Текст книги "Вечный бой"

Автор книги: Леонид Семенов-Спасский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Хина и хинин

Вторую неделю дворец вице-короля Перу был погружен в тишину и казался необитаемым, навсегда покинутым людьми. Ковры, устилающие коридоры и лестницы, глушили шаги. Прислуга и стража разговаривала только шепотом, и даже копыта лошадей в дворцовых конюшнях были обмотаны тряпьем.

В своих покоях умирала графиня дель Цинхон, жена вице-короля. Она умирала от болотной лихорадки – так в те времена в Южной Америке называлась малярия – и уже ничто было не в силах помочь графине. Ее духовник, падре Мигель, перебирая четки, шептал молитвы. С часу на час его должны были пригласить для последней исповеди.

Измотанная лихорадкой, графиня почти не выходила из забытья. Солнечный лучик, пробивающийся сквозь зашторенное окно, скупо освещал заострившиеся черты прекрасного лица. Графиня дель Цинхон была очень молода и красива, и, может быть, именно поэтому смерть медлила в нерешительности, прячась в полумраке покоев. Пожилая служанка из древнего индейского племени кечуа, знавшая графиню еще ребенком, не отходила от своей госпожи ни на шаг. За окном слабо шелестели листья деревьев, тронутые ветром, и шелест этот казался служанке шорохом крыльев птицы-смерти, опускающейся все ниже и ниже.

Шел 1638 год. По всей Южной Америке, от океана до океана, вот уже более ста лет хозяйничали наследники Кортеса и Писсаро, сея вокруг только смерть и разрушения, огонь и пепел. Во славу испанской и португальской корон история континента писалась кровью; белые пришельцы не признавали других чернил, намереваясь подняться вровень с богом и навсегда остаться в памяти потомков, и ничто их не останавливало в жестокости, даже возмездие, которое звалось болотной лихорадкой.

Лихорадкой дышали джунгли и плавни равнинных рек. Она низвергалась на землю вместе с дождями. Ею были напоены туманы и даже сам воздух. Повсюду была лихорадка, косящая европейцев тысячами, десятками тысяч... Она была проклятием, от которого нет спасения. Она обитала даже под священными сводами храмов, проникая туда незаметно. Она была исчадием нечистой силы!

Местных жителей – индейцев – лихорадка не трогала. Возможно, их организм был устроен по-другому. Возможно, они знали секрет какого-то снадобья, хранимый от европейцев в строжайшей тайне. Возможно, индейцев оберегали их языческие боги, вырезанные из дерева и кости. Возможно, было что-то другое, неведомое ни белым врачам, ни священникам.

Графиню дель Цинхон лечил знаменитый врач Хуан дель Вето, равного которому не нашлось бы во всей Южной Америке, а может быть, и в самой Португалии. Бывало, он выходил победителем из схватки с болотной лихорадкой, что не удавалось ни одному из его коллег. Правда, такое случалось очень редко, но все-таки случалось...

– Надежд на выздоровление графини нет, – сказал дель Вето вице-королю, бегло осмотрев больную и сосчитав ее пульс. – Она уйдет из жизни еще до заката солнца.

Король молчал, окаменевший от горя.

– Я сделал три кровопускания, – продолжал дель Вето. – Четвертого она не выдержит.

Остро запахло уксусом: служанка сменила полотенце на пылающем лбу графини.

– На все воля господня, – тихо проговорил падре Мигель, перестав перебирать четки, и, обернувшись к служанке, распорядился:—Позовите меня, как только графиня придет в себя. Душа не может покинуть бренной своей оболочки, не покаявшись, – пояснил он, неслышно направляясь к двери.

– Перед смертью графиня ненадолго очнется,– подтвердил его слова дель Вето. – Таков таинственный закон жизни.

Король сам засветил погасшую в изголовье свечу, опустился на колено, поцеловал жену и, ссутулившись, вышел из покоев.

– Бедной графине дель Цинхон врач уже больше не понадобится, – скорбно заключил дель Вего и, с минуту помешкав, вышел следом за королем – мрачен, как предгрозовое небо.

Метнувшись, тревожно закачалось длинное пламя свечи и отбросило на полог зыбкие тени, похожие на бесшумные волны ночного моря.

