Текст книги "Берлинские похороны"

Автор книги: Лен Дейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 35

В средние века цель играющих состояла не в том, чтобы заматовать короля противника, а в том, чтобы уничтожить все его фигуры.

Вторник, 22 октября

ТЕРЕЗИН. БЕЛЬЗЕК. ОСВЕНЦИМ. ГЛИВИЦЕ. МАЙДАНЕК. СОБИ-БОР. БЕРГЕН-БЕЛЬЦЕН. ИЗБИЦА, ФЛОССЕНБУРГ. ГРОСРОЗЕН. ОРАНИЕНБУРГ. ТРЕБЛИНКА. ЛОДЗЬ. ЛЮБЛИН. ДАХАУ. БУХЕН-ВАЛЬД. НЕЙЕНГАММЕ. РАВЕНСБРЮК. ЗАКСЕНХАУЗЕН. НОРДХА-УЗЕН. ДОРА. МАУТХАУЗЕН. ШТРАССХОФ. ЛАНДСБЕРГ. ПЛАШОФ. ОРДРУС. ГЕРЦОГЕНБУХ. ВЕСТЕРБОРК.

Синагога Пинкас представляла собой небольшое серое каменное здание пятнадцатого века, внутреннее убранство в стиле ренессансной готики было лишено каких-либо украшений, если не считать каллиграфических надписей.

Стены маленькой синагоги посерели от многочисленных надписей. Прижавшись друг к другу, словно сами жертвы, там теснились названия концлагерей и имена замученных. Серая стена простиралась в бесконечность, строки имен были столь же молчаливы, как нюрнбергский митинг.

Человек, на встречу с которым я пришел, стучал по стене на уровне плеча. Под его изуродованными подушечками пальцев я прочитал фамилию Брум. Имя это то появлялось, то снова скрывалось под его рукой.

– Лучшая книга – это сам мир, – сказал Йозеф Пулемет, – так написано в Талмуде. – Рука его совершила странное вращение. Он посмотрел на нее, как фокусник, явно гордясь тем, что, открыв кулак, он обнаружил пальцы. На стену он тоже глядел так, будто она только что появилась из его рукава.

– Я знаю, что вы сейчас скажете, – сказал Йозеф Пулемет. Голос его звучал до неприличия громко.

– Что? – спросил я.

– Что вы т-т-только сейчас поняли. – Я видел, как дрожит кончик его языка. – Все так говорят; поверьте мне, это звучит глупо.

– Неужели все так говорят?

– Один человек так сказал: «Я понял Лютера только после того, как увидел собор Святого Петра, а Гитлера я понял только здесь».

– Понимать, – сказал я, – слово сложное.

– Это верно, – подтвердил Йозеф Пулемет. Неожиданно он стал двигаться с проворностью форели, на которую упал луч солнца. – Что здесь понимать? Вы пишете цифру шесть, ставите за ней шесть нулей и называете это «уничтоженными евреями». Написав шесть нулей после цифры семь, вы называете это «потерями гражданского населения в России». Меняя первую цифру на три, вы получаете символ уничтоженных русских пленных. На пять – трупы поляков. Понимаете? Это же элементарная арифметика. Вам надо просто назвать цифру, символизирующую число миллионов. – Я молчал. – Так вас Брум интересует? – неожиданно спросил он. Сняв свою широкополую шляпу, он уставился на ее ленту так, словно там было написано какое-то тайное послание.

– Брум, – сказал я. – Да. Поль Луи Брум.

– Ах, да, – откликнулся мужчина, – Поль Луи Брум. – Он выделил голосом имена. – Таково его официальное имя. – Он едва заметно улыбнулся, потом наклонил голову и качнул ею вбок, словно боялся, что я его ударю. – Брум, – повторил он, потом потер подбородок и поднял вверх глаза в глубоком раздумье. – И вчера вы встречались со Счастливчиком Яном.

– Меня к нему Харви возил, – сказал я.

– Да, да, да, – подтвердил он, продолжая чесать свой подбородок. – Мой брат – старый человек. – Здесь он прервал чесание подбородка, чтобы покрутить указательным пальцем у виска. – Подобное случается со всеми стариками.

