Текст книги "Чугунный агнец"
Автор книги: Леонид Юзефович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Накануне боев под Глазовом, когда на фронте наметился перелом, Костя пришел к командиру полка Гилеву, бывшему кизеловскому шахтеру. Штаб полка размещался прямо в лесу, Гилев сидел на чурбаке за столом из белых, пахнущих смолой неструганых плах. Два дня назад в случайной перестрелке ему пробило пулей щеку, выкрошило несколько зубов и повредило язык. Поверх бинтов носил он черную косынку, завязанную узлом на макушке; эта косынка с ее торчащими, словно рожки, хвостами придавала коменданту полка вид мирный, почти домашний. Говорить он не мог и писал распоряжения на клочках бумаги, заготовленных с таким расчетом, чтобы после хватало на закрутку.
– Товарищ командир! – Стоя перед ним, Костя подумал, что теперь уж Гилев его не прервет, даст договорить до конца. – Помните, обещали отпустить меня в Пермь? Нынче самое время. Возьмем Глазов, поздно будет. Белые начнут эвакуацию. У меня есть шансы помешать им вывезти художественные ценности из университета и музея…
«Развей мысль», – написал Гилев.
– Сокровища культуры должны принадлежать пролетариату, – отчеканил Костя, памятуя пристрастие командира к лаконическим формулировкам.
Гилев быстро черкнул: «А попадешься?»
– Будьте покойны, – заверил Костя, – не попадусь.
Обо всем этом уже не раз говорено было раньше, и Гилев наконец вывел на своей бумажке: «Езжай». Подумав, добавил: «Буржуазные ценности пущай вывозют. Не препятствуй».
– На день бы раньше, – сказала Лера.
Они вышли на Монастырскую. Отсюда видна была Кама, одинокий буксир с торчащими на носу и на корме стволами пушек тащился вверх по реке, ветром доносило чавканье колесных плиц.
Через полквартала опять свернули во двор, остановились у флигелька, сложенного из черных необшитых бревен.
– Вот здесь я и квартирую. – Костя стукнул в окошко и, когда появился на крыльце узколицый коренастый мужчина лет тридцати пяти, легонько подтолкнул к нему Леру. – Знакомься. Товарищ Андрей.
– А по отчеству? – спросила она.
– Это не обязательно. – Хозяин провел их в комнату. – Чаю хотите?
– Нет-нет, не беспокойтесь. – Лера прошла к столу, стараясь не наступать грязными башмаками на войлочные дорожки, села.
– Тогда к делу. Значит, вам сообщили, что музейные экспонаты, подлежащие эвакуации, будут храниться на железной дороге?
– Да, – подтвердила Лера.
– Куда их повезли из музея? По Соликамской вниз или вверх?
– Вверх.
– Выходит, к нам, на главную. Но у нас ничего нет.
– Ты что-то не то говоришь, Андрей, – заволновался Костя. – Твои ребята хорошо проверили?
– Если я говорю нет, значит, нет.
– А ты еще проверь. На Сортировке пускай посмотрят.
– Думаешь, мне больше делать нечего? – рассердился Андрей. – Станки вывозить собираются, типографские машины. Вот чем я должен заниматься. А не картинками!
– Ишь, благодетель! Да ты сам же мне потом спасибо скажешь. После войны сына приведешь в музей и скажешь: дурак я был!
– Тут какая-то странная история получается, – вмешалась Лера. – В городской управе почему-то не знают, что экспонаты уже вывезены. Сегодня оттуда приходил доктор Федоров.
– Ничего странного, – отмахнулся Костя. – Просто у них начинается паника. Правая рука не знает, что делает левая. Я тебя очень прошу, Андрей, проверьте на Сортировке.
– Ладно. – Андрей с улыбкой взглянул на Леру. – А я вас только сейчас признал. Вы ведь Агнии Ивановны дочка? Сынишка мой у нее в школе учился. Как она поживает? Как здоровье?
– Мама зимой умерла…
– Что же ты мне вчера не сказала? – изумился Костя.
– А ты не спрашивал. Ты меня вообще ни о чем не спрашивал.
