаниям. За то, что они выдержали испытание временем, сохранили своё «я», не потеряли уважение друг к другу, уважение к своим именитым людям.

Как не вспомнить такой случай. После войны это было. как-то семьёй ехали в Норшен. По дороге застряли в Евлахе. До Агдама курсировал какой-то жалкий автобус-развалюха. Приобрести билет считалось подвигом. По несколько дней люди дневали и ночевали у окошечка кассы. А тут ещё комары, которые роились над головами. Засиживаться в Евлахе, сами понимаете, не большое удовольствие. Думал, думал я, и вот придумал. Подошёл к кассе не с той стороны, где дневали и ночевали пассажиры в призрачной надежде приобрести билет на этот богоданный автобус, а с другой, обратной стороны будки. Дверь будки, к счастью, закрывалась плохо, и я, смело всунув голову в проём двери, небрежно произнёс:

– Привет от Самеда Вургуна. Салам!

Клюнуло. Кассир, пожилой человек, весь в морщинах и с большой лысиной, как загипнотизированный, поспешно закрыл окошечко кассы и быстро подошёл ко мне. Начались распросы. Я выдержал экзамен. У Вургуна я в друзьях не состоял, но довольно хорошо знал его. Старик поверил, совсем растаял.

– Салам от Самеда Вургуна. Давай, давай, дорогой писатель. Для товарища Самеда Вургуна всегда найдётся место в автобусе.

Через минуту мы оказались в автобусе.

Вспоминается мне и другой случай. Не побоюсь рассказать и о нём. Всё мое – и хорошее, и плохое.

В Нагорный Карабах приехал Аветик Исаакян. Гостил у знакомого, в одном из сёл. Проездом остановился в Степанакерте. Как с ним разговаривали в обкоме, вы уже знаете. Для марионетки-руководителя это в порядке вещей. В гостинице для Аветика Исаакяна не нашлось места. Это тоже в порядке вещей – люди себе не принадлежат.

Прибегает поэт Богдан Джанян. Сидит Аветик Исаакян на чемодане в проходе гостиничного коридора.

– Мне ничего не надо. Помоги мне сходить в баню, а там в дорогу, – попросил Варпет.

Джанян тут же, от Исаакяна позвонил в баню, и Варпет услышал бесстрастный голос:

– Пусть будет не Аветик Исаакян, а сам Бог. В порядке очереди…

Это уже мы. Без суфлёра. Без алиевых. Без багировых. Вот на какой почве возникают багировы-алиевы, горе нам, люди. Горе нам, мои сородичи-соотечественники. Как мы до такой жизни дошли?

Интересно, как бы встретили Аветика Исаакяна в обкоме, в гостинице, в той же бане, если он был бы азербайджанцем? Совершенно уверен – был бы другой приём.

Вот о чём скорблю, думаю постоянно. Ума не приложу, откуда в нас всё это?

Но есть и утешение. «Хорошие качества у армян,– свидетельствует Джордж Гордон Байрон,– природные, а дурные – привившиеся от соседей».

Я сегодня поднялся с мыслью работать над книгой, которую забросил за неимением времени. Записи, что я веду, безжалостно пожирают всё моё рабочее время. Я им назначаю сроки и сам же их отодвигаю. Не могу избавиться от потребности записать свои наблюдения.

В том, что я никак не могу прервать свои записи и заняться своими литературными делами, отчасти виноват и Зорий Балаян – мой камчатский друг, бродяга и путешественник. Он почти каждый день, как поселился в Ереване, по утрам приходит со своей информацией или звонит и сообщает какую-нибудь новость, которая снова заставляет меня отодвигать подальше начатый роман.

Сегодня он огорошил меня по телефону очень неприятной новостью.

– Здравствуй, шеф.

Он называет меня так, когда собирается за что-то песочить. А песочит он меня, не считаясь с моим возрастом, когда я допускаю какое-нибудь хоть маленькое послабление к «врагам» Карабаха. Очень часто им выдуманным врагам. Сильно и мучительно любя Карабах, он мог причислить к врагам за малейший проступок – из любви к искусству.

– Здравствуй, шеф, – снова прокричал в трубку Зорий.– Хочу тебя поздравить. Твоё письмо на Володина в Москву вернулось к Володину. Всех обидчиков-жалобщиков он снимает с работы, началось гонение на них.