– У него очень ясный ум, – сказал я.

– Я не с-с-собирался его обижать. – Он снова наклонил голову. Я понял, что этим движением он как-то борется с заиканием.

– Вы знали Брума? – спросил я.

– Его все знали, – ответил мужчина. – Таких людей все знают, но никто не любит.

– Что вы хотите сказать? Каких «таких»?

– Очень богатых. Вы разве не знаете, что он был очень б-б-богатый?

– А какая разница – бедный или богатый? – спросил я.

Старик наклонился ко мне.

– Разница между несчастным бедным и несчастным богатым в том, что несчастный богатый может еще изменить свою судьбу. – Он неожиданно хихикнул. Прошаркав по холодному полу чуть в сторону, он снова заговорил, своды разнесли эхо его голоса по всем закоулкам. —Когда гестапо потребовалась штаб-к-к-квартира в Праге, они выбрали дом Пецшека – это банк, – подвалы и хранилища банка они приспособлены под пыточные камеры. Символическое помещение для фашистских пыток, а? Хранилище капиталистического богатства? – Он отошел еще дальше, грозя пальцем.

Я понял, почему его прозвали Йозеф Пулемет – из-за заикания.

– Но почему его не любили в лагере? – спросил я, пытаясь вернуть беседу в нужное мне русло.

– Его не все не любили. Н-н-немцы очень даже любили. Они любили его почти так же, как его деньги. Почти как его деньги, – повторил он. – Видите ли, немцы за деньги оказывали услуги.

– Какие услуги?

– Какие угодно, – сказал Пулемет. – Например, офицер-медик продавал за деньги самые разные штучки. За к-к-крупную сумму вас могли вылечить.

Я кивнул.

– Вылечить, – повторил старик. – Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, – сказал я, – они могли мучить невиновных и отпустить на свободу виновных.

– Виновных, – откликнулся старик. – Странные слова вы употребляете.

– Кто убил Брума? – спросил я, решив прервать риторику старика.

– Международное равнодушие.

– Кто лично убил его?

– Невилл Чемберлен, – ответил старик.

– Послушайте, кто задушил его? – Мне хотелось отвлечь его от философических парадоксов.

– Ах, кто задушил? – Он надел на голову шляпу, будто судья перед вынесением смертного приговора. – Кто послужил орудием смерти?

– Да.

– Охранник, – сказал старик.

– Офицер?

Йозеф снял шляпу и вытер внутренний кожаный обод носовым платком.

– Это был офицер-медик? – подсказал я.

– Разве мой брат не сказал вам? Он знал.

– Я вас спрашиваю.

Старик водрузил шляпу на прежнее место.

– Landser[43]43
  Солдат (нем. жарг.).


[Закрыть] по имени Валкан. Мальчишка. Не плохой и не хороший.

Он вышел через дверь на яркий солнечный свет. Белые могильные камни тонули в зеленой траве. Я вышел следом.

– Вы знали солдата по фамилии Валкан?

Он быстро повернулся ко мне.

– Не больше, чем вас. Вы что, думаете, Треблинка – это что-то вроде клуба консервативной партии? – Он пошел дальше. На солнце кожа его казалась желтовато-восковой.

– Постарайтесь вспомнить, – сказал я. – Это важно.

– Это меняет дело, – сказал старик и потер подбородок. – Раз важно, я должен вспомнить. – Он жевал каждый слог и помещал получившееся слово на кончик языка, избегая исказить гласную или же потерять хоть какой-нибудь оттенок. – А я занимаю вас такими мелочами, как удушение в газовых камерах полумиллиона человек. Он посмотрел на меня откровенно издевательски и пошел на улицу.

– Заключенный Брум, – сказал я. – Что он сделал?

– Сделал? А что я сделал? Чтобы попасть в концлагерь, достаточно быть просто евреем. – Он открыл воротца кладбища, ржавые петли заскрипели.

– Он был замешан в убийстве? – спросил я.

– А разве мы все не были замешаны?

