Текст книги "Право на возвращение"
Автор книги: Леон де Винтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Просимое – Сара.
– Вы меня не поняли. Сары больше нет.
Икки облизал губы и испуганно поглядел на Брама.
– Ты, значит, вызвал нас сюда, ничего не собираясь нам дать? – спросил Брам агрессивно.
Джонни равнодушно пожал плечами:
– Самир – он у нас мечтатель.
– Пошли отсюда. – Брам поднялся со стула, но Икки схватил его за руку.
– Я много лет знаю Самира. Он сказал, нам надо поговорить с тобой.
– Не понимаю, чего я тут с вами разговариваю, – отозвался Джонни. – Ну ладно, Самир собирался сообщить вам нечто особенное. Поэтому я вас и позвал.
– Что? – Брам сел.
– Что она умерла.
– Умерла? – повторил Икки, вцепляясь титановыми пальцами в руку Брама.
– Что девочка умерла полгода назад.
– А Самир знал об этом? – спросил Брам.
– Нет.
Икки лихорадочно подыскивал слова, но так ничего и не сказал.
– Умерла от чего? – спросил Брам.
Внимательно рассматривая тлеющий кончик своей сигареты, Джонни сказал:
– Насколько мне известно, она заболела семь или восемь месяцев назад. И через несколько недель скончалась. – Он снова поглядел на экран. – Я хочу сказать, нам не о чем говорить, раз она умерла. Этого не должно было случиться, но это случилось. И ее не бросили, как собаку, в яму. Ее похоронили, как положено.
– И кадиш прочли? – пробормотал Икки.
Джонни покачал головой:
– Ты на какой звезде живешь? Конечно, нет.
– Она была еврейкой, – произнес Икки непреклонно.
Джонни затушил сигарету и тут же достал новую. «Ронсон» в его руке выплюнул язычок пламени. Он старался вести себя, как крутой парень, но видно было, как тяжело ему сообщать такие новости.
Брам спросил:
– Ты можешь назвать имена?
Джонни поглядел на него с жалостью:
– Ты это серьезно?
– Где она похоронена? – спросил Икки.
– В освященной земле. Она теперь, должно быть, в раю, иншалла, – он снова поглядел на экран. – Осталось восемнадцать очков. Грандиозный парень. – И повернулся к Икки: – Мне очень жаль. Могу себе представить, что вы чувствуете. Такая, excusez le mot,[5]5
Извините за выражение (фр.).
[Закрыть] херня вышла…
4
Икки молча выводил автомобиль из лабиринта переулков. Брам тоже молчал. Икки не довел расследование до конца, окажись Джонни мошенником – им пришлось бы заплатить деньги за умершую девочку. Стояла жуткая жара, а кондиционер в «ровере» сломался. Брам открыл со своей стороны окно, и это беспокоило Икки. Дурные предчувствия не оставляли его. Презрительно сжав губы, он нервно вел автомобиль по улочкам арабского города.
Брам заглянул в конверт, полученный от Джонни. Там оказалась фотография Сары, она лежала на спине, сложив руки, словно спала; белое платье, розы и гиацинты на груди, глаза закрыты – снимок, сделанный на смертном одре. Брам убрал фотографию в конверт. Может, потом у него достанет сил снова посмотреть на нее.
Теперь можно закрывать дело.
В первые недели родители, обратившиеся к ним за помощью, звонят по десять раз на день, посылают эсэмэски, мэйлы, пытаются принимать участие в розысках, надеясь заглушить боль потери, и от этого неизбежно возникают личные связи. Делом Сары Лапински занимался Икки. Если бы им удалось выкупить девочку, Икки сам позвонил бы ее матери. Плохие новости сообщал Брам. Обязанность сообщать о катастрофах лежала на нем, как на старшем из партнеров. Двадцать восемь раз приходилось ему делать это. В армии служили офицеры, которым приходилось десятки раз посещать семьи погибших. Приказ командира – у них не было выбора. У Брама выбор был. В шести случаях им удавалось отправить на поиски могил полицию, но, хотя именно полицейский звонил в двери и сообщал родственникам грустную новость, Браму приходилось при этом присутствовать. Он никогда не видел Батьи Лапински, а теперь именно он должен сообщить ей о смерти дочери – если, конечно, Джонни не соврал. Убедительно ли выглядит фотография? В этом Брам не был уверен.
