Текст книги "Волчьи ягоды"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Не помню. Кажется, в Овсеевских плавнях.

Ремез выпрямился. Заговорил тихо, словно о будничном деле, хотя внутри у него все клокотало от гнева:

– Теперь я вам скажу. Не было вдовы, не было сети, а было так. Вы приплыли на лодке к набережной и позвонили Сосновским. Трубку взял Василек, Нинин брат. Вы спросили Нину, а когда она подошла, сказали, что Ярош попал в аварию, находится в тяжелом состоянии и просит немедленно приехать. Говорили через носовой платок. Не через тот ли, что сейчас у вас в руке?

Квач уронил платок, нагнулся за ним, сгреб в ладонь. Зло спросил:

– Романов Сименона начитались?

Ремез не дал себя сбить:

– Вы точно рассчитали! Нина любила Яроша, на которого вы так хитроумно возводили поклеп, и, поверив в то, что случилось несчастье, прибежала. Вы сказали, что случайно оказались свидетелем аварии, и повезли девушку за высоковольтную подстанцию, на двенадцатый километр. В безлюдное место за Русалочьей скалой. Была ночь, но Нина не боялась. Не боялась вас, хорошо известного ей дяди Виталия, который даже на работу ее устраивал. Она думала о Яроше и, наверное, умоляла вас поторопиться. И тут вы...

Квач побледнел. Пенсне запотело. Он протер стекла пальцами, забыв о зажатом в кулаке носовом платке, обернулся к Котову:

– Я требую защитить меня от инсинуаций со стороны вашего коллеги. Я буду жаловаться!.. В конце концов я устал, прошу прекратить допрос.

Ремез переглянулся с Котовым и нажал на кнопку.

– Уведите арестованного! – приказал он конвойному.

Котов принялся перематывать пленку.

– Что скажешь о допросе? – спросил Ремез.

– По-моему, все идет нормально. Барыкин сможет подтвердить, что Квач брал лодку именно в ночь на двадцать пятое?

– Никаких сомнений! Дежурить должен был другой сторож. Они там посменно. А у того был день рождения, попросил подменить. Барыкин клянется, что все точно.

Позвонил Журавко:

– Квач у вас?

– Попросил прервать допрос. Все идет по плану, Сергей Антонович. Начали с Сосновской.

– Крутит?

– Да уж...

– Мы с Бондарем зайдем, как договорились, дай знать. Маркову я сказал, что завтра ты передашь ему "шерстянников". Генерал так распорядился.

– Наш полковник в хорошем настроении, – сказал Ремез Котову, положив трубку.

После обеда Ремез зашел к следователю Иванцову, которого тоже подключили к работе. Иванцов сидел, обхватив голову руками.

– Георгий Степанович, – взмолился он, – ради бога, освободи меня от этого Локотуна. Ежедневно требует следователя, мелет всякий вздор. Ты ему про Фому – он про Ерему. Сегодня принялся анекдоты рассказывать, да все о сумасшедших. Слушай, а может, он – ку-ку? Может, показать его психиатру?

– Можно и показать. А только, Петро, Локотун здоровей нас с тобой, вместе взятых. Хитрит. Мол, прикинусь дурачком – глядишь, поезд проскочит мимо... Не грусти, завтра Марков впрягается, а мы пойдем в пристяжке.

– Что Квач?

– Потом, Петро, потом. Я побежал.

Они снова сидели втроем: Котов, Ремез и Квач, равнодушный, спокойный, словно и не было утреннего допроса.

– Продолжим разговор, гражданин Квач, – сказал Котов, включая магнитофон. – Следствие интересует еще одна ночь, недавняя. Надеюсь, на этот раз память не подведет вас. Где вы были в ночь с 21 на 22 июня?

– Не делайте из меня ночного оборотня! – огрызнулся Квач. – Спал я, спал!

– Вы знаете такого человека: Поляков Григорий Семенович?

– Не припоминаю.

– Он сменил вас на должности заведующего складом сырьевых материалов на фабрике, когда вы ушли на пенсию.

– Возможно, что и Поляков.

– Где он живет – помните?

– Не имел чести заходить в гости. Склад передал – на том и кончилось знакомство.

– И все-таки в ночь на 22 июня безошибочно нашли его усадьбу.

– Очередная инсинуация?