– А может, он был коммунистом?

Старик остановился в воротах.

– Коммунистом? – переспросил он. – В концлагере люди иногда признавались в убийстве, многие сознавались, что были шпионами. Заключенный мог даже признать – на очень короткое время, – что он еврей. Но коммунистом – нет. Этого слова никто никогда не произносил. – Он вышел за ворота на улицу и направился к старой синагоге.

Я шел рядом.

– Может, в ваших руках последняя возможность наказать виновного... – умолял я, – ...предателя.

Старик вцепился в слово «предатель».

– Что это значит? Еще одно из ваших словечек? Как назвать человека, который бросил кусок хлеба из своего дневного рациона в детскую зону, если он немецкий солдат и нарушил приказ, запрещающий делать такие вещи?

Я молчал.

– Как назвать человека, который отдавал свой хлеб только за деньги?

– Как назвать еврея, который работал на немцев? – вставил я.

– Так же, как француза, работавшего на американцев, – задиристо ответил старик. – П-п-посмотрите вон на те часы.

Я посмотрел на Старанову синагогу, туда, где на солнце золотились старые часы с еврейскими цифрами.

– Там было гетто, – сказал Йозеф, резко взмахнув рукой. – Когда я был мальчишкой, я каждый день смотрел на эти часы. И только в восемнадцать лет я выяснил, что они не похожи на все остальные часы в мире.

Из-за угла выехал громадный блестящий туристский автобус, сверкающий, как стеклянная брошка. Звучный, усиленный радиосистемой голос говорил:

– ...богатство скульптурных предтеч высокой готики. Это самый старый из сохранившихся еврейских молельных домов в Европе.

– Эти часы идут назад, – сказал Йозеф, – против часовой стрелки.

Из автобуса выходили серьезные туристы, перепоясанные ремешками кино– и фотокамер.

– Часы идут верно, но каждые сутки они отсчитывают один день в обратном направлении. – Он постучал по моей руке. – Именно это нами и произойдет, если мы все время будем только вспоминать Валканов, Брумов и Моров, вместо того чтобы двигаться вперед к миру, в котором такие люди просто не будут рождаться.

– Да, – согласился я.

Йозеф Пулемет с любопытством взглянул на меня, пытаясь определить, действительно ли я понял его. Он сказал:

– Мы должны жить в соответствии с нашими личными решениями и верованиями, так меня учили. Когда я в свое время предстану перед моим Богом, он спросит меня не о том, почему я не вел жизнь Моисея, а почему я не сумел быть Йозефом Пулеметом.

Йозеф Пулемет прошел мимо высыпавших из автобуса туристов, он двигался, как механическая игрушка. Американец из отеля кричал своей жене:

– Быстро, Жани, неси кинокамеру. Смотри, какой прекрасный кадр, вон тот старик под часами.

Глава 36

Повторение позиции: возвращение через какое-то количество ходов к ранее существовавшему положению.

Лондон, пятница, 25 октября

Специалисты Метеорологического управления должны разобраться, почему каждый раз, когда я подлетаю к Лондонскому аэропорту, обязательно идет дождь. Надо, наверное, спросить у миссис Мейнард. Громадные серебряные крылья блестели от капель дождя, пропеллеры превращали лужи в причудливые ветвистые фигуры, самолет подруливал к стоянке. Послышалось щелканье расстегиваемых ремней безопасности и нервный говор облегчения. В первых рядах деловые мужчины в жилетах из верблюжьей шерсти ощупывали свои дождевики, бутылки и камеры.

Стюардессы стряхнули с себя летаргическое безразличие и в неожиданном приливе энергии бросились собирать свои личные вещи. Моторы взвыли напоследок, и, наконец, пропеллеры остановились. Снаружи на мокром асфальте грузчики толпились вокруг своих штурмовых лестниц.

Распахнулась громадная дверь города. В коридорах раздавались звуки последних приготовлений перед вступлением в действие боевых машин – так, видимо, жадные глаза смотрели на Бухару. Появились мужчины в голубой с золотом униформе, они держали при себе свои документы и сокровища, хотя разграбление города уже началось.

