Текст книги "Вечный бой"

Автор книги: Леонид Семенов-Спасский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Биохимик Функ

Из всех многочисленных парков Лондона (а столица Великобритании, как известно, самый зеленый город в мире) Функ (Функ был по национальности поляком) избрал для прогулок Кеннингтонский, славящийся не только своей тишиной и обилием зелени, но и прекрасными площадками для игры в крокет. Бывало, в Кеннингтон-парк по воскресеньям съезжались любители этой славной английской игры даже с таких окраин, как Тильбери и Хиллингдон.

Обычно Функ ходил в парк пешком. Он жил в районе Вестминстерского аббатства, и от парка его практически отделял только старый мост через Темзу. Он любил этот парк. В тишине его тенистых аллей всегда хорошо думалось, а изредка долетавшие сюда трамвайные перезвоны совсем не мешали плавному ходу мыслей.

На грани веков родилась новая наука – биологическая химия, изучающая химические реакции, идущие в живом организме. Врач по профессии, Функ заведовал биохимической лабораторией при Листеровсном научно-исследовательском институте и славился среди своих немногочисленных коллег как редкостный педант и блестящий экспериментатор. Чистота химических реакций, поставленных им, ошеломляла, о его медицинской эрудиции ходили легенды. От Функа ожидали многого.

Функа, как почти всех врачей-теоретиков того времени, интересовали болезни недостаточности, такие как бери-бери, рахит и скорбут. Практическая и экспериментальная медицина, особенно в лице Эйкмана и Грийнса, сделала все, обосновав наличие в продуктах питания какого-то вещества, абсолютно необходимого для нормальной жизнедеятельности организма.

В своей лаборатории Функ повторил почти все опыты Эйкмана и Грийнса, но не на курах – куры в Лондоне стоили дорого, – а на голубях. О скорбуте и бери-бери он, наверное, знал больше любого практического врача, хотя никогда не имел дела с больными.

Иногда в Кеннингтон-парке Функ встречался с леди Меджвик – вдовой своего университетского товарища, погибшего от бурской пули в Трансваале (Англо-бурская война 1899—1902 годов). Они молча раскланивались и расходились в разные стороны. Несколько раз ему казалось, что леди Меджвик хочет заговорить с ним, но что-то смущает ее, и он, замкнутый по своей природе, не знал, как прийти ей на помощь. Они были почти незнакомы и встречались еще при жизни Гарри всего два-три раза.

О болезнях недостаточности Функу было известно все, сделанное в мире за последние тридцать лет.

Он был знаком даже с работами японца Такаки, и только небольшая по объему рукописная диссертация русского доктора Лунина, пылящаяся в архивах Дерптского университета, была незнакома ему, как, впрочем, и ни одному другому ученому Старого и Нового Света.

Дубы не сбрасывали своих коричневых листьев даже зимой, когда выпадал недолгий снег, и Кеннингтон-парк опустевал и становился грустным, как человек, погруженный в тягостные раздумья. Разгуливая по белым аллеям парка, Функ думал о веществе, которое предстояло ему открыть. В его голове рождались десятки химических реакций. Наутро он ставил их в своей лаборатории, с каждым разом усложняя опыты, дотошно анализируя их, – не было нового вещества.

В парке сходил снег и лужайки вмиг становились изумрудно-зелеными, хотя до весны было еще далеко, и Функ всякий раз поражался безудержной силе жизни, бунтующей в травинках.

Совсем недавно его коллега Гопкинс повторил опыты русского доктора Лунина, не зная о том, что они уже были поставлены тридцать лет тому назад в лаборатории дерптского профессора Шмидта. Опыты Гопкинса несколько отличались от экспериментов Эйкмана и Грийнса как по технике, так и по испытуемому материалу, но привели к тем же неоспоримым выводам. «Ни одно животное не может жить на смеси чистых жиров, белков и углеводов, даже если ему будет добавлен весь неорганический материал, – заключал Гопкинс. – Животный организм приспособлен жить либо за счет растительных тканей, либо за счет животных, а эти ткани содержат бесчисленные субстанции, помимо белков, жиров и углеводов».