Когда графиня очнулась, служанка не позвала ни короля, ни священника. Она поднесла к ее рту чашку с темной жидкостью.

– Выпейте, госпожа.

Графиня слабо поморщилась, шевельнула губами.

– Что это?

– Настой коры хинного дерева. Он в два счета выгонит из вас лихорадку, и вы будете здоровы, как прежде.

В ту ночь никто во дворце не спал: ждали смерти графини. Доктор дель Вето никогда не ошибался в своих прогнозах.

У дверей, ведущих в покои, устало расхаживал падре Мигель. В пламени свечей холодно поблескивал его золотой крест, усыпанный диамантами.

В пустынном аудиенц-зале, уронив руки на подлокотники кресла, дремал король. Его окружала молчаливая свита. Время двигалось к рассвету.

Когда взошло солнце, графиня легко поднялась с постели и попросила умыться.

Свершилось чудо, в реальность которого никто во дворце не мог поверить. Послали за врачом.

Дель Вето не скрывал своего удивления.

– Случилось то, что не должно было случиться, – смущаясь, сообщил он королю. – Графиня здорова.

Размашисто перекрестившись, падре Мигель поцеловал крест.

– Слава всевышнему, даровавшему жизнь графине. Господь услышал мои молитвы.

Не доверяя первому впечатлению, дель Вето еще раз осмотрел свою бывшую пациентку. Взгляд его случайно остановился на чашке, стоящей на столе.

– Ты что-нибудь давала графине? – строго спросил он служанку и шагнул к столу. – Отвечай!

Служанка заплакала:

– Я не пережила бы смерти своей госпожи.

Подойдя к окну, дель Вего рассматривал чашку.

– Ты дала ей какой-то коричневый настой. Что это было?

– Кора хинного дерева, – бледнея, прошептала служанка и, закрыв лицо ладонями, разрыдалась.

Дель Вего ошарашенно молчал. Он понял, почему индейцы не умирали от болотной лихорадки.

Так сердобольная служанка, имени которой теперь никто не помнит, выдала европейцам секрет коры хинного дерева, известный только индейцам Южной Америки. Первым врачом, начавшим лечить больных болотной лихорадкой настоем коры хинного дерева, был сам Хуан дель Вего. Его результаты оказались потрясающими: болотная лихорадка перестала быть грозным заболеванием, ведущим к неминуемой смерти.

В 1640 году кора хинного дерева в трюмах парусников пересекла океан и очутилась в Европе, где вскоре получила название «порошка святых отцов». Всю торговлю хинной корой в Европе захватили в свои руки католические монахи-иезуиты. Они были расторопными дельцами, но никудышными врачевателями. Порошок из коры хинного дерева монахи продавали как новое средство от всех болезней. Прошло немало лет, прежде чем хинная кора стала применяться только для лечения малярии.

В России целебные свойства хинной коры стали известны во времена Петра I. Кора нашла очень широкое применение при лечении лихорадящих больных. Именно русскими врачами были разработаны методы лечения хинной корой, ее дозировки. Для получения хороших результатов больному рекомендовалось принять сразу сто – двести граммов хинного порошка или выпить несколько стаканов хинного настоя.

Ученые-химики упорно искали действующее начало хинной коры, ставя в своих лабораториях сотни и тысячи химических опытов. В этих поисках дальше всех продвинулся профессор Харьковского университета Фердинанд Иванович Гизе. В 1816 году ему удалось извлечь из хинной коры кристаллическое вещество без посторонних примесей. Им оказался хинин – самое чудодейственное лекарство прошлого века, спасшее миллионы человеческих жизней.

Более века хинин оставался единственным противомалярийным средством, и только в 1931 году группе советских фармакологов удалось синтезировать новый препарат – плазмоцид, а в 1933-м – акрихин.

В наши дни в фармакологическом арсенале врачей около полутора десятков прекрасных синтетических противомалярийных препаратов, созданных в разное время и в разных странах, но малярия все-таки не побеждена. Врачи и ученые все свои надежды возлагают на противомалярийную вакцину, работы по изготовлению которой ведутся вот уже более пятидесяти лет, но, увы, пока безрезультатно...