– Хорошо долетел? – спросила Джин.

– Нормально, – сказал я. – Почти весь полет я читал историческую книгу... и старался забыть вкус съеденной пищи.

– Это подчас очень нелегко. – Джин вывела свой «ягуар» со стоянки. Когда машина выбралась на дорогу, я расслабился на сиденье.

– Много работала?

– Каждый день бегала в парикмахерскую.

– Выглядишь прекрасно.

– Да? – Джин чуть повернулась и поправила шиньон. – У меня новый мастер, который раньше был помощником...

– Не выдавай секретов, – прервал ее я. – Для меня без секретов пропадает все очарование.

– Тебе надо сделать несколько вещей. Я написала пару писем, проверь, все ли там в порядке. На завтра назначена встреча с Гренадом, но наверняка я ему ничего не обещала.

– Чего ему надо?

– О'Брайен организовал в министерстве иностранных дел какую-то конференцию. Я предупредила его, что ты к этому времени можешь еще и не вернуться. Я попросила Чико сходить туда.

– Умница, – сказал я. – А почему Гренада интересуют такие вещи? Ведь конференции устраивают с единственной целью, чтобы О'Брайен мог писать свои длинные отчеты и приглашать своих соседей по Восточной Англии читать там лекции по двадцать пять гиней за штуку.

– Гренад посещает их, поскольку они дают ему возможность совершать бесплатные поездки в Лондон, где, как ты знаешь, он проводит все время на вокзалах, наблюдая за поездами.

– Ну, это достаточно безобидно.

– Когда ты заставляешь меня развлекать его, это перестает быть безобидным. В прошлом ноябре после прогулок с ним на вокзалы я провалялась десять дней с гриппом. Все, что я вынесла из этих прогулок, это знание, где расположены паровые аккумуляторы и почему их до сих пор используют, и умение распознавать по звуку трехцилиндровый локомотив.

– Мне кажется, что ты в душе гордишься собой.

– Если бы он не был таким симпатягой, я бы наверняка отказалась идти.

– Значит, ты снова пойдешь?

– Нахал.

– Понимаешь, все дело в чувстве вины, – сказал я.

– Ты имеешь в виду любовь к поездам?

– Да, – сказал я. – Во время войны он был в Сопротивлении. Он уничтожил очень много локомотивов. А теперь, когда их окончательно вытесняет технический прогресс, он считает, что должен защитить и сохранить их.

– Ты устраиваешь для него ленч?

– Да Ты тоже приходи. Ты ему нравишься.

– Значит, я закажу столик в «Ше Соланж»?

– Нет, лучше в вокзальном ресторане «Кингз-Кросс-Стейшн», ему это больше по душе.

– Через мой труп, – сказала Джин.

* * *

Я с трудом узнал свой кабинет. Его заново оклеили обоями, более светлыми, чем когда-либо раньше. Меня лишили тех лакун под бумагой, которые издают глухой звук при простукивании, но Джин считала, что это хорошо.

Из экспедиции по-прежнему неслась музыка, а со второго этажа сквозь «Грозовую польку» прорывались звуки оркестра «Манн энд Фелтонз». Я нажал на кнопку селектора. Дежурный по экспедиции ответил:

– Сэр?

– "Да хранят тебя ангелы"[44]44
  Известная музыкальная пьеса.


[Закрыть], – сказал я и отключил связь.

– А новое окно? Ты его даже не заметил.

– Заметил, – сказал я. – А «тещин язык» оставил на закуску.

– Я смазывала листья маслом, – сказала Джин. – Очень утомительно, но человек из магазина говорит, что это полезно.

– Он прав. Выглядит потрясающе. – Я повернулся к бумагам на столе. Из экспедиции просочилось соло на тромбоне из пьесы «Да хранят тебя ангелы». – Все прекрасно.

– Я получила ответ из Берлинского центра документации[45]45
  БЦД – архив членов нацистской партии, спасенный от уничтожения в конце воины (примеч. авт.).


