Текст книги "Чугунный агнец"
Автор книги: Леонид Юзефович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Лера открыла шкафчик, где лежали тома «Пермской летописи», подшивки журналов «Земская неделя» и «Фотограф-любитель», взяла с полки маленькую деревянную трубку с обломанным чубуком, вырезанную в виде фантастической птицы с вислоухой собачьей головой и чешуйчатым, раздвоенным рыбьим хвостом – когда-то ее случайно обнаружил Костя, роясь в музейном хламе. Он считал, что трубка изображает божество древних персов, это Сэнмурв-Паскудж – прообраз трех стихий: земли, неба и воды. Такое же изображение было на одном из блюд коллекции Желоховцева, и Косте хотелось думать, что трубку эту вырезали уже здесь, на Урале, по рисункам на серебряной посуде. Никого она в музее не интересовала и даже не значилась в каталогах, но отдать ее в университетскую коллекцию, о чем просил Костя, Лера отказалась. Заявила, что нет, не отдаст ни в коем случае, хотя вразумительно объяснить причину своего упрямства не могла. Как объяснишь? Просто она сразу для себя решила, что эта трубка и есть та самая вещь, которая будет напоминать о Косте. Сам-то он ничего не догадался подарить – ни колечка, ни брошки грошовой. А ей, как всякой женщине, нужен был какой-то залог.
Лера потрогала остро обломанный чубук, положила трубку на место и подумала про Федорова. Ночью тот спал и не слышал, как хлопнула дверь, когда после ресторана, обнаружив, что Кости у Андрея нет, она прибежала в музей. И хорошо, что не слышал. А то вполне могла бы и выпустить его по дурости.
Она сошла вниз, постучала в дверь чуланчика:
– Алексей Васильевич!
– Немедленно выпустите меня отсюда! – воззвал Федоров. – Сегодня состоятся выборы в городскую думу. Мне совершенно необходимо в них участвовать, я член комиссии!
– Не могу… Честное слово, не могу.
– Вот уж не думал, Валерия Павловна, что вы заодно с этими негодяями. А я-то, старый дурак, бегал, искал. Эк вы меня надули! И не стыдно?
– Честное слово, экспонаты украли.
– Ха, – сказал Федоров, – украли! И ваши приятели еще имеют наглость утверждать, будто все похищенное находится у меня же дома. Это форменное издевательство! Выпустите меня! – снова закричал он и ударил кулаком в дверь. – Я протестую!
– Алексей Васильевич, миленький, не могу! Вы есть хотите?
– Хочу, – смягчился Федоров.
– Пожалуйста, потерпите немножко. Ладно? Я чуть позже принесу.
Он шумно вздохнул:
– По крайней мере скажите, что мне грозит.
– Ровным счетом ничего.
– Голубушка, – жалобно попросил Федоров, – вы хоть Лизу-то известите, что я жив пока. Лизочка ведь уже с ума сходит! Не хотите говорить правду, скажите, будто меня срочно на вскрытие командировали… Вы ведь знаете Лизочку, сходите к ней!
– Вечером схожу, – пообещала Лера.
– Вечером? – опечалился Федоров. – А до вечера мне тут сидеть?
Лера хотела честно сказать, что ему в чуланчике придется еще несколько дней просидеть, до прихода красных. Она уже совсем собралась с духом, чтобы это сказать, как вдруг услышала отдаленный звук выстрела. Потом еще и еще. Стреляли где-то в районе Вознесенской церкви.
Лошади неслись вперед, прямо на патруль. Извозчик, что-то невнятно бормоча, стал хвататься за вожжи, и Рысин толкнул его локтем:
– Прыгай… Убьют!
Тот покорно вывалился на обочину.
Шарахнулся в сторону офицер, передний солдатик медленно повел винтовку; боек клюнул капсюль, но мгновением раньше пролетка подскочила на ухабе, Рысин даже выстрела не услышал. Теряя ногами днище, он завалился на ящики, пуля чиркнула рядом, оставила рваную щербинку на вожжах возле самых его рук. Но вожжи остались целы. Надвинулась, выросла церковь, разваливаясь, будто гармоника, потом ушла вбок; заборы приобрели объем, а дома и деревья стали плоскими, как театральные декорации. Изламываясь, они пролетали мимо с короткими легкими хлопками. Литые резиновые шины скользили в уличной пыли, с грохотом подпрыгивали ящики. Он свернул на Соликамскую, промчался три квартала вниз, к Каме, и выехал на Покровку.