Тетради лейтенанта Торопова

Пакет из Санкт-Петербурга, несколько недель бродивший по Кавказу следом за Ширванским полком, настиг Торопова в Дагестане, в местечке Андийский Койсу. То был долгожданный отзыв Медико-хирургической академии на его научную работу о перемежающих лихорадках. Лейтенант Торопов приглашался в Петербург для публичной защиты диссертации.

Начинался 1864 год. Пули горцев уже не свистели на Кавказе. Многолетняя война за овладение горным краем закончилась. Кавказ был присоединен к России, но число солдатских могил на гарнизонных погостах не уменьшалось. Людей косила лихорадка, и оказалась она страшнее войны. Еще никто в мире не знал, что это за болезнь, и в разных странах она называлась по-разному, на Кавказе – трясухой.

Трясуха жила в заболоченных местах, в затхлой воде и в вечерних туманах, вплотную подступающих к стенам казарм, и единственным, правда малонадежным, средством против нее был хинин. Врачи, служившие на Кавказе, называли трясуху перемежающей лихорадкой.

Торопов несколько раз перечитал отзыв, закурил трубку, распахнул окно своей глинобитной мазанки.

По улице, пыля сапогами, со стрельб возвращался второй батальон. Держа шаг, солдаты молодцевато пели:

 
Эх, на погибельный Кавказ,
Эх, загнали, братцы, нас!...
 

Кавказ и в самом деле был погибельным. За неделю пребывания в Андийском Койсу полк уже потерял двадцать восемь человек от перемежающей лихорадки, и это было только начало, знал Торопов.

– Иван! – позвал он денщика, когда хвост колонны скрылся в клубах пыли. – Самовар поставь.

– Сей секунд, ваше благородие!

В Андийском Койсу полк квартировал не впервые. Это было одно из многочисленных мест Кавказа, где безраздельно владычествовала лихорадка. На десятки верст – болота, поросшие камышом и осокой, зловонные испарения, удушливые ночные туманы и тучи комарья.

Порывшись в чемодане, Торопов достал тетрадку в матерчатом переплете, перелистал ее, Глаза остановились на фразе, подчеркнутой карандашом: «Придет сюда батальон в полном составе, а выходит через несколько месяцев едва четвертая часть его, и то еле движущая ноги».

Денщик внес самовар, смахнул пыль со стола.

– Слыхал, уезжаете, ваше благородие.

– Уезжаю, братец, – ответил Торопов, листая тетрадь. – Дождусь конвоя до Владикавказа и – в путь, в столицу.

Денщик вздохнул и тихо сообщил:

– А земляк мой, Гришка Зуевг нынче от трясухи умер.

Торопов промолчал.

– В три дня скрутило! Эхма! – Денщик махнул рукой и вышел из комнаты.

Оставшись один, Торопов задернул на окне занавески, засветил свечу и присел к столу. Остывая, тускло поблескивал самовар своими крутыми боками. Углы комнаты скрывала темнота, и где-то в ней назойливо звенел комар. Сухо шелестели страницы тетради, исписанные мелким почерком.

Он перечитывал свои записи, сделанные несколько лет назад в Андийском Койсу и в крепости Дербент. Записи были по-канцелярски скупы и мрачны, и от них веяло на Торопова глухой тоской и кладбищенской безысходностью. «Каждая казарма пред-став-ляла лазарет, и люди считали не те дни, когда у них была лихорадка, а те дни, когда ее не было: так редко последнее случалось с ними».

Ничего не изменилось за эти годы ни в Андийском Койсу, ни в Дербенте. Смерть навсегда поселилась здесь, и люди покорно смирились с ней, как с неизбежностью, ниспосланной свыше. Они благодарили бога за каждый день, прожитый без лихорадки, и с тревогой ожидали завтрашнего, как солдаты перед сражением.

