Текст книги "Кадиш по Розочке (СИ)"

Автор книги: Леонид Бляхер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

К концу весны, когда вся семья и ее присные активно готовились к отъезду, а у Додика приближалась пора выпускных экзаменов, из Москвы дошло письмо от отца Розочки, перевернувшее всю их жизнь. В письме сообщалось, что мама Розочки, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, заболела. Врачи подозревают чахотку. Лечение на Французской Ривьере или в Италии невозможно по причине войны, возможно в Крыму. Отец просит ее, Розочку, быть с матерью, поскольку сам он уехать из Москвы никак не может, а Вера и Люба еще слишком малы и легкомысленны.

Сказать, что Розочка была расстроена – ничего не сказать. И она, и Додик были ошарашены. Долго обговаривали, но не помочь больной матери было невозможно. Это понимал и Додик. Поняла это и Пая-Брайна. Хоть это и ломало ее планы, но святость семьи была для нее превыше всего. На общем совете решили, что Розочка с сопровождающим поедет в Москву. А оттуда уже путешествие продумает ее отец. Лето она будет ухаживать за матерью. К осени же вернется. Тогда все и тронутся в дальний путь.

Глава 4. Решение принято

Розочка уехала. Жизнь Додика вдруг стала пустой и ненужной. Нет, он, как и прежде, готовился к выпускным экзаменам, до которых оставалось все меньше времени, помогал родне с организацией переезда. Только все эти занятия стали какими-то пресными и не трогающими. Вечерами он один садился в кабинете и писал Розочке длинные письма, мало отличающиеся друг от друга. Он писал, что очень скучает, что ждет ее возвращения. Подробно описывал все, что происходило за время, прошедшее с отправления последнего письма.

Ответные письма тоже были нередкими, хотя и почта работала все хуже. Розочка описывала, как она прибыла в Москву, как встретилась со всей родней. Долго описывала состояние здоровья мамы. Хотя нежные слова в строчках ее писем встречались реже, для Додика каждое ее слово дышало нежностью и любовью.

К середине июня, когда в училище шли выпускные экзамены, пришло письмо, что Розочка с мамой и двоюродным братом Мироном, который должен был оберегать их, благополучно добралась до Ялты. При внимательном обследовании чахотка у матери не подтвердилась. Розочка очень тому радовалась. Но лечение было прописано. Врач сказал, что мама перенесла воспаление легких и, если не лечить, то все может кончится очень печально. После лечения, которое должно завершиться в августе или начале сентября, они планируют поехать обратно. Это было важно. Додик в первую же свободную минуту поспешил к бабушке.

После долгих разговоров и просьб отъезд было решено отодвинуть до начала октября. Но ждать дольше бабушка отказывалась.

– Давид! – строго сказала она, выпрямившись и глядя в сторону. – Ты знаешь, что я тебя люблю больше, чем своих собственных сыновей.

– Знаю, бабушка, – тихо ответил юноша.

– Но как бы я тебя ни любила, в сентябре, в самом крайнем случае – в начале октября, мы все уедем. Я не могу жертвовать всей семьей. Не имею права. Мне по сердцу твоя Розочка. Но и это не станет причиной, по которой мы задержимся. Если вы успеете, то я буду прыгать от радости. Если нет, то мне будет больно. Только это ничего не изменит. Мы уедем.

– Я понимаю.

– Пока не понимаешь, поскольку сам еще юный. Если доживешь до моих лет, до детей и внуков, то поймешь. Раньше времени не забивай себе голову. Я надеюсь, что Розочка вернется и все будет хорошо.

Давид уже не чувствовал уверенности в голосе бабушки. Она 'отрезала' этот кусок души. Тот кусок, где жила нежность и любовь к нему, как некогда отрезала кусок души, связанный с дочерью. Додик печально шел домой, не особенно разбираясь в том, что происходит вокруг. Обида и растерянность душили его. Он настолько привык ощущать себя частью большой семьи, жить ее интересами, что перспектива жизни без всего этого казалась не просто печальной, а невозможной для совсем молодого человека.