[Закрыть] – они ничего не знают. – Я хмыкнул. – Есть еще пара вещей, которые я хочу тебе показать, если ты не против.

– Ладно, – ответил я. – Через одну-две минуты.

Джин отошла к своему столу и промозглому свету, который обволакивает Лондон в дождливые дни, вокруг ее головы образовался нимб. Янаблюдал, как ее руки перекладывали кипы необработанных бумаг, двигались они без спешки и нервозности: как у опытной сиделки или крупье. На ней было спортивного типа платье с многочисленными пуговицами, карманами и швами. Волосы ее были стянуты сзади, кожа на лице совершенно разглажена – вид получился очень аэродинамичный. Она почувствовала на себе мой взгляд и повернулась. Я улыбнулся, но она оставалась серьезной. Потом открыла маленький ящичек в своем столе. Бесстрастное поведение делало ее очень манящей.

– Ты сегодня выглядишь очень аппетитно, Джин, – сказал я.

– Благодарю, – отозвалась она, продолжая перебирать кипу каталожных карточек, а я тем временем читал информацию министерства обороны. Джин работала с усердием, на котором держится вся разведка и вся полиция и на которое должно опираться любое научное исследование. Джин могла перебрать стог сена пальцами, найти иголку, а затем, внимательно приглядевшись, увидеть на ее кончике молитву Богу. Главное – это финальное усилие, в котором и заключена вся соль.

– Выкладывай, – сказал я. – Ты же давала подписку по Закону о государственной тайне. Ты знаешь, что сокрытие информации от меня – преступление. Давай посмотрим.

– Можно не так напыщенно?

– Мне иногда хочется послать тебя на работу в министерство иностранных дел. Там бы ты узнала, что значит напыщенность. Они все там говорят, как офицеры в английских военных фильмах.

Джин продолжала возиться около стола. Это был большой стол фирмы «Нолл интернэшнл», за который мне пришлось в свое время посражаться. В нем было столько ящиков и отделений, что одна Джин могла во всем этом разобраться. Она вынула стопку бумаг в мягкой папке, на которой карандашом было написано «Брум».

– Для него нет кодового имени, – сказала она.

Я поднял ключ на коммуникационной коробке. Алиса ответила:

– Да?

– Алиса, ты не дашь мне одно из тех кодовых имен, которые мы зарезервировали в прошлом году для кубинского посольства?

– Зачем? – спросила Алиса, добавив вдогонку «сэр».

– Для тех бумаг, которые присылает нам Хэллам на имя Брума.

– Значит, вам нужен деперсонифицированный код?

– Нет, – сказал я. – Мы считаем, что где-то может болтаться живой Брум. Если нам вдруг придется обратиться в МИД или МВД за документами, то наша позиция будет сильнее, если у нас уже будет дело на него.

– Бабочка «Мертвая голова», – сказала Алиса. – Открытие дела я проведу сегодняшним днем, но прошлым годом.

– Спасибо, Алиса, – поблагодарил я.

Алиса всегда клевала на доверительный тон сотрудников других отделов. Я передал Джин кодовое имя и дату открытия дела.

– Бабочка «Мертвая голова», – сказала Джин. – Ужасно длинное кодовое имя. И мне придется печатать его полностью во всех бумагах?

– Да, – ответил я. – Мне и так нелегко было получить от Алисы кодовое имя, на замену шансов никаких.

Джин подняла бровь.

– Ты боишься Алисы.

– Я ее не боюсь. Просто хочу работать без трений.

Джин открыла коричневую папку. Внутри лежали тонкие листы с машинописным текстом. Сверху было напечатано: «Surete Nationale»[46]46
  Французская служба безопасности (примеч. авт.).


[Закрыть].

Дальше шел текст через один интервал, большинство круглых букв было забито краской. Я читал текст медленно и мучительно. Это была копия предварительного судебного слушания дела об убийстве[47]47
  Первая стадия судебного разбирательства в европейских континентальных судах состоит в выяснении судьей таких данных об обвиняемом, как работа, здоровье, общие устремления и прежние нарушения закона, что позволяет составить представление об обвиняемом до самого слушания дела. В Англии же все наоборот. Оглашать сведения о прежних преступлениях, и все, что может повлиять на жюри, строго запрещено. Английскую систему можно считать более «справедливой», а континентальную более милосердной (примеч. авт.).