Дома он затащил ящики в ограду, на ходу бросил жене:
– Я скоро, Маша!
Снова вскочил в пролетку и погнал лошадей под угор, в сторону завода Лесснера. Погони не было. Проехав несколько кварталов, остановил лошадей в пустынном проулке у железнодорожной насыпи. Огляделся – никого. В ближайших двух дворах огороды заросли лебедой, окна в домах заколочены. Рысин осмотрел пролетку – не обронил ли чего, и взгляд упал на дырку от пули. Из темной, протрескавшейся кожи сиденья торчал клок ватина. Спрыгнув на землю, он достал складной нож, вспорол сиденье и поковырял лезвием внутри. Вытащил светлую, недеформированную пулю, сунул в карман.
Вернувшись, Рысин заволок ящики в дровяник, взял гвоздодер-бантик и осторожно поддел верхние рейки самого большого ящика. Гвозди отошли с протяжным скрипом, сверху лежала тонкая неровная плита известняка, какими хорошие хозяева выкладывают обыкновенно дорожки в огородах. Отшвырнул ее в сторону – плита разлетелась на куски. Под ней обнаружился всякий мусор – деревянные обрезки, стружка, ветошь. Раскидав все это по дровянику, он вскрыл другой ящик, третий – то же самое. В четвертом вместе с разным хламом лежали ржавый четырехрогий якорек и обломок багетовой рамы.
Чертыхнувшись, он запустил якорьком в стену. Два рога мягко впились в доски, якорек прилип к стене.
Рысин прошагал в комнаты, лег на незастланную постель лицом в подушку. Вошла жена, спросила:
– Чаю хочешь?
Рысин помотал головой.
– Почка болит? – встревожилась жена.
– Нет, – в подушку проговорил Рысин. – Не болит.
Она присела у него в ногах, попробовала стащить сапог. Не смогла и оставила так.
– А я вчера на рынке была. Бог знает, что делается! Неделю назад галоши по сто двадцать рублей торговали. Я и не покупала. Откуда у нас такие деньги? Все говорят, в закупсбыте дешевше. Да только где они там, галоши-то? А вчера прихожу, смотрю – галоши уже по сорок рублей. И соль подешевела. И хлеб… С чего бы?
– А с того, – сказал Рысин, – что красные скоро город возьмут.
– Ну вот, – расстроилась жена. – А ты и денег не успел получить. Работал, работал, бегал чего-то по ночам, а денег не получишь. Жить-то как будем?
– Маша, – тихо попросил Рысин, – уйди, пожалуйста. Мне подумать надо.
Она обиделась:
– Вот и всегда так! Не посоветуешься, не расскажешь ничего. Держишь, ровно прислугу!
– Ну что ты, Маша. – Рысин погладил жену по руке. – Перестань.
– А я тебе подарок на рынке купила…
– Галоши мне не нужны! – отрубил он металлическим голосом.
– Галоши потом купим, лето на дворе… Ты посмотри, посмотри, что я тебе купила!
Нехотя Рысин оторвал голову от подушки – жена держала в руке металлический футлярчик, выгнутый наподобие чертежного лекала. Загадочно улыбаясь, ноготком вывернула из него большую лупу в металлическом же ободке, а с другого конца – вторую, поменьше. Похвалилась:
– Тридцать рублей просили, а я за двадцать пять сторговала!
– Зачем, Маша? У меня же есть.
– Так ведь старая-то твоя сломалась.
– Кто ж ее сломал? – удивился Рысин.
Он впервые об этом слышал.
– Я и сломала третьего дня…
Рысин ткнул пальцем в белую бязь наволочки – на подушке образовалась ямка. В эту ямку он поместил пулю, извлеченную из сиденья пролетки, рядом положил другую, ту, которой убит был Свечников.
Пули оказались совершенно одинаковыми. Под лупой они дрогнули, поплыли, растекаясь в стекле, потом замерли, и он вспомнил: «Убивает не пуля, убивает предназначение».
Первая пуля была предназначена ему, Рысину.
– Так мне собираться, что ли? – робко спросила жена.
– Куда еще?