– Неумно отрицать очевидные факты. И вообще напрасно вы вынуждаете следователей рассказывать то, что по праву надлежит делать вам. Мы и так все знаем. Итак, около двенадцати ночи вы проникли в сад Полякова со стороны железнодорожной насыпи. В небе светил месяц. Не берусь утверждать, что это было вам на руку. Вас заметил милиционер. Он мог схватить вас на месте преступления, но погорячился. Не выдержали нервы и у вас. Вы выстрелили в милиционера, хотя, пользуясь тем, что месяц как раз закрыло облако, могли убежать незаметно. Я понимаю, вы не знали, что милиционер один, в ту минуту вам казалось, что вас окружили. Уверен, потом проклинали себя за несообразительность. И не зря... Я в чем-то ошибся?

Казалось, Квач задремал. Сизые веки дергались, как это бывает, когда человеку снится неприятный сон.

– До сих пор я рассказывал, – сказал Котов, – а теперь спрашиваю: что вам было нужно в усадьбе Полякова?

– Еще одна баечка. Не был я там!

– Неужели вы думаете, что мы вызвали вас на допрос, не имея достаточных доказательств? Посмотрите сюда. Ну, смелее! Вот пуля, вы попали в яблоню, вот гильза... Экспертиза установила, что пуля выпущена из пистолета, который мы нашли у вас дома в томе стихов Байрона. Гильза также имеет отношение именно к этому пистолету... А вот снимки ваших следов. Они тоже идентифицированы и точно соответствуют следам ваших полуботинок. Плюс сравнительный анализ почвы в поляковском саду и комочков земли на тех же самых полуботинках. Для судебного следствия этого вполне достаточно. А для вас?

Квач облизал пересохшие губы.

– Попить можно?

Жадно выпил стакан воды, отдышался.

– Ваша правда. Не стану отпираться... Был я в саду. Только я не знал Полякова он или еще чей-то. Мне было все равно. Присмотрел яблоки, ну и... польстился. На базар хотел... В цене сейчас яблочки.

Ремез прыснул в кулак. Котов осуждающе посмотрел на него.

– Я понимаю, гражданин Квач, вы не придумали ничего лучшего, – сказал он. – Бывает. Но все же, согласитесь, смешно: идете красть яблоки. Куда? Где Чапаевская, а где Тимирязевский переулок! Это же сколько пешком! Трамваи ночью не ходят. Может, на такси?

– Напрасно поднимаете на смех, – процедил сквозь зубы Квач. – Если вы такие проницательные, могли бы догадаться, что пришел я туда с вечера.

– За яблоками? Какое мальчишество! В вашем-то возрасте. А чтобы не страшно было – пистолетик в карман. Вдруг милиционер сторожит яблоки!

Котов сделал знак Ремезу. Старший лейтенант на минуту вышел, вернувшись, также молча кивнул Котову.

– За яблоками, – повторил Котов, словно раздумывая над этими словами. Дождались бы, когда вызреют, а то ведь зеленые совершенно... Ну хорошо, пойдем дальше. Вернее, немного назад. Вы правы, ночь да ночь, а где же день? Днем оно как-то виднее. Что вы делали в доме Полякова утром 17 июня? Отвечайте, гражданин Квач!

Квач снова прикрыл глаза. По жилистой шее пробежала судорога. Дверь открылась, пропуская Журавко и стриженного под ежик человека в штатской одежде. Следователи догадались, что это Бондарь из прокуратуры. Оба присели в стороне, в углу, на заранее принесенные стулья. Как и было условлено, Котов не обратил на них внимания.

– Повторяю вопрос, арестованный! – сказал он. – Что вы делали в доме Полякова утром 17 июня?

– Не был я там. Дома сидел. Разве что пса выводил на прогулку. Так это я каждый день... Спросите соседей.

– Спрашивали. Видели они вас с собакой на Чапаевской...

– Ну вот!

– ...приблизительно в тринадцать часов. Утром же ваш дом был на замке, а овчарка выглядывала в окно. Во время вашего отсутствия она имеет привычку смотреть в окно. Елена Дмитриевна Сосновская видела ее, когда шла на работу.

– Вранье! Вы же, наверно, наплели ей про дочку, она теперь все что угодно будет городить на меня.

– У нас есть и другие свидетели, – сказал Котов. – Свидетели, которые видели вас в доме Полякова.

– Неправда! Никто меня не видел!

– Значит, признаете, что были там?

– Не признаю. Не был!