[Закрыть]. В конце стояло: «Кольмар, февраль 1943».

– Обычное убийство, – сказал я Джин. – Значит, этот Брум был убийцей? – Я еще раз прочитал копию документа. – Судя по тексту, его ждал расстрел, – сказал я. Джин протянула мне фотостат документа германской армии, коричневый и в пятнах. Это был акт приемки заключенного из гражданской тюрьмы в Кольмаре, подписанный майором германской армии, подпись его была похожа на моток колючей проволоки. – Это что, фотография Брума? – спросил я.

– Если прочтешь внимательно, увидишь, что это акт приемки заключенного и досье. Обрати также внимание, что во французских документах его называют мсье Брум, а в немецком – Obergefreiter[48]48
  Обер-ефрейтор (нем.).


[Закрыть] Брум. В архивах, должно быть, нашли данные о его дезертирстве в Кане, и он, видимо, получил эквивалентный армейский ранг.

– Я заметил, – сказал я. – Проверь архивы военных судов Кана. Обычно человека возвращали в свое подразделение...

– Мы это знаем, дорогой, но его подразделения там уже не было, и я нигде не могу найти его следов. Группа 312 «Geheime Feldpolizei»[49]49
  Тайная полевая полиция (нем.).


[Закрыть] исчезла, а Росс из военного ведомства говорит, что немцы не возвращали своих людей в то же самое подразделение.

– Все-то он знает, твой Росс.

– Он был очень мил и услужлив.

– Надеюсь, ты не открыла ему наших фондов, – сказал я, перебирая бумаги на своем столе. – Ладно, ладно. Пошли Гренаду благодарность по официальным каналам, хотя завтра я ему и сам об этом скажу.

– Гренад к этому не имеет никакого отношения, – сказала Джин.

– Это разве не от Гренада пришло?

– Нет, – сказала Джин. – Я сама раздобыла.

– Что это значит? Ты ночью забралась через окно в Surete Nationale?

– Глупенький, – ответила Джин. – Я просто отправила запрос в Интерпол.

– Что?

– Не кипятись, дорогой. Я включила его в разное старье и пометила грифом «Специальный отдел».

– Гренад догадается, – сказал я. – Все запросы в Интерпол поступают прямо в ДСТ.

Джин ответила:

– Если бы ты посидел пару дней вон там... – она указала на свой стол: он был завален документами, досье, вырезками из газет, каталожными карточками, нераспечатанными письмами и перфокартами, – ...ты бы понял, что едва ли Гренад или кто-либо другой в ДСТ обратит внимание на запрос в Интерпол. А если и обратят, то с нами не свяжут. Он подписан Специальным отделом. Но даже если они найдут отпечатки пальцев, то что? Мы что, работаем здесь против Гренада?

– Остынь, – сказал я. – В задачи нашего отдела политические решения не входят. Для этого у нас есть парламент.

– Очень странно слышать это от тебя.

– Это еще почему?

– Потому что, просыпаясь по утрам в холодном поту, они мечтают о твоем положении.

– Послушай, Джин, – начал я.

– Я шучу. Не читай мне нотаций из-за простой шутки.

Я будто бы и не слышал.

– Ты испытываешь тот же страх, что и любой наш работник. Именно поэтому ты здесь и работаешь. В тот момент, когда кого-то более не будет пугать, что подобные вещи угрожают демократической парламентской системе, и мы заметим это, мы тут же уволим этого человека. Единственный способ работы для отдела соглядатаев – это признать, что не существует элиты, которая свободна от тайного наблюдения. С другой стороны, это правительственное заведение, и, как каждое правительственное заведение, оно не может существовать без денег. Существует опасность, что люди, распределяющие деньги, могут почувствовать себя независимыми от тайного наблюдения. Вот почему, когда кто-то начинает охотиться за моим скальпом, Доулиш меня защищает. У нас с Доулишем идеальная система Хорошо известно, что я необузданный несговорчивый хулиган, на которого Доулиш почти не имеет влияния. Доулиш сам культивирует этот миф. Но однажды миф разрушится, и Доулиш отдаст меня на съедение волкам. А пока этого не произошло, наша с Доулишем близость обратно пропорциональна нашим различиям, потому как в этом его защита, моя защита и, можешь верить, можешь не верить, и защита парламента тоже.