– Тебе лучше знать. Говорят, у красных впереди мадьяры идут. Режут кого ни попало. Ты погляди, что пишут. – Она взяла газету «Освобождение России», которую аккуратно покупала раз в неделю, по пятницам, когда в ней печатался «Календарь садовода и птичницы», прочитала: – «Мадьярские части учиняют над пленными и мирным населением небывалые жестокости. Как сообщают красные перебежчики, в Глазове четырнадцать горожан, в том числе директор реального училища и преподаватели, а также пленные офицеры были распилены на куски двуручными пилами под пение „Интернационала“…»
– Чепуха все это. – Рысин встал. – Никуда мы не поедем!
Переодевшись в штатское, он взял справочную книгу «Губернский город Пермь и окрестности», нашел в конце ее адрес зубного техника Лунцева и выписал его в книжечку. Жена подошла сзади, положила руки ему на плечи:
– Я тебя спросить хочу… Обещайся только, что честно скажешь! А не захочешь, вовсе ничего не говори.
– Ну? – Рысин повернулся к ней.
– Ты сегодня ночью где был? Поди, у бабы какой?
– Выдумаешь тоже. – Он погладил ее по волосам, поцеловал в пробор. – Ты, Маша, не думай, чего нет… Не выдумывай. Понятно?
– Понятно. – Она всхлипнула.
– Вот и не думай ничего. – Рысин еще раз ее поцеловал. – А за подарок спасибо.
Лунцев провел его в гостиную, поинтересовался:
– Вы по объявлению или по рекомендации?
– Я из военной комендатуры, – сказал Рысин. – Вот мои документы.
Лунцев заволновался, но документы смотреть не стал – видно, побоялся оскорбить визитера недоверием. Замахал руками:
– Если вы по поводу Трофимова, то я тут совершенно ни при чем! Стечение обстоятельств. Откуда мне было знать, что его ищут? На лбу, знаете, не написано…
– Успокойтесь, – перебил Рысин, – я по другому делу. Скажите, вчера поздно вечером к вам заходила мадемуазель Федорова?
– Алексея Васильевича дочка?
– Она самая.
– Нет, не заходила.
– Вы уверены?
– Я весь вечер был дома.
– Может быть, мне стоит на всякий случай расспросить прислугу?
Лунцев обиделся:
– Как вам будет угодно… Ксенька!
Он направился к двери, но Рысин остановил его:
– Не нужно… Прошу прощения.
Вышел на залитую солнцем улицу, кликнул извозчика и велел ехать к университету. Перед университетским подъездом присел в холодке на лавочку под липами, достал записную книжку; пристроив ее на колене, написал вверху страницы: «Якубов». Остальных действующих лиц обозначил начальными буквами их фамилий, а Лизу Федорову – двумя буквами: «Л. Ф.». Все буквы он расположил полукругом, на некотором расстоянии друг от друга, и обвел аккуратными кружочками. Затем, используя стрелки и условные значки, которые тут же и придумал, стал чертить схему. Прямоугольник символизировал в ней музейные экспонаты, треугольник – коллекцию Желоховцева, три маленьких кругляшка – монеты, полученные Федоровым от дочери; сплошные стрелки означали уверенность, пунктирные – вероятность, а стрелки, состоявшие из точек и тире, – вероятность на грани с невозможностью. Они шли рядом, пересекались, даты событий и условные значки ложились на страницу связующими звеньями, и скоро весь чертеж начал напоминать схему крупного железнодорожного узла.
Рысин отстранился, посмотрел на дело рук своих с видимым удовольствием.
В его чертеже была та логика обстоятельств, которую все время затемняли, а то и вовсе скрывали всякие житейские мелочи. Летящий над городом тополиный пух, гудки уходящих на восток эшелонов и орудийный гул на западе, портрет мертвого императора, платок с двойной каймою на плечах у Лизы, синяя – почему именно синяя? – тетрадь Сережи Свечникова и многое другое, что трудно было даже выразить словами, весь этот невнятный и вместе с тем странно значительный язык жизни уступил место ясному, безукоснительно строгому коду геометрических фигур, цифр и стрелок.
Особенно много стрелок – сплошных и пунктирных – сходилось к человеку, обозначенному на схеме буквой «икс».
