Текст книги "Туман на мосту Тольбиак"

Автор книги: Лео Мале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Глава II
Покойник

Я пожал ему руку и усмехнулся:

– Ваше счастье, что я не служу в полиции. Иначе я стукнул бы вашему начальству. Что означает этот ваш словарь? Вы что, вступили в ячейку компартии?

Он ответил мне тоже с усмешкой:

– Это вам я должен задать такой вопрос.

– Да нет, я не коммунист.

– Вы были анархистом. А может быть, до сих пор остаетесь им. Для меня это один черт.

– Давненько я уже не бросал бомб,– вздохнул я.

– Проклятый анарх! – хохотнул инспектор.

Похоже, он вовсю веселился.

– Черт побери, мистер Маккарти[5]5
  Маккарти Джозеф Реймонд (1908–1957)– американский политический деятель, сенатор, развернувший в 1953 г. расследование по делу о проникновении в государственные и общественные организации США коммунистов и лиц, придерживающихся левых взглядов.– Прим. перев.


[Закрыть]! Вам, случайно, не доводилось слышать о Жорже Клемансо[6]6
  Клемансо Жорж (1841–1929) французский политический деятель, премьер-министр в 1906–1909, 1917–1920 гг., стремившийся к установлению военно-политической гегемонии Франции в Европе, имел прозвище Тигр.– Прим. перев.


[Закрыть]? – осведомился я.

– О Тигре?

– Да, о Тигре. Или, если угодно, о Первом Легавом Франции, как он сам себя называл. Так вот, чтобы вы отстали от меня, я повторю вам то, что однажды Тигр то ли сказал, то ли написал, цитирую по памяти: «Тот, кто в шестнадцать лет не был анархистом,– глупец».

– Да? Тигр действительно так сказал?

– Да, старина. А вы не знали этого?

– Нет, откуда же.

Он вздохнул:

– Тигр! – и машинально бросил взгляд в сторону Ботанического сада.

Затем обернулся ко мне и заметил:

– Ваша цитата мне кажется неполной. Разве он не добавил: «Но вдвойне глупец тот, кто остается анархистом в сорок лет», или что-то в этом роде?

– Совершенно верно. Что-то в этом роде он добавил.

– И каков же вывод?

Я улыбнулся.

Среди изречений Клемансо можно выбирать. Мой выбор не так уж плох.

Он тоже улыбнулся.

– Но вы-то отнюдь не глупец.

Я пожал плечами.

– Спасибо, я это знаю. Но судя по вашему поведению, вы жаждете доказать мне обратное.

Медсестра, чтобы напомнить нам о себе, кашлянула.

Инспектор тоже кашлянул.

Этот парень был прямо-таки ходячее эхо. Я усмехнулся, он усмехнулся; я улыбнулся, он улыбнулся; я вздохнул, он вздохнул; теперь эта достойнейшая женщина кашлянула, и он тут же повторил ее. Интересно, а если бы я сейчас полез на дерево…

– М-да… Благодарю вас, сударыня. Вы можете быть свободны.

Она попрощалась с нами коротким кивком и отвалила.

– Ну вот,– пробурчал Фабр, глядя ей вслед,– из-за вас она примет нас за чокнутых.

– Из-за вас тоже,– заметил я.– Признайтесь, мы с вами достойная парочка. Да и плевать ей на это. Она к таким привыкла. Когда-то здесь других и не держали. Только сдвинутых. Если мы предстанем перед судом присяжных, она с чистой совестью сможет дать показания о нашей умственной неполноценности. А это всегда большое преимущество. Ну а теперь, когда мы вволю попаясничали, может, снова станем серьезными? В чем дело?

– Поди ж ты! После Клемансо Фош[7]7
  Фош Фердинанд (1851–1929) – маршал Франции, в 1918 г. главнокомандующий войсками Антанты.– Прим. перев.


[Закрыть], да?

– Поздравляю. Вы начитанны. Вас на фу-фу не возьмешь.

– Хватит,– отрезал он.– Не стоит снова начинать изгаляться. Вы пришли повидать Абеля Бенуа?

Да. И если я правильно понимаю, вы, так сказать, на это рассчитывали?

– Более или менее. Идемте.