Мимо него проходили какие-то люди, проезжали пролетки. Он не видел. Свернул с Невского. Остановился на мосту над каналом. Вода была совсем близко. Вот по воде корабль и повезет его родню к другой, новой жизни. Наверное, эта жизнь будет лучше, чем здесь. Может, бросить все эти трудности и проблемы, да отправиться с ними? А Ефим Исаакович потом привезет Розочку в Лондон. На какой-то миг эта мысль показалась ему привлекательной. Но только на миг. Предать жену? Нет. Он ее обязательно дождется. Уедут родственники или нет – в конце концов, не так уж и важно. Важно, чтобы они с Розочкой были вместе.

Стало легче, хотя понятнее не стало. Дни снова потекли своим чередом. С огромным трудом, с каким давалось всякое ненужное дело, он сдал экзамены. Большую золотую медаль первого ученика ему не дали. Дали малую, что тоже не плохо. Точнее, было бы неплохо в прошлой жизни. А в этой? Кто ж его знает...

Окончание училища, которое уже не именовали 'императорским', отметили ужином в кругу семьи. В этот раз за столом чувствовалось напряжение: то, что Розочка может не успеть к отъезду, понимали все.

В июле по городу опять прошли демонстрации. В отличие от февраля, шли они с оружием. Оно и понятно: свобода – это хорошо, но еды не прибавилось, война шла, а расквартированные части ехать на фронт не хотели. Прекращение войны становилось не просто лозунгом, но навязчивой идеей взбудораженных масс. Кроме лозунгов про мир и хлеб, демонстранты несли полотнища с лозунгами про власть советам. Видимо, речь шла про те самые советы депутатов.

Глава правительства князь Львов вывел на улицу казачьи части. Опять, как в феврале, то там, то тут завязывались перестрелки. Но в этот раз фортуна была на стороне Временного правительства. Войска популярного генерала Корнилова, ставшего командующим вооруженными силами округа, заняли город. Социалистов, организовавших выступление, арестовывали. Рабочих разоружали, били нагайками, оттесняли от центра на окраины, где просто разгоняли выстрелами. Расформированию подверглись и части, выразившие симпатии социал-демократам. Правда, Львову пришлось уйти в отставку, а новым кумиром Петрограда и всей России стал министр юстиции господин Керенский, который был еще и членом совета депутатов.

Самое странное, что новый глава страны был из того самого сословия, что и дядюшка Насон. Может быть, они даже были знакомы. Однако, в отличие от дядюшки, уютно чувствовавшего себя только в салоне или в аудитории, Александр Федорович Керенский любил толпу, хорошо с ней общался. И толпа платила ему тем же самым. Полувоенный френч, холодные внимательные глаза, яркая речь – что еще нужно для народного кумира?

А время шло. Короткое северное лето повернуло на осень. Август близился к концу, а Розочки все не было. Появился новый бич – дезертиры. Все последние годы дезертиров хватало, но теперь это приняло какую-то острую форму. Десятки тысяч вооруженных людей, бежавших с фронта или не доехавших до него, бродили по стране, нападали на усадьбы и дачи, грабили железнодорожные поезда и даже станции. Особенно страдал от них юг страны. В какой-то момент прервалась всякая связь с Крымом. Доходили какие-то неопределенные вести про взорванную железную дорогу в Крыму. Слухи были неопределенные, но печальные. В Москве тоже ничего не знали о судьбе родных. Додик едва не каждый день звонил тестю. Ефим Алекснянский клял себя, что отправил жену с дочерью туда. Только толку от тех проклятий было чуть.

Шел уже к концу дождливый питерский сентябрь. В городе было неспокойно. Вечерами люди старались не выходить из дома. По городу ходили вооруженные матросы, останавливая всех, кто казался им подозрительным. Участились грабежи. То в одном, то в другом месте происходили перестрелки. Кто теперь власть, было все менее понятно.