Убрав книжечку в карман, где лежал подаренный Лерой чугунный ягненок – теплый и уже какой-то родной на ощупь, Рысин двинулся к главному университетскому подъезду, возле которого и нашел Желоховцева. Тот вяло распоряжался погрузкой книг на подводы. Погрузка книг – дело нехитрое, особых указаний не требующее, и видно было, что Желоховцев занялся им скорее от тоски, чем по необходимости. Заняться-то занялся, но и отдаться этому делу всей душой тоже не может, томится.
Вдвоем прошли в замусоренный вестибюль, по которому сновали студенты и служащие с пачками бумаг, связками книг, ящиками, кулями, чучелами и физическими приборами. Офицерский лазарет уже эвакуировали, сквозь раскрытые двери виднелась груда грязного белья и бурых бинтов на полу, голые продавленные койки. Швейцар стоял у окна, важно приставив к глазу старинную подзорную трубу.
– Едете? – по-светски спросил Рысин, не зная, с чего начать разговор.
Вопрос был пустой, и Желоховцев ответил официально:
– Эвакуация университета решена давно. Вчера вечером ректор сделал окончательные распоряжения.
– И куда же?
– Пока в Томск. – Желоховцев смотрел выжидающе.
– Пойдемте там поговорим, – предложил Рысин.
В опустевшем лазарете сели на койки друг против друга, провисшие панцирные сетки со звоном опустились под ними почти до самого пола.
– Значит, едете… А как же коллекция?
Желоховцев пожал плечами:
– Мои научные интересы ею не ограничиваются.
– Я понимаю, – покивал Рысин. – Кругозор ученого, так сказать…
– Послушайте, зачем вы пришли? У вас есть сообщить мне что-то новое?
– Вы так об этом спрашиваете, будто не вы, а я главное заинтересованное лицо.
Сказал и понял, что отчасти так оно и есть: слишком многое слилось для него в этом деле, которое уже и делом-то перестало быть, стало жизнью, судьбой.
– Уж сделайте милость, – медленно проговорил Желоховцев, – простите меня, маловера, но я не верю, что вы отыщете коллекцию… И я не хочу знать, кто убил Сережу, этим его не воскресишь. Я уезжаю.
Рысин промолчал. В этом неустойчивом дурацком мире он, бывший частный сыщик с ничтожной практикой, недоучка и неудачник, представлял собой правосудие. Не убогое правосудие Тышкевича, а настоящее, то, о котором во все времена мечтают честные люди – неподкупное, грозное и не зависящее ни от какой земной власти. И он имел на это право, потому что все вокруг свои интересы преследовали – корыстные или достойные уважения, но свои, а ему, Рысину, одному за всех приходилось думать о справедливости.
– Григорий Анемподистович, вы уезжаете, подчиняясь приказу ректора или по внутреннему убеждению?
– Я мог бы не отвечать на ваш, скажем так, деликатный вопрос. Но отвечу… Видите ли, я слишком прочно связан с университетом. Без него я не мыслю себе жизни и работы. Это первое. Во-вторых, красные как сила не внушают мне особого доверия. Хотя, должен признать, и среди них попадаются порядочные люди.
– Например, Трофимов.
– Например, он. – Желоховцев вызывающе взглянул на собеседника. – Но, увы, это не имеет значения. Я лично не знаю ни одной политической партии, которая бы на все сто процентов состояла из подлецов. Или, напротив, альтруистов.
– Трофимов сегодня арестован…
– Я тут ни при чем, – быстро сказал Желоховцев. – Что ему грозит?
– А то сами не знаете!
– Господи! – Желоховцев прикрыл глаза. – Сережа, теперь Костя… Бедные мальчики…
– Григорий Анемподистович, вы можете ему помочь, – сказал Рысин, понимая уже, что и у него самого появилась теперь в этом деле своя корысть: он хотел спасти Костю.
– Каким образом?
– А когда вы должны уехать?
– Завтра вечером.
– Отлично! Тогда у нас еще есть время.
– Минуточку! – подозрительно сощурился Желоховцев. – Какое вам, прапорщик, дело до Кости Трофимова? Да, я не скрываю своего сочувствия к нему, он мой бывший ученик. Любимый ученик. Но вам-то что, расстреляют его или нет?
– Вы думаете, что это провокация? Нет, поверьте мне! Я действительно хочу спасти Трофимова.
– Будьте добры объяснить, почему.