В кабинете у Желоховцева висела растянутая между двумя палочками тибетская картинка на шелке: всадник в тусклозолотых одеждах летит по небу на пряничном тупомордом скакуне.
Рысин тронул ее пальцем:
– Тоже персидская?
– Тибет, – сказал Желоховцев.
– Любопытно, любопытно, – пробормотал Рысин.
При этом на его бледном лице не промелькнуло и тени интереса.
Он вернулся к двери, постоял над железным ящиком.
– Значит, коллекцию вы здесь хранили?
Желоховцев утвердительно помычал – он устал от бесполезных разговоров. И вообще-то было непонятно, зачем понадобилось Рысину осматривать его кабинет. Чего тут смотреть? Конечно, отыскать Трофимова не так-то просто. Но ведь он даже попытки не сделал.
– Где замок? – спросил Рысин.
Желоховцев пожал плечами:
– Не знаю. Пропал куда-то.
– Это был простой замок?
– Нет, наборный.
– Код кто-нибудь знал?
– Я никому не говорил, но могли подсмотреть. – Желоховцев подошел к окну. – Глядите, осколки лежат на полу. Следовательно, стекло высадили с внешней стороны. Вот и пожарная лестница рядом.
Рысин подобрал один из осколков.
– Кабинет сегодня прибирали?
– Я ничего не велел здесь трогать.
– Очень хорошо. Скажите, профессор, вы читали когда-нибудь записки начальника петербургской сыскной полиции Путилина?
– Не имел счастья. – Желоховцев задохнулся от бешенства.
– Жаль, жаль. Необыкновенно полезное сочинение. Ведь историк, я полагаю, тот же следователь… Вот посмотрите на пол. Вчера и сегодня ночью шел дождь. А где засохшая грязь от сапог похитителя? Не ищите, не ищите. Я внимательно обследовал пол перед ящиком. И на подоконнике ее тоже нет.
– А как же стекло?
– Его могли разбить и изнутри. Для этого достаточно встать на подоконник и просунуть руку в форточку. Через окно преступник не вошел, а вышел.
– Но как он в таком случае пробрался в кабинет? Моя печать на двери была цела. – Желоховцев достал маленькую печатку, сделанную из восточной монеты, показал Рысину. – Не сквозь стену же он прошел?
– Как раз это я и хочу выяснить. Здесь есть другая дверь?
– Нет.
– Предположим. – Рысин опустился на четвереньки и пополз вдоль стен, осматривая пол.
Желоховцев молча наблюдал за ним, время от времени иронически причмокивая губами: голубая серия, да и только!
У шкафа Рысин резко вскочил на ноги:
– Нет, это невероятно!
– Что именно? – встревожился Желоховцев.
– У Путилина описан в точности такой же случай!
На этот раз Желоховцев с большей терпимостью отнесся к упоминанию о начальнике петербургской сыскной полиции. Он подошел к Рысину, сосредоточенно посмотрел ему под ноги, но ничего примечательного не увидел.
– Царапины, – сказал Рысин. – Свежие царапины. Вы давно двигали этот шкаф?
– Вообще не двигал.
– Тогда все ясно. За шкафом должна быть дверь.
Желоховцеву стало неловко – как же он забыл про такую возможность?
– Вы правы. Я просто упустил это из виду. Дверь действительно есть. Но ее заставили года два назад и с тех пор ни разу не открывали.
– Куда она выходит?
– В аудиторию номер семнадцать.
– У кого есть ключи от аудиторий?
– Они не запираются. Там нет ничего, кроме столов и скамей.
– Понятно. – Рысин вдруг бросился в угол, поднял дужку от замка. – Этот замок висел на ящике?
– Да, – подтвердил Желоховцев. – Я, видимо, был настолько расстроен, что не заметил ее.
– Все правильно… Вы покупали этот замок в скобяной лавке Исмагилова?
– Откуда вы знаете? – удивился Желоховцев.
– Еще бы не знать! Он снабдил такими замками половину города. У меня у самого дома такой же. Их код известен каждому мальчишке. «Зеро».
– И что из этого следует? – Желоховцев почувствовал себя окончательно сбитым с толку.