– Были. Не скрою, следствию неизвестно, в котором часу вы зашли к Полякову. Во всяком случае, достаточно рано – вы спешили застать хозяина, пока он не ушел на работу. Отметим также, что вы знали об отъезде его семьи на Кавказ. Поляков угощал вас коньяком. На кухне. Пили мало. Дело, ради которого вы пришли, требовало трезвого разговора. Поляков не дал согласия, и вы убили его ударом кастета по голове. Не знаю, входило это в ваши планы заранее или вы решились на убийство уже на месте. Оставлять труп на кухне было опасно. Окно выходило в переулок, ненароком кто-нибудь мог увидеть. Поляков был тяжелый, вы закутали ему голову полотенцем, чтобы не наследить, и поволокли в спальню. Вам нужно было выиграть время для поисков того, что хозяин не захотел вам отдать добровольно. Искали долго, с восьми медэкспертиза установила, что смерть Полякова наступила в восемь часов, – до двенадцати, когда вас застал оперативный работник Ванжа. Лейтенант не знал о вашем преступлении, он пришел по служебным делам. Тут вам повезло. Ванжа помнил вас и ваше заявление о Сосновской, вы что-то наплели о своем визите к Полякову, и он повел себя неосторожно. Сами расскажете, что было дальше?

Квач молчал.

– Неразговорчивый вы, Виталий Гаврилович, никак вас не расшевелишь. Дальше было то же, что и с Поляковым. Вы снова пустили в ход кастет, найденный у вас при обыске под фикусом. Экспертиза обнаружила на нем следы крови Полякова и Ванжи, у них разные группы. Кроме того, крохотные обрывки волос, которые, смею вас уверить, тоже легко поддаются идентификации... Нанеся удар кастетом Ванже, вы выглянули в кухонное окно, увидели участкового инспектора Худякина и сбежали через другое окно – в сад. Там вам снова повезло. Как раз шел пригородный поезд, на повороте он тормозит, вы прыгнули на подножку вагона. На привокзальной площади сели в автобус, который идет на Чапаевскую. Мой коллега, следователь Ремез, таким способом добрался из Тимирязевского переулка до вашего дома за сорок минут. Это в том случае, если не брать на вокзале такси. Неудивительно, что в тринадцать часов вас на самом деле видели на Чапаевской с собакой. Вы пытались создать иллюзию алиби.

Котов сменил в магнитофоне кассету и продолжал:

– Все эти подробности я рассказываю вам, чтобы вы поняли: следствию известен чуть ли не каждый ваш шаг, отпираться бесполезно. В ночь же на 22 июня вы еще раз хотели проникнуть в дом Полякова. Помешал милиционер. Что вы хотели там найти? Отвечайте, наконец!

– Скажу... – Квач дышал так, словно только что пробежал стометровку. Все было так, как вы рассказали. Вы словно присутствовали там... – Он судорожно вздохнул. – Мы поссорились с Поляковым. Была бы причина, а то ведь из-за какой-то мелочи. И выпили немного, тем более что ему на работу нужно было, а вишь... Ударил он, а у меня кастет в кармане, я не стерпел... Видно, в запале перестарался. Ну а потом... потом вспомнил, как Поляков хвалился, будто бы привез с Севера самородок золота. Жаловался – не может реализовать. Раз уж так вышло, подумал: почему бы и не взять? Полякову это золото теперь ни к чему, да и никому больше он о нем не рассказывал. Напрасно искал. А тут ваш лейтенант. Принесло же его! Клянусь, я не хотел убивать его! Я был в безвыходном положении. Ну, отпустил бы я его с миром, а Полякова нашли – тут мне и крышка. Хотя и теперь...

Квач безнадежно махнул рукой, снял пенсне и принялся краешком платка вытирать лицо.

– Верите, признался и словно легче стало. – Он вздохнул. – Не жил эти дни, а мучился. Все проклял! Скажите: а лейтенант... живой?

Котов глянул на Бондаря. Тот кивнул.

– Живой, – сказал Котов. – Выкарабкался с того света. Надеялись, что умер?

Глаза арестованного вспыхнули и погасли.

– Вы обо мне совсем, как о звере, думаете.

– А вы и есть зверь! – не выдержал Ремез. – Злой и беспощадный. Вы были уверены, что убили Ванжу. Иначе бы давно бежали из города. Вам казалось, что вы недосягаемы, все концы спрятаны в воду. А лейтенант выжил.

– И не золото вы искали у Полякова, гражданин Квач, – проговорил Котов. – Никакого самородка у Полякова не было. Мы знаем, что вы искали.

– Золото! Золото! – истерично закричал Квач. – Я же признался! Я все сказал! Что вы от меня хотите? Ненавижу! Будьте вы прокляты!