Когда полк отправлялся в горы, лихорадка, словно старая кляча, карабкающаяся по круче, отставала от него и недели через две-три солдаты забывали о ней, но стоило опуститься на равнины, и она возникала снова – внезапная, как снежная лавина, стронутая со склона случайным выстрелом. Ее пытались отогнать полковыми молебнами, смолистыми дымами костров, разложенных вокруг бивуаков, втертым в тело уксусом, дольками чеснока, спрятанными в ладанках, пороховой настойкой, добавляемой в солдатские котлы... Иногда, в редкие холодные зимы, она сникала на месяц-другой, таясь, очевидно, в болотах до прихода тепла. Она казалась вездесущей, и не было на Кавказе ничего опаснее и страшнее ее.

За десять лет службы в Ширванском полку Торопов хорошо изучил лихорадку – он встречался с ней почти ежедневно, – но тайна этой болезни так и оставалась непознанной, хотя места, где она обитала, он описал в своих тетрадях с топографической точностью. Местности без стоячей или медленно текущей воды лихорадка обходила стороной. Не любила она и ветров, постоянно дующих с моря, и никогда не селилась в горах. Он научился по военным картам-трехверсткам с точностью в несколько километров определять очаги лихорадки и почти никогда не ошибался.

Торопов захлопнул тетрадь.

За окном трещали цикады. С близких болот доносился монотонный лягушачий хор, стремящийся во что бы то ни стало заглушить все другие ночные звуки в Андийском Койсу. В сенях вздыхал денщик, устраиваясь на ночлег. В мазанку вползала знобкая сырость.

Торопов встал из-за стола, накинул на плечи бурку, прошелся по комнате. Карманные часы показывали полночь. Он достал из чемодана потрепанную тетрадь и вернулся к столу. На обложке тетради крупными буквами было выведено: «Аракс».

Четыре года назад, когда полк стал на зимние квартиры в приморском городке Поти, Торопова откомандировали на персидскую границу, к донским казакам. Граница шла по Араксу, и, судя по карте, которую он раздобыл в штабе полка, это было самое гиблое место на всем Кавказе, В действительности так оно и оказалось.

Низкие заболоченные берега, поросшие тростником, скрывающим всадника. Тяжелая влажная духота, как в парилке. Зловонные запахи гнили на десятки верст. Плотный монолит туманов, не рассеивающихся даже в солнечные дни. Затхлая вода в колодцах. Скользкие от плесени стены казарм. Серые, изнуренные лица казаков, едва держащихся в седлах.

Ночные туманы над Араксом поднимались так высоко, что застили в небе звезды.

Лихорадкой на заставах болели все. Редкая неделя обходилась без похорон, и к ним здесь привыкли, как привыкают к смерти на войне.

Торопов глотал хинин и, наверное, именно поэтому переболел лихорадкой на Араксе всего один раз. От хинина звенело в ушах и пересыхало в горле. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки. Иногда по ночам к нему приходили расплывчатые галлюцинации. Ему казалось: над сторожевой вышкой летают белые ангелы и куда-то зовут его тихими голосами. Он колол себя булавкой, чтобы очнуться, до крови прикусывая губы. Видения исчезали так же внезапно, как и появлялись. На лбу выступала холодная испарина. Тело сотрясала крупная дрожь. Горькая, как полынь, слюна заполняла рот. Он знал: это хинное отравление, от которого можно умереть...

По вечерам, засветив в палатке фонарь, он записывал свои наблюдения в разбухшую от сырости тетрадь. Он не знал, пригодятся ли они кому-нибудь в будущем, понадобятся ли ему самому. «Через три года из восьмиста человек полка на Дон возвращалось не более пятидесяти человек».

Торопов знал на Кавказе и такие укрепления, откуда никто не возвращался.

* * *

Осенью 1864 года военный врач Н. И. Торопов защитил в Медико-хирургической академии диссертацию под названием «Опыт медицинской географии Кавказа относительно перемежающих лихорадок». Это была первая крупная научная работа в России, посвященная заболеванию, названному впоследствии малярией. Торопов первым из врачей обратил внимание на очаговость малярии, на ее зависимость от климата и окружающего ландшафта.

В науке о малярии работа Торопова считается классической. Она известна во всем мире.

Психиатр Розенблюм

Так уж случилось, что одна из тайн малярии открылась человеку, весьма далекому от ее проблем и никогда не занимавшемуся ею специально.