– Как раз из этого не следует ровным счетом ничего. Повреждений на дужке нет. Значит, замок был открыт, а не сорван. Но это мог сделать кто угодно. Гораздо важнее царапины. Очевидно, преступник с вечера спрятался в аудитории, ночью, отодвинув шкаф, проник в кабинет и выбрался с добычей по пожарной лестнице. Осколки на полу есть не что иное, как попытка ввести нас в заблуждение.
– Это все? – спросил Желоховцев.
Он уже настроился на дальнейшие разоблачения.
– Разве мало? – обиделся Рысин. – Теперь я убежден, что кража совершена кем-то из ваших коллег или студентов.
– Как я и говорил с самого начала. – Желоховцев уже не скрывал своего разочарования.
– Что за человек швейцар? – спросил Рысин.
Желоховцев повел ладонью из стороны в сторону:
– Исключено!
– Тогда попрошу сообщить адрес и место службы вашего Трофимова. – Рысин достал записную книжку.
– Мне это неизвестно, – сказал Желоховцев.
– У него есть родственники в Перми?
– Нет, он родом из Соликамска.
– Кто мог бы помочь его найти?
И скажу, со злостью подумал Желоховцев, нечего тут церемониться.
– О нем может знать смотрительница научно-промышленного музея. Зовут ее Лера, фамилию не помню.
– Кажется, я ее видел там. – Рысин щелкнул пальцами. – Такая маленькая быстрая блондинка. Стриженая.
– Именно, – сказал Желоховцев.
На другое утро Рысин проснулся с тягостным чувством совершенной вчера оплошности. Не глядя на жену, выпил приготовленный для него можжевеловый отвар с шипицей, помогающий от почечной колики, выплюнул ягоду прямо на пол и отправился в комендатуру. По дороге он тщательно восстановил в памяти все детали вчерашнего обследования: отсутствие грязных следов, выбитое окно, царапины на полу, глубокие отпечатки подошв под пожарной лестницей, подтверждающие его мысль, и, наконец, разговор со швейцаром, который ничего подозрительного в последние два вечера не замечал.
Все это было не то, и он знал, что это не то.
Чего-то он недоглядел при осмотре кабинета, каких-то очевидных умозаключений не сделал, и возникало чувство упущенных возможностей, знакомое по прежним делам и, как правило, никогда его не обманывавшее. С этим чувством он и предстал перед Тышкевичем.
– Как раз сегодня ночью я думал над вашим рассказом, – сказал Тышкевич. – Наверное, того австрийца перевернули на постели потому, что он держал револьвер под подушкой.
– Не угадали, – обрадовался Рысин. – Там все хитрее было. У атташе имелась в изголовье тайная сонетка звонка в лакейскую. И если его от этой сонетки постарались отдалить, значит, убийца был из числа домашних, знал про нее. Путилин выяснил, что за неделю перед тем атташе рассчитал одного лакея за пьянство. Проверили – и точно, он оказался убийцей!
Но стройность этих логических построений не произвела на Тышкевича должного впечатления.
– Как долго вы еще намерены возиться с тем профессором? – спросил он.
– До тех пор, пока не верну коллекцию законному владельцу.
– А если красные войдут в город прежде, чем вы это сделаете?
– Вор остается вором при любой власти. Я постараюсь передать материалы расследования тому, кто займет мое место.
Это соображение Рысин высказал с таким видом, будто изрекал абсолютную истину, непонятную лишь идиоту.
Агнец, с внезапной жалостью подумал Тышкевич, потерянно рассматривая своего помощника, который без шинели выглядел еще курьезнее.
– Профессор подозревает в краже некоего Трофимова, – сказал Рысин. – Но при теперешнем положении вещей найти его в стотысячном городе весьма непросто.
– Бывший студент-историк? – перебил Тышкевич.
– Совершенно верно. Вы его знаете?
– Это становится любопытным. – Тышкевич протянул листок с синим машинописным текстом. – Читайте.