– Трудно объяснить… Я столкнулся с ним случайно, во время поисков нашей коллекции. Идеи, которые он исповедует, меня не интересуют, но он, безусловно, честный человек. И в его глазах я тоже хочу остаться честным человеком…
Ведь Костя мог подумать, что патруль на Вознесенской появился не случайно, а заранее направлен был туда им, Рысиным, и эта мысль, возникшая еще утром, не давала покоя, от нее кисло делалось во рту. Но как объяснишь? Он заерзал на койке, унылым звоном отозвалась продавленная сетка.
– Честное слово, Григорий Анемподистович! Я просто хочу ему помочь…
– Не продолжайте, – перебил Желоховцев. – Кажется, я вас понял. Решили к приходу красных заработать себе политический капиталец?
– Мой капитал всегда при мне, – сказал Рысин.
– Любопытно. Что же это за капитал?
– Чистая совесть.
Желоховцев усмехнулся:
– А может быть, вы, как и Трофимов, хотите передать мою коллекцию большевикам?
– Ни в коем случае. Наши с вами отношения не дают мне права на это.
– Весьма признателен.
– Боюсь, вы неправильно меня поняли. Вы мой клиент, что накладывает на меня определенные обязательства. Но по совести я бы отдал коллекцию Трофимову. Для него она не просто тема очередной научной работы.
– Очередной? – вспылил Желоховцев. – Вижу, напрасно я пытался что-то вам растолковать. Сказано: не мечите… И вообще, почему вы говорите со мной таким тоном, будто блюдо шахиншаха Пероза лежит у вас за пазухой?
– Нет, – сказал Рысин. – К сожалению, пока не лежит. Но я, кажется, знаю человека, у которого оно находится.
– Это Якубов?
– Нет.
– Кто же?
– Наберитесь терпения до вечера.
– Перестаньте морочить мне голову! – вскакивая, заорал Желоховцев. – Говорите прямо: вы нашли коллекцию?
– Я нашел человека, ее присвоившего.
– Прекратите немедленно! Мне надоели ваши дурацкие недомолвки! – кричал Желоховцев, грозя Рысину пальцем. – Я уверен, это Якубов! Он темный человек, я никогда ему не доверял. Какого черта вы играете со мной в молчанку? Вы знаете, что с тех пор, как пропала коллекция, Якубов ни разу не появился в университете? А Свечников тут совершенно ни при чем. Слышите, прапорщик? Ваши подозрения гроша ломаного не стоят!
– Сядьте, Григорий Анемподистович, – спокойно сказал Рысин. – Я понимаю, вам не хочется думать, что причина смерти Свечникова – его любовь к вам. Но я не стану вас успокаивать. Шкаф отодвигал левша, о чем я вам говорил, а почерк, которым написан дневник, – это почерк левши с характерным левым наклоном. Коллекцию украл Свечников, а мотивы вам известны…
Желоховцев провел по лицу ладонью, сел. То, что он не замечал за самым преданным своим учеником такой явной особенности, можно было объяснить рассеянностью, но можно – и равнодушием; Рысин хотел сказать об этом прямо, но передумал. Разговор и без того кренился в нужную сторону: Желоховцев сам должен был понять, что, если он откажется помочь Косте, вина за его гибель тоже будет лежать на нем. И он это понял. Спросил:
– Что я должен сделать?
– Пойти со мной к помощнику военного коменданта города капитану Калугину, выслушать нашу беседу и подтвердить известные вам факты. Только и всего.
– К Калугину? – переспросил Желоховцев.
– Да. Вы с ним знакомы?
– Он несколько раз бывал в университете.
– Вот и хорошо. – Рысин поднялся. – Встретимся в восемь часов. В ресторане Миллера.
– Почему там? – удивился Желоховцев.
– Наш разговор удобнее будет вести во внеслужебной обстановке.
Весь день Лера боялась выйти из музея даже на пять минут: вдруг придет Костя? Накануне условились встретиться с Андреем у Миллера в половине восьмого, но она решила никуда не ходить. С того самого момента, как услышала выстрелы, ее не оставляло чувство свершившегося несчастья. Всячески успокаивала себя, пыталась читать, потом взялась прибрать комнаты – напрасно; день длился бесконечно, как в детстве, и было вместе с тем мучительное, до тошноты, ощущение стремительно уходящего времени, в котором она могла что-то сделать и не сделала.