Володин – второй секретарь Обкома. Николай Иванович. Он русский. Секретарём стал недавно, не более года. Но уже успел прославиться в области своим откровенным невежеством, солдафонством, крутым нравом. Первый визит по прибытии в Карабах он нанёс в Гандзасар. Гандзасар – древнейший армянский монастырь, находящийся под охраной государства. Это отсюда ещё в XVII веке предки наши обратились впервые в Закавказье с письмом и нарочным к царю Алексею и самому Петру Первому с просьбой о присоединении Армении к России, о том, чтобы «оберегать армян, как цыплят своих». Именно отсюда армянские католикосы посылали ходоков к русским царям. Сейчас, как не раз писалось в газетах, этот святой храм предполагается превратить в музей русско-армянской дружбы. И это символично. Да, с русским народом у армян, в часности, у карабахцев, связано всё доброе, возвышенное. Мы знаем и завещаем своим детям, чтобы помнили – своим физическим существованием мы обязаны русскому народу, спасшему нас от восточных варваров.

Вы думаете, Володин нанёс свой визит, чтобы посмотреть, в каком состоянии этот святой храм? Ничего подобного. Он пришёл, чтобы выразить своё неодобрение по поводу его существования. Это недовольство выразилось в том, что он сорвал со стены портрет католикоса всех армян Вазгена Первого, награждённого советским правительством орденом Трудового Красного Знамени за его вклад в дело воспитания верующих армян в духе интернационализма, порвал на мелкие куски, бросил на землю и растоптал.

По наущению Володина другой русский партийный работник, Быстров пришёл в центральную степанакертскую библиотеку и велел снять со стены портреты армянских классиков, со словами: «Что это ещё за оперные артисты?! Снять и заменить азербайджанскими писателями. Не забывайте, где вы живёте».

Здесь я опускаю другие подробности в облике этого музейного «секретаря». За очень короткий срок в области были сняты с работы более сорока специалистов. Над цифрой этой стоит призадуматься, если учесть, что область наша маленькая. Кстати, этой цифрой Володин любит козырять при случае, особенно, когда он навеселе. А навеселе он бывает частенько. В результате его деятельности работа многих учреждений и организаций парализована. Многие работники, снятые с должности, продолжают работать, не имея замены. А если их и заменяют, то, как правило, работниками, профессиональная пригодность и компетентность которых оставляет желать много лучшего. Этот строгий блюститель порядка ещё и не чист на руку: любит вымогать у председателей колхозов взятки. Вернее, взятки он не вымогает, а требует. И тому есть живые свидетели. Не случайно старый заслуженный учитель, директор степанакертской школы?3 Петросян Христофор Александрович сказал о нём с болью: «В Володине, кроме фамилии, ничего от русского нет».

Я понимаю, Володин не может испоганить то светлое чувство, которое издревле проявляют армяне к русскому народу, и тем обиднее, что это святое чувство опошляет ответственный партийный работник русской национальности.

Обо всём этом я написал в Москву. Теперь это письмо пришло обратно. Оно в руках Володина.

В трубке я слышу то грустную, то яростную усмешку друга и мучителя. Гнев его готов разорвать трубку.

– Что же молчишь, шеф? Беги, любуйся своей работой. Работой твоих друзей. Володин тоже, кажется, у тебя в друзьях Карабаха ходит.

Балаян явно хватил лишку. Володин никогда не числился в моих друзьях. Я раскусил его с первых шагов. Такого ни с кем не спутать. Но когда Зорий в гневе, когда Карабах обижен, чего только он не наговорит в сердцах?

Не кричи на меня, Зорий. Во-первых – Володин такой же мне друг, как тебе. Во-вторых, ты прекрасно знаешь, что я не мог предполагать, что моё письмо обернётся против тех, кого я пытался защитить.

Впрочем, вру. Я знал, приблизительно представлял, чем всё это кончится. Ничего нового. Приёмы те же, старые как мир. Жалоба, кому бы она ни была адресована, описав большой круг, возвращается к тому, на кого писалась. И всё-таки я попался на удочку. Вместо помощи я доставил хорошим людям новые беспокойства, новые неприятности. Ругай меня, Зорий. Я всё-таки заслужил твоего разноса!