«Военному коменданту Слудского района поручику Тышкевичу, – прочел Рысин. – Секретно. Вчера в ресторане Миллера опознан большевистский агент Константин Трофимов, в прошлом студент историко-филологического факультета Пермского университета. Прибыл в город с неизвестными целями, предположительно для совершения диверсий. Возраст 23 года. Приметы: рост средний, худощав, глаза серые, надбровные дуги сильно развиты, нос толстый, волосы короткие, русые, усы рыжеватые. Одет в студенческую тужурку с неформенными пуговицами, носит очки. Особых примет не имеется. Вам вменяется в обязанность установить наблюдение за университетом и квартирой профессора Желоховдева Г. А., с которым Трофимов имеет давние связи, раздать перечисленные приметы начальникам патрулей и начальнику вокзальной охраны, при обнаружении немедленно доставить в городскую комендатуру. Помощник военного коменданта г. Перми к-н Калугин».
Ниже была сделана карандашом странная приписка: «Гедиминович! Ты доверчив, как институтка! С кем ты сидел вчера у Миллера? К.».
– Это не нужно читать! – Тышкевич выхватил у Рысина бумагу. – Идемте, я вам выделю трех человек. Потрудитесь, организовать наблюдение в указанных пунктах.
– Но я занимаюсь уголовными делами, – возразил Рысин.
– Теперь не имеет значения. Сами видите, в этой войне все перепуталось.
В коридоре навстречу им выкатился из-за угла маленький плотный человечек.
– Вы поручик Тышкевич? – спросил он, размахивая носовым платком. – Я член городской управы доктор Федоров.
– Ну? – без особого воодушевления произнес Тышкевич.
– Мы вынуждены обратиться к вам за помощью. – Федоров стоял почти вплотную к нему и для вящей убедительности норовил ухватиться за портупею коменданта. – Три дня назад из научно-промышленного музея неизвестными лицами вывезены ценнейшие экспонаты художественной коллекции.
– А! – Тышкевич сделал неудачную попытку прорвать заслон. – Городской голова телефонировал мне об этом.
– Отбиравший экспонаты офицер сообщил смотрительнице, что они будут пока храниться на станции железной дороги. Поскольку вокзал подлежит вашей юрисдикции, мы решили…
– Но музей находится не в моем районе. Я не имею к нему ни малейшего касательства.
– Это ценнейшие экспонаты! – воскликнул Федоров. – Мы сражаемся за цивилизацию, и судьба культурных ценностей никого не должна оставлять равнодушным!
Тышкевич грозно навис над ним:
– Знаю я ваши ценности. Чугунная свинья и две голые бабы работы неизвестных художников.
Рысин, с большим вниманием слушая обе стороны, сам не проронил ни слова. Он уже начинал догадываться, с какой целью прибыл в город Константин Трофимов. И ясно стало, почему Желоховцев не захотел говорить о своих подозрениях более внятно. Однако делиться своими догадками с Тышкевичем он вовсе не собирался. У них были разные задачи; Тышкевичу нужно поймать красного агента, а ему, Рысину, – отыскать коллекцию.
– Поручик, вы рассуждаете, как нигилист! – дернулся Федоров. – Сам городской голова чрезвычайно встревожен этим инцидентом.
– С высокой колокольни, – багровея, сказал Тышкевич, – с высокой колокольни я плевал на вашего городского голову!
Плечом отодвинув Федорова, он направился к выходу, и это его движение внезапно вернуло мысли Рысина к вчерашнему обследованию. Царапины, расположение царапин, вот что он упустил из виду, осматривая кабинет Желоховцева. Рысин поднял на уровень плеч согнутые в локтях руки и напрягся, словно двигал невидимый шкаф. Потом оглянулся: Федоров смотрел ему вслед с выражением крайнего недоумения на лице.
Около девяти часов утра под насыпью железной дороги, на полпути между университетом и заводом Лесснера, путевой обходчик обнаружил труп молодого человека в студенческой тужурке, о чем незамедлительно донес начальнику вокзальной охраны. Тот выслал на место двух солдат с унтер-офицером, дав последнему секретную инструкцию: долго не возиться, доставить тело в университет или в комендатуру – смотря по обстоятельствам, и сразу возвращаться на станцию; если в комендатуре будут пенять на несоблюдение формальностей, отговариваться необразованностью и спешными делами. В конце июня 1919 года забот у начальника вокзальной охраны было много, а солдат – мало, некоторые посты, определенные караульным расписанием, вообще не выставлялись.