Гопкинс был категоричнее Эйкмана и говорил уже не об одном веществе, а о бесчисленных субстанциях, неизвестных науке.

Какова же химическая структура этих загадочных субстанций? В виварии Листеровского института повторили опыты Гопкинса...

В мае в Кеннингтон-парке начинала цвести персидская сирень и высокие каштаны выбрасывали белые свечи. С крокетных площадок доносились веселые голоса игроков и глухие удары по деревянным шарам. Парк оживал и вселял в сердце Функа несокрушимую веру в удачу.

Над поисками неизвестного вещества бились десятки, а может быть, сотни ученых, но Функ почему-то чувствовал, что именно ему судьба уготовила пальму первенства в этих мучительно затянувшихся поисках.

Он не был тщеславен. Он был одержим, и ничего, кроме работы, для него не существовало. Он не верил в силу слепого случая в науке, особенно в такой, как биохимия, где только бесконечный планомерный труд и бессчетное количество химических реакций могут дать желаемый результат, и он будет естествен, закономерен, как ежедневный восход солнца, например. Давным-давно прошли в науке счастливые случайности, и даже открытие сэра Ньютона не было случайным, а легенда об упавшем яблоке – всего лишь легенда, придуманная кем-то на досуге...

Однажды в глухой аллее парка он вновь встретился с леди Меджвик. Они не виделись месяца два-три, Функ, как всегда при встрече с ней, приподнял над головой шляпу и улыбнулся.

– Не правда ли, прекрасный день, леди Меджвик? – проговорил он, поигрывая стэком.

Леди Меджвик остановилась, откинула с лица вуаль.

– Я рада вас видеть, мистер Функ. Говорят, вы стали самым большим специалистом по болезням птиц в Лондоне?

– Не совсем так, дорогая леди Меджвик, хотя я действительно довольно часто имею дело с больными птицами.

– Мой ветеринар, мистер Хоуп, рекомендовал обратиться именно к вам.

Функ учтиво склонил голову.

– Я всегда к вашим услугам. Чем я могу помочь вам, леди Меджвик?

– Дело в том, – взволнованно заговорила она, нервно теребя в руках кружевной платочек, – что мой белый какаду, подаренный бедным Гарри в первый год нашей супружеской жизни, тяжело заболел и доктор Хоуп не знает, как его лечить. Потеря Микки будет для меня ужасна. Микки – последнее, что у меня осталось от покойного мужа.

Функ улыбнулся, перебросил стэк из одной руки в другую.

– А я хорошо помню, леди Меджвик, как мы вместе с Гарри, наняв кэб, ездили в Норсфлит (Норсфпит – район Большого Лондона) на аукцион. Помнится, с молотка шло имущество старого капитана и Гарри купил попугая. Разве он не рассказывал вам об этой истории?

– Не помню, мистер Функ. Ведь так давно это было!.. Вот уже полгода, как мой Микки перестал говорить. Он молча сидит в клетке, и я чувствую – умирает. У него нет сил даже взмахнуть крыльями.

– И лапы его истончены и покрыты наростами, не так ли?

Она внезапно остановилась, вскинула на Функа глаза.

– Вы уже говорили с мистером Хоупом?

– Нет, леди Меджвик. Я не имею чести быть знакомым с мистером Хоупом, но знаю, чем болен ваш Микки, и, кажется, могу помочь ему.

– И вы не шутите, мистер Функ?

– Отнюдь.

– Ради всего святого, мистер Функ!.. Ради памяти Гарри!

Она поднесла к глазам платочек.

– Ведь он был другом вашей юности. Функ мягко коснулся ладонью ее локтя.

– Успокойтесь, леди Меджвик, и считайте, что ваш Микки уже здоров.