Он сидел на своем месте, глядя вперед. Икки упрямо молчал. И вдруг отчаянно заорал:
– Да, я знаю, я совершил ошибку! Ну, извини!
– Твой приятель Самир надул тебя.
– С этим asshole[6]6
Задница (амер.).
[Закрыть] я еще разберусь. Мы не можем вернуться другой дорогой?
– Нет.
– К блокпосту ведет только одна дорога?
– Да.
– Shi-i-it,[7]7
Дерьмо (англ.).
[Закрыть] – протяжно выдохнул Икки.
– Предчувствия?
– Опять твой сраный сарказм.
Они миновали рынок неподалеку от блокпоста. Женщины, закутанные в паранджу Мужчины в нелепо-просторных женских платьях.
– Ее мать, – сказал Икки, – придется рассказать ей.
– Я знаю.
– Я сам расскажу, – пробормотал Икки. – Я виноват.
– В чем?
– Я дал ей надежду.
– Ты что-то рассказал ей?
– Почти ничего.
– Почти ничего – это слишком много.
– Ты уверен, что нет другой дороги? – спросил Икки, снижая скорость.
– Господи, Икки, заткнись, псих несчастный, – не выдержал Брам. – Езжай куда едешь!
Икки осуждающе покачал головой, но прибавил газу.
Старый город остался позади, они подъезжали блокпосту. Стена, электросенсоры, камеры и переходной шлюз – выходит, евреи фактически смирились с тем, что Яффа больше им не принадлежит. В городе они не встретили ни одного еврейского солдата. Армия следила за порядком с воздуха, а стены, крыши, дороги были нашпигованы электроникой; иногда аппаратуру скрывали даже под многослойными одеждами женщин. Слишком опасно было посылать туда патрули.
Время – час дня. Скоро улицы Яффы опустеют: жители разойдутся по домам в поисках прохлады.
Икки выпрямился и вцепился в руль, словно это могло его успокоить.
– У блокпоста никого нет, – сказал Брам. – Никого, кто мог бы нанести нам вред. Что там может случиться?
– Маскарад, – ответил Икки, – маскарад, несущий страдания.
– Ты именно это чувствуешь?
– Да.
– А с Самиром у тебя предчувствий не было?
– Все время ныл.
– Это благодаря Самиру ты сейчас наложил в штаны от страха. Если б не его ложь, тебе не пришлось бы сюда ехать.
– Может, он и сам не знал.
– Кажется, ты только что собирался с ним разобраться?
– Какая Самиру выгода от того, что он послал нас к Джонни?
– А пачечка банкнот, которую мы захватили с собой? Самир и представить себе не мог, что Тарзан окажется таким честным. Только подумай, Икки, кого мы встретили: честного араба, которого звать Тарзаном. Помешанного на баскетболе.
– Самир посмеялся бы вместе с нами.
– Кстати, о баскетболе. Сколько времени сейчас в Хьюстоне?
Икки пожал плечами:
– Семь часов разницы?
– Восемь. Там сейчас раннее утро. Или передача идет в записи.
– Ну и что?
– Он сказал, что поставил деньги. Но это старая запись. Он наврал нам.
– Ну и что? – повторил Икки.
– Зачем это ему? Зачем ему надо было показать нам, что он игрок?
– Я знаю одно: ты – самый большой параноик из всех, с кем я знаком. Когда ты собираешься поговорить с матерью Сары?
– Прямо сейчас… нет, сейчас мне надо на работу. Завтра. Я схожу к ней завтра.
– Раньше ты так не говорил, раньше ты говорил, что родители должны сразу…
– Так то раньше. А теперь будет по-другому. Я пойду завтра, о'кей?
Икки ударил по тормозам, и машина резко встала. Это, без сомнения, должно было привлечь внимание солдат. Три сотни противотанковых ракет взяли их на прицел.
– Я так не могу, – сказал Икки.
Брам, потеряв терпение, заорал:
– Черт побери, провидец хренов! Хватит выдрючиваться! Вылезай, я поведу!
Икки кивнул. Они вылезли и обменялись местами. Мобильник Брама бибикнул. Он торопливо выхватил трубку из кармана, взглянул на экран: «номер не определен». Брам нажал кнопку «громкой связи».