Он взял меня под руку и повел к небольшому кирпичному зданию.

Ну. кто расколется первым? поинтересовался я.– Судя по вашему жизнерадостному поведению, дело, вероятно, достаточно сложное, но не слишком серьезное. Если, конечно, не принимать во внимание того, кто умер.

– Да нет, и не серьезное, и не сложное,– ответил инспектор Фабр.– По крайней мере сейчас. Вы никому не разболтаете то, что я вам скажу? Сейчас вы являетесь свидетелем, как я трачу деньги налогоплательщиков на ерунду. Я развлекаюсь. Но один раз не в счет. Я тут провожу проверку, которую совершенно спокойно мог бы ировести любой рядовой полицейский из комиссариата квартала, но… Господи, не знаю, что себе думают нынешние убийцы, но поверьте мне, это просто лодыри и бездельники. Если они и дальше будут продолжать в том же духе, мы все в управлении станем безработными. Вот мы и проводим время, как умеем. Мы же должны оправдывать наше жалованье и потому влезаем Бог знает во что, занимаемся делом о простом грабеже. Произошел грабеж. Элементарнейший грабеж. Нет, конечно, подвергшийся нападению был ранен, но все равно это элементарный грабеж. И даже то, что вы знаете жертву, ничуть не усложнит дело. Но то, что вы ее знаете, очень позабавило нас с комиссаром Фару.

– И это подвигнуло вас познакомиться с этим делом поближе. И устроить около жмурика мышеловку, да?

– Нормальная рутина, старина. Можете мне верить или нет, но я тут совершенно случайно. Тем не менее я очень рад нашей встрече. Ведь в жизни так мало поводов посмеяться.

– Есть и еще один, куда уморительней. Я не знаю этого Абеля Бенуа.

– А почему же вы тогда заинтересовались им?

– Он написал мне и попросил прийти к нему. Но я его не знал.

– А он вас знал.

– Возможно.

– Да нет, точно. Иначе он не написал бы вам. А потом, он очень внимательно следил за вашей профессиональной деятельностью.

– Да ну?

– Мы обнаружили у него целую пачку вырезок, где вы упоминаетесь, и старые газеты, в которых рассказывается о проведенных вами расследованиях.

– Вот как?

– Да.

– Это ничего не значит. У меня имеется богатейшая документация, касающаяся Мэрилин Монро. Со спины, анфас, в профиль, в бассейне, и тем не менее…

– Он вам писал,– не дал мне докончить Фабр.

– А откуда вам известно, может, я тоже писал Мэрилин? Ну ладно, пусть мы знакомы. Я не собираюсь опровергать покойного. Но когда и где мы познакомились? Хотя… Погодите! Он был анарх, да? И бывал в тех местах, где собирались анархисты, когда там бывал и я, то есть в пору, как выражаются иные, моей безумной юности?

– В точку попали. Когда хотите, вы соображаете очень быстро. Письмо у вас с собой?

– Я оставил его в бюро,– соврал я.

– И что он там пишет?

– Да, в сущности, ничего,– продолжал я врать.– Обращается ко мне «дорогой товарищ», пишет, что хоть я и легавый, но он хотел бы встретиться со мной, и сообщает, как тут его найти. Я имею в виду, в больнице, а не в морге.

– Понятно… Гм… Видно, от возраста у него произошел небольшой сдвиг по фазе. От возраста и от ран.

– Он был стар?

– Ну, молодым его не назовешь. Шестьдесят один год. В этом возрасте у человека сил становится меньше. Нападение, которому он подвергся, заставило его пойти на сделку с принципами. Он захотел отомстить нападавшим, а их он, надо думать, знал, но вместо того, чтобы назвать их нам, настоящим полицейским, решил договориться с вами, чтобы вы их покарали. Примерно так все это мне представляется. А вам?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Я совершенно не в курсе.

– Ну хорошо. Вы хотите взглянуть на него?

– Еще бы! А зачем же я здесь? Сейчас пользы от этого, конечно, не будет, но тем не менее… Я терпеть не могу фамилий без лиц. А иначе, если честно, я и с места не сдвинулся бы и не доставил бы вам такого удовольствия. Абель Бенуа…– Я скривился и потряс головой.– Нет, это имя мне ничего не говорит.