Ближе к вечеру вспомнила про Лизу Федорову: вот у кого можно обо всем разузнать!
Лера пулей сгоняла в соседнюю лавку, на последние деньги купила хлеба, конской колбасы, налила в бутылку теплого кофе, затем заставила Федорова торжественно поклясться здоровьем дочери, что не сделает попытки убежать, велела ему на всякий случай отойти в дальний угол чуланчика; прислушиваясь к шагам, на мгновение отворила дверь, положила еду на пол у порога и вновь задвинула засов.
Федоров честно выполнил обещанное.
– Сейчас иду к вам домой, – сказала Лера. – Все передам Лизе, как вы просили.
– Буду очень обязан, голубушка, – вполне миролюбиво откликнулся Федоров.
…Лизочек сидела на софе, курила.
– Ты-ы? – изумленно протянула она, увидев Леру. – Вот это сюрпри-из!
– Я на минуточку, – смутилась Лера. – Алексей Васильевич просил меня…
– Да ты садись. Ведь сто лет не видались! В одном городе живем, а повидаться некогда.
– Алексей Васильевич просил передать, чтобы ты не беспокоилась. Его срочно командировали на вскрытие в Верхние Муллы. Дело спешное, и не успел тебя предупредить. Меня он встретил по дороге. Но я, свинья такая, закрутилась вчера, забыла. Ты уж извини. – Все это Лера выпалила единым духом, потому что врать неловко было даже по поручению самого Федорова, и лишь потом присела на софу рядом с Лизочком.
– Спасибо. – Та равнодушно кивнула. – Бедный папочка, он всегда чересчур серьезно относился к своим служебным обязанностям. В нынешние времена это особенно смешно… Небось и в ваши музейные дела мешался почем зря?
Лере стало обидно за Федорова.
– Нет, – искренне возразила она. – Алексей Васильевич бывал нам очень полезен.
– Так я тебе и поверила… Ладно, расскажи лучше, как живешь. Замуж не вышла? – Лизочек засмеялась, картинно откинув завитую головку. – Обычный разговор двух бывших гимназисток после разлуки, да? Между прочим, видела тебя вчера у Миллера с каким-то мужчиной. Довольно симпатичный, мне такие нравятся. Одет, правда, неважно. Хотя сейчас штатскому трудно хорошо одеться… Замуж взять обещает?
– Да я сама не хочу, – сказала Лера.
– И правильно. Куда торопиться? Ты Верку Лебедеву помнишь? Она еще на словесности Пушкина декламировала: «И мальчики кровавые в зубах…» Помнить? Ужасная дура. Но фигура! Даная. Ты ее голую когда-нибудь видела? Богиня греческая, ей-богу. Я думала, она с такой фигурой за генерала выйдет. А вышла за купца Калмыкова. Представляешь?
– Это рыбой который торгует?
– Ну да, вдовец. А Наташу Корниенко помнишь? – Лизочек достала еще одну папиросу, прикурила от первой. – Знаю, что вредно для горла, но не могу удержаться… Нет, нам надо непременно всем встретиться. Посидим, повспоминаем. Просто преступление, что мы растеряли друг друга. Столько есть чего вспомнить! – Она взяла со стола большое серебряное блюдце, задумчиво стряхнула на него пепел. – Впрочем, что я говорю? Какие теперь встречи… Ты когда едешь?
– Еще не знаю.
– Поторопись, поторопись. Говорят, билет в классном вагоне до Омска стоит уже пять тысяч.
Лизочек поставила блюдце на софу, Лера отодвинулась, чтобы невзначай не опрокинуть его, и вдруг отчетливо увидела под сероватым налетом пепла изображение лежащего Сэнмурв-Паскуджа – собачья голова, птичье туловище, рыбий хвост. Деланно-равнодушным голосом спросила:
– Что у вас тут за стрельба была сегодня утром?
– Ой, не говори! Страху натерпелась! Возле самого нашего дома красного шпиона арестовали. Один в офицерской форме был, тот ускакал на лошади. А другого взяли… Ты уже пошла? Куда ты спешишь? Ведь только разговорились… Да куда ты?