– Профессор?
– Хаим?
– Профессор, что с вашим автомобилем?
– Все в порядке, просто мне захотелось попробовать… Никогда не водил машин с правым рулем.
– Не самое лучшее место вы выбрали, профессор.
– Больше никогда не будем так делать, Хаим.
– Я проведу вас через шлюз побыстрее.
– Спасибо. Откуда у тебя мой номер?
– Чему ж тут удивляться, если в моем компе записано, в котором часу сегодня утром пописал ваш пес. В каком, собственно, времени вы живете, профессор?
С некоторых пор Брам плохо ориентировался во времени. Который сейчас год? И как далеко продвинулись наука, техника, нравственные нормы? Одно он знал точно: время твердой веры в завтрашний день, который станет чудесным продолжением сегодняшнего, продолжением успехов, честолюбивых надежд, сознательной ответственности и любви – давно прошло и не вернется.
– В давно прошедшем, Хаим, – ответил он.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Тель-Авив
Двадцатью годами раньше
Апрель 2004
1
Большинство историков мира попадали бы в обморок от счастья, получи они предложение, которое Брам не решался принять. Пока еще никто из их круга (кроме, конечно, Рахели), не знал о нем. И если Брам примет его, то станет в глазах друзей дерьмом и ничтожеством. Отъезд из Израиля всегда считался не вполне приличным деянием; уехавший надолго, укрывшийся в одной из западных стран не вызывал к себе иного чувства, кроме общенационального презрения. Впрочем, в презрении присутствовала изрядная доля зависти. Кому не хотелось убраться подальше от этого сумасшедшего дома? Кому свободно дышалось в вонючей атмосфере скандалов, сотрясавших страну? С одной стороны, всякому хотелось уехать, с другой – никто не желал ни отказываться от участия в невероятном эксперименте, затеянном Израилем, ни способствовать его провалу.
Это была его страна, его песок и камни; наверное, существовали на земле и другие города, где можно бродить среди ночи у моря, под старыми пальмами, наслаждаясь теплым ветром, но Брам врос в эту землю: здесь он нашел жену, здесь родился их сын, здесь написана работа, сделавшая ему имя в научных кругах, здесь он стал профессором.
Сперва Брам пытался поймать такси у перекрестка улиц, застроенных близко поставленными невысокими домами. Сразу видно, что находишься в сердце старого Тель-Авива: фонарей совсем мало. Можно, конечно, вызвать машину по мобильнику, но разве плохо прогуляться теплым вечером? И он пошел пешком к более оживленному месту – улице Бограшова.[8]8
Улица в старой части Тель-Авива, ведет к пляжу с тем же названием.
[Закрыть] Набросив пиджак на плечо, Брам придерживал его, сунув в петельку вешалки указательный палец; на другом плече висел объемистый коричневый портфель.
Сегодняшнее собрание затянулось. Два часа назад мобильник требовательно пискнул, на экране высветился американский номер, и ему пришлось, извинившись, выйти из аудитории, где они торчали с восьми вечера. В пустом коридоре, под холодным светом люминесцентных ламп, Брам нажал на кнопку и услышал в трубке голос Фредерика Йохансона, шефа департамента истории Принстонского университета.
Они знали друг друга по конгрессам и специальным журналам. Йохансон – потомок шведских пиратов, похожий на неандертальца гигант с грубыми руками и крупным лицом (всегда кирпично-красным: то ли от алкоголя, то ли от повышенного давления, то ли по причинам генетическим), роскошной копной светлых волос и белесыми, как у альбиноса, ресницами – уже звонил днем, но Брам как раз читал лекцию и отключил телефон. Потом он пытался перезвонить, но Йохансона не оказалось на месте. Теперь, в одиннадцать вечера, они, наконец, соединились. Семь часов разницы с Америкой, где вечер еще и не начинался.
Три недели назад Йохансон уже звонил ему. Один из историков его департамента собрался на пенсию. И если Брам прямо сейчас пришлет документы, Йохансон гарантирует ему получение профессорской должности. Брам попросил дать ему время подумать.