Александр Самойлович Розенблюм работал палатным врачом психиатрического отделения Одесской городской больницы. Он был трудолюбивым, эрудированным и очень наблюдательным врачом. Душевнобольных в его времена лечить не умели. Больные просто обрекались на пожизненное пребывание в лечебницах, больше похожих на тюрьмы, чем на лечебные учреждения: дубовые двери, обитые полосами железа, окна, забранные в решетки, мрачные санитары-надзиратели, смирительные рубашки...

В Одессе говорили: «Если бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум». И были, пожалуй, правы. Не было в Одессе людей несчастнее и жальче, чем пациенты доктора Розенблюма. Болезнь отнимала у них всякую надежду на будущее, превращала в бессмысленные существа, которым ничто не могло помочь.

В конце лета 1875 года в двухэтажный психиатрический флигель, скрытый от любопытных глаз в глубине больничного парка, неведомыми путями прокралась малярия. На Черноморском побережье заболевание это считалось нередким и его симптоматика хорошо была известна каждому врачу.

В психиатрическом отделении заболело сразу шесть человек, и у всех шестерых диагноз не вызывал ни малейшего сомнения: малярия.

Лихорадящих больных лечили большими дозами хинина, но надежд на их выздоровление практически не оставалось, так как все шестеро были к тому же больны тяжелыми формами прогрессирующего паралича – абсолютно неизлечимого заболевания. В те времена диагноз прогрессирующего паралича был равнозначен смертному приговору. По всем законам медицины присоединившаяся малярия должна была усугубить состояние больных и приблизить закономерный при таком заболевании летальный исход. Каково же было удивление всей больницы, когда подопечные доктора Розенблюма оправились не только от малярии, но и от паралича.

Больше всех недоумевал сам Розенблюм. «Случайность! – думал он. – Ничем не объяснимая случайность!» Хотя ни он, ни его коллеги никогда не отмечали счастливых случайностей в развитии прогрессирующего паралича.

«Неужели хинин так легко победил тяжелый недуг? – спрашивал себя Розенблюм, перечитывая в городской библиотеке многочисленные руководства по малярии и методам ее лечения. – Но если не хинин, так что же?»

Все шестеро его пациентов ничего, кроме хинина, не получали. Правда, одному из них, буйствующему во время приступов, пришлось дважды делать кровопускание... Но выздоровели-то все шестеро!

Розенблюм готов был уже испытать на больных хинин, чтобы развеять свои сомнения, когда в психиатрическом флигеле объявилось новое заболевание. На этот раз возвратный тиф. И снова непонятное: у переболевших тифом, точно так же, как и у перенесших малярию, психическое состояние улучшилось. К больным возвращалась память, они начинали здраво рассуждать. После долгих раздумий и бессонных ночей двоих из них Розенблюм выписал из больницы, как практически здоровых.

Ни один из заболевших возвратным тифом хинина не получал. Так что же в таком случае принесло им выздоровление?! Неужели одна болезнь побеждает другую? Такое казалось не только невероятным, но просто абсурдным.

В одной больнице с Розенблюмом работал известный в городе врач Григорий Николаевич Минх, знаток проказы, сибирской язвы, чумы и тифа.

О докторе Минхе в Одессе ходили легенды. Молодые врачи и студенты-медики старались подражать ему во всем, даже в манере растягивать слова и небрежно поигрывать пенсне во время разговора. Всем одесситам был памятен невероятно рискованный эксперимент, поставленный доктором Минхом на себе. Год назад, отстаивая свою точку зрения на природу возвратного тифа, он привил себе эту болезнь и не погиб только чудом. Россия еще не знала таких смелых врачей.

Своими наблюдениями Розенблюм решил поделиться с Минхом.

Минх внимательно выслушал его.

– Если у больных, коллега, перенесших возвратный тиф и малярию, вы отметили явное улучшение психического состояния, то, я полагаю, следует подумать об экспериментальном заражении. Как заразить человека возвратным тифом – известно. Возбудитель тифа находится в крови больного, и, если ее перелить здоровому человеку, заражение неизбежно, и это я доказал в опытах на себе. Вопрос в другом, Александр Самойлович: имеете ли вы моральное право подвергать смертельной опасности другого человека, пускай даже обреченного? Врач вправе рисковать только одной жизнью – своей. – Минх подбросил на ладони пенсне, рассеянно глянул в окно.

