Текст книги "Умирать не профессионально"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Два часа Тимуру не понадобились: заварил кофе покрепче, добил колбасную нарезку, оставшуюся с вечера, расплатился с хозяйкой, покидал вещички в рюкзак. Рюкзак был старый, материя кое-где ползла, но Тимура он устраивал: влезало много.

Проулками он дошел до станции и сел в первую же электричку. На ближайшем полустанке придержал уже закрывающуюся дверь и соскочил на платформу. Следом не выпрыгнул никто. Километров двадцать проехал автобусом, потом поймал попутку. Не Бог весть какая конспирация, но если вчерашние жлобы надумают мстить, у них возникнут проблемы с поисками дня на три. А этого хватит, за три дня он свои проблемы решит.

Автоматически подумалось, что есть и еще вариант: уехать подальше, в какую-нибудь теплую страну вроде Греции, залечь на дно и начать новую жизнь. Но начинать новую жизнь желания не было, та, что есть, вполне устраивала. И Леху не бросишь. И деревянный человечек ждет. Да и странно было бы от кого-то бежать. Если возникает проблема, надо идти на нее, идти и бить ей в лоб, пока сама не ударила по лбу.

Городишко был небольшой, но аккуратный, кварталы вдоль моря почти сплошь перестроены: заборы, особняки, гаражи на несколько машин. Иные участки явно забегали за гектар. Дачу Зятька указали сразу: вон там генерал, дальше прокурор, потом директор фабрики, потом Зятек, потом местный олигарх – у того вообще дворец. Судя по всему, Зятек строился давно, когда еще не возникла мода на проходные с металлоискателями и особый дом для охраны. Да и особняк, по нынешним временам, не потрясал, для человека с конторой на целый этаж имение смотрелось даже скромно. Хотя кто знает, может, где-нибудь на Родосе у Зятька есть недвижимость и покруче.

Оставалось решить, как организовать встречу.

Тимур был уверен, что сумеет договориться, лишние хлопоты никому не нужны. Зятек и раньше был человек прагматичный, поймет, что лучше забыть прошлое, чем тянуть процесс с неясным исходом. Только надо старого знакомого загодя успокоить, чтобы со страху не скомандовал своей охране палить почем зря.

Пересчитал конфискованные у вчерашних жлобов деньги – оказалось, много. Лишние бабки требовали неразумных трат. Купил в связном магазинчике новую мобилу и уже с нее позвонил в Москву, деревянному человечку. Буратина обрадовалась, сказала, что подробности знает от Анжелки, что ждет, но не торопит – отдыхать надо до упора. А главное, чтобы Тимоха не валял дурака и судьбу не испытывал, им еще в Звенигород ехать.

– Я же не дебил, – неискренне успокоил Тимур, поскольку в ближайшие пару дней ему предстояло именно испытывать судьбу, хотя, как он надеялся, мягко и не опасно.

Неизбежен был еще звонок, и вот тут стало страшновато, потому что – Лешке. Но ведь и не звонить нельзя. Не спрячешься.

Он набрал номер. Гудки были, ответа не было. Неужели – все?

Позвонил соседке Наде, она приятельствовала с Глашкой, кое-чем помогала, на рынок бегала, в аптеку. И раньше, если Лешке не дозванивался, набирал Надю, говорил, что передать.

Вот и сейчас набрал Надю.

Она спросила кто, хотя голос могла бы и узнать. Он назвался.

– Вы что, ничего не знаете?

– А что я должен знать?

Ее голос звучал испуганно:

– Так их же нет.

– В каком смысле – нет?

– Их же убили.

– Как – убили? – спросил он совсем уж глупо.

– Убили. В ту субботу похоронили.

– Кого – их? – переспросил Тимур, страшась очевидного ответа.

Надя заревела.

– Кого – их? – крикнул Тимур. – Глашку тоже?

– И Лешеньку, и Глашеньку, и Леночку…

– Какую Леночку?

– Девочка со второго этажа, школьница, она им за молоком бегала. И ее тоже. У них же дома, как раз молоко принесла.

– Кто в квартире сейчас?