Бондарь поднялся и медленно подошел к арестованному. Тот побледнел:

– Не бейте меня, не бейте! Я протестую!

– Успокойтесь! – с презрением сказал Бондарь. – Плохо вы думаете о советской милиции. У нас не бьют. Это у вас били, казнили, стреляли и вешали. Разве не так, господин Нарыжный?

Квач с ужасом смотрел на него. С побелевших губ сорвался шепот:

– Вы... вы кто?

– Вот что вы искали! – Бондарь резким движением поднес к глазам арестованного найденный в дупле снимок. – Вы хотели во что бы то ни стало уничтожить кричащее доказательство вашей принадлежности к гитлеровской зондеркоманде. Не остановились перед убийством! Поляков был не промах, этим снимком он держал вас в руках. Так или не так?

– Так! Так! Дайте воды... Воды! – Зубы стучали о стакан. – Я расскажу... Все! Потом, потом... Мне холодно.

Журавко, который до сих пор сидел молча, обратился к арестованному:

– Один вопрос. Скажите, Квач, или как вас там... Сосновскую утопили вы?

– Я не хотел... Клянусь, я не хотел! Он вынудил меня, он держал меня за горло. Вот мое терпение и лопнуло! Оттуда еще никто не возвращался, правда же? – Квач истерично хихикнул. Его трясло. – Оттуда он меня уже не достанет. Дудки! Ха-ха-ха...

– Страшный человек, – глухо сказал Журавко, когда за арестованным закрылась дверь. – Все-то он, видите ли, не хотел. Да за одну Сосновскую... – Полковник отвернулся к окну.

Бондарь пожал руки следователям:

– Поздравляю, товарищи! Нарыжного искали – зондеркоманда действовала в районе столицы республики, – но следы этого изменника Родины казались потерянными. Умело маскировался... Именно из таких, готовых на все, гитлеровцы и вербовали себе помощников. Как были они уголовными преступниками, так и остались ими до конца. Так же, как и их хозяева. Завтра вы еще раз допросите его, уточните детали. Далекого прошлого можете не касаться, это уж наша забота. А сейчас давайте прослушаем всю запись сначала. Не возражаешь, Сергей Антонович?

4

По ту сторону Днепра вдоль берега угадывалась темная полоса печенежских камышей, с левой стороны, за поросшими соснами холмами, выглядывало солнце.

Залитый лучами плес плавился бурунцами. Иногда бултыхало так, словно кто-то бросил большой камень. Удочки стояли неподвижно. По опыту Гафуров знал: жирует рыба – наберись терпения. Радуясь приходу нового дня, она гуляет в насыщенной кислородом воде, озорно выплывает на поверхность, а утомившись, спустится на дно в поисках поживы.

Гафуров поймал несколько лещей, прикинул на глаз улов и принялся сматывать удочки. Он не уважал людей, которые не умеют или не хотят перебороть собственный азарт: лови, пока ловится!

Лодка ткнулась в песчаную косу на Заячьем острове. Рахим выпрыгнул на берег. Остров встретил его птичьим щебетом, шорохами в кустах. После того, как он был здесь в последний раз, кусты и травы сплелись в сплошные заросли, а верба пустила новые побеги и, казалось, присела под тяжестью собственной листвы. Гафуров не стал обходить остров берегом, продрался через кустарник, раздвигая ветки руками. Все тут росло в добром соседстве: боярышник и терн, шиповник и крушина, ковыль, тысячелистник, овсяница, ситняг, полевица, типчак – целое царство красок и запахов. Запахи лились на него отовсюду, иногда ему удавалось выделить щекочущий аромат хрупкой льнянки, терпкую щедрость дикой мяты, острое дыхание шалфея.

Рахим пробирался в глубь острова словно в забытьи. Вдруг травы расступились, и он понял, что ноги несли его вперед не наугад, потому что привели на полянку, где отдельно, словно отшатнувшись от окружающего мира, росли невысокие, ему по пояс, кусты с пушистым листом. В прошлый раз они цвели – на одной ножке по два цветочка, нежные, хоть в свадебную фату; теперь вместо них также попарно висели ягоды – на вершине веток зеленые, посредине розовые, внизу темно-красные. Тогда Гафуров с трудом отломал стебель, древесина была на редкость крепкой.

– Люницера ксилостеум, – сказал Рахим и обернулся, словно пораженный звучанием собственного голоса среди наполненного шумами и шелестами молчания. – А говоря попросту – волчьи ягоды. Белыми цветочками маскируется, красными ягодками, а натура волчья – на отраве настоянная.