– На следующей неделе твой урок для малолеток на тему «Умелое управление государством», – прокомментировала Джин. – А сейчас давай вернемся к Виктору Сильвестру.

– Виктор Сильвестр, – сказал я, – Бог мой, ты договорилась с Би-би-си, чтобы исполнили «Когда-нибудь я найду тебя»?

– Слава Богу, я не полагаюсь на твою память. Ты можешь спровоцировать международный скандал. Вещь называется «Там стоит маленький отель», и вчера утром ее уже исполнили в международной программе по заявкам Би-би-си.

– Хорошо, – сказал я.

– Кстати, о музыке, я купила тебе небольшой подарок. – Она открыла большой ящик своего тикового стола и вынула оттуда коричневый бумажный конверт. Внутри находилась долгоиграющая пластинка «Вариации для духового оркестра» Шенберга.

Я глядел на пластинку, раздумывая, зачем это Джин купила мне ее. Я слышал эту вещь на прошлой неделе, когда ходил на концерт с... О-о.

Джин смотрела на меня взглядом князя Дракулы.

– Я была в «Ройал-фестивал-холл», когда у тебя было деловое свидание со знаменитой мисс Стил.

– Ну и что? Там были еще пара тысяч любителей музыки.

– Лучше говорить «любовников».

– Иди в экспедицию и возьми у них на время проигрыватель.

– Надеюсь, ты будешь испытывать угрызения совести всякий раз, как услышишь эту вещь.

– Да, – ответил я.

Сотрудники экспедиции в свое время откладывали по пять фунтов в неделю, чтобы купить проигрыватель. Это был хороший аппарат. Конечно, не чета моему «хай-фай», но все же вполне приличный для рядовых записей. Басовые партии слышались ясно, громкость была такой, что, когда я проигрывал пластинку во второй раз, Доулиш стал стучать в пол от негодования.

– "Вариации для духового оркестра" Шенберга, – сказал я.

– Мне плевать, даже если это хоровое общество Государственного казначейства. Не хочу, чтобы это звучало в моем кабинете.

– Это не в вашем кабинете, а в моем.

– Это все равно в моем, – сказал Доулиш. – Я не слышу самого себя.

– Уверяю вас, вы ничего не теряете. – Доулиш погрозил мне трубкой и указал на кресло.

– Самый обычный случай, – сказала Алиса Доулишу. Я сел в кресло из черной кожи. На столе лежала кипа газет. Я долго рылся в ней и, наконец, выбрал «Геральд трибюн».

– Либеральная партия, – сказал Доулиш Алисе. Алиса пожала плечами и положила поисковую карту в ИБМ-88, а толстую пачку перфокарт в наклонный карман машины справа. Потом включила машину, послышался шум тасуемой бумаги. Перфокарты высыпались специальный карман, все, кроме четырех.

– Четыре, – объявила Алиса голосом крупье.

– Проверь теперь на консервативную партию, – сказал Доулиш.

– Нет, – ответила Алиса, – не стоит, их будет слишком много. – Доулиш положил чистый лист бумаги перед собой на стол поизучал его, а потом вытащил из кармана приспособление, которому позавидовала бы испанская инквизиция. Он поковырял им трубку и высыпал на стол горку сгоревшего табака.

– Тогда попробуем по-другому. – Он ткнул в пепел пальцем. – Просмотри все авиационные компании, которые оказывали хоть какое-то гостеприимство или услуги...

– Не авиационные, – сказала Алиса. – Там ракеты... нам потребуются промышленные фирмы.