Деловой вопрос не сочетался со страшной новостью. Но Тимур уже понял, что случившееся не только горе, но и дело, и дело это упало на него, потому что больше не на кого: у Лешки родных нету, у Глашки, может, кто и есть, но от них в этой злодейской кровище ждать нечего, разве что цветы на могилку.

– Квартиру опечатали, – прохныкала Надя, – так и стоит. Милиция как ушла, опечатала.

– Чем их?

– Сказали, из пистолета.

Что Лешка вот-вот уйдет, Тимур, конечно, знал, но что так… Кто убил, кому понадобилось?

Алкаши? Наркоманы? Эти на что-то способны, но на такое вряд ли. Взять у Лешки было нечего, зачем бомжам три трупа? Да и ствол не их оружие, был бы ствол, его бы и пропили, алкашам привычнее труба или нож.

Собственно, картина была ясна с первых секунд, просто выучка требовала на всякий случай отсечь все сомнительное. А так – чего тут думать, думать нечего. Сперва заказывают его, Тимура. Потом – Лешка и два трупа рядом. Слишком похоже на тотальную зачистку. Зятек, кто же еще.

Впрочем, он или не он, все равно идти разбираться. Причем сразу, пока есть хоть малая надежда на неожиданность. Да и неожиданность – вряд ли. Высунулся, отвел душу на шпане, теперь небось все побережье мусолит новость. Даже если никто не засек, на всякий случай местные блатняги напрягутся. И Зятек насторожится. Не исключено, ментов подключат – вполне легальный повод, злостное хулиганство, ущерб здоровью. Сами по себе менты не опасны, но их много, они с гонором, терпеть не могут проигрывать, и заваливать их чревато: озвереют и наедут всей стаей, а возможности у них государственные.

Был, конечно, слабенький шанс, что Зятек в этом душегубстве не участник, случайное совпадение, в Москве каждый день сотни квартир чистят, бывает, и с мокрухой. Но тут внести ясность мог только сам Зятек, и то если поставить его на край оврага. Значит, надо поставить на край оврага.

Первое, что следовало сделать – проследить за домом. Что за охрана, есть ли собаки, кто входит-выходит, откуда легче подобраться. Да и с пустыми руками в чужой монастырь соваться неумно: там, скорей всего, кроме шлюх и кухарок, безоружных нет. Значит, нужно оружие, быстрое и тихое. Хотя, с другой стороны, существует только одно быстрое и тихое оружие – он сам…

Соседкина информация была слишком скудна. Тимур набрал Прошку. С третьего гудка Прошка ответил. Голос был нормальный, и Тимур повесил трубку. Главное уже узнал: Прошка жив и не в панике. Значит, Лешка – разовая акция? Или – не все сразу?

Как всегда в опасную минуту, мысль работала четко. Но тут, рикошетом от этой четкости, прямо в сердце ударило осознание происшедшего: убили Лешку! Лешку убили, ближайшего друга, умирающего, беспомощного человека. Он ведь даже защититься не мог!

На какую-то минуту Тимур словно ослеп от ярости. И сразу прихлынуло – убить Зятька! Убить к такой-то матери! Не за нынешнее, так за прошлое. Все равно заслужил. Леха за гада заступился, а он Леху…

Взрыв злости отступил так же быстро, как обрушился. Ярость не профессиональна, в ярости человек слаб. Может подставиться. Выживают хладнокровные. Тимур выжил. Генка выжил. И Леха выжил, и держался, пока не опрокинула болезнь. Но и Макарыч был хладнокровный, такой хладнокровный, что зависть брала. Никакой враг не мог его достать. Свои достали. Со спины. Вот за это Зятька надо кончать в любом случае.

Леха тогда говорил правду – история была давнишняя. Но ведь была, была и никуда не делась. И память не высохла. И убитые не воскресли.