Отъезд семьи Додика приближался. Путь был до Гельсингфорса. А там на корабле до Лондона. Ехали не только бабушка с детьми и внуками – с ними отбывали едва ли не двадцать человек охранников, приказчиков и прочего нужного люда, решившего и далее быть с семьей. За несколько дней до отъезда, когда было уже понятно, что Розочка не приедет, бабушка попросила Давида зайти к ней. Последнее время он редко виделся с родней. Все как-то незаметно отдалились от него, потому приглашению он удивился. Но пошел.

Квартира уже не напоминала Бобруйск. Скорее всего, она вообще ничего не напоминала. Большая часть вещей была отослана. В полупустой комнате в кресле сидела его вдруг постаревшая бабушка. Пая-Брайна – символ могущества семьи – неожиданно стала выглядеть на свои семьдесят три года. Спина сгорбилась. Глаза уже не смотрели столь остро и властно. Даже голос изменился, став мягче и тише.

– Здравствуй, Давид! – медленно проговорила она, когда внук вошел в комнату. – Вот и прощаемся. Все, что могла, на что Всевышний дал мне сил, я сделала. Ты один и остался моей невыполненной ношей. Твой брат сам не пожелал ехать с нами.

– Бабушка, – обнял старую женщину Давид. – Ты мне дала все. Даже Розочку я получил через твое благословление.

Она улыбнулась. В этот момент Додик почувствовал все ее усталость, все печали, которые терзали женщину, бывшую для него и матерью, и отцом.

– Любовь – великая сила – печально и как-то торжественно проговорила она – Может, и тебя она как-то поддержит. А пока послушай старую бабку. Не можем мы больше ждать. Через два дня отбываем в Гельсинфорс и дальше.

– Я знаю. Я остаюсь ждать Розочку – он почти физически чувствовал нож, который отрезает его от семьи.

– Это понятно. В этом я и не сомневалась. Наоборот, если бы ты ее бросил, я бы сильно удивилась. Я вот что думаю. У меня лежат твои пятьдесят тысяч рублей. Они целы. Только в рублях сейчас держать деньги – смысла нет никакого. Если случится то, чего я боюсь, они превратятся в пустые бумажки. Потому я превратила их в драгоценности. Они здесь. Ну, и немножко рублей оставила. Лишними не будут.

Она подала внуку небольшой саквояж и кошель.

– Если все сложится хорошо, то ты сам попробуй пробраться к нам. Мы тебя будем ждать, – продолжала бабушка. – Если нет – к сожалению, такое тоже может случиться – не сиди в столице. Здесь все будет не просто плохо, но очень плохо. Чума всегда идет из столиц. Лучше попробуй затеряться в глубинке. Там с этими деньгами вы, может быть, сможете прожить спокойно. По крайней мере, какой-то шанс на это остается. Ты все понял? Вот и молодец. Ступай. Провожать нас не приходи. Не нужно.

Она отвернулась к окну, даже сейчас не желая показать никому в мире свою слабость. Ее спина как-то непривычно для Додика сгорбилась, а голова мелко затряслась.

– Иди! – как-то зло и, одновременно, потеряно бросила она.

Давид, сгорбившись, вышел на Невский, прижимая к себе саквояж – последнюю уступку старой Паи-Брайны своей нежности к внуку перед необходимостью. Как и прежде, по проспекту катил вал людей, пробирались конки. Ранний вечер опускался над Питером. Пожалуй, никогда – даже в свой самый первый день в городе на Неве – юноша не чувствовал себя таким одиноким. Семнадцать лет, не беден, не уродлив, образован и... никому в этом мире не нужен. Ни жители Петрограда, спешившие по каким-то своим, им известным делам, ни кучки революционной солдатни, не замечали Давида. Он шел, всем чужой, через ставший вдруг чужим для него город.

А дни шли. Давид почти выпал из жизни. Да и жизнь стоила того, чтобы из нее выпасть. По городу закрывались присутственные места, магазины, постоянно шли столкновения каких-то вооруженных людей. Как-то утром, выйдя из дома, он узнал, что Временное правительство рухнуло окончательно, а власть захватил совет депутатов от матросов, солдат и рабочих.