– Вы изобрели новое лекарство? Функ развел руками.

– Увы, пока нет. Но его изобрела сама природа. Велите вашей служанке купить несколько фунтов отрубей и примешивайте их к пище попугая.

Она ошеломленно глянула на него.

– И это все?

Функ улыбнулся

– Все, леди Меджвик.

Он достал из кармана бумажник, раскрыл его.

– Вот моя визитная карточка. Телефонируйте, пожалуйста, мне ровно через две недели после того, как ваш Микки начнет клевать отруби. Уверен, они придутся ему по вкусу.

Он проводил ее до центральных ворот парка и подозвал такси.

Домой, как всегда, он возвращался пешком. Весенний Лондон был солнечен и прекрасен. Запах цветущей сирени мешался с горьковатым запахом черемух и подавлял все другие запахи города.

Поигрывая стэком, Функ медленно брел по улицам и думал о птичьем полиневрите. Он знал, почему и как заболел белый какаду леди Меджвик. Он знал, что очень скоро попугай будет весел и разговорчив, как прежде: нет ничего проще, чем вылечить полиневрит, хотя лечится он вслепую, совсем по-знахарски, ибо никто не знает, что за чудодейственное вещество содержится в отрубях.

На набережной у Тауэровского моста он остановился, поглядел на мутные воды Темзы, на грязных чаек, плывущих по течению вниз, к устью.

Гопкинс пишет о бесчисленных субстанциях, отсутствие которых в пище вызывает болезни недостаточности. Пока науке известны три таких заболевания: рахит, цинга и бери-бери. Очевидно, каждая из субстанций имеет свою химическую структуру, но что-то общее все-таки должно объединять их.

Отлив набирал силу и обнажал серое илистое дно реки. Покачиваясь на воде, чайки лениво перекликались пронзительными голосами. Борясь с течением, громко пыхтел буксир, выбрасывая из трубы черные клочья дыма.

Очевидно, каждую из болезней недостаточности, будь то рахит, цинга или полиневрит – бери-бери, врачует одна, определенная субстанция, не оказывающая никакого лечебного эффекта на другие заболевания, и, значит, субстанции все-таки специфичны.

Функ перешел мост, свернул влево и по набережной направился к аббатству. Ему хотелось застать церковную службу, послушать орган и немного развеяться,

Отруби – лучший врачеватель птичьего полиневрита. Их химический состав: углеводы, белки, жиры и с десяток неорганических соединений – солей.

И – неизвестная субстанция, которую никак не удается выделить.

Площадь перед аббатством была запружена людьми: служба закончилась, Кто-то осторожно тронул его за рукав.

– Сэр, подайте пенни бедному калеке.

– Пенни, – машинально повторил Функ, выгребая из кармана горсть мелочи. – Пенни...

– Всего один пенни, сэр, – канючил нищий. – Крошечную песчинку...

А может быть, та неизвестная субстанция по сравнению даже с минеральными соединениями всего лишь крохотная песчинка, которую невозможно выделить в чистом виде на современном уровне развития химии? Может быть, она измеряется в долях миллиграмма? Но если увеличить количество испытуемого материала в несколько десятков раз...

– Спасибо, сэр! Спасибо, сэр! – дрожащим от волнения голосом благодарил нищий. – Да воздаст господь вам за доброту вашу!

Но Функ не слышал его.

Если работать не с граммами отрубей, а с килограммами, с десятками килограммов?.. Потребуется новая химическая посуда, которой еще не существует в мире.

Задумавшись, он прошел мимо старого дома, где снимал небольшую меблированную квартирку, и, очутившись на Дантон-роуд, повернул обратно.

«Сможет ли Дуглас изготовить все необходимое для такой масштабной химической реакции?» – думал он, поднимаясь к себе на третий этаж.

Владелец крохотного заводика по производству химической посуды в местечке Брент-кросс, что совсем рядом с Лондоном, Дуглас все понял с полуслова.