То, что их послали в нищую горную страну, было, конечно же, дуростью и стало возможным только потому, что страной рулила туповатая пенсионерская диктатура и некому было сказать кремлевским дебилам, что это дурость. И вся та война была дуростью. Только крови пролилось немерено. Сперва, обживаясь в наскоро возведенном укрепленном поселке, парни еще верили в то, что им твердили перед отлетом: мол, во-первых, надо помочь братьям по классу, строящим социализм, а во-вторых, по всем границам молодой республики стоят американцы, и, если не удержать ситуацию, они тут же введут войска и поставят в горах ракетные установки, одним залпом покрывающие полстраны от Кишинева до Иркутска. Быстро выяснилось, что никаких американцев нет и близко, а братьям по классу социализм по хрену, им главное – не сдохнуть с голоду, а поэтому надо пасти овец и выращивать свою единственную экспортную культуру – опийный мак. Крестьяне в массе своей были неграмотны, даже Коран знали со слов муллы, а чужаков ненавидели уже за то, что чужаки. Войну они, естественно, могли вести только партизанскую. Но называть их героическим словом «партизаны» было недопустимо, официальное определение «бандформирования» не прижилось, и постепенно пустило корни нейтральное словечко «чабаны». Против танков допотопные ружья чабанов смотрелись смешно, но ведь любой солдат рано или поздно вылезает из танка. Впрочем, все это имело малое значение, потому что в Школе морского резерва не готовили ни для ружейной, ни для танковой войны. Там готовили для иных сражений. Да, они умели все, что умеют другие, но смысл их восьмилетней выучки был в том, чтобы делать то, чего не сумеет никто. Их главный предмет назывался морским самбо, хотя к морю он не имел никакого отношения, а к самбо почти никакого. Макарыч, куратор группы, на третьем курсе объяснил, чего от них ждут. Он сказал, что там, где бомбят, стреляют или взрывают, толку от них не больше, чем от любого охламона в форме. Их готовят для войны без оружия. На танке, сказал Макарыч, в охраняемую зону не въедешь, ствол или нож не пронесешь, электроника застукает. А собственные руки протащишь куда угодно – вот они и есть твое оружие. В Школе морского резерва читался долгий курс, называемый техническим словом «отключение», к рубильникам и штепселям он отношения не имел, зато, например, к медицине самое прямое. Отключить на двадцать минут, на час, на сутки, навсегда – вот по таким параграфам у них были зачеты и экзамены. А в горной стране отключать было некого – не пастухов же или торговцев гашишем на бедных рынках. Когда у начальства возникала нужда, а она время от времени возникала, вызывали вертолеты, и ракеты «воздух-земля» отключали приблизительно вычисленного противника целыми кишлаками.

Мужики не могли понять, зачем они в этой убогой азиатской глубинке травили анекдоты про Брежнева, ругали кремлевских маразматиков, которые шлют на бойню чужих детей, а своих прячут по государственным кабинетам. Но так было лишь в первые месяцы. Потому что потом бессмысленная, никому не нужная большая война расслоилась на тысячи мелких, сугубо личных, но вполне осмысленных войн. У кого-то убили друга, и надо было отомстить. Кому-то понадобились награды для будущих карьерных планов. В ком-то ненавидящие взгляды крестьян зажгли ответную ненависть. Кто-то устал бояться и решил, что пусть лучше боятся его. А для кого-то война в горах стала огромной фабрикой адреналина, вроде рисковой охоты на большого зверя, когда клыкастого монстра надо прикончить прежде, чем он прикончит тебя. И эти личные войны постепенно заслонили очевидную бессмыслицу кровавой затеи всевластных московских стариков.

С их группой тоже как-то устаканилось.

Двенадцать крепких мужиков, все лейтенанты, тринадцатый Макарыч, командир, майор. За евангельское число непосредственное начальство прозвало их апостолами. Что с ними делать, никто не знал. Зачем прислали, тоже было непонятно. Скорей всего, просто дела шли плохо, война катастрофически затянулась, кто-то наверху заистерил, потребовал срочно принять меры, и меры были приняты: командование, не высшее, но тоже высокое, решило откупиться от гнева политического руководства молодыми офицерами уникальной выучки. Все это совпало с очередной перетряской силовой верхушки, делили посты и ассигнования, было не до мелочей, выпускников школы непонятного назначения назвали Отрядом особого назначения и послали в действующие войска, где им, как предполагалось, наконец-то найдут достойное применение. А не найдут, тоже не беда: по крайней мере, загадочный «морской резерв» не станет мозолить глаза и морочить голову своей неприкаянностью и полной невстроенностью в систему.