Дома тоже все потихоньку разваливалось. Прислуга разбежалась. Девушки, извинившись перед 'барином', из голодного Питера уехали в свои деревни. Да Давид особенно и не препятствовал этому. Мир рушился, а отсутствие обеда – только одна черточка в картине этого разрушения. Вернувшись с очередной прогулки, совмещенной с закупками какой-нибудь снеди, он вдруг понял, что больше оставаться здесь не может и не хочет.

В пустой квартире было гулко и странно. Он повесил плащ. Медленно, очень медленно принялся растапливать печь. Как и вчера, как и на прошлой неделе. Не хотелось двигаться, думать, дышать. Огонь все никак не занимался. – Бесполезный человек в бесполезном и злом мире, – подумалось ему. – Даже печь толком не растоплю... Почему-то эта мысль разозлила и успокоила его. Движения стали точнее, дрова занялись. Протопив печь, он прошел к бару, налил в бокал портвейна. С бокалом в руках юноша уселся в кресло и задумался.

Семья уехала. Они ли его бросили, он ли их, уже и не важно. Важно, что из всего, чем он дорожил, осталось только одно – его жена, его любимая. Оставаться, чтобы ждать возвращения Розочки, было совершенно бессмысленно. Да и сможет ли она вернуться? Как она проедет через всю Россию, сошедшую с ума, терзаемую дезертирами и взбунтовавшимися крестьянами, которые жгут дома землевладельцев, захватывают поселки?

Он вспомнил, нет, он увидел свою жену. Вот она сидит на диване, листая какой-то роман. Вот они вместе гуляют по Невскому. А вот... Дальше захватило дыхание. Казалось, еще усилие и произойдет чудо, он сможет коснуться ее, прижать к себе. Но чуда не произошло. В пустой квартире возле печи сидел молодой человек, выброшенный из жизни. Розочка – последнее светлое пятно в этом мире. Точнее, в мире, в котором ему хочется жить. Без нее просто не нужно оно все. Постепенно в голове вырисовывался план.

Для начала нужно доехать до Москвы; там живет Розочкин отец. У него нужно оставить саквояж. Ехать с золотом через всю страну – это глупо. Потом поехать на юг. А там Всеблагой не даст пропасть ни мне, ни Розочке. Собственно, никакого другого плана и быть не могло. Но проговорить это себе самому было непросто.

Квартира, Петроград, пока он здесь оставался, позволяли тешить себя иллюзией стабильности, возможного возврата к прежней жизни. Да и полнейшая апатия, все чаще накатывающая на него, не способствовала принятию хоть какого-то решения. Вот завтра, в крайнем случае, на следующей неделе. Только не сегодня. Теперь возврата уже не будет. От этого становилось страшно и весело одновременно. Давид допил бокал и... спокойно заснул, привалившись на диван.

Проснулся он уже вечером. За окнами стояла темнота, но часы показывали только восемь часов после полудня. Он уедет сегодня же. Начались сборы. Подступала поздняя осень, потому были выбраны теплый дорожный костюм и пальто неброского серого цвета. Кепка сменила шляпу. В дорожный саквояж, несколько больший, чем тот, что передала бабушка, он сложил дарение в угол, тщательно завернув его в несколько исподних рубах. Собрал вещи, прикрыл им мешок с побрякушками. В карман засунул пистолетик. Конечно, не маузер, но хоть как-то поможет оборониться при случае. Кажется, все. Ехать с большим багажом нет и смысла.

Солнце еще не встало, когда Додик подходил к Николаевскому вокзалу. Поезда, как ни странно, ходили по расписанию. Он без каких-либо проблем купил билет на поезд до Москвы и уселся ждать отправления. Между тем, на перроне вокзала происходило что-то не вполне понятное. Какие-то вооруженные матросы громко спорили с такой же вооруженной охраной вокзала. Громко кричали, размахивали перед носом друг у друга какими-то бумагами:

– Решением Петросовета вы переходите в наше подчинение, – рычал матрос.

– Мы подчиняемся только профсоюзу железнодорожников! – на столь же повышенных тонах отвечал его оппонент. Похоже, что сейчас начнется перестрелка. Только ее не хватало.