Впрочем, пройдёт немного времени, и всё станет на место. Всем станет ясно и то, почему получилась такая чехарда с юбилеем Карабаха. Ему подбирали руководителя. Им нужен был турок и они его получили – турок с обнажённым ятаганом в руках. Вот кем оказался для Карабаха, для его армянского населения Борис Саркисович Кеворков. Боюсь только, никто не поверит, что Кеворков армянин, что он вскормлен молоком матери-армянки. Бог ты мой, что делает время с людьми. Что с человеком можно делать при желании!

Но об этом в других записках. Я ведь в последнее время почти не работаю. Кеворков целиком завладел мною, моим временем. Временем многих моих друзей. Также болеющих за Карабах.

Главный “болельщик” среди нас, конечно, писатель Баграт Улубабян, человек в высшей степени образованный, большой знаток Карабаха, отдавший ему много духовной и физической силы. Я уверен, что в Степанакерте когда-нибудь, когда всё утрясётся и правда восторжествует, будет стоять его памятник. Дорогому нашему большому совремменику!

Но вернёмся к Кеворкову. Побудем ещё в его обществе, хотя и от всего его облика несёт трупным запахом. Вот и он, наш карабахский оборотень, как я его вижу. Образ, написанный, увы, тоже для потомства. Ведь мы бережём, очень бережём население от лишней информации, если эта инфомация не восхваляет Кеворкова, не восхваляет время, щедро плодившее на горе людям кеворковых-оборотней.

Новый “просветитель” Карабаха

10 октября 1975 года. Только что вернулся из Карабаха. Всё там по-прежнему. Правда, Кеворков хитрит. Нет больше в нём той прямолинейности, глобальной нелюбви к армянам, демонстрации этой нелюбви. Он теперь способен произнести с трибуны: “Я армянин и горжусь этим”. Видно, после наших писем ему где-то подкрутили хвост. Научился даже охмурять людей и бравировать переменой в себе. Особенно это обнаружилось в нём в “Дни Советской литературы в Азербайджане”.

В Нагорный Карабах приехали гости, участники декады. В их числе Серо Ханзадян и Арамаис Саакян. Какой парадокс! Серо Ханзадян, как известно, на конференции творческой интеллигенции Еревана справедливо назвал Кеворкова Султан Гамидом армянского народа, да и Арамаис Саакян не безгрешен. Это из-за него пострадал в Карабахе очень хороший человек Яша Бабалян. Пострадал не то слово. Был снят с работы, изгнан из области. Помните беспрецедентную запись в трудовой его книжке? «Уволен с работы в газете «Советакан Карабах» за публичное чтение стихотворения националистического содержания». Арамаис Саакян – автор того стихотворения!

Сами понимаете: если прочитавший стихотворение националистического содержания несёт такое суровое наказание, стало быть, его автор должен быть просто заключён в тюрьму.

Какой нежелательный дуэт. Но вы особенно не беспокойтесь за судьбу этих писателей, приехавших в гости к Кеворкову. Встреча была на самом высоком уровне. Кеворков оказался не таким мелочным, чтобы вспоминать прошлое. В твой дом пришёл гость – какие могут быть обиды?

Были тосты, обычные для такого случая, лобзания, безудержные взаимные комплименты. Например, такие: «Антей армянской литературы!» – это про Серо Ханзадяна. «Просветитель армянского народа, Давид Бек!» – это про Кеворкова.

Какой Христосик этот Кеворков, какой высокой он души человек! Какой приём оказан армянским писателям, подложившим ему свинью! Так могло показаться, если не знать маленькой детали, сразу ставившей всё на своё место. Деталь эта – декада. Ханзадян и Саакян не просто взяли да приехали из Еревана. Они приехали как участники декады через Баку, от Алиева. Как гости Алиева. А это уже совсем иное дело.

Хотел бы посмотреть на Кеворкова, посмевшего не принять гостей Алиева! На блюдолиза Кеворкова, забывшего вдруг личную обиду! Но давно известно: ради яичницы можно поцеловать и ручку сковороды. А если этот целующий – Кеворков, удержу не жди. Не только ручку, он и самое горячее донышко оближет.