Их, естественно, пытались использовать для рядовых операций, потому что у командира полка, к которому их приписали, было слишком много собственных проблем, чтобы думать еще о чужих. Но тут уперся Макарыч: сказал, что его ребята – это компьютеры, а гвозди забивать надо молотками, обойдется дешевле. В конце концов апостолам нашли более-менее достойное занятие. В гарнизон иногда приезжали гости: армейское, а то и министерское начальство, журналисты, популярные певцы, артисты веселого жанра – считалось, возможно, справедливо, что именно юмор поднимает боевой дух. Апостолов определили в сопровождение гостей, по сути, в телохранители. Работали парни успешно, только в одном случае вышла беда: на базаре подстрелили столичного журналиста. Но тут виноват был сам потерпевший. Он, как выяснилось, никогда не служил, но был близок к верхам, поэтому регулярно подрастал в званиях, а перед поездкой потребовал полковничьи погоны, чтобы, как он объяснял, быть своим среди боевых офицеров. Когда он поехал на рынок изучать жизнь и прикупить сувениры, какой-то местный патриот издалека всадил пулю в затылок самому заметному из маленькой группки чужаков. Что-что, а стрелять чабаны умели…

Впрочем, война есть война, у нее свои законы, и они срабатывают, как бы ты против них не шебаршился. Кто-то идет на задание, а ты в гарнизоне пиво пьешь? Так не бывает, самому противно. Макарыч довольно быстро это понял, смирился и уже не говорил, что забивать гвозди нужно непременно молотком. Компьютером тоже можно, почему же нет. По крайней мере, мужики не запьют и не подсядут на дурь. Вот и тянули службу, как все. А если потерь не было, так это в силу уникальной подготовки. И тактической, и физической.

А потом появился Зятек.

Макарыча вызвали в штаб полка, он после рассказал ребятам, что приехал капитан из министерства, родственник генерала Пушкова, и командир полка решил прикрепить его к Отряду особого назначения. Зачем? А – чтоб целей был. Четкого задания у него нет, будет чем-то вроде замполита. Интеллигентный человек, и относиться к нему нужно интеллигентно. Ничего особенного, на общих основаниях – но с людьми вообще нужно вести себя вежливо.

– Ну, мы же не шпана, – сказал Федор, который потом остался в горах, попал в лавину. У Федора были маленькие умные глазки и круглое щекастое лицо. Дальше едешь, шире морда, любил он повторять и обычно добавлял: это про меня. Улыбка у него была ехидная, любил позабавиться.

– Вот и докажете, что не шпана, – строго сказал Макарыч и иным, свойским тоном объяснил: – Нам-то все по хрену, а полковнику с Москвой ссориться ни к чему. Хороший мужик, к нам по-доброму, зачем же его подставлять?

Приезжий оказался человеком спокойным, вежливым и уж точно умным. Макарыч представил его: капитан Пушков.

– Лев Пушков, – конкретизировал гость, – официально Лев Степанович.

Федька не утерпел, высказался самым умильным тоном:

– А вы, простите, генералу Пушкову не сынок?

Капитан улыбнулся:

– К сожалению, не сынок. Всего лишь зять. Если хотите – зятек.

– А фамилия как же? Совпала? – не унимался Федька, которого этот вопрос, похоже, действительно заинтересовал.

Капитан Пушков снова улыбнулся:

– Нет, не совпала. Сам по себе я Василисов. Но у генерала нет сына, одна дочь. И он опасался, что родовая фамилия исчезнет. Вот и попросил меня записаться по жене. А вы видели когда-нибудь, чтобы капитан спорил с генералом?

Все засмеялись, и с первого же разговора приезжий стал своим. Правда, кликуха с его же слов закрепилась: Зятек. Не в глаза, конечно. Макарыч, конечно, сперва делал мужикам внушение, но потом и сам привык: Зятек и Зятек.