Давид постарался стать как можно более незаметным. С некоторых пор Давид стал привыкать к тому, что любой вооруженный человек для него опасен. Это уже не привычные полицейские или военные патрули. Это непонятные люди, которые могут схватить, убить. Да, что угодно. Это было непривычно, дико, но было. Да и не только он попытался слиться с окружающим пейзажем, исчезнуть. Немногочисленные пассажиры, ожидавшие своего поезда, старательно вжались в свои кресла, уткнувшись носом в пол. Охранники и матросы продолжали спорить. Насколько понимал Давид, матросы собирались ехать на помощь московским советам. Железнодорожники же не хотели их везти. Похоже, что и не повезут. Дай-то Всевышний...

Объявили подачу состава. Публика всколыхнулась, двинулась к выходу. Но здесь спорщики объединились, принявшись осматривать выходящих к поезду. Искали вооруженных людей. Давида пробил холодный пот. Сейчас обнаружат золото или пистолет и... все. Но Всеблагой не дал пропасть. Скользнув глазами по молодому человеку, почти мальчику, с небольшим багажом, проверив билет, матрос перешел к группе господ, выходившей следом. Их многочисленные чемоданы заинтересовали его гораздо больше.

Давид проскользнул в поезд. Пронесло. Проклятое золото. Главное, вести себя спокойно и естественно. В купе вошел мужчина лет тридцати пяти в полувоенном френче, вошедшем в моду при Керенском, попутчик Додика. Вещей при нем тоже было немного, а взгляд был таким же напряженным, как и у Давида несколько минут назад. Додик попытался вести себя как можно спокойнее. Сел на свободное место, прижал к себе саквояж и решил заговорить с попутчиком. Попутчик представился Владимиром Васильевичем Ветровым, журналистом, следующим в Новочеркасск. Давид назвал себя, отрекомендовавшись выпускником Императорского училища, едущим после окончания в Московскую губернию к родне.

– Да, молодой человек, – протянул Ветров, расположившись и закурив сигару. – Не самая лучшая сегодня у Вас профессия.

– Почему же? – спросил Давид, чтобы не показаться невежей, хотя ему и были безразличны рассуждения соседа по купе. Разговаривать было не так страшно, как сидеть и ждать очередных матросов или еще кого-то.

– Разве не очевидно? – поднял брови домиком журналист – Керенский и его присные власть потеряли. Солдаты гарнизона восстали, а части с фронтов не могут пробиться к Питеру. В Москве солдаты стреляют в юнкеров из пушек. Вот-вот раскатают артиллерией Кремль со всей тысячелетней историей Руси. А там... – он махнул рукой – пьяная матросня во главе государства. О какой коммерции здесь имеет смысл говорить? Может быть, Вы знаете? А я – увольте, не понимаю. Финансы любят тишину и стабильность. Ваши родственники, судя по всему, коммерсанты?

– Да.

– Вот-вот. Конечно, налоги, поборы, да и особое отношение к вам, евреям – дело не очень хорошее. Многие из Ваших единоверцев сейчас стали противниками государства. Хотя, понятно, что вы не из их числа. Однако поверьте мне: дела идут только тогда, когда рядом с конторой или банком прогуливается полицейский. Завтра к вам и к вашим родственникам придет матрос, солдат или еще какой-нибудь голодранец и предложит 'поделиться'. И придется делиться, поскольку у него есть ружье. Как это у господ или товарищей социалистов: грабь награбленное!

– И что же вы предлагаете? – спросил Давид больше для поддержания беседы, чем потому, что рассчитывал услышать некое откровение. Все эти речи он слышал уже не один раз.

– Что тут предлагать, молодой человек? Я, как и вы, драпаю из зачумленного города. Вопрос в том, что делать, когда чума доберется до тех мест, куда мы драпаем. А то, что она доберется, особого сомнения нет.

– Не знаю. Может быть, все как-то успокоится?

– Этой мечтой живет все образованное население России. Не успокоится, молодой человек. Само не успокоится. Пока не будут отсечены гниющие члены, организм на поправку не пойдет. Сейчас об этом думают лучшие умы страны, самые активные люди скоро начнут действовать. И здесь важна позиция каждого. Подумайте, Давид, хорошо подумайте.