– Ваш заказ выполним, мистер Функ, – заключил он, откладывая в сторону эскизы, сделанные на листах ватманской бумаги. – Срок – неделя. В крайнем случае – десять дней.

– Сколько это будет стоить? – осторожно осведомился Функ.

Дуглас засмеялся.

– Ни пенса! Ваш успех, дорогой Функ, станет лучшей рекламой для меня и принесет если не миллионные прибыли, то тысячные наверняка.

– А если опять неудача?

– Любой бизнесмен должен уметь рисковать, – серьезно ответил Дуглас, откинув крышку палисандровой коробочки с сигарами. – Сигару, мистер Функ?

...Леди Меджвик позвонила ему недели через три-четыре, когда он, занятый переоборудованием лаборатории, совсем забыл и о ней, и о ее больном попугае.

– Мистер Функ, – приветливо проговорила она, – я теперь почему-то не встречаю вас. Мой Микки здоров, весел и говорлив, как Цицерон.

– Я искренне рад, леди Меджвик, – ответил он и обратил внимание на зеленую ветку клена, тянущуюся к окну.

– Даже не знаю, как благодарить вас, мистер Функ.

– Пустое, леди Меджвик.

Да, он, действительно, очень давно не бывал в любимом парке, где уже вовсю шумит лето и звенят детские голоса.

Он не выходил из лаборатории много дней, забыв и о времени, и о привычках, выработанных годами, казалось бы незыблемых, как морская мощь Альбиона.

Ветка клена осторожно стукнула по стеклу. Кривой лучик солнца упал на мешок отрубей, стоящий в углу лаборатории рядом с гигантскими ретортами из Брент-кросса.

До начала задуманного эксперимента оставалось несколько дней.

– Мистер Функ, я приглашаю вас в Кеннингтон-парк.

– Охотно принимаю ваше предложение, леди Меджвик.

Они встретились в субботу.

– Я читала в вечернем выпуске «Тайме», что вы собираетесь изобрести новое лекарство от болезни, которую никто не может вылечить.

Функ улыбнулся,

– Но ведь ваш Микки выздоровел, не так ли? Вылечились и десятки других больных птиц.

Они медленно прогуливались вдоль решетчатой ограды, увитой плющом. Над городом собирались тучи, и ветер глухо шелестел в кронах деревьев.

– Так, значит, вы его уже приготовили?

Функ отрицательно качнул головой.

– Еще нет, леди Меджвик, но я знаю, что оно есть в отрубях. Только вряд ли его можно назвать лекарством. Это просто какое-то вещество, без которого невозможна жизнь.

– Какое вещество?

– Не знаю, леди Меджвик. У него еще нет названия. И я отнюдь не уверен, что мне удастся открыть его, хотя я иду к его открытию вот уже десять лет.

– Завидую вам. У вас такая интересная жизнь!

Функ промолчал.

Небо расколола желтая молния, и откуда-то издалека, из-за Темзы, лениво докатился гром.

– А если вы откроете это вещество, какое имя вы ему придумаете, мистер Функ?

– Все будет зависеть от химического строения вещества, но начинаться его название будет непременно со слова «вита», что значит по латыни «жизнь».

– Вита, – повторила леди Меджвик, раскрывая над головой зонтик. – Красивое слово...

* * *

Через несколько дней из пятидесяти килограммов отрубей Функ выделил четыре десятых грамма кристаллического вещества, еще неизвестного науке, запаял его в стеклянную трубочку и спрятал в сейф. Теперь предстояло разложить неизвестное вещество на химические компоненты и выявить его структуру.

Оказалось, оно состоит из азота и аминовых соединений и всего лишь четыре миллиграмма его вылечивают больного полиневритом голубя.

Выделенное из отрубей вещество Функ назвал витамином, соединив два слова: «вита» и «амин».

Так в середине 1911 года был открыт витамин, названный впоследствии витамином В.