Прикажет хозяин, готов брататься с самим чёртом. Но Серо, всеми нами любимый Серо? Зачем надо было ему расточать эти похвалы, обелять чёрное? Зачем нужен был ему весь этот водевиль? Какой бес толкнул его на этот шаг, ранивший сердца свидетелей этого братания, этого откровенного предательства? Те розовые перспективы, которые Кеворков сулит Карабаху? Но ведь враньё всё это! И до него сулили Карабаху разные блага: железную дорогу строили до Степанакерта, проектировали заводы, газифицировали колхозы и районные центры, благоустраивали город. Но секретари приходили-уходили, а Карабах оставался без железной дороги, без всяких обещанных благ. Без самого насущного – проезжих просёлочных дорог. Одни вьючные тропы по всей территории вместо колесных дорог. Оставался таким, каким был – униженный, постоянно обманываемый, оскорблённый, оплёванный.

Хотел бы спросить у самого Серо Ханзадяна: могли ли на такой почве взрасти сам Серо Ханзадян или Арамаис Саакян со своими невинными стихами, казавшимися Кеворкову националистическими? Забыл, дорогой Серо Николаевич, как обошлись с Зорием Балаяном, Багратом Улубабяном, Богданом Джаняном? Пишущий эти строки, автор многих книг о Карабахе, не смеет ногой ступить в Карабах. Разве тебе не известно это, Серо Николаевич? Разве тебе неведомо сколько зла принёс с собой Кеворков в наши горы? Как ты, Серо Николаевич, объясняешь своё братание с убийцей всего живого в Карабахе, с Кеворковым, приписывающим нам то, чего у нас нет – национализма. Что это? Оптический обман? Иллюзия? Прошу, протри глаза. Перед тобой враг, сеющий раздор между соседями, – между армянами и азербайджанцами.

Теперь несколько слов о человеке, который приехал в Карабах не через Баку, а прямо из Еревана, минуя Алиева. Как он должен быть принят? Конечно же, плохо.

Я был в логове этого облинявшего волка и живым остался.

Расскажу, как это случилось, какой со мной произошёл казус. Я приехал в Карабах вслед за Серо Ханзадяном и Арамаисом Саакяном, участниками декады. Несколько дней жил в Степанакерте, стараясь не попадаться на глаза руководства. О моём пребывании в городе все же дознались. Началась на меня облава, но хитро: Кеворков пылает ко мне нежностью, Кеворков жаждет встречи со мною.Чёрт возьми, не стал ли он вдруг ангелом?

Во мне давно назревал с ним разговор. Ведь для удобства борьбы со мной он объявил меня сыном кулака. За дружбу со мной вкатил председателю колхоза моего родного села Норшен Комитасу Тер-Карапетяну выговор по партийной линии, а из дома дяди, когда-то раскулаченного, была изгнана 94-летняя старуха, жена дяди, хотя решением колхоза ей была возвращена комнатушка-землянка. И это на глазах всего Карабаха!

Когда я приехал после тех событий в Норшен, Комитас Тер-Карапетян, обвиненный до этого в связях со мной, сыном кулака, сел в машину и исчез из села. Разбежались и все руководители в районе. Или стеснялись за свою “деятельность” по отношению к моим родственникам, или боялись встречи со мной, встречи, из-за которой можно потерять партбилет. Во всяком случае, любая встреча с Гурунцем ничего доброго им не сулила.

Вот о чём мне настоятельно хотелось поговорить с новоявленным “падишахом Карабаха”.

Был назначен час встречи. Я приехал минута в минуту. Открываю дверь. Сидят все апостолы области, города. Все до единого. И холуи здесь, загнавшие меня в это логово. Ни одной улыбки на лицах. Теперь можно было не притворяться: жертва загнана в клетку. Предложили сесть. Мне бы повернуться, уйти восвояси, но я присел рядом с апостолами – моими карабахцами, превратившимися в кроликов, боявшихся дышать.