За окном падал первый снег. Снежинки лениво кружили в морозном воздухе и мягко распластывались на стекле. Черными сучьями парк подпирал низкое небо, а палая листва слабо отливала желтизной, тщетно пытаясь расцветить этот тусклый декабрьский день.

– Из ваших наблюдений следует, что тиф и малярия оказывают одинаковое воздействие на психику душевнобольных, – продолжал Минх. – Малярию мы, врачи, лечить умеем, чего, увы, нельзя сказать о тифе. Да и протекает она много легче, чем тиф. Да и процент смертности значительно ниже...

Розенблюм понял его мысль.

– Но никому не известно, как происходит заражение малярией.

Минх протер носовым платком стекла пенсне.

– И тем не менее, Александр Самойлович... Из двух зол всегда выбирают меньшее...

Весной 1876 года Розенблюм решился на эксперимент. В успехе своей первой попытки вызвать искусственное заражение малярией он сомневался, ибо природа этого заболевания врачам была неизвестна. Свои опыты, как и Минх, он начал с крови.

Розенблюм ввел несколько кубиков крови лихорадящего больного одному из своих пациентов. Им был бывший владелец лавки скобяных товаров с Пересыпи, двенадцать лет наблюдающийся в психиатрическом отделении. Прогрессирующий паралич в последней стадии высушил лавочника, как осенний лист, и в течение нескольких месяцев он не вставал со своей койки. Больной угасал. Вот-вот должна была наступить смерть. Глубокое слабоумие, полная потеря личности, навязчивый и нелепый бред.

«Я адмирал Нельсон! – сипло кричал он. – Я выиграл Трафальгарскую битву!»

Соседей по палате он принимал за своих матросов, а доктора Розенблюма – за командира испанского фрегата, сдавшегося ему в плен. Прошло две недели после заражения, и у больного внезапно подскочила температура, начался сильнейший озноб. Ровно через двое суток приступ повторился. Собравшийся врачебный консилиум диагносцировал малярию.

Так впервые в мире было произведено искусственное заражение человека малярией.

«Вместе с перелитой кровью, – записал в своем дневнике Розенблюм, – в организм больного был занесен возбудитель малярии, вызвавший развитие заболевания».

Прошло еще несколько дней. Лавочник с Пересыпи начал выздоравливать. Сначала с его лица исчезла бессмысленная улыбка. Потом он неожиданно вспомнил, что его фамилия Дорфман.

– Почему вы меня здесь держите, доктор? – спросил он Розенблюма, впервые признав в нем врача.

– Вам следует еще немного подлечиться, сэр Горацио, – мягко ответил Розенблюм, присаживаясь на край кровати.

Больной наморщил лоб.

– Горацио? – удивился он. – Кто это? Новый приказчик в магазине мадам Бавли, что на Дерибасовской, или заезжий итальянский тенор?

– Несколько лет вы уверяли меня, что вас зовут Горацио Нельсон.

– Вы шутите, господин доктор? Как может бедный одесский лавочник быть адмиралом? Ведь Горацио Нельсон – английский адмирал, не правда ли?..

В Одесской городской больнице произошло необъяснимое: малярия победила прогрессирующий паралич...

Почти полвека спустя венский невропатолог Вагнер-Яурег, используя наблюдения и опыты Розенблюма, предложил лечить прогрессирующий паралич искусственным повышением температуры тела. Своим пациентам он прививал малярию и добивался прекрасных результатов. За свои работы по лечению прогрессирующего паралича малярией в 1927 году профессор Вагнер-Яурег был удостоен Нобелевской премии.

И в наши дни прогрессирующий паралич лечится малярией. К сожалению, пока это единственный эффективный метод в борьбе с грозным психическим заболеванием, впервые примененный более ста лет назад одесским психиатром А. С. Розенблюмом.

Исследования нашего соотечественника ценны и в другом отношении: он первым в 1876 году доказал, что кровь малярийного больного заразна. Правильность его наблюдений подтвердил в 1880 году приват-доцент Казанского университета А. Дохман, а еще через несколько лет – немецкий ученый Гергард.