– Абель Бенуа – не единственное его имя.

После этого сообщения, которое отнюдь не стало для меня озарением, потому что я уже давно предполагал что-нибудь в этом роде, мы вступили в морг. Служитель в серой блузе, охраняющий это мрачное местечко, втихаря курил в дальнем углу дежурки; завидев нас, он с виртуозностью, свидетельствующей, что упражнения подобного рода для него не в новинку, живо спрятал окурок и состроил вполне безучастную физиономию.

– Нам нужен восемнадцатый номер,– жизнерадостно объявил Фабр.

Этот Бенуа меняет номера как перчатки. Ничего, скоро он обретет покой… если только судьба не выкинет с ним еще какой-нибудь номер.

Служитель молча сделал нам знак следовать за ним и провел в не слишком-то большое помещение в полуподвале, где с потолка свисали на никелированных трубках лампы. Он неторопливо открыл холодильный шкаф и выкатил оттуда каталку, на которой лежал накрытый простыней продолговатый предмет. Одно из колесиков, катясь по бетонному полу, скрипело. Я почему-то подумал, что до сих пор такой скрип я слышал только у детских колясок. Ну что ж, на одном конце детская коляска, на другом каталка в морге, и цикл завершен. Молчаливый служитель, не дожидаясь, когда я доведу до конца эти свои высокомудрые философские раздумья, установил стол под лампой, зажег свет, глянул на нас, убедился, что мы настроились на кино, и экономным, профессиональным, точным движением откинул край простыни, открыв голову покойного. Опасаясь, как бы он не приоткрыл больше, чем нужно, инспектор положил ладонь на его руку и придержал ее.

– Я знаю свое дело, месье! – возмутился служитель.

– А я свое,– отрезал Фабр.

Ну, и я знал свое не хуже. Инспектор вовсе не собирался щадить мои нервы, просто он хотел, чтобы ничего, кроме лица покойника, я не увидел. Видимо, на этой мертвой груди было что-то, чего он пока не желал мне демонстрировать. Вероятней всего, татуировка, которая слишком быстро навела бы меня на след. Эти фараоны иногда любят все усложнять.

Мертвец, лет около шестидесяти, если судить по виду, был лысый, с седыми усами под маршала Петена; нос у него был с горбинкой и чуточку кривой. Его восковое, застывшее и такое нынче суровое лицо, вероятно, при жизни было, несмотря на корявый шнобель, довольно приятным. Особенно лет двадцать или тридцать назад.

– Ну так что же, Нестор Бюрма? – поинтересовался инспектор.

Ничего определенного я сказать не мог.

Когда я его знал, если только вообще знал, у него явно было меньше волос на губе и больше на черепе. Вы, наверно, знаете, что анархи любили ходить с лохматыми гривами? И потом, надо думать, вид у него был пожизнерадостней.

Да, наверное, как у всякого. Но сейчас он и впрямь выглядит страшно недовольным.

– Может, он не любит холода,– высказал я предположение.

Мы оба задумались.

Я первым нарушил молчание:

Думаю, можно закругляться. Я его никогда не видел. Хотя…

– Хотя что?

– Не знаю… Но этот его руль…

Да, его нос, не являвший собой образчик классической красоты, чем-то смущал меня.

– Этот его руль…– задумчиво протянул я.

Я ждал, что инспектор помянет нос Клеопатры. Но он промолчал. Нет, пожалуй, он не так начитан, как я думал.

– Гм…

Я склонился над трупом, потом присел на корточки и стал рассматривать его лицо в профиль. Затем встал, обошел стол и принялся изучать его профиль с другой стороны. Покончив с этим, я, нахмурив брови, вернулся к инспектору Фабру. Он поинтересовался:

– Вы что, хотели нагнать на него страху?

– Да, но не получилось… Вы заметили? У него два профиля.

Инспектор воскликнул:

– Потрясающее открытие! Слушайте, Нестор Бюрма, не надо издеваться надо мной. Разумеется, у него два профиля. А как же иначе? Правый и левый, как у всех людей.

– Да нет, не как у всех. А все из-за этого его клюва. Лицо у него меняется в зависимости от того, с какой стороны смотришь. Это большое удобство, когда нужно ускользнуть от легавых, которые тебя преследуют.