Ему хотелось взять топор и вырубить все семейство, пока птицы не расклевали и не разнесли ядовитые семена, но майор понимал, что люницера ни в чем не виновата. Просто с тех пор, как одна из его дочерей, Нарзум, отравилась волчьими ягодами, он возненавидел это растение, оно словно стало воплощением коварства, бесчестности, обмана – всего того, с чем Рахим Гафуров боролся всю свою сознательную жизнь.

Он лежал под вербой, всматривался в изменчивое кружево листвы и думал, что на следующее воскресенье привезет сюда Зин-Аиду и всех "амазонок". Пусть и они увидят любимый его сердцу кусочек земли посредине Днепра, первобытно-дикий, нетронутый, где все рождается, живет и умирает без постороннего вмешательства по установленным природой законам.

Гафуров машинально включил транзистор. Он брал его с собой ради "Последних известий". В редкие часы, когда он бывал дома, это время считалось святым. Из динамика вырвался пронзительный крик чайки. Столько боли, столько отчаяния было в том крике! Рука замерла... Чайка жалобно стонала над морем. Море рокотало, шуршало галькой. Из синей дали, раскачиваемой ветрами, в шальной гонке одна за другой на берег катились волны. Удар за ударом! А вот самый сильный, даже застонали скалы. "Не девятый ли? – подумалось Гафурову. – Какой титанический ритм! Страшная и прекрасная гармония стихии".

Он не знал, что слушает премьеру радиофильма Ярослава Яроша "Голос моря". Вокруг него, обмывая крохотный островок, текли тихие днепровские воды.

5

Наступил день, когда Белогус разрешил Ванже спуститься в сад. Собственно, несколько молодых кленов между клумбами возле больницы и давно отцветшую сирень вдоль забора садом назвать можно было только с натяжкой. Но если человек поднимается на ноги после длительного пребывания на рубеже, за которым нет даже пустыни, все сущее наполняется неведомыми доселе красотой и очарованием. Что может быть лучше пьянящего запаха левкоя за скамейкой, на которой сидишь ты в окружении друзей? Гриня, конечно же, принес сопелочку. Не поленился, инкрустировал ее подпалинами – не сопелочка, а игрушка.

– Последнее достижение изобретательской мысли! – гудел Гринько. Свистнешь раз – прибежит няня, свистнешь два...

– ...появится Баба Яга, – подхватил Панин.

– Почему же Баба Яга? – не согласился Гринько. – Как раз наоборот, хорошенькая и – заметьте! – чернявенькая Ягуся.

– А у нас, Василь, перемены. Новоселье справили. Понемногу осваиваемся. Одна тетя Прися недовольна, никак не может привыкнуть. Грозится уйти.

Ванжа потрогал себя за усы.

– Прощай, "теремок", – тихо сказал он. – Кто-кто, а полковник, должно быть, на вершине счастья, сбылась его мечта... Олекса Николаевич, вы же знаете, мне не терпится услышать главное. И Ремез прибегал, и вот Гриня, да разве от них дознаешься! Все им некогда.

Панин был готов к такому повороту в разговоре. Не отмолчишься, все равно когда-то придется сказать правду.

– Оно и в самом деле некогда. Горячие были денечки. – Панин все еще колебался. – Ну, в общих чертах о фирме, о "шерстянниках" тебе рассказали. Следствие закончилось, суд воздаст каждому по заслугам. Что касается Полякова и Квача, то тут я не все знаю. Настоящая фамилия Квача – Нарыжный. Перед войной сидел за грабеж. Бежал. Во время оккупации служил фашистам. Не какая-то там пешка, а следователь зондеркоманды. Там же во вспомогательной полиции подвизался Поляков. Когда пришли наши войска, Нарыжный бесследно исчез, хотя были некоторые данные о том, что гитлеровцы не взяли его с собой.

– А Поляков?

– Поляков тогда сдался. Выдавал себя за невинную овечку. Отбыл наказание и жил на Севере. Там женился. А Нарыжный, как теперь стало известно, притаился тут у нас с фальшивыми документами. Кто бы мог думать, что под личиной инспектора райфинотдела, а позднее заведующего складом трикотажной фабрики Квача прячется изменник Родины, следователь гитлеровской зондеркоманды? Что рваную рану под ключицей он получил не в бою с фашистами под Лохвицей, а во время облавы на партизан? Солдатская книжка, справка из госпиталя, заключение комиссии о демобилизации – все было изготовлено блестяще.