Поскольку убитый одет был в студенческую тужурку, а неподалеку валялась такая же фуражка, унтер велел нести его для опознания в университет. Сам же отправился в комендатуру Слудского района, где, встретив у крыльца Тышкевичи с Рысиным, по всей форме отрапортовал о случившемся.
– Тело нельзя было трогать до прибытия доктора и следователя, – сказал Рысин.
– Мы об том неизвестны, – деревянным голосом отвечал унтер. – Да и народ стал собираться, разговоры всякие.
– Он прав, – бросил Тышкевич. – Не до протоколов сейчас.
– Несоблюдение правил следственной процедуры, – заметил Рысин, – гораздо больше роняет авторитет власти у населения, чем моя шинель.
Тышкевич небрежно кивнул в сторону Федорова:
– Хорошо, возьмите с собой этого мецената. Он, кажется, доктор. Пусть составит медицинское заключение.
– Я всегда готов исполнить свой профессиональный долг. – Федоров шагнул вперед, – Но и вы, поручик, должны исполнить свой!
На это пожелание Тышкевич ничего не ответил.
– Я даю вам троих человек, – обратился он к Рысину. – Больше не могу. Сообщите им приметы Трофимова. Вы их запомнили?
Рысин снисходительно улыбнулся:
– У меня есть система, по которой я могу запомнить до двадцати трехзначных чисел в нужном порядке.
– Вот и прекрасно. О результатах доложите завтра утром, когда придете за сменой караульных. Кстати, где ваш револьвер?
Рысин похлопал по оттопыренному карману галифе.
– Почему без кобуры?
– Застежка сломалась, – объяснил Рысин.
Обязанности начальника университетской дружины исполнял мрачный подпоручик с рукой на перевязи, Изложив суть дела, Рысин оставил на его попечение одного из своих солдат, а двух других, узнав адрес Желоховцева, отправил патрулировать улицу перед профессорским домом – эту затею он считал совершенно бесполезной. Сам же вместе с Федоровым пошел в подвал, куда успели снести труп. Унтера из вокзальной охраны Рысин отпустил; тот сказал, что убитый лежал на спине, показал место, где его нашли, и больше от него ничего не требовалось. Убийство было совершено именно там, в этом убеждали кровь на земле и найденная возле фуражка. Как сообщил унтер, она в самый раз пришлась по голове убитому – вероятно, слетела при падении.
– Опознали тело? – спросил Рысин у швейцара.
– А то как же! Я тут третий год на должности, всех знаю. Как принесли, так сразу и признал. Мать, думаю, честная. Это же Свечников, историк. И кому его душа понадобилась? Тихий такой был студентик.
– Из Перми он?
– Кунгурский вроде.
– Вот что, – распорядился Рысин. – Ступай сейчас к начальнику дружины, скажи, пусть пошлет за хозяином квартиры, где жил Свечников.
– А мертвеца кто покажет? – расстроился швейцар.
– Сами найдем, не волнуйся.
Часть аудиторий заняли под офицерский лазарет, и подвал загромождала снесенная с этажей мебель. У стены стоял большой портрет царя Николая, обитый траурным шелковым крепом.
– Провозглашаем: вперед, к Учредительному собранию! – грустно сказал Федоров. – А на всякий случай держим в запасе вот это. – Он ткнул пальцем в портрет.
В полосе света, бившей из зарешеченного оконца, пыльный шелк казался не черным, а серым.
Под оконцем на двух составленных столах лежал человек. Он лежал на спине, одна ступня по-неживому вывернута, на лице фуражка.
Федоров осторожно убрал фуражку.
Рысин увидел перепачканный землей лоб убитого и отметил это. Почему лицо в земле, если там, под насыпью, он тоже на спине лежал?
– Совсем еще мальчик, – вздохнул Федоров.