– Ну-ну. Ладно, отставим шутки в сторону. Вы знали кого-нибудь, у кого была такая особенность?

– Да вот думаю… Что-то маячит в голове… Но в любом случае имя Абель Бенуа мне ни о чем не говорит. Однако, если я не ослышался, у него были и другие фамилии, не так ли? Может быть, по одной на каждый профиль? Если вы мне их скажете, это мне, безусловно, поможет.

– Ленантэ,– бросил инспектор.

– Ленантэ? Он что, из Нанта?[8]8
  Lenantais (фамилия) и Le Nantais (житель Нанта) по-французски звучит одинаково.– Прим. перев.


[Закрыть]

– Он родился в Нанте. Однако Ленантэ – вовсе не кличка, как можно было бы подумать, а подлинная его фамилия. Альбер Ленантэ. Забавно, но так оно и есть.

Я буквально подскочил.

– Господи! Ленантэ? Альбер Ленантэ? Ну конечно же, я знал его!

– Кто бы мог подумать!

– Слушайте, инспектор, давайте выясним, чего вы от меня хотите? Когда я говорил вам, что не знаю его, вы держались другого мнения, а теперь, когда я признал в нем старого знакомого…

А впрочем, чего это я разошелся? Что толку спорить? У меня не было ни малейшего желания ввязываться с ним в дискуссию. Этот покойник, который лежал перед нами, теперь стал не просто покойником, как все прочие. Меня внезапно охватило сильное волнение, и я не сумел его побороть.

Давний знакомый. Да, давний, это именно то слово,– продолжил я чуть тише, как бы разговаривая сам с собой.– Лет двадцать пять, а то и тридцать прошло с тех пор, как я потерял его из виду. Ничего удивительного, что я сразу не признал его. За это время он изрядно изменился. Утратил гриву и отпустил усы, прекрасные седые усы…

– И только клюв у него остался прежний,– заметил инспектор.– Видно, он был доволен своим носом. Любой хирург-косметолог запросто, двумя ударами своей разливательной ложки выправил бы его.

– Думаю, он не считал себя ни Мартиной Кароль, ни Жюльет Греко[9]9
  Кароль Мартина – французская киноактриса; Греко Жюльет – известная французская эстрадная певица.


[Закрыть]. Он был оригинал.

– М-да… Расскажите-ка мне о нем. Он умер, и теперь это ему не сможет повредить.

– Ну, что я вам могу рассказать. Славный парень, хороший товарищ. Он был сапожник, и, хотя работал он нерегулярно, из-за профессии его прозвали Сапог. И еще, тоже из-за профессии, звали Лиабёф[10]10
  Рабочий Жан Жак Лиабёф (1886–1910), по профессии сапожник, останется одним из самых удивительных преступников начала нашего века. Поразительное чувство чести и чуть ли не религиозное отношение к справедливости довели его до гибели. В августе 1909 г. по обвинению в сводничестве он был приговорен к трем месяцам тюрьмы, ста франкам штрафа и пяти годам запрещения проживания в Париже, хотя, кажется, был невиновен. Он поклялся отомстить агентам полиции нравов, которые арестовали его. 9 января 1910 г. он, несмотря на запрет проживания в Париже, разгуливал по улице Обри-ле-Буше, где все знали его, намеренно привлекая к себе внимание полицейских, несших службу в квартале. Те, зная о вынесенном ему приговоре, хотели его арестовать. Но это им не удалось. Они поранили руки о скрытые под пелериной повязки с шипами, которые были у Лиабёфа на предплечьях и бицепсах. В последовавшей схватке («бойне на улице Обри-ле-Буше») Лиабёф ударами ножа и выстрелами из револьвера убил одного и ранил шестерых полицейских. На суде он заявил: «Я был осужден за сутенерство, но я не сутенер. По приговору мне было запрещено проживание в Париже. Этому позорному наказанию я предпочитаю гильотину». Его приговорили к смертной казни, и он ответил на приговор следующей речью: «Вы осудили меня, но как убийцу, а не как сутенера. И даже рядом со «вдовой» (гильотиной) я до последнего вздоха буду утверждать, что я невиновен». Его казнь 30 июня 1910 г. вызвала мощные рабочие демонстрации. Когда он поднимался на эшафот, силы охраны порядка и демонстранты сражались на улице Брока, в предместье Сен-Жак и даже на площади Данфер-Рошро под тысячекратно повторявшиеся крики: «Да здравствует Лиабёф!» А он, безразличный к этому, одержимый своей навязчивой идеей, умер со словами: «Я не сутенер».– Прим. авт.