Неделю капитан осматривался, знакомился с офицерами полка. Но держался ближе к «апостолам» – именно их признал своими. Потом выдал первую политинформацию. Она оказалась до странного официальной: братья по классу, американская угроза, солдатский долг, любовь к родине, верность государству. Парни заскучали. Зятек почувствовал, быстро закруглил тему, после чего проговорил, словно извиняясь:

– Все, что я должен был сказать, я вам сказал. А как оно на самом деле, я полагаю, вы знаете лучше меня. Вы тут давно, а я неделю. Надеюсь, постепенно расскажете.

Зятек оказался компанейским парнем, анекдотчиком, картежником и вообще легким человеком. Пару раз даже попросился на задание, но эти попытки Макарыч пресек:

– У меня насчет тебя приказ, и я его не обсуждаю.

Затем все же снизошел до объяснения:

– Моих парней учили восемь лет. И я ими не рискую. А тащить по горам твой труп – это большой риск.

Впрочем, скоро у Зятька завелись свои дела, отдельные от «апостолов». Он скорешился с переводчиками, начал учить местный язык. Иногда к нему наезжали гости из армии, а то и из самой Москвы. Это, однако, никого не касалось: люди везде люди, и у военных, как и у штатских, тоже есть и приятельство, и знакомство, и приветы от родственников, тем более от такого родственника, как генерал Пушков.

А потом случилось то, что случилось.

Сперва пошли слухи о неприятностях, не совсем понятно чьих. Потом приехали две комиссии, одна в хвост другой, и никто толком не знал, что они искали. Когда отбыла последняя, Тимура вызвал Макарыч. Лицо у него было хмурое, говорил жестко, в детали не вдавался, имен не называл.

– Значит, так. В ближайшее время меня, видимо, отзовут в Москву. На время, но не исключено, совсем. Вместо меня будешь ты. Это решено, я уже договорился. Работу ты знаешь, конкретных наставлений давать не буду. А вот неконкретные дам.

Он сделал паузу, и Тимур осторожно вклинился:

– Что-то произошло?

– Кое-что произошло, но тебя это никаким боком не касается. Твоя главная задача будет – сберечь пацанов. Всех до единого. Без исключения. Не допустить, чтобы кто-то откинулся. От тебя будет зависеть не все, но многое. Чтобы риск был, – он потряс пальцем перед носом Тимура, – минимальный.

– Так война ведь, – возразил Тимур. Он не понимал ничего.

– От этой войны воняет, – сказал Макарыч, – кому война, а кому мать родна. Мы на этой войне деньги не делаем, а за чужой бизнес своей кровью платит только дурак. Ты не дурак и должен это понять.

Снова была пауза. Тимур ждал хоть одного факта – и не дождался.

– А если приказ? – спросил он.

– Приказ должен исполняться, – ответил Макарыч, – стойка «смирно» и ладонь к козырьку. А уж как приказ исполнится, какой ценой – это решает командир. Пока решаю я, а потом будешь ты.

– Может, вас не отзовут? – понадеялся Тимур.

– Отзовут! – уверенно сказал Макарыч. – А главное вот что: ни при каких условиях не лезь в политику.

Этого Тимур уж вовсе не понял:

– А я разве лезу? Да тут вроде и нет никакой политики.

– Политика есть везде, – угрюмо возразил Макарыч, – есть и тут. Но тебя она не касается. Что продают, что покупают – не твое дело. Твое дело – беречь ребят.

– Вы про дурь, что ли? – догадался Тимур. – Наши-то не курят. И не колются. Это солдатики балуются.

– Пусть балуются, – сказал Макарыч, – если себя не жалко. А тебя эта тема, запомни, – никаким краем.

– Так это все из-за наркотиков?

– Это все из-за политики. А наркотики – самая большая политика. Большие деньги, они и есть большая политика. Ты это должен очень твердо запомнить. И все, что я тебе сейчас сказал, – никому.

– Михаил Макарович! – укорил Тимур.

– Ладно, друг друга поняли.

– Да, – вспомнил Тимур, – с Зятьком-то как? Вас он слушается, а я для него кто? Он же капитан.