Лекции кончились в шесть с четвертью, и Брам в своем университетском кабинете занялся подготовкой к завтрашнему дню и к вечернему собранию «мирной инициативы». Во время ланча в студенческой столовой – вокруг разворачивалось высококлассное дефиле-шоу, которое давали прелестные студентки, демонстрируя сверкающие плечи, ниспадающие водопадом локоны и коротенькие, спущенные на бедра юбчонки, обнажающие животики и изумительные ноги, – он обсудил идею Йохансона с женой. Рахель сказала, что не может решать за него, это его работа, ему и решать – ехать или оставаться. Она будет довольна в любом случае. Но Брама продолжали мучить неясные сомнения. И тогда она сказала:
– Тебе ведь на самом деле хочется поехать. Соглашайся. Это большая честь. Такой шанс нельзя упускать. И Бену там будет хорошо.
– А тебе? – спросил он, заранее зная ответ.
– Мне хорошо там, где хорошо тебе.
Итак, Йохансон позвонил сразу после одиннадцати. Писк мобильника прервал монолог Ицхака Балина, который, проведя несколько часов в жаркой, душной комнате, нисколько не вспотел и даже не ослабил узел своего – как всегда экстравагантного – галстука. Поверх стильных узеньких очков он возмущенно воззрился на Брама, извлекающего из кармана телефон. Балин был невысоким человечком лет пятидесяти, беспрерывно, со страдальческим выражением лица долдонившим о честности и преданности. Пацифизм был истинной его профессией, и Балин занимался им с упоением.
Брам двинулся к выходу и, пробормотав «извините», прикрыл за собой дверь. Будущее Ближнего Востока он оставил на попечение семи мужчин и двух дам: все, кроме Балина, в рубашках и блузках с закатанными рукавами; на их восторженных лицах не было места ни отчаянию, ни унынию. Битых три часа они пытались, поглощая тепловатую воду и горький кофе, избавиться от мерзкого привкуса печенья, изготовленного матушкой Балина, Сарой Липман. Печенье обязаны были есть все – из солидарности. Солидарность в их кругу ценилась весьма высоко.
Из обшитого дубовыми панелями кабинета в далеком Принстоне, где зима демонстративно не желала отступать, Йохансон спросил:
– Ну, ты решил?
И Брам, стоя посреди пустого коридора, ответил:
– Да.
– Я не слишком поздно позвонил? Может быть, перезвонить завтра?
– Нет-нет, мы вполне можем говорить, – уверил его Брам и покосился на дверь, боясь, что его услышат.
– Ты принял какое-то решение?
– Принял.
Йохансон замолк, и Брам мысленно взмолился, чтобы Йохансон понял его правильно. Понял, что значит для него солидарность с Ицхаком, с Сарой и Ури, и со всеми остальными, даже, может быть, со всей страной, которую он предаст, если согласится сейчас на это заманчивое предложение. Уехать хотелось страшно. Восемнадцати лет он перебрался в Израиль из Голландии, потому что решил поступить в Тель-Авивский университет, чтобы жить поблизости от отца, – и остался. Принял израильское гражданство, служил в армии и участвовал в боях, а в Наблусе, вместе со своими солдатами, даже убил террориста. Прошло пятнадцать лет, и ему захотелось уехать. Но отъезд означал предательство. Правда, Брам собирался каждый год возвращаться, чтобы пройти сборы резервистов, но здесь речь шла о товарищах по оружию. Людях, готовых отдать за него жизнь, людях, ради спасения которых он пожертвовал бы собой. Они ни в коем случае не являлись причиной его отъезда. Как устал он от высоких слов и серьезных вопросов, как хотелось ему никогда больше не думать: «Они отдали за меня свою жизнь». Он мечтал стать скучным профессором в скучном городишке, чтобы слова «право на существование» потеряли зловещую реальность и вновь стали исторической абстракцией. В свои тридцать три года он вдруг почувствовал, что устал. Не из-за Бена, который все еще просил есть по ночам, – Рахель кормила его грудью, – но из-за заседаний, на которых, вот уже три года, ему приходилось присутствовать. Берлинские соглашения,[9]9
Автор пародирует «Женевскую инициативу», предложенную 1 декабря 2003 года Йоси Бейлином и Ясиром Абд Раббо и включавшую в себя отказ Израиля от 96 % всех контролируемых в результате войны 1967 года территорий и от половины Иерусалима, плюс «возвращение» некоторой части палестинских «беженцев» на территорию собственно Израиля.