Колеса поезда привычно и успокаивающе стучали. Мимо проносились негустые посадки деревьев, в разрывах между которыми виднелись деревеньки и городки. Речь властителя дум (или нет, кто его знает) текла гладко, одновременно тревожа и убаюкивая.

В самом деле, можно просто уехать, как решила бабушка. Но ведь можно и сражаться, как считает его случайный знакомец. Хотя, с кем сражаться? Сколько тех, кто готов встать в строй за империю, от которой отрекся даже сам император? Да и что ему та империя? Его мир – это Розочка и их дети, которые обязательно будут. Надо только найти ее, переждать ураган и жить дальше. Как жить? Чем жить? Ведь до сих пор деньги появлялись почти сами по себе. А теперь? Вопросов было множество. Они теснились в голове юноши, перебивая друг друга, переплетаясь. И ни на один из них ответа не было.

Юноша так и не смог заснуть, когда поезд подъезжал к Москве. Перрон вокзала здесь был более оживленным, чем в Питере. Правда, больше было и вооруженного народа. Но и всякого иного люда хватало. Сновали носильщики, какие-то женщины с мешками, крестьяне с самым суровым выражением лиц. Присутствовала и 'чистая публика', хотя и в небольшом количестве. Молодой человек в дорогом, хоть и дорожном костюме был сразу взят в оборот носильщиком. Правда, увидев, что багажа нет, тот мгновенно утратил интерес.

Додик, выйдя на привокзальную площадь, без особого труда нанял пролетку. Адрес тестя у него был. Правда, извозчик честно предупредил, что цена будет 'тройная'. 'Палят, барин, со всех сторон, – чинно объяснил он. – Лошадь пугают'.

Москва бурлила не меньше, чем Питер. Однако были и отличия. Несмотря на ранний час, людей на улицах было намного больше, чем в Питере. Причем, не только сторонников советов и временного правительства, но и просто зевак. Временами со стороны центра доносились орудийная пальба и треск винтовок. У выхода из вокзала стояли солдаты с пулеметом. Правда, они никого не останавливали, а напряженно смотрели в сторону центра. По улицам то и дело пробегали какие-то вооруженные люди. Далеко не все они были в военной форме – часто попадались студенческие шинели, рабочие картузы. Словом, питерское безумие благополучно перебралось в Первопрестольную. Похоже, что его попутчик был прав. Чума.

***

Ефим Исаакович Алекснянский сидел уже который час в своем новом кабинете, пытаясь понять, что делать. Ситуация складывалась не просто не приятная, но совершенно отвратительная. Он умудрился в прошлом году вляпаться в предприятие, сулившее изрядный барыш, но не скоро. В стройку были вложены почти все свободные деньги. И вот теперь у него просто нет времени, чтобы сбросить свои, ставшие обузой, фабрики, и просто уехать, как сделал его Бобруйская родня. Бежать с голым задом было страшно. И кто он будет там? Старый и бедный эмигрант с тремя дочерями и больной женой. Он смог сбежать из почти осажденного Минска, перебраться в Москву, где было спокойнее. Смог вывезти все, что можно было вывезти и всех, кого можно было вывезти. Но этого мало. Всех нужно как-то кормить. Пока еще работают банки, пока еще он хозяин на своих фабриках. Но, мы же люди не глупые, мы понимаем, что все это – пока.

Он не боялся перемен. Вся его жизнь была сплошной авантюрой, иногда успешной, иногда – не очень. Он привык. Но тут нужно было принять какое-то решение. А в голове сидит другая беда – Малка с Розой. Вестей нет уже две недели. Бухштабы, давние партнеры Алекснянского, у которых Малка с дочкой остановились в Крыму, повели себя в новых условиях совсем не как партнеры. Когда перевести деньги стало невозможно, они просто выставили тех из дома, даже не сообщив Алекснянскому. Вести из Крыма доходили все более и более тревожные. Нужно кого-то туда послать. Не просто так, а с деньгами и всем необходимым для дальней дороги. Конечно, с ними племянник, человек жесткий, решительный и, что важно, физически сильный. Но без денег он не сможет довести двух женщин до Москвы. Нужен человек, который рискнет ради его жены проехать всю взорванную Россию и вернуться обратно. Но настолько верного человека у Алекснянского просто не было.