Без обиняков Кеворков выплеснул первую волну гнева. Холуи молчали. Я подумал, что если Кеворков вздумал бы пустить в ход кулаки, растоптать меня, никто бровью бы не повёл, не пошевелил бы пальцем. Холуи молчали и тогда, когда Кеворков, кричал: “Что вы пишите? Всё история и история. А где в ваших произведениях сегодняшний Карабах?” Это я пишу историю? Это я далёк от сегодняшнего Карабаха? Все двадцать четыре книги о Карабахе, о сегодняшнем Карабахе, а руководителю сегодняшнего Карабаха и невдомёк, не читал ни единой. Оно понятно, я, по его словам, не Толстой, он читает только Толстого. Но почему молчат апостолы? Они-то знают, о каком Карабахе я пишу. Среди них смертников не оказалось. Сказать в эту минуту что-нибудь в пользу справедливости – равносильно самоубийству.

Апостолы молчат. Я смотрю на этих молчунов, на мёртвых истуканов и перестаю верить, что существуют на свете читый воздух, поющие птицы, безоблачное небо. Всё кажется втоптанным в грязь, смешанным с прахом.

В Норшене новенький красивый домик, сложенный из крепкого четырёхугольного камня. В Карабахе редко встретишь такой. Я остановил машину, залюбовался. Шофёр был из Норшена, усмехнулся.

– Нравиться?

– Ещё как. Такой красавец! А чей это?

– Сына Самвела Арутюняна, нашего механизатора. Был бы ты здесь несколько дней назад, услышал бы, что сказал секретарь райкома Габриелян об этом доме.

– А что сказал?– полюбопытствовал я.

– Грозился бульдозером снести его.

– За какие грехи?

– Думал, что камни эти из Еревана.

– Ну и почему не снёс?

– Был вызван с работы хозяин дома, тракторист, учинили ему перекрёстный допрос. Оказалось, что камни эти привезены из карьера возле Агдама, азербайджанские камни.

Походя скажем о рапортомании, о любителях досрочно выполнять и перевыполнять всё и вся на свете.

Во времена Хрущёва это было, в годы кукурузомании. Один председатель колхоза в Карабахе перепахал всё пастбище, посеяв кукурузу, которая здесь не росла. Погубил скот, но переходящее красное знамя получил.

По-моему, надо строго спрашивать с тех, кто гоняясь за наградами, ущемляет кровные интересы людей, растлевает их души. Я имею в виду строгости и запреты, которые ввёл Кеворков на сбор винограда. Драконовские запреты. Людям, вырастившим виноград, близко не подойти к саду. Ни одной кисточки крестьянину! – таков девиз Кеворкова. Каждая кисточка – это цифра для очередного рапорта, заявка на новую награду. А о карасе и говорить нечего, с приходом Кеворкова, он пуст, мыши в нём бегают. Вино крестьнин покупает в магазине. Да и не всегда купишь. Дефицит. Мало привозят в сельские районы. Оно и понятно. Было бы смешно везти вино туда, где его производят. Как вы думаете, крестьянин, поставленный в положение батрака, лишённый чувства хозяина своей земли, виноградника, который он вырастил, будет ухаживать за виноградом так, как хотелось бы? Чувство частной собственности в наших генах сидит. Его строгостями и запретами не вытравишь из нас. Обиженный колхозник, крестьянин, оскорблённый в лучших своих чувствах, уже не полноценный работник. От него многого не жди. Но это ещё не все. Неумными действиями убиваем в колхознике, в крестьянине чувство хозяина вообще. Он теряет интерес к производству. Мы выбиваем его корни из земли. А такого колхозника ничто не держит. Если вино он покупает в магазине, а виноград и в лицо не видит, что ему делать в селе? Почему он должен держаться за деревню, которой, что ни говори, далеко ещё до города? Он будет жить в городе, где всего вдоволь.

Но кеворковым это до лампочки. Их в Карабахе ещё называют дачниками. Не только его одного. Все руководители – премилые люди, присланные из Баку. Живут холостяками. Без жён, без детей. Временщики. И все подобраны так, чтобы в фамилии не было «ян»: Кеворков, Мурадов, Асланов, Самвелов и т.д.

Не случайно в беседе со мной один из работников юстиции в Степанакерте с болью сказал: «Здесь не найдёшь ни одного карабахца. Никто здесь тебя не поймёт. Поезжай в свой район, в Мартуни. Может там ещё найдёшь карабахца».