Они вдвоем перевернули тело – под левой лопаткой сукно тужурки было разорвано пулей. Пока Федоров осматривал рану, Рысин отвернулся, чтобы не видеть. Он ни разу в жизни не занимался расследованием убийства, для этого существовала полиция. О громких преступлениях узнавал из газет. Иногда писал даже письма следователям, излагая свои предположения, и радовался, когда они подтверждались в ходе процесса. До сих пор убийство было для него лишь ходом игрока, идущего к определенной цели, случайностей здесь быть не могло, вернее, они просто не интересовали. Чья-то смерть была конечным итогом одной комбинации и началом другой, где человек не более чем срубленная шахматная фигура, которая исчезает с доски лишь для того, чтобы появиться в новой партии с новым игроком. Но сейчас, в сумеречном университетском подвале, на окраине города, живущего слухами, страхами и надеждами, под взглядом мертвого императора, он впервые, может быть, подумал о смерти как о чем-то таком, что само по себе отрицает всесилие разума и логики. Он, Рысин, всегда верил в логику мелочей, но теперь наступали такие времена, когда мелочи теряли привычный житейский смысл. Не только люди, вещи начинали вести себя по-другому.
Он отошел подальше, попробовал сосредоточиться на своей утренней догадке. Для подтверждения ее вовсе не нужно было подниматься в кабинет Желоховцева, Рысин и без того помнил расположение царапин на полу. Собственно, царапина была одна, поскольку двигали только один конец шкафа – левый со стороны аудитории номер семнадцать и правый со стороны кабинета. Значит, преступник – левша? Это тем более казалось вероятным, что с другого конца шкаф двигать было гораздо удобнее, там он выдавался за косяк всего вершка на два.
– Гражданская война ведет к падению нравственности. – Федоров, закончив осмотр, снова прикрыл фуражкой лицо убитого. – Вот что всего печальнее.
– Вы достали пулю? – спросил Рысин.
– Увы. У меня нет с собой инструментов.
– Тогда пойдемте. С хозяином квартиры я побеседую наверху. А вы, когда сможете, извлечете пулю и принесете мне в комендатуру вместе с медицинским заключением.
– Сейчас. – Федоров повернул портрет лицом к стене.
– Близ царя – близ смерти, – сказал Рысин.
– Что-что? – не понял Федоров.
– Ничего… Поговорка такая.
Они поднялись в вестибюль.
Навстречу со второго этажа спускался Желоховцев. Он шел по лестнице медленно, сутулясь больше обычного, и рука его не скользила по перилам, а двигалась короткими судорожными рывками, будто всякий раз успевала прилипнуть к дереву, и требовалось усилие, чтобы ее отлепить.
– Уже знает, – догадался Рысин.
– У меня к вам один вопрос, профессор…
Желоховцев остановился:
– Опять вы?
– Поверьте, я понимаю ваше состояние. Но всего один вопрос: Трофимов – левша?
– Не помню.
– Пожалуйста, вспомните! Среди ваших коллег или студентов есть левша?
Стоя на лестнице, Желоховцев невидяще взглянул на Рысина сверху вниз, потом тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были латинской цитатой, проговорил:
– А подите вы к черту, молодой человек…
Что-то будет?
Стучит, заходится в штабе генерала Зиневича юзовский аппарат. Ползет, скручиваясь, лента, ложится на пол рождественским серпантином.
Полуприкрыв глаза, слушает генерал бесстрастный голос телеграфиста. Начальник штаба стоит у настенной карты с карандашом в руке. Лица посерели от бессонницы, красными ободками обведены припухшие веки. Все ближе и ближе к городу клубится на карте хаос кривых стрелок, треугольничков с флажками, зубчатых полуколесиков, обозначающих занятые рубежи.
Поблескивает на столе банка английских консервов. Хлеб лежит на тарелке, а рядом оплывает, желтеет по краям шмат сала.
Генерал Зиневич слушает сводку и вдруг кричит вошедшему адъютанту:
– Вы что, поручик?
Адъютант испуганно молчит, лоб его собирается морщинами.
– Вы забываетесь! – кричит генерал. – Почему вы входите сюда, не потрудившись обтереть ног, как в конюшню?