– Он майор, – сказал Макарыч, – считай, что майор. Две реляции ушли наверх, о новом звании и о высокой правительственной награде. О Зятьке можешь не беспокоиться, его отзовут, наверное, даже раньше, чем меня. Слетал на войну, задачу выполнил, больше ему тут делать нечего.

– А награда, – не поверил Тимур, – она за что?

Макарыч посмотрел на подчиненного жестко, почти зло:

– За что у нас награждают? За боевые подвиги. За героизм в выполнении интернационального долга. Женишься с умом, и у тебя будут награды… Ладно, тема закрыта. И запомни главное: о наркотиках – не видел, не слышал, и слова такого не знаешь. Я все сказал, ты все понял.

Тимур действительно сменил Макарыча через две недели. Но того не отозвали – его убили. Обычная нелепость войны: пошел с шестью рядовыми и переводчиком в маленький горный кишлак на нужную встречу, а своя же вертушка несколькими ракетами смела деревню до основания, до скалы. Нет, как не было.

Потом, как и положено, комиссия расследовала прискорбный инцидент. Оказалось – несостыковка. Две структуры в обстановке строжайшей секретности решали каждая свою задачу: одна подготовила тайную встречу с влиятельным местным аксакалом, другая засекла опаснейшего бандита, которого выслеживала чуть не полгода. Комиссия работала неделю, еще неделю суммировала факты и делала выводы. Кто конкретно навел ракеты на свою опергруппу, точно определить не удалось, но преступная халатность была наказана: двум капитанам и одному подполковнику дали выговора, а начальника разведки предупредили о неполном служебном соответствии.

Воинской части без командира нельзя, и наутро после гибели Макарыча Тимур получил повышение: командир Отряда особого назначения. Первое дело на руководящем посту было даже не тяжелое, страшное – писать жене и дочке, что их статус изменился: старшая стала вдовой, а младшая сиротой. Мыслей не было, слов не было, ничего не было, кроме боли и стыда за то, что учителя убили, а он, Тимур, не только жив, но и здоров, благополучен и даже вырос в должности. Зашел Зятек, глянул через плечо на лист бумаги с единственной тупой фразой: «Уважаемые Анна Артемьевна и Светлана Михайловна!».

– Мучаешься? – посочувствовал Зятек.

Тимур не ответил.

– Давай я напишу, – предложил Зятек, – мне полегче: тебе он был как отец, а мне как бы начальник, я же числюсь при отряде.

Тимур молча пустил его за стол, и Зятек минут за двадцать написал хорошее, мужественное, прочувствованное письмо. Гибель Макарыча была названа героической, и Тимур еще больше устыдился, что сам не додумался до такого простого и точного поворота: ведь нельзя писать близким погибшего, что их любимый человек ушел из-за бестолковости армейских служб.

– Подпиши, – сказал Зятек, – поправь, как хочешь, и подпиши.

– Ты же писал, – возразил Тимур, – да ты и званием выше.

Зятек грустно покачал головой:

– Ты командир отряда. А насчет звания разговор особый. Выпить не хочешь? Пошли ко мне, у меня есть.

Разлили водку, помянули Макарыча и ребят. Потом Зятек сказал:

– А теперь по делу. Насчет звания. Тебе неловко, и мне неловко. Поэтому давай по форме: ты командир, я подчиненный. И никаких экивоков. А звания, награды… Мы оба им цену знаем. Мой тесть мужик прямой, знаешь, как он говорит? Награды не надо заслуживать, надо вовремя оказаться там, где их выдают. Мне вот повезло, я оказался в нужном месте. Не думай, я женился по любви. Но дальше пошло накатом. Теперь меня никто не спрашивает, нужна мне карьера или нет. Все равно будет. Встал на ступеньку эскалатора, и она сама меня тащит наверх. Всем нужны свои люди. И тестю, и друзьям его, и начальникам. А я для них свой человек. Сделаю карьеру, и мне будут нужны свои люди. Как ты, как парни наши. Если выживу. И вы выживете.

Наши, отметил Тимур, и не понял, как к этому относиться. Не свой, конечно, не свой. Но хочет быть своим, и на том спасибо. Он вспомнил, с какой неприязнью отозвался о Зятьке Макарыч в том первом и последнем откровенном разговоре. Но, похоже, и сам Зятек в тот момент думал о себе не лучше.