– У которых налоговая служба зафиксировала доход не менее десяти тысяч фунтов стерлингов в прошлом финансовом году. А потом мы изучим и новые фирмы тоже. Где-нибудь выскочит, все дело во времени. Только не включай машину сейчас, Алиса, она ужасно шумит.

Алиса подошла к столу Доулиша, собрала табачный пепел в чистый конверт и выбросила его в мусорную корзину. Потом поправила письменный прибор и вышла из комнаты. Доулиш сказал:

– "Вариации для духового оркестра"? Очень мило, очень мило.

– Вы знаете Харви Ньюбегина из государственного департамента? Последние несколько лет он работает в Праге.

Доулиш повторял фамилию «Ньюбегин», ставя ударение то на одном, то на другом слоге. Вытащив блестящий мешочек с табаком, он начал набивать свою трубку.

– Неприятности, – произнес Доулиш тихо, словно это было еще одно забытое имя. – Неприятности с женщиной в... – он взглянул на меня, одновременно повышая голос и поднимая трубку, – Праге.

– Об этом я и говорю. В Праге.

– О чем говорите? – переспросил Доулиш.

– Ньюбегин – сотрудник государственного департамента в Праге.

– О чем тут спорить? Все это легко получить в наших фондах за пару минут. Только дети радуются, что помнят такую чепуху.

– Я думаю, его надо нанять.

– Нет, – сказал Доулиш, – я не согласен.

– Почему?

– До государственного департамента он четыре года работал в министерстве обороны США. Если мы подпишем с ним контракт, они вон поднимут.

Я понял, что Доулиш знает об увольнении Харви и что он тщательно изучил наше досье на Харви, хотя и притворялся, будто не помнит его имени.

– Мне кажется, стоит рискнуть, – сказал я. – Он первоклассный специалист.

– Какие деньги он от нас ожидает? – осмотрительно спросил Доулиш.

– Он чиновник зарубежной службы 3-го класса. Думаю, что оклад него четырнадцать тысяч долларов в год. Кроме того, он, естественно, получает на почтовые расходы, квартирные, представительские...

– Печально, – прервал меня Доулиш, – я все это знаю. Такие деньги исключены.

– Но есть одна вещь, которую мы можем предложить ему совершенно бесплатно, – сказал я, – британский паспорт для его будущей жены, этой чешской девчонки.

– Вы предлагаете натурализовать Ньюбегина, чтобы его жена стала британкой по браку?

– Нет, я предлагаю не это. Пусть Ньюбегин сохранит свой американский паспорт, а мы дадим девчонке британский. Так у нас будет чуть больше маневра.

– Значит, вы все продумали?

– Да.

– Как вы думаете, чешская разведка завербовала девчонку? – спросил Доулиш.

– Мы должны считаться с такой возможностью, – сказал я. Доулиш сложил губы бантиком и кивнул. – Государственный департамент, – сардонически заметил я. – У меня от них...

– У них собственные методы работы, – отметил Доулиш.

– Выяснять вещи, не приближаясь к ним?

Доулиш улыбнулся.

– Они не умеют работать с такими прекрасными людьми. Харви Ньюбегин говорит по-русски как Бог.

– Ничего удивительного. Его мать и отец были русскими, – сказал Доулиш.

– Казалось бы, государственный департамент должен выплатить ему премию за женитьбу на чешской девушке. А они только и умеют, что заставлять людей вскакивать и петь клятвы верности.

– Это молодая страна, – сказал Доулиш. – Хватит об этом... что вы делаете с «Нью-Йорк геральд трибюн»?

– Это лестница, – сказал я.

– Боже праведный, газеты же надо сдавать вниз, в хранилище, не рвите их – вы что, совсем ничего не понимаете? Вдруг нам придется сослаться на какую-нибудь статью из этой газеты... черт возьми, какая длинная.

– Если растянуть, она дойдет до окна.

– Нет, – сказал Доулиш.

– Держите этот конец, а другой тяните.

– Замечательно, – воскликнул Доулиш. – Вы должны научить меня. Моим детям это наверняка понравится.

– Надо... идите дальше, тут еще много... взять одну из американских газет.