Адъютант смотрит на свои только что вымытые сапоги, затем круто разворачивается, и в эту минуту на сорок девятой версте от города – направление северо-запад – случайный осколок задевает телеграфный провод. Проволоку срывает с кольев, со звенящим шорохом она скользит по траве, и в штабе генерала Зиневича умолкает юзовский аппарат.
Через несколько минут двое вестовых уже скачут от штаба к обоим вокзалам. Редкие прохожие смотрят, как разбрызгивают кони просыхающие лужи на мостовой, и душа замирает от бешеного их галопа.
Куда? Зачем?
Была жизнь как жизнь, а теперь неизвестно что. Еще висят на заборах приказы, шагают патрули, играет оркестр в ресторане Миллера, и майор Финчкок пишет письмо сыну о том, каким должен быть настоящий мужчина.
Но уже ушли на Каспий канонерки капитана Джемиссона, ползут от госпиталей санитарные фуры, ночами постреливают на улицах, и хозяева с вечера закладывают железными штырями оконные ставни – не власть, не безвластье.
Генерал Зиневич подходит к окну. Курчавое азиатское облако висит над городом. Тишина.
Четыре месяца назад, в феврале, Костя стоял среди толпы на площади перед Спасо-Преображенским собором; ждали Колчака, который уже прибыл в Пермь и должен был явиться на торжественный молебен. Ждали долго. По площади перекатывался дробный стукоток – согреваясь, били каблуком о каблук, прыгали, топтались на месте. Перед толпой расхаживали сибирские стрелки из корпуса генерала Пепеляева, под их сапогами, надетыми вместо валенок ради такого случая, начищенными, но потускневшими на морозе, пронзительно скрипел утоптанный снег. От паперти двумя неравными крыльями тянулись ряды духовенства, собранного сюда со всего города; священники облачились в белые пасхальные ризы и мерзли в них нещадно. Отдельно темнела группа представителей власти: городской голова, председатель губернской земской управы, главный военный комендант и еще человек десять рангом поменее, среди которых Костя наметил ректора университета профессора Култашева.
Все то и дело оглядывались назад, на Кунгурскую, откуда должен был появиться верховный правитель, Костя тоже оглядывался, сжимая в кармане шинели холодеющий браунинг. Металл холодел, пальцы стыли, и уже не было того ощущения мертвой слитности руки и рукояти, когда и целиться-то почти не нужно, пуля сама найдет цель.
Ни Андрею, ни Лере, ни кому-либо другому он ничего не сказал о своем намерении убить Колчака. Зачем? Начали бы отговаривать: мол, эсеровские методы, и прочая. Но, честно говоря, не только в этом было дело. Хотя накануне написал прощальные письма родителям в Соликамск и Лере, но оставил себе лазейку, решив стрелять лишь в том случае, если будут хоть малейшие шансы на успех. Не для того, чтобы что-то кому-то доказать, а для дела. Но тут и соблазн был, и сомнение возникало – действительно ли не выстрелит потому только, что невозможно попасть, или желание жить убедит его в такой невозможности?
Внезапно шум на площади смолк, раздались команды, замерли пепеляевские стрелки, сразу четко отделившись от толпы, и в наступившей тишине ясно стал различим вдали хряск многих копыт, бьющих в плотную снежную корку на мостовой.
Наконец вылетели из-под горы четверо казаков, следом – запряженная парой открытая коляска. Вокруг, тщательно выдерживая дистанцию, скакали казаки конвойного полуэскадрона в черных курчавых папахах. Затем те из них, что были впереди и с боков, оттянулись назад, резко осадили коней, взбив белую пыль. Поматывая заиндевелыми мордами, заржали лошади; часть казаков осталась в седлах, другие спешились, быстро и ловко построились в маленькое полукаре возле коляски, и при виде этой кавалькады, которая пронеслась в снежной пыли и с механической правильностью, изломившись, застыла на площади, Костя почувствовал, как ледяным восторгом сдавило сердце.
Толпа расступилась, грянуло оглушительное «ура!», кое-кто бросил вверх шапки. Верховный правитель вышел из коляски прямо на ковровую дорожку, расстеленную от паперти. Он был невысок, худ, смуглое лицо казалось усталым, зеленовато-желтым, и многие поначалу приняли за Колчака генерала Гайду, первым вышедшего из коляски.