***

В доме тестя, располагавшемся в районе улицы Варварки, совсем близко к огромной махине Кремля, которую Давид видел впервые, еще спали. Во всяком случае, света в комнатах не наблюдалось. Зато грохот пушек был слышен вполне отчетливо. Давид некоторое время стоял возле входа в парадный подъезд, выкуривая одну за другой папиросы, к которым пристрастился после отъезда Розочки. Саквояж он прижал спиной к стене. Пару раз пробегали рабочие с красными бантами на груди и винтовками. Но к юноше интереса не проявляли. Видимо, были дела важнее. В какой-то момент, уже изрядно замерзнув, он решил, что его визит будет уже не столь неприличен и вошел в дверь. Звонить пришлось долго.

Наконец, послышался какой-то шум, звук отодвигаемой щеколды, и из приоткрывшейся двери выглянул какой-то крепкий мужчина, явно иудейской внешности.

– Что надо? – совсем недружелюбно приветствовал он Давида.

– Я Давид Соловейчик, муж Розы Ефимовны. К Ефиму Исааковичу.

– Подождите, – уже несколько мягче проговорил страж.

Через минуту дверь была открыта, и Давид, наконец, смог войти в прихожую. Пока он снимал пальто и кепку, сбежался весь дом: сестры Розочки Вера и Люба, какие-то неизвестные ему родственники, совсем непонятные люди... Наконец, минут через десять вышел и сам Ефим Исаакович. Он был несколько растрепан, без галстука, выглядел встревоженным и недовольным:

– Додик, здравствуй! Что-то случилось? Вести от Розочки?

– Здравствуйте, Ефим Исаакович! Нет. Потому я и решил приехать сюда.

– Ничего не понимаю. Давай, мой мальчик, пройдем в кабинет и там спокойно поговорим. Девочки, – обратился он к домашним, – организуйте-ка нам кофейку, да покрепче.

Кабинет Алекснянского был чем-то похож на бабушкин, только устроен был с большим изяществом и лоском. На столе стояло множество дорогих безделушек, в шкафу сквозь стекло были видны книги с золотым тиснением. Подали кофе с бисквитами. Пока юноша отдавал им должное, тесть раскурил сигару, ножницами срезав уголок, и приступил к расспросам.

– Семья, я так понимаю, уехала? – начал он.

– Да.

– А ты остался ждать?

– Как видите, – с некоторым вызовом ответил Давид. Опустив голову, он продолжил: – Моя семья там, где Розочка. Что о ней слышно?

– Увы, мой дорогой зять, ничего, – печально ответил Ефим Исаакович, с интересом и одобрением глядя на молодого человека.

– Совсем? – с надеждой спросил Давид.

– Ну, какие-то весточки окольными путями доходят. Они живы и благополучны. В Ялте пока спокойно. С ними мой племянник. Он человек опытный. Сможет защитить, если что. Вот вывезти пока затруднительно. А ты что планируешь? Будешь ждать здесь?

– Нет. Я хотел попросить помощи для поездки к ним, туда. А там вдвоем мы как-нибудь их довезем до Москвы.

Тесть задумался, медленно выпуская кольца дыма изо рта, что-то рассчитывая в уме. Наконец, он проговорил:

– Ну что же, в этом есть резон. Я уже думал кого-то отправить туда. Только нужен абсолютно верный человек. Сейчас такое время, что доверять можно только своим. Тем более, доверять такую авантюру – ты уж прости, Давид,– которая может стоить головы. Дочерей на такое дело не пошлешь. Смысла нет. Все, кто со мной остались, люди хорошие, но голову за меня класть не будут. Не то время. И, вы будете смеяться, но я их понимаю. Ты же Розочку не бросишь, потому для этого дела подходишь. Что нужно от меня?

– Бабушка оставила нам на жизнь кое-какие накопления. Я не хотел бы их везти с собой. Вы могли бы принять их на хранение? – Давид открыл саквояж, вынул мешок и положил его на стол перед тестем.