[Закрыть] принятые при активном участии Балина, ни к чему не привели. Но они продолжали планировать всенародное обсуждении Соглашений, хотя, кажется, сам Балин пытался устраниться и сохранить status quo.
Так же как некоторые другие члены группы, предложившей «Соглашения», Балин рекрутировал участников по всему миру и добился европейских субсидий. Подавляя гнев и ощущение безнадежности, он сражался с палестинцами за каждую запятую. «Речь идет о подготовке документов, которые должны продемонстрировать возможность исторических компромиссов», – неустанно повторял Балин своим собеседникам. Предполагалось, что они должны работать, словно получили согласие властей своей страны, словно документы, которые они составят, немедленно подпишет президент. Многие годы они, предвкушая внимание и изумление мировой прессы, тайно готовились предъявить миру результаты своих трудов.
Первого декабря прошлого года, то есть пять месяцев назад, в Берлине было устроено впечатляющее шоу, которое Брам наблюдал из дома, сидя у телевизора. Ричард Дрейфус (актер, снимавшийся в «Челюстях») выступил в роли модератора. В Берлин прилетели бывший американский президент Джимми Картер и только что сложивший свои полномочия поляк Лех Валенса, чтобы приветствовать «Соглашения» и придать им историческое значение, а Нельсон Мандела прислал видеообращение. Сотни журналистов освещали шоу во имя мира. Даже Брам не мог сдержать восторг, наблюдая этот успех.
Но израильтяне в большинстве своем только пожимали плечами – не враждебно, скорее с усталой снисходительностью: ах, снова этот бывший политик Балин: без партии, без поддержки, без чувства юмора и способности видеть вещи в контексте времени; даже без жены (она за три месяца до того ушла от него к мачо, с которым вела в течение двух лет успешное теле-шоу), – но при поддержке европейских отморозков, мечтающих о палестинском государстве, – этим приспичило помогать созданию диктатуры, управляемой террористами.
Палестинцы на «Соглашение» практически не отреагировали.
– Я могу и завтра позвонить, мне это совсем нетрудно, – сказал Йохансон.
– Нет-нет, сегодня тоже хорошо, – отвечал Брам, проходя в конец коридора – должно быть, там, внутри, слышны его шаги.
– В котором часу мне лучше позвонить? – спросил Йохансон.
– Нет-нет, я хочу сказать: мы можем поговорить прямо сейчас.
– Говори.
– О'кей, я говорю.
– О'кей означает, что ты согласен? – Голос Йохансона был полон надежды.
– Нет – это значит «нет». Я решил не ехать.
– Я правильно тебя понял? – удивленно переспросил Йохансон.
– Да, ты понял правильно.
Брам повернулся лицом к стене и прошептал – так, чтобы из-за двери в другом конце коридора его не могли услышать:
– Я не могу сейчас уезжать, у меня только что родился ребенок.
– Мне очень жаль, – ответил швед, – но, честно говоря, я ничего другого не ждал.
Досада, слышавшаяся в его голосе, выдавала шведа с головой: он не ожидал отказа.
– Но все же, – продолжал Йохансон, – может быть, мне удастся тебя уговорить?
И стал рассказывать, что обзвонил уже всех и получил поддержку кандидатуры Брама у большинства профессоров. Он мог бы вступить в должность в течение недели.
Брам разглядывал голые стены коридора, аккуратные плитки пола, люминесцентные лампы на потолке – все просто, удобно и недорого, без излишней роскоши. Это здание в сердце квартала Баухауз, с которого начинался Тель-Авив, никогда не украшалось. Явившись строить город своей мечты, немецкие евреи, выросшие под сенью югендштиля и барокко, захватили с собой один модернизм; эстетика ради эстетики казалась им ненужным балластом.
За дверью Балин, старушка Сара и остальные ждали, пока он закончит разговор. Объявлять об уходе из университета положено за шесть месяцев, в сентябре он смог бы уехать. Через восемь месяцев, в Принстоне, они с Беном будут лепить снежную бабу в саду. Дом будет деревянным, с верандой, двухместным гаражом и автомобилем на дорожке у входа, с красным или зеленым почтовым ящиком на столбике у дороги. Он видел, как пласты мерзлого снега соскальзывают с островерхой крыши и падают вниз, разбиваясь на мелкие кусочки, птичьи следы на нетронутом снегу и скорлупки орешков, которые Бен насыпал в кормушку для голодных птичек. Браму придется оставить своих студентов, коллег, отца, которому в этом году исполняется семьдесят четыре года. Надо немедленно возвращаться в аудиторию, чтобы принять участие в обсуждении будущего своей страны. Солидарность – вот что он делит с ними и с той колоссальной абстракцией, которую они называют страной. Он и хотел бы освободиться от этого, но не может.