– Сам он вряд ли сумел бы запастись такими документами, – заметил Ванжа. – Его готовили?

– Будет из тебя человек, – похвалил Панин. – Да, и готовили старательно. Документы, биографию... Нарыжный, теперь уже Квач, женился на одинокой женщине на Чапаевской и стал ждать своего часа. Такое у него было задание: затаиться и ждать.

– Чего? – спросил Гринько.

– Не чего, Гриня, а кого. Как водится в таких случаях, к Квачу должен был прийти связной. Но что-то там в шпионской машине заело. Время шло, а никто не приходил. Если верить Квачу, то он даже обрадовался. Понимал, что его карта бита, совсем было притих. Была только одна забота: как бы не всплыло на поверхность его прошлое. Жена померла. Решил больше ни с кем не связывать судьбу, купил щенка, вырастил и зажил вдвоем с Цербером. Когда Квач забыл и думать о своем двуликом существовании – столько же лет прошло! – объявился Поляков.

– Искал его?

– Встретились случайно, на улице. В то время Поляков жил уже в нашем городе в известном тебе Тимирязевском переулке. Когда надоел суровый климат, сунулся в родные края, а там бывшего полицая встретили враждебно, люди показывали на него пальцами. По совету своей родственницы Валентины переехал к нам. Помнишь, ты проводил Олега Горлача до дома на Хабаровской? Там живет Валентина. Она, кстати, тоже проходит по делу "фирмачей" как соучастница. У нее в доме был тайный склад для водолазок. Так вот, когда встретились эти два типа, Поляков обрадовался, Квач – наоборот, но виду не подал. Поляков сказал, что имеет дом, семью, но временно остался без работы. Не скрывал, что, будучи экспедитором на мясокомбинате, не брезговал жульничеством. Жаловался на народных контролеров: мол, суют нос куда не следует, пришлось, пока не схватили за руку, уволиться по собственному желанию. Узнав, что Квач собирается на пенсию, Поляков пожелал устроиться на его место.

"Как же я тебя отрекомендую?" – спросил Квач.

"А это уж не моя забота, – сказал Поляков. – Придумай что-нибудь, словом, постарайся".

Квач постарался. Надеялся таким способом отвязаться от Полякова. И действительно, долгое время Григорий Семенович не трогал его. Заходил раз или два, к себе не приглашал. На расспросы о работе отвечал шуткой: "С паршивой овцы хоть шерсти клок". Теплым майским вечером пришел взволнованный, бросил на стол пачку денег.

"Что это?" – поинтересовался Квач.

"Или ты ослеп? – взорвался Поляков, но сразу же сбавил тон. – Бери, не упирайся. Как-никак ты оказал мне добрую услугу. Сделаешь еще одну – не поскуплюсь".

"Какую?" – спросил Квач.

"Прибрать нужно одну слишком любопытную девицу. Кое-что пронюхала, того и гляди побежит в милицию".

Квач будто бы начал упираться. Поляков пригрозил:

"Меня возьмут – и ты загремишь. Глянь сюда".

И показал Квачу фотографию.

Панин взволнованно взглянул на Ванжу.

– Василь, тебе плохо? Может, не надо продолжать?

– Надо, товарищ капитан. Я должен знать все. Понимаете? Все! Не бойтесь за меня.

– На фото был сам Квач – в мундире, с фашистским крестом. Как этот снимок оказался у Полякова, неизвестно. Квач не знает, а Поляков уже не расскажет. Где-то прятал, на всякий случай, такие люди весьма предусмотрительны. Вдруг сгодится! И сгодилось. Квач понял, что отныне над ним будет висеть меч...

"Когда-то ты неплохо умел это делать, – сказал Поляков. – Не разучился? Гляди, чтобы все было шито-крыто. Почему не спрашиваешь: кого?"

...Гринько толкнул Панина локтем. Ванжа сидел белый как мел. Губы шептали что-то неразборчивое.

– Вот видишь, – укоризненно сказал Панин. – Напрасно я поддался на твои просьбы. Нельзя тебе так волноваться. На сегодня хватит. И медсестричка уже за тобой... Засиделись мы. Худякин не забегал? Вдолбил себе в голову, что это его вина... там, в Тимирязевском. Оно, конечно, если бы вдвоем...

– Глупости. Я сам виноват... доверился. Нас учат верить людям.

– Правильно учат, Василь, – сказал Панин. – В доверии наша сила. Чего бы мы стоили, если бы не верили людям? Квачей, Поляковых – единицы. А хороших людей, настоящих – целый мир.