[Закрыть], хотя он в жизни не прикончил ни одной живой души ни из ваших коллег, ни из простых граждан.

– Да, действительно, у него были эти клички, и они фигурируют в его досье. Итак, никакой ошибки быть не может?

Прежде чем ответить, я снова вгляделся в строгое, застывшее от прикосновения Курносой лицо. Это продолжалось долго. Я мысленно убрал усы, мысленно же добавил непокорные русые волосы, анархистскую гриву. И они, и нос – все сходилось.

– Никакой,– сказал я.

– Благодарю.

Я пожал плечами.

– Неужто мои показания так важны? Вам недостаточно было для опознания отпечатков пальцев? Прошу прощения, но тут как бюрократ вы несколько хватили лишку. А там…– я указал пальцем на закрытую простыней грудь,– там что, нет татуировки? Она сразу же навела бы меня на след, но это, надо понимать, было бы слишком просто. Так, что ли?

– Да не злитесь вы,– бросил инспектор.

А вы не ломайте комедию. Вы что, хотели меня испытать?

– Это было бы не так уж плохо.

– Послушайте, от вашего таинственного вида мне блевать хочется. Да, я считаю, что вы зря транжирите деньги налогоплательщиков…

Фабр, словно не слыша моего заявления, сказал: Вернемся к татуировке. Вы помните, как она выглядела?

– К татуировкам. Во множественном числе. На руке – монета, а на груди надпись: «Ни Бога, ни Хозяина».

– Точно,– подтвердил инспектор и произнес улыбнувшись: – Монета…

Он взял за краешек простыню, прикрывавшую покойника до подбородка, и откинул ее до пояса, открыв на груди блекло-синюю подрывную надпись. «Б» в слове «Бога» стало почти неразличимо. Ножевая рана убрала эту букву куда лучше, чем это сделал бы даже профессиональный косметолог-детатуировщик. Второй глубокий шрам подчеркнул слово «Хозяина». На бицепсе правой руки красовалась монета с изображением Сеятельницы.

Ни Бога, ни Хозяина,– хмыкнул инспектор.– Не слишком оригинально для анарха.

– Да вообще это было глупо,– заметил я.– Помню, я хоть и был моложе его – а в ту пору я был совсем еще сопляк,– но сказал ему, что он зря это сделал.

– Вам не нравится этот лозунг? А я-то думал…

– Мне не нравились и по сю пору не нравятся татуировки. Не зря ведь они на жаргоне называются наколками. Только кретин может сделать татуировку. По ней легко наколоть человека.

– Их делали даже короли.

– И что из того? И потом, королям не надо было думать о завтрашнем дне. Они могли позволить себе любые прихоти. А вот… Понимаете, инспектор, он не был святым, по крайней мере не походил на святых, которых чтут у нас.

Я накрыл труп простыней почти до самой лысины. Служитель в сером халате четким, привычным движением, но при этом чуть ли не по-матерински довершил то, что не доделал я.

– Ленантэ,– продолжал я,– хоть и не вполне разделял взгляды нелегалов-экспроприаторов, тем не менее не был их противником. До того как я с ним познакомился, он был замешан в деле об изготовлении фальшивых денег. Поэтому-то я недавно и упомянул про отпечатки пальцев. Короче говоря, он имел срок. В точку попал, если воспользоваться вашим выражением?

– В точку. Он получил за это два года.

– Когда я познакомился с ним, он вел себя тихо и, повторяю еще раз, в открытую не высказывал противозаконных взглядов. Он не собирался никого агитировать, но чувствовалось, что рано или поздно он опять ступит на ту же дорожку. А я тогда считал, что человек, решивший вступить в открытую борьбу с обществом, не должен зазря привлекать к себе внимание. Способов идентификации рецидивистов хватало уже и тогда. Ни к чему давать легавым дополнительные.