– Мне очень жаль, – сказал Брам гиганту, сидевшему у книжного шкафа красного дерева в американском кожаном кресле и глядевшему сквозь высокое окно на холодный дождь, пробуждающий от зимнего сна деревья университетского парка; кабинет у него, пожалуй, шикарнее, чем у премьера Израиля. – Я бы очень хотел, но не сейчас, может быть, через несколько лет. Фредерик, я… это невероятно лестное предложение, мечта всей моей жизни. Но пока не получается. Извини.
– Очень жаль. Ты все-таки подумай до понедельника и позвони. Кто-то из моих коллег предлагает на это место другого израильтянина, но мне бы хотелось работать с тобой. Всего доброго, Эйб.
Другой израильтянин. Браму страшно хотелось узнать, кого он имеет в виду, но спросить он не решился; и конечно, Йохансон никогда не назовет имени.
– И тебе тоже – всего хорошего.
Только через два часа Брам наконец покинул здание. Перед дверью распрощался с остальными и двинулся вперед, надеясь поймать такси. Он шел по плохо освещенной улице, ведущей к бульвару Ротшильда, мимо спящих домов с неопрятными палисадниками, мимо окон магазинов, закрытых железными ставнями, мимо плотных рядов припаркованных у тротуара пыльных, помятых японских машин и, пока шел, все сильнее жалел о своем отказе. Он решил позвонить Фредерику прямо сейчас и сказать, что обдумал все еще раз и согласен. Профессорство в Принстоне! Только псих может сравнивать это с такими неосязаемыми понятиями, как «страна» или «народ». Он остановился, поставил портфель наземь и, уже шаря по карманам в поисках телефона, заметил краем глаза троих мальчишек, вынырнувших из проулка. Можно не обращать внимания. Ты не в Чикаго.
Он вытащил из кармана телефон, но звонить не спешил – чтобы не выглядеть в глазах Фредерика несолидным. Да и стоит ли, в самом деле, звонить? Завтра утром, без сомнения, его решение снова переменится. Он постоял в задумчивости, потом убрал телефон и оглянулся, почувствовав, что за ним наблюдают.
Те трое мальчишек все еще стояли неподалеку. В полумраке казалось, что им не больше восемнадцати. Значит, в армии еще не служили. И прежде чем успел сработать неосознанный защитный рефлекс, возникший в форме вопроса: арабы или евреи-сефарды? – все трое разом пришли в движение, словно долго репетировали сцену перед зеркалом, и выхватили узкие ножи. Сталь сверкнула в слабом свете редких фонарей.
Брам не сразу понял, что все это значит: он не мог представить себе, что ножи предназначаются для него, и изумленно оглядел мальчишек – кроссовки, широченные спортивные штаны, майки. Они стояли совсем близко, отделенные от него лишь узким тротуаром. Подхватив портфель, Брам отступил в сторону и встал между машин, запаркованных вдоль улицы.
Один из мальчишек перемахнул через капот автомобиля легко и грациозно, словно в сцене драки из китайского фильма, и оказался на мостовой, против Брама. Брам попытался укрыться за высоким бортом грузовика; тем временем остальные мальчишки присоединились к товарищу. Юные, нервные, самоуверенные. Несомненно, арабы: красавчики, нежные, почти девичьи лица без единого прыщика, миндалевидные глаза. Бедняки из Яффы, безработные, сидящие на пособии и имеющие достаточно времени, чтобы ежедневной тренировкой довести свои тела до совершенства боевых машин. Они походили друг на друга, как кинозвезды: юные лица, ровные зубы, брови вразлет и типично семитские носы. «Должно быть, родственники, – подумал Брам, – одна из ветвей униженного клана». Они разом шагнули в его сторону, преграждая путь к отступлению, и изготовились к драке, чуть согнув в коленях ноги и подняв вверх ножи – словно профессиональные фехтовальщики, готовые к молниеносному обмену ударами.