Костя все время старался держаться в стороне, но теперь все сместилось, он очутился в самой гуще толпы. Стискивали так, что трудно было дышать. Он даже не мог вытащить из кармана руку с браунингом. А Колчак уже всходил на паперть. Навстречу ему из соборных врат почти выбежал епископ Борис, однако сразу перешел на шаг, чтобы встретить верховного правителя точно на середине паперти. Они обнялись, расцеловались, и лишь потом Колчак склонил голову под благословение. Тут же по боковым ступеням на паперть изящно порхнула нарядная девочка в пушистой меховой шубке; сделав книксен, подала икону.
– От церковноприходских советов губернии! – зычно возгласил епископ.
Колчак, нагнувшись, поцеловал девочку в лоб, затем приложился к иконе и высоко поднял ее над толпой – это был святой Георгий, топчущий змия.
Послышались крики:
– На Москву! На Москву!
Костю теснили со всех сторон, да и расстояние выходило приличное – саженей двадцать. И злость, и стыдное чувство облегчения, что нет, стрелять невозможно – все было, но и надежда еще была; он продолжал наблюдать церемонию, надеясь на чудо.
От губернской управы поднесли каравай, Колчак небрежно передал его Гайде, тот сунул кому-то из свитских офицеров, и в этот момент передние прорвали оцепление. Толпа шатнулась к собору. Прежде звонили одни верхние колокола, а теперь ударили средние и нижний; от рева толпы, от густого звона, сотрясающего морозный воздух, по крыше архиерейского дома медленно начал ползти снежный пласт. Вот сорвался вниз. Ухнуло, как из пушки. Кого-то придавило, отчаянно завизжали бабы, и с этим визгом, звоном, беспорядочным движением человеческих тел, обтекавших Костю справа и слева, он почувствовал в теле странную легкость. Рука с браунингом согрелась мгновенно. Это была легкость преодоленного сомнения, упоительная пустота, какую после, на фронте, он испытывал во время атаки. Уже понимал, что вынесет к самой паперти. Вот сейчас вырвать браунинг, высадить всю обойму по Колчаку, по Гайде и упасть, закрыть глаза. Пускай топчут, сволочи, пускай прямо здесь убивают. Вот сейчас… И в этот миг, ослепительно провидя собственную смерть, замешкался, будто отозвалось видение, мерзкой слабостью налило ноги – на какую-то долю секунды замешкался, и толкнули сзади, сшибли на снег.
Он упал на одно колено, изо всех сил стараясь не нажать спусковой крючок, и еще толкнули, кто-то перекувырнулся через него, закипела свалка, а когда сумел наконец встать на ноги, Колчак уже исчезал в распахнутых вратах собора, вошел – и взлетели голоса певчих.
После встречи с Якубовым появляться в университете Костя остерегался и решил зайти к Желоховцеву на квартиру. Около двух часов тот всегда приходил домой обедать. У Григория Анемподистовича был больной желудок, и ел он только то, что готовила няня, Франциска Андреевна. Стряпала она лихо, не жалея соли и перца, однако ее воспитанник утверждал, будто в домашних условиях все эти специи для него совершенно безвредны.
Костя шел по улице, курил, глубоко затягиваясь. Очередной разговор с Андреем только что закончился на высоких тонах, вспоминать о нем было неприятно: на Сортировке вывезенные экспонаты также не обнаружились, и от дальнейших поисков Андрей отказался наотрез. Он считал, что овчинка не стоит выделки. Оставалось уповать на Федорова – тот, как сообщила Лера, побывав сегодня утром в управе, бегает по городу, пытается что-то разузнать.
Желоховцева дома не оказалось, и до его прихода Франциска Андреевна усадила Костю пить чай с сухарями. Пока пыхтел самовар и настаивалась в чайничке «хербата», он взял с полки книжку французского историка Токвиля «Старый порядок и революция», полистал рассеянно. Токвилем увлекался когда-то Сережа Свечников – цитировал к месту и не к месту, проводил сомнительные аналогии.