Служитель широко раскрыл глаза. Инспектор хохотнул:

– Подумать только! Вы оказались мудрым советчиком, хотя и были молоды.

Я тоже хохотнул. Настал мой черед изобразить из себя эхо.

– Это качество я сохранил до сих пор.

– Прекрасно. И где же вы познакомились с этим врагом законности?

– Неподалеку отсюда. Вам не кажется это забавным? За тридцать лет он не слишком далеко ушел. Я познакомился с ним в «Приюте вегеталианцев» на улице Тольбиак.

– …рианцев.

– Что?

– Вегетарианцев.

– Нет, старина. Интересно, чему вас только в школе учили? Именно вегеталианцев. Вегетарианцам нельзя есть мясо, но разрешаются яйца и всякое молочное. Вегеталианцы же жрут, верней, жрали – я говорю о тех, кого я знал тогда, а существуют или нет они сейчас, мне неизвестно,– только растительную пищу, правда, для вкуса приправляли ее капелькой масла. Но эти были еще не самые крайние. Имелся там один, который считал, что единственный правильный способ есть траву – это щипать ее на лугу, стоя на четвереньках.

– Серьезно? Какие люди!

– Да, забавный народец. Я прожил жизнь среди феноменов. И скопил в памяти неплохую коллекцию.

Фабр указал пальцем на труп.

– Ну а Ленантэ? Мы знаем, что он не курил, не пил и не ел мяса. Он тоже был сдвинутый на этом пункте?

– Нет. То есть, на ваш взгляд, он тоже, наверно, был сдвинутый, но в другом смысле. Хотите одну историю про него? Одно время он был почти клошаром. Да верней сказать, настоящим клошаром. Жил неизвестно с чего.

– Клянчил в лавках?

– Может, и нет. Разве что заглядывал в самые мелкие лавчонки, потому что ел тогда он не каждый день. Но в ту пору он был казначеем одной небольшой организации. Выбрали его на этот пост до того, как он стал бродяжничать.

– Ясно. Денежки он промотал?

– Как раз нет. В кассе было не то сто пятьдесят, не то двести франков. Дело происходило в двадцать восьмом году, так что сумма была неплохая. Ребята уже распрощались с деньгами, даже говорить о них не хотели, решив, как и вы, что он им уже приделал ноги. Оказывается, ничего подобного. Случалось, он два дня не имел во рту маковой росинки, но эти деньги сохранил, пальцем их не коснулся. Потому как эти башли принадлежали товарищам, организации. Вот какой человек был Альбер Ленантэ, когда я его знал.

– Короче, честный преступник,– иронически усмехнулся инспектор.

– В каждом человеке намешано всякого, каковы бы ни были его политические, философские или религиозные убеждения. Не бывает людей стопроцентно хороших или стопроцентно плохих. Уж вы-то как фараон должны бы знать это лучше, чем кто другой.

– А я считаю, что он сдвинутый.

– Потому что он однажды сумел доказать свою исключительную честность?

– Сдвинутый! – повторил инспектор.– Да, вы правы. Вы всегда знались, да и сейчас тоже знаетесь, только со сдвинутыми.

– Старина, а ведь это не слишком вежливо по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

– Это не мне ли тут, случайно, перемывают косточки?– раздался насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мною стоял с дружески протянутой рукой шеф отдела по расследованию убийств; мы даже не слышали, как он вошел. Я обменялся с ним рукопожатием и присвистнул.

– Так, говорите, элементарный грабеж? Теперь, значит, вы занимаетесь элементарными грабежами? Или вы тоже попусту растрачиваете денежки налогоплательщиков?

– Что-то в этом роде,– улыбнулся комиссар.– Ну а кроме того, если жертвой нападения оказывается кто-то из ваших знакомых, на дело нужно обращать особое внимание. Когда медсестра десятой палаты сообщила Фабру, что какой-то тип с трубкой в виде бычьей головы, которую он ни за что не желает вынуть изо рта, хочет повидаться с Абелем Бенуа, Фабр тотчас же позвонил мне. Тут даже вопроса о фамилии не возникало. Людей, которые безостановочно дымят трубкой в виде бычьей головы, не так уж много. А потом, он,– Фару кивнул на накрытый простыней труп,– интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру присоединиться к вам, а теперь вот сам приехал узнать, как прошла встреча.