К 1919 году – уже не Функом, а другими учеными – были выделены витамины А и С.

Причины трех болезней недостаточности: цинги, рахита и бери-бери стали известны, но до полной победы над ними было еще далеко.

РАССКАЗЫ О МАЛЯРИИ

Желтый Джек (Необходимое вступление]

 Я не хотел писать о малярии. В нашей стране ее нет более четверти века. Из СССР малярия ушла не сама. Сорок лет боролись с ней советские ученые и медики и – победили.

Мое поколение врачей знает о малярии только теоретически, по учебникам и монографиям, хотя в наши дни это самое распространенное заболевание на земле. По данным ВОЗ – Всемирной организации здравоохранения, – на нашей планете ежегодно заболевают малярией более двухсот пятидесяти миллионов человек. Врачи знают о малярии все. Ее научились лечить и предупреждать, и все-таки только в одной Африке малярия уносит каждый год около миллиона человеческих жизней. Особенно страдают дети.

С малярией, как мне кажется, я знаком накоротке и как врач, и как человек, переболевший ею, и поэтому мне хочется рассказать подробно об этой болезни, об истории проникновения человека в ее тайну, о его победах и поражениях...

Меня трясло. Зубы выстукивали мелкую дробь, Накрытый с головой двумя ватными одеялами, я никак не мог согреться, а за окном стояло южное лето, и мои приятели в одних трусах гоняли по двору футбольный мяч. Потом мне становилось жарко – так жарко, что казалось – я начинаю плавиться, как свинец, нагретый в консервной банке. В ушах звенело. Перед глазами плыли радужные круги и нехотя сплющивались в яркие продолговатые капли. Тело становилось таким слабым, что я не мог удержать в руке кружку с водой. По коже струился липкий пот. Внезапно приступ обрывался, но аккуратно – ровно через два дня – повторялся снова.

Меня лечил доктор Муса Ибрагимович, только что вернувшийся с войны. Говорили, что в Баку он самый опытный детский врач. Муса Ибрагимович, хмурясь, присаживался на край кровати и доставал из полевой сумки желтые порошки хинина, и я глотал их с покорностью выдрессированной собачонки: мне очень хотелось выздороветь. Порошки были так горьки, что горечь их помнится до сих пор, спустя сорок лет. Глаза мои от хинина становились желтыми, как мандариновая кожура. Взрослые прозвали меня маляриком, а дети – китайцем, и я не помню, какая из этих кличек казалась мне обиднее. Муса Ибрагимович рекомендовал сменить климат, уехать на север. Он говорил матери: «Закавказье – самое маляриймое место. А на севере холодно. Там не живут комары анафелес – переносчики малярии» (Муса Ибрагимович ошибался. В те годы верхняя граница распространения комаров анафелес в нашей стране доходила до шестьдесят третьего градуса северной широты).

Вскоре мы уехали из Баку, и я забыл о малярии, и казалось – навсегда, но судьбе было угодно вновь столкнуть меня с ней, уже как врача.

Осенью 1982 года я впервые попал в Африку. К поездке я готовился заранее и тщательно проштудировал в Публичной библиотеке несколько руководств по тропическим болезням, обращая особое внимание на малярию, так как страны, куда направлялось наше судно: Кения, Танзания, Мозамбик, Мадагаскар, – считались крайне неблагополучными по этому заболеванию. Бюллетень ВОЗ относил их к странам с высокой степенью риска заражения малярией.

Разговор о малярии зашел в первом же африканском порту – в Момбасе. Мой гость, молодой английский врач Стивен Гопкинс, не нашедший работы у себя на родине и перебравшийся в Африку, рассказывал:

– Возможно, я бы задержался в Кении еще на несколько лет, если бы не Желтый Джек, с которым невозможно справиться. – И, видя мое недоумение, улыбнувшись, пояснил: – Желтым Джеком в Африке прозвали малярию. Не слышали? Хотя ведь в вашей стране нет малярии.