В прихожей, за дверью, лежали какие-то предметы, накрытые одеялом. Рядом стояли два мешка, в одном из них под натянутой мешковиной Лера угадала знакомые очертания малахитового канделябра.
Но теперь наплевать ей было на этот канделябр. Какой еще канделябр, если Костя арестован?
– Не уходи, – попросила Лизочек. – Ну пожалуйста, посиди хоть четверть часика!
Не отвечая, Лера выскочила на крыльцо и бегом припустила по улице в сторону номеров Миллера. У нее оставалась одна только надежда – Андрей. Больше ей не на кого было надеяться.
По Сибирской, мимо бывшего губернаторского особняка, мимо Покровской церкви, откуда как раз вышел отец Геннадий и, узнав Леру, осуждающе покачал головой вслед своей нерадивой прихожанке, она бежала, прижимая к груди сумочку; стишок про Петрушу, славного трубочиста, чья метелка от огня спасет, мельтешил в памяти бессмысленно и неотвязно.
В общей камере губернской тюрьмы, куда Костю привели после предварительного допроса, сидело человек тридцать, в большинстве пленные красноармейцы. Ему освободили место в углу, но никто ни о чем не расспрашивал, и он был рад этому. Не то что говорить, думать не хотелось. В голове было пусто, раненое плечо горело, знобкий жар от него разливался по телу. Часа через два рядом присел мужик, начал рассказывать:
– Сам-от я из Драчева. Не слыхал? Драчево наша деревня, от Троицы четыре версты…
Голос его словно доносился из другого конца камеры, хотя бубнил он над самым ухом.
– А прошлую неделю, – рассказывал мужик свою историю, которую все в камере, видимо, уже слышали не первый раз, – объявляются у нас казаки. Ну, понятно, все хватать. Живность, одежу какую ни на есть. Курей там. Короче, реквизиция. Но уж без квитанциев, так. А у Ефима Кошурникова ничего не взяли. У него в избе царский портрет висел, они поглядели и не взяли нисколь ничего. Ну, бабы и раззвонили по деревне. Моя-то чистое колоколо, ее не переслушаешь. Ноет и ноет: мол, доставай тоже. А и все не дураки. Казаки в одну избу зашли – портрет. В другую – опять портрет. Поначалу пропустили избы две-три, а как до моей добрались, осерчали. «Ты зачем, – говорят, – падла, вчетверо сложенного государя на стенку повесил?» А я его из сундука достал… И давай меня нагайками обхаживать. Я не утерпел, шоркнул одному по уху. Так сперва в Троицу отвели, потом сюда. По дороге испинали всего. И сижу тута с вами. А за что? Вы хоть за дело сидите, а я за что? За дурость бабью…
– Сиди, сиди, – сказал один из пленных. – Посидишь, поумнеешь. Царя-то зачем в сундуке держал?
– Баба дура, – сокрушался мужик. – Сложила его пополам, да еще раз пополам. Вот у Ефима Кошурникова для всякой власти есть свой портрет. И все невелики, перегибать не надо.
– Попить бы, – попросил Костя.
Мужик тронул ему лоб:
– Эге, да ты горишь весь. Тиф, может? Эй, гляньте-ка, сыпняк ведь у него!
– Какой сыпняк! – отмахнулся бородатый красноармеец, сидевший рядом с Костей. – От раны горит.
– А я говорю, сыпняк! Вон и пятна пошли по морде-то. Позаражает всех к…
– Да пусть лежит, – сказал бородатый. – Чего тебя мозолит? Боишься, так сядь подальша.
– Одно кончат всех через день-два, – откликнулся еще кто-то. – Пускай перед смертью с народом побудет.
– Тебя, может, и кончат, – выкрикнул мужик. – А меня-то за что? – Он подскочил к двери, забарабанил в нее кулаками и, когда появился надзиратель, доложил ему, вытянувшись по-военному: – Тифозный тута. Прибрать бы куда положено…
– Да пускай лежит, – раздались голоса. – Не мешает никому!
– Дело-то к концу, чего там!
Последняя реплика все и решила.
– Шабаш, думаете? – спросил надзиратель, набычив шею и грозно оглядывая камеру. – Не-ет, рано распелись! Тифозный, значит, в барак. Давай, бери его. Ну!
Никто не пошевелился.
– То пущай лежит, – злорадно сказал мужик, – а то как заразы боятся.