– Деньги, деньги, – тупо повторял тот, что стоял в середине.
Брам прислушался к его акценту. Араб. Шелковистые усики. Зрачки расширены – от возбуждения или наркотиков? Он выглядел несколько старше остальных, на вид – лет двадцати. Браму, современному, прогрессивному израильтянину, понимавшему, с какими социально-экономическими проблемами сталкиваются молодые израильские арабы, не хотелось его ненавидеть. Эти мальчишки понятия не имели о том, чем он занимался нынешним вечером. Он должен им все объяснить.
– Я хочу вам кое-что рассказать. – Голос его звучал спокойно и властно. У него был опыт бесед с молодежью, он умел управлять своим голосом. Ему всегда удавалось успокаивать возбужденных студентов во время лекций.
– Don't fuck with us,[10]10
Нефиг зубы заговаривать (англ.).
[Закрыть] – прошипел в ответ мальчишка, в глазах его плескалась бешеная ненависть, он явно получал удовольствие от насилия. – Отдай портфель.
Он протянул руку, но Брам сунул портфель между автомобилем и своей ногой.
– Деньги – пожалуйста, но в портфеле – моя работа, два года работы, касающейся…
Он не знал, как быть. В портфеле лежала рукопись, продолжение его исследований о бегстве и исчезновении палестинцев. В книге указывалось на то, что с предками этих мальчишек плохо обходились. И там была не только последняя распечатка, но и бесчисленные заметки от руки, делавшиеся им в течение целого года.
– Не отдашь портфель, мы тебя прирежем, ты этого хочешь?
Браму стало страшно, дыхание перехватило, сердце бешено заколотилось. А у мальчишки начался нервный тик: мышцы вокруг левого глаза пришли в движение, веко непроизвольно задергалось. Остальные глядели на Брама брезгливо, словно он был чудовищем, которое надо уничтожить, ядовитым гадом, которого надо раздавить.
Брам подумал, что не заслужил такого отвращения. Может быть, другие и заслужили, а он – нет. Правда, при его участии был убит палестинец, но то был вооруженный террорист, бандит, убивавший стариков поселенцев. Им надо было избрать другую жертву. Брам ни в чем не виноват перед ними.
– В этом портфеле – моя книга, – сказал он.
Горло у него пересохло, веки, как и у мальчишки, непроизвольно задергались (в китайских фильмах эта деталь отсутствует, но теперь-то он знал, что в смертельно опасных ситуациях люди яростно бросаются друг на друга, беспрестанно моргая).
– Речь в ней идет о тысяча девятьсот сорок восьмом годе, о Накбе[11]11
Палестинская «катастрофа» (араб.).
[Закрыть] – я исследовал новые архивные материалы…
– Отдавай портфель, иначе подохнешь, – предупредил главарь.
– Можно я – по крайней мере – заберу рукопись?
В первое мгновение мальчишка не знал, как реагировать. Мысль о том, что кто-то в подобной ситуации может торговаться из-за пачки бумаги и готов за нее умереть, не укладывалась у него в голове, выводила из равновесия. Он взглянул на приятеля, стоявшего слева, тот неуверенно пожал плечами, и главарь повернулся к Браму:
– Забирай свое дерьмо, но портфель со всем остальным отдай.
– О'кей, о'кей, не нервничай. – Они дали ему несколько свободных секунд, и, получив отсрочку, Брам сразу успокоился.
Он уронил пиджак и щелкнул замочком портфеля.
– Пиджак мне тоже нравится, – прокомментировал его действия мальчишка.
Брам кивнул:
– О'кей. Теперь я достаю рукопись, договорились?
Мальчишки озирались по сторонам, оглядывая длинные ряды темных окон. «Операция», по их мнению, чересчур затянулась.
– Поторапливайся, отморозок.
Присев на корточки, Брам шарил в кармашках портфеля и думал: «Такое могло случиться только со мной: стоило принять решение остаться, чтобы тут же влипнуть в историю, какие случаются только с пьяными туристами, да и с ними не чаще чем раз в десять лет».
Нащупав то, что он искал, Брам поднялся, сжимая рукоятку Kel-Tec P-11,[12]12
Компактный полуавтоматический пистолет.