Но мои карабахцы в Мартуни оказались карабахцами лишь по рождению. Они были людьми Кеворкова. Об одном из них мы уже сказали. Габриелян, который чуть не снёс бульдозером дом тракториста Арутюняна, заподозрив, что камни дома привезли из Армении. Вот какими карабахцами окружил себя Кеворков.

Авторитарность партийного руководителя, нежелание прислушиваться к голосу людей, полное игнорирование критики снизу – вот неодолимое зло, которое дамокловым мечём висит над нашими головами. Никода это зло не цвело таким буйным цветом, как сейчас, в наши дни.

До Кеворкова в Карабахе бесчинствовал Володин, любящий прикладываться к тутовке. Еще был он нечист на руку. Вымогатель, он не намекал, а требовал. Посылал служебную машину по колхозам за данью. Брал, в основном, натурой: у кого кур, у кого сыр, масло, У кого хорошо испечённый карабахский тонирный хлеб. Особенно любил он карабахскую тутовку. Здесь уже аппетит его не знал предела. Брал по десять, двадцать литров. Был случай, когда Володин потребовал целых сорок литров. Один из председателей однажды не выдержал, послал шаромыжника-секректаря куда подальше. Даже матерно выругал, назвав его вымогателем, попрошайкой.Сказал и попал в беду. Исключили человека из партии, сняли с работы, затем посадили.

Под пьяную руку Володин как-то сказал:

– Весь Карабах загоню за решётку, кто мне судья?

И загонял. О «деятельности» Володина писали анонимки вагонами. Директор степанакертской школы им. Грибоедова?3 Христофор Александрович Петросян на городской партийной конференции назвал Володина авантюристом, позорящим имя коммуниста, и потребовал создать комиссию, проверить его «деятельность». Комиссию не создали, но старого человека, критиковавшего авантюриста, как следует прижали, еле-еле выкрутился.

Откуда они берутся, чиновники?

Друг детства, ныне учитель Норшенской школы, Шаген Аванесян, писал мне: «Если хочешь посмотреть, как лютуют здесь чиновники, приезжай…»

Стороной я узнал, что над Карабахом прошла гроза: обижают шах-туту.

Стоило только начаться кампании против самогоноварения,– это было при Хрущёве,– как некоторые незадачливые борцы с алкоголизмом пригнали в Карабах… бульдозеры. Действительно, из тутовых ягод у нас курят араку. Но из туты делают не одну араку. И всё же деревья рубят.

Я видел, как бульдозеры сваливают вековые деревья. Почему? Ведь не жгут же пшеницу или сахар из-за того, что разные браконьеры иногда гонят из них водку?

Оставив все дела, собираюсь в дорогу. Степанакерт – столица Нагорно-Карабахской автономной области – от Еревана рукой подать. Через полтора часа самолёт приземляется на зеленой полянке близ Степанакерта, именуемой аэродромом, а ещё через несколько минут я в обкоме.

– Почему не разрешают собирать туту, сводят тутовые деревья? В чём они провинились? – спрашиваю я.

Работники обкома отводят глаза.

– Вы же знаете… такая кампания. Да и сверху из министерства пришло указание.

– Ну, а как вы? Уверены, что указание сверху правильное? Что одним росчерком пера можно сбросить со счета колхозов несметное богатство, лишить их, может быть, самой доходной статьи?

Обкомовцы снова отводят глаза.

– В чём всё– таки обвиняется наша тута? Чем она не угодила начальству? – допытываюсь я.

Обвинение самое пустяковое: в араке из туты большой процент сивушного масла. А сивуха обнаружена благдаря низкому градусу спирта-сырца. Чем меньше крепость, тем больше сивухи.

На помощь приходит председатель Карвинтреста, вызванный по телефону. Он оказался моим односельчанином Арамом Бабаяном. Мы с ним учились в сельской школе.

– Проглядели, – признаётся Бабаян. – Снизили требования, в колхозах производят араку пониженной крепости. А кому надо, воспользовались этим…

Решение приходит само по себе: если представить араку, в которой самый придирчивый анализ не обнаружит и намёка на сивуху… Выговорив право собирать туту в родном селе, мы отправляемся в Норшен.