– Ну! – рявкнул надзиратель.
Двое пленных помоложе подошли к Косте, помогли встать. Он не сопротивлялся.
Перед входом в ресторанный зал висело зеркало, которое понравилось Рысину еще накануне: оно заметно сплющивало и раздвигало вширь его долговязую нескладную фигуру; такие зеркала попадались нечасто, и Рысин любил в них смотреться, они придавали ему уверенности. Перед этим зеркалом он тщательно причесался, держа фуражку под мышкой, поправил ремень, который все время сползал вниз под тяжестью кобуры с револьвером, и недобрым словом помянул жену, забывшую провертеть в ремне еще одну дырку, о чем сказано было два раза.
Едва шагнул в зал, как навстречу бросилась Лера.
– Клянусь, я не виноват! – быстро проговорил Рысин, глядя в ее заплаканное лицо. – Вы все знаете?
– Я заходила к Лизе Федоровой…
– Постараемся ему помочь, – сказал Рысин. – Будьте умницей, наберитесь мужества.
Лера едва успела рассказать о своем визите на Вознесенскую, о Сэнмурв-Паскудже и малахитовом канделябре, как появился Желоховцев. Он был в строгой черной тройке, с тростью. Кивнув ему, Лера вернулась к себе за столик, где ждал ее узколицый мужчина с цветком львиного зева в петлице.
– Выпить хотите? – спросил Рысин у Желоховцева.
Тот покачал головой.
– А я, пожалуй, выпью. – Рысин остановил пробегавшего мимо официанта. – Мне бы рюмку водки, любезный.
– Не положено, господин прапорщик. Садитесь за столик.
Рысин сунул ему серебряную полтину:
– Кстати, капитан Калугин в каком номере проживает?
– В четвертом.
– Он у себя?
– Вроде как пришел, не выходил больше.
Через минуту явилась рюмка водки. Рысин с наслаждением выпил ее под укоризненным взглядом Желоховцева, затем знаком пригласил его следовать за собой.
На лестнице было темно, металлический наконечник профессорской трости громко клацал по каменным ступеням. Откинув портьеру, Рысин первым ступил в освещенный коридор и почувствовал, как в животе, в самом неожиданном месте возникла вдруг тонкая напряженная ниточка пульса. Теперь он знал все, что хотел знать. Разговор с Лерой расставил последние точки. Подаренный ею на счастье чугунный ягненок лежал в кармане, Рысин и взял его с собой на счастье, потому что расследование кончено, начинается игра, и ему, как всякому игроку, нужна удача.
– Григорий Анемподистович, – Рысин удержал его за локоть, – все, что я буду говорить, принимайте, пожалуйста, как должное. Ничему не удивляйтесь и не задавайте мне никаких вопросов.
– Позвольте? – вскинулся было Желоховцев.
Но Рысин уже стучал в дверь четвертого номера.
Отозвался мужской баритон:
– Открыто!
Калугин в расстегнутом френче сидел за столом, что-то писал. Его портупея с большой желтой кобурой, из которой торчала рукоять кольта, висела на вешалке у двери.
– Профессор Желоховцев, – любезно поздоровавшись, представился Желоховцев. – Хотя мы знакомы. Помните, капитан, вы были в университете вместе с майором Финчкоком из британской миссии? Осматривали мою коллекцию сасанидской серебряной посуды.
– Как же, как же, профессор, – улыбнулся Калугин. – Конечно, помню и очень рад. Чем могу служить?
Рысин, выждав немного, шагнул следом, встал под вешалкой:
– Прапорщик Рысин. Помощник военного коменданта Слудского района.
Калугин перевел на него взгляд и тут же вскочил:
– Вы?
Отшвырнув стул, метнулся к двери, но Рысин уже держал в руке револьвер:
– Сядьте! Оружие вам ни к чему. И свое я сейчас уберу. У нас разговор сугубо конфиденциальный, свидетели не потребуются. – Он вынул из кобуры калугинский кольт. – О, именной? Это для меня приятный сюрприз.
Желоховцев с ужасом взирал на них обоих, но пока помалкивал. Левой рукой он опирался на трость, правую опустил в карман пиджака, и Калугин, видимо, решил, что профессор тоже вооружен. Покосившись на него, вернулся к столу, поднял стул. Сел, небрежно закинув ногу на ногу.