[Закрыть] небольшого 9-миллиметрового пистолета, который Рахель подарила ему, когда началась вторая интифада. Чтобы сделать ей приятное, Брам всегда носил пистолет с собой. Мальчишкам не понадобилось и трех секунд, чтобы оценить кардинальные перемены в ситуации с оружием; вероятно, они сообразили, что нападать с ножами было глупо. В этой стране, полной готовых к отпору солдат, для их целей необходим был, по крайней мере, гранатомет.
Брам не успел произнести ни слова: ножи упали наземь, все трое подняли руки. И стала видна, несмотря на плохое освещение, татуировка на внутренней стороне руки главаря. «Вот дураки, – подумал Брам, – кто же ходит „на дело“ с короткими рукавами? По татуировке полиция их сразу найдет». Но сама татуировка… Не полумесяц и не кривой ятаган – звезда Давида и «узи». Евреи. Его чуть было не ограбили евреи.
Брам повелительно шевельнул пистолетом, приказывая мальчишкам убраться прочь. И они помчались, бесшумно ступая в своих мягких кроссовках, вдоль старых, сохранявших строгий облик немецких домов, и исчезли в полутьме, в густых кустах. У Брама так сильно закружилась голова, что он присел на корточки возле портфеля. Его тошнило.
2
Через полчаса Брам отпер дверь своей квартиры. Рахель не слыхала, как он вошел. Она спала, свернувшись калачиком. Сквозь тонкую голубую ночнушку без рукавов просвечивал лифчик, поддерживавший тяжелые груди: она не снимала его на ночь с тех пор, как начала кормить малыша. Попка чуть отставлена, подол задрался, открывая взору таинственную тень меж сжатых бедер. Он встряхнул отброшенную простыню и укрыл ее.
Рядом с Рахель, на расстоянии протянутой руки, спал Бенни. Малыш родился худеньким и слабым, кожа на нем висела складками. В первые недели он почти не прибавлял в весе, но внезапно, словно очнувшись, начал жадно сосать молоко, набирая по полкило в неделю. Лежа на спинке, он улыбался во сне, сжав ручонки в кулачки и бесстрашно открывая миру грудку, животик и мягкие слабые ножки, на которые пока еще не мог вставать. У Бенни была своя комната, но Рахель, покормив его в последний раз, оставила малыша рядом, чтобы вместе дожидаться возвращения Брама. По странному капризу генетики Бен уродился не в темноволосых, темноглазых родителей, а в деда: волосы у него оказались светло-рыжими, глаза – ярко-синими. Глядя на него, Брам вспоминал лица голландских евреев, которые запросто могли бы выдавать себя за протестантских пасторов.
Их четырехкомнатная квартира находилась в одном из новых районов, постепенно занимавших пустыри к северу от Тель-Авива, в направлении Герцлии, превращая побережье в бесконечную череду переходящих друг в друга пригородов, совсем как в Голландии. Квартира на верхнем этаже была просторной и светлой, со множеством дорогих «наворотов», вроде встроенной системы удаления пыли, современного бесшумного кондиционера и круглосуточного видеонаблюдения.
Они смогли позволить себе такую дорогую квартиру только благодаря тому, что Брам регулярно читал лекции в Европе и Америке. По крайней мере треть квартир в их доме, где строгая архитектура сочеталась с восточной роскошью, пустовала. Застой в мировой экономике и вторая интифада отбивали у молодых семей охоту покупать дорогое жилье, а эти квартиры могли оплачивать только нувориши или young professionals,[13]13
Молодой успешный горожанин (яппи), занятый в сфере бизнеса (амер.).
[Закрыть] которых вдобавок поддерживали родители. Они жили на пятнадцатом этаже, из окон с одной стороны открывался вид на море, а с другой, сквозь толщу дрожащего от жары воздуха восточных пустынь, в хорошую погоду можно было разглядеть арабские деревушки в холмах Самарии, дома и минареты. Здесь, в самой узкой части Израиля, полоску земли между их домом и арабами тренированный бегун мог пересечь часа за полтора. И если бы власть в тех деревнях захватили террористы, как на границе с Ливаном или в Газе, центр Израиля, средоточие его экономики и культуры, оказался бы беззащитным перед религиозными фанатиками, считающими убийство еврея делом богоугодным.