Он повернулся к подчиненному и вопросительно взглянул на него.

– Не думаю, патрон, чтобы на этот раз у нас с ним были сложности,– доложил Фабр.– Покойника он опознал не сразу, но это объясняется просто…

– В последний раз я видел его в году, наверное, двадцать восьмом,– врезался я в разговор.

–…но когда опознал,– продолжил инспектор,– то спокойно выложил все, что знал о нем. Я все время наблюдал за ним и не думаю, что он ломает комедию.

– Я тоже не думаю,– сказал Фару. Очень благородно с его стороны.– Но любое дело, к которому причастен этот чертов частный сыщик, даже если он причастен к нему случайно, я предпочитаю рассматривать с особой тщательностью. Итак,– он обратил на меня взгляд серых глаз,– вы говорите, что последний раз встречались с Ленантэ в тысяча девятьсот двадцать восьмом году?

– В двадцать восьмом или в двадцать девятом.

– А впоследствии?

– А впоследствии не встречались.

– Тогда почему же вы пришли повидать его? Вы узнали о том, что произошло с ним, из газет?

– А что, газеты сообщили об этом происшествии?

– Не знаю, но вполне возможно. Сообщение на три строчки в колонке о нападениях, совершенных арабами. Их теперь хватает.

– Нет, в газетах я ничего не видел.

– Ленантэ написал ему,– объяснил инспектор.

– Ах вот как?

Я рассказал про письмо. Фару попросил взглянуть на него. Я выдал ему ту же сказочку, что и его подчиненному.

– Это все прекрасно,– продолжил я,– но, может, вы расскажете мне хотя бы в общих чертах, в чем тут дело? Это вовсе не значит, что я хочу помочь вам в исполнении ваших профессиональных обязанностей, просто… Мне единственно известно, что этому человеку, которого я не видел лет тридцать, были нанесены ножевые ранения, и нанесены они были, если я правильно понял вас, арабами,– Фару утвердительно кивнул,– и что он захотел увидеться со мной, не знаю, на какой предмет, и еще что у него дома имеются вырезки из газет и журналов, где рассказывается о моих расследованиях. Больше вы ничего не можете мне сказать?

– Можем,– объявил комиссар.– Поскольку, дражайший мой Нестор Бюрма, этот случай не из тех, на котором вы сможете сделать себе рекламу, воспользовавшись откровенностью плохо оплачиваемых полицейских, я позволю себе сыграть щедрого принца. Хотя когда имеешь дело с вами, нельзя быть ни в чем уверенным. Из-за этого письма все может повернуться по-другому. Ладно, поглядим. Как бы там ни было, я не вижу ничего худого, ежели мы вам выложим немножко из того, что знаем. Может, у вас родится какая-нибудь мыслишка или вы подкинете совет, который нам поможет…– Он нахмурил густые брови.– Заметьте, я очень не хотел бы этого, потому что одному дьяволу известно, куда это нас заведет, и тем не менее я обязан все принимать во внимание.

– Я слушаю.

Комиссар осмотрелся.

– А не переменить ли нам обстановку? – предложил он.– Вам не надоело в морге? А то мы здесь прямо как вампиры. Фабр, у нас тут остались какие-нибудь дела?

– Никаких, патрон.

– Тогда поехали в какое-нибудь местечко повеселей.

– Вы полагаете, в вашем заведении веселей?– усмехнулся я.

– А кто вам говорит про префектуру полиции? Поедем в бистро.

– Это мне больше нравится. Не так официально. А потом, по правде сказать, мне нужно заглотнуть аперитив, чтобы привести чувства в равновесие.

Фару расхохотался. Он широким жестом указал на труп Альбера Ленантэ, и служитель в сером халате, поняв, что сеанс закончен, закатил его в холодильник под скрипучий аккомпанемент колесика, тоже жаждущего, но только масла.

– Забавный способ почтить память вашего друга-трезвенника, Бюрма.

Я пожал плечами.

– Ничего, он отличался терпимостью.