– Это не проблема. То есть, проблема, но решаемая. Я спрячу. Можешь за это дело не переживать. И стоить это будет самую малость. Что еще?

– Мне нужно оружие. У меня есть только маленький пистолетик, но это не дело в таком путешествии.

– Хорошо. Решим и это. Ты умеешь стрелять?

– Ну, не то, чтобы хорошо, но немного умею.

– Так, Додик, посиди немного здесь. Я подумаю. Потом поговорю с нужными людьми. Тебе, может быть, поспать постелить или поесть?

– Спасибо, я просто посижу.

Тесть вышел из комнаты, оставив Давида одного. Юноша и вправду стал засыпать, мысли путались. Перед глазами вставали то матросы на вокзале, то попутчик, то бабушка, то Розочка. Он упорно боролся с подступающим сном, но, в конце концов, глаза сомкнулись. Когда в комнату проскользнули сестры Розочки, Вера и Люба, они увидели спящего молодого человека, неудобно съежившегося в кресле. Самая младшая сестра, Люба, тихонько подошла к юноше.

– А он симпатичный, – хихикнула она.

– Тише, – шикнула на нее Вера – Ничего особенного. Но Роза его хвалит. Говорит, что добрый.

– Нет, в нем что-то есть.

Девочки, препираясь, выскользнули за дверь, выключив освещение в кабинете.

Проснулся Давид от того, что кто-то тряс его за плечо.

– Додик! Додик! Проснись, мой мальчик! – тормошил его тесть.

Додик с трудом разлепил глаза, пытаясь понять, где он находится. Не сразу понял.

– Простите, я как-то случайно задремал.

– Ничего. Вот кофе. Выпей еще. Взбодрись. Легче? Хорошо. Теперь слушай. В Москве тоже победили советы. Похоже, что и в других городах их поддержат. Они обещали мир, а война надоела уже всем до коликов. Сейчас жить в столице или в Москве – не самая лучшая идея. Похоже, что твоя бабушка сделала самый правильный выбор. Я надеялся, что все как-то успокоится. Да и связей за границей у меня таких нет. Ладно, что теперь жалеть. Словом, мы переезжаем под Москву. Там легче затеряться. Да и обустроиться проще. Я, как-никак, портной в пятом поколении, – засмеялся он, – кусок хлеба заработаю. Если все получится, ищите нас в дачном поселке Малаховке. Это на юго-восток от Москвы, недалеко. Я там купил дом. Там ты и поживешь пока.

– Я думал, что завтра же и уеду – проговорил Давид.

– Не торопись. Нужно подумать, как ехать, как тебя одеть, чем вооружить. Это несколько дней. Может, неделя. Там же тебя мой двоюродный племянник, Фоля поучит, как стрелять. Как все решим, так и поедешь.

Все получилось примерно так, как спланировал тесть. В большом деревянном доме, который тот приобрел в Малаховке, Давид упражнялся в стрельбе, отжимался, старался вспомнить приемы, которые выучил в Питере. Сначала тесть планировал одеть его, как рабочего. Но 'рабочий' получался уж совсем фальшивым. Привычка Давида благодарить, то и дело проскальзывающие 'интеллигентные' обороты в речи слишком сильно разрушали образ.

Гораздо лучше подошел образ недоучившегося студента. Форменный китель, шинель и фуражка были привычными. Их подогнали по его фигуре. Вышло и совсем ладно. Студенты встречались, как среди большевиков, так и среди сторонников временного правительства и даже монархистов. Да и спрятать оружие в шинели было легче. Оружием его стал шестизарядный пистолет с удобной рукояткой. Он хорошо помещался за поясом в аккуратной кобуре. Да и во внутреннем кармане шинели был не очень заметен. Документы, которые каким-то образом добыл тесть, были выписаны на студента Технологического университета Дмитрия Юрьевича Соловьева. Новые документы и замена имени несколько удивила Давида, Но тесть сказал, что так будет меньше хлопот. Давиду же нужно добраться, как можно скорее.