– Скоро уеду, – сказал он, – отзовут. Навесят новые погоны и отзовут. Ну и что? Думаешь, подонки, карьеристы? Ни хрена! В том-то и дело, что ни хрена! Абсолютно нормальные мужики. И все по-своему правы. Жить-то хочется всем! В любой конторе грызутся за должность, за зарплату. А армия, она что – не контора? Та же контора. И люди такие же.

Бутылка кончилась, сорвали кепку со второй. Тимур не пьянел, Зятек тоже. Водка была просто предлогом для разговора.

– А погибших не вернуть, – сказал Зятек вместо тоста, и они выпили, – ни Макарыча, ни других. Сколько народу ушло, и никто не вернется.

Молчать все время было неудобно, и Тимур не столько спросил, сколько обозначил свое участие в разговоре:

– А кому она вообще нужна, эта война?

– Не прав, – возразил Зятек, – тут ты не прав. Она очень нужна! Война – дело государственное. У нас народ смирный, все терпит. Смирный-то смирный – а вот в очередях что говорят? Где мясо, почему водка по талонам? А когда война, такие вопросы не уместны, надо не хныкать, а родину спасать. Но главное даже не это.

Тимур опять поддержал разговор:

– А что?

– Злобы много накопилось, – объяснил Зятек, – в армии в том числе. Майоры злы на полковников, полковники на генералов, генералы на маршалов.

– А на маршалов за что?

– Маршалы виноваты больше всех, – усмехнулся Зятек, – слишком долго живут. Они же в отставку не уходят. Сидит такой в кабинете, задницей в кресло врос, и не выковырнешь его оттуда. А он сидит – вся шатия сидит. Земляки, родственники, однокурсники. Никакого движения! А полковник, он, ты думаешь, что – мечтает так и сдохнуть полковником? Он хочет стать генералом! А как стать, если у нас генералов и так больше, чем во всей Европе! Все войны, все реформы в армии затеваются, чтобы одних убрать, а других поставить.

Зятек все больше пил и все больше мрачнел. Тимуру стало его жалко – видно, допекло мужика, не сладко ходить под тестем-генералом. Захотелось не успокоить, так хоть перебить дурное настроение. Он неловко пошутил:

– А солдаты ни на кого не злы?

Зятек ответил серьезно:

– Солдаты злы на всех. Одна надежда, что между собой не сговорятся.

Он снова выпил, уже один, не чокаясь. Он вовсе не опьянел и, как показалось Тимуру, пьянеть не собирался. Просто человеку хотелось выпить и поговорить. Вполне законное желание! Поэтому он пил и говорил. Тимур тоже пил и слушал, потому что в хреновом настроении каждый человек имеет право и на собутыльника, и на собеседника. Ему было жалко Зятька. Что-то случилось с человеком, сорвался. Захочет – расскажет. А не захочет – пусть пьет и пусть говорит.

– Блядская страна, – сказал Зятек, – и чем ближе к власти, тем подлее. Сбились в банду, а на деле каждый за себя. Догнивает система, скоро совсем развалится.

Разговор он закончил странно, почти теми же словами, что и Макарыч:

– Ты теперь вместо старика – береги ребят. В этой помойной войне нет такой идеи, за которую стоило бы умирать.

Впрочем, Тимур не слишком удивился. Что система догнивает, видели все, и в армии это было особенно заметно. Кумовство, воровство, пьянство. Такие армии войны не выигрывают.

Но это касалось государственной войны. А личные войны шли по-разному, порой вполне успешно. Кто хотел мстить, мстил. Кто хотел делать карьеру, делал. Вот и Зятек выиграл свою личную войну: вскоре получил звание и убыл в Москву. Проводили его по-людски: выпили, сказали разные слова и пожелали успехов в делах. В каких, не уточняли, просто потому, что никто не знал, что у Зятька за дела и к чему он сам стремится. К чему бы ни стремился, дай ему Бог удачи.