– Последний случай зарегистрирован более двадцати лет назад в Средней Азии. В одной из пограничных деревушек.

– А в Момбасе я не знаю человека, который не переболел бы малярией хоть один раз. Она здесь так же часто встречается, как инфлюэнца – простуда – в странах Европы. Наверное, с ней можно было бы смириться, как с неизбежностью, если бы не столь высокий процент смертности. Нельзя жить под постоянной угрозой смерти: нервы не выдерживают. За два года работы в Кении я переболел малярией трижды и в последний раз был на волосок от гибели. Чудом выжил. – Он задумался, поигрывая сигаретой в пальцах. – Человечество победило чуму, оспу, туберкулез, а Желтый Джек по-прежнему безнаказанно разгуливает по свету, собирая свою кровавую дань. Казалось бы, все очень просто: необходимо уничтожить комара анафелес—и малярии конец. Как это сделать – известно даже школьникам: осушить болота – места выплода комара. Но для этого нужны средства, которых почему-то никогда не хватает на профилактику малярии. Впрочем, не только малярии...

– Но помилуйте, Стивен! За последние пятьдесят лет в мире сделано так много...

– И тем не менее! – взволнованно прервал он меня. – Я уверен, что если бы свихнувшееся в военном психозе человечество хотя бы крохотную толику средств, бросаемых на ракетное оружие, направило бы на борьбу с малярией, Желтый Джек в течение всего лишь нескольких месяцев загнулся бы в страшных мучениях и люди навсегда бы забыли о малярии! – Успокоившись, он заговорил о другом: – Как вы проводите химиопрофилактику малярии на своем судне?

– Венгерским препаратом делагилом. Во время стоянки судна в портах, неблагополучных по малярии, экипаж принимает по таблетке через день.

– Все верно. Хотя гарантий, к сожалению, никаких...

На другой день я навестил Стивена в госпитале Ага-Хана, где он работал палатным врачом: хотелось поближе познакомиться с малярией.

Стивен подвел меня к больному, лежащему под капельницами.

– Малярийная кома, – пояснил он. – Одно из тяжелейших осложнений тропической малярии. Практически кома почти всегда ведет к летальному исходу.

На низкой больничной койке лежал мужчина средних лет. Он был без сознания, хотя его запавшие глаза были широко открыты. Отсутствующий взгляд упирался в потолок. Мертвенно-бледное лицо с заостренными скулами и носом казалось белее подушки.

– Торговый агент из ФРГ. В госпиталь доставлен вчера вечером из отеля «Останик».

Я нащупал пульс. Пульс частил и еле прослушивался.

– Пульс – сто десять ударов в минуту, – сообщила медсестра-негритянка, следящая за капельницами.– Утром был девяносто. Я никак не могу напоить больного: вода выливается обратно.

Стивен понимающе кивнул, тронул меня за плечо.

– Пройдемте, коллега, в лабораторию и посмотрим мазок его крови.

Все поле под микроскопом оказалось усеянным мелкими, как просяные зернышки, плазмодиями – возбудителями малярии. Плазмодии были похожи на колечки. В одном из эритроцитов я насчитал их пять штук.

– Как вы, Леонид, оцениваете состояние больного? – спросил Стивен, когда мы снова вернулись в палату.

– По-моему, он на грани агонии.

– Я тоже так думаю... Таких тяжелых больных к нам привозят часто. Почти еженедельно...

Так впервые я познакомился с малярией как врач. Потом были еще десятки встреч с ней, но уже в других странах, а в крохотном мозамбикском городке Накала, где «Павлоград» простоял несколько недель, у меня появились пациенты – местные жители, пришедшие на советское судно за медицинской помощью.

На африканской линии я проработал два года. Думаю, «Павлограду» везло: ни один из наших моряков не заразился ни малярией, ни другими тропическими болезнями, распространенными в сегодняшней Африке.