Про орден речи не было: что Зятьку светит награда, никому, кроме Тимура, Макарыч не сказал. А Тимур тоже никому не сказал. Так их учили: информацию, как оружие, надо держать под замком, вырвавшись на волю, она становится неуправляемой, и никто не знает, когда граната взорвется и в кого полетят осколки.

А затем случилось то, с чего, собственно, все нынешние Тимуровы проблемы и начались.

Неожиданно воскрес переводчик Миша, тот самый переводчик, который вместе с Макарычем сгинул в результате нестыковки в развалинах кишлака. Вообще-то он был Махмуд, но учился в Москве, в Университете дружбы народов, где и был переименован в Мишу. По-русски говорил почти без акцента и вполне мог сойти за аварца или осетина. Был он дружелюбен, улыбчив, дружил с офицерами, а больше всего с апостолами, охотно ходил с ними на рынок, весело торговался с местным людом, слыл специалистом по бараньему шашлыку с местными специями. Женат Миша был на однокурснице, москвичке, гордился двумя пацанятами и хвастался, что через год-полтора накопит деньги на квартиру в зеленом районе Ясенево. Пришел Миша ночью. Дежурные на проходной изумились: уже месяц, как он считался погибшим. А он был живой – только грязный, измотанный и сверх всякой меры испуганный. Он попросил сразу отвести его к апостолам. Тимура разбудили, и у него спросонья возникла неразумная надежда: вдруг и Макарыч жив? Но Макарыч не был жив, и ребята, с ним ушедшие, погибли. А вот Миша уцелел.

Парня спасла житейская неприятность: днем, за бараниной, он слишком энергично приложился к местному айрану, через пару часов скрутило живот, и он вынужден был надолго отлучиться за торчавшую в отдалении скалу. В это время и прилетела вертушка.

Местные горы Миша знал неплохо, не раз бывал в окрестных селениях. До рассвета он просидел в лесу, а когда посветлело, ушел через перевал в дальний кишлак, где у него был друг. Там и отсиживался.

– А чего сюда не пришел? – не понял Тимур.

– Тут меня бы убили.

– Кто убил бы?

– Они бы и убили, – угрюмо ответил Миша.

Все, что он рассказал потом, не стало для Тимура такой уж оглушающей новостью. По деталям и прежде знал немало, а теперь сложилось в картину.

В России секреты никогда не держались. А армия что, не Россия? Обещание, данное Макарычу, Тимур выполнял, в политику не лез. Но глаза не зажмуришь, уши не заткнешь, а в тесноте гарнизонной жизни увидишь даже то, чего не хочешь видеть. Что офицеры в разных чинах крупно промышляют наркотой, и раньше знали многие, но волну не гнали: на войне рискуют все, и солдаты, и полковники, даже генералы, и если кто-то небрезгливый хочет жить послаще, хрен с ним, его дело и его риск. Хрен с ним, если не подставляет других.

Миша помогал офицерам покупать не только баранину и серебряные колечки с бирюзой. В ближних кишлаках крупно торговали наркотой, и Миша при торге был незаменим: когда речь идет о больших деньгах, нужно понимать, что тебе говорят. Куда дальше шла дурь, Мишу не касалось.

– Тебе хоть платили? – спросил Тимур.

– Хорошо платили, – успокоил Миша, – жена даже в кооператив вступила.

– А чего боялся? За что тебя убивать?

– Не я должен был идти, – сказал Миша, – Самед должен был. А Лев Степанович мне говорит: ты пойдешь. Я говорю: не могу, меня в штаб звали. Он в штаб звонил, договорился. Я пошел Ч а нас ракетами.

– Ты же там не один был, – возразил Тимур, – группа была. Почему думаешь, что хотели тебя?

– Меня, – убежденно проговорил Миша, – меня. И потом искали меня, на дорогах искали, мне друзья сказали. Я все знаю – конечно, меня.

– А тогда чего вернулся?

Миша грустно объяснил:

– Тебе хотел рассказать. А ты своим расскажешь. У меня родных нет, отец умер, два брата были, погибли. Если убьют, отомстить некому. А так сам отомщу. Все станут знать – это и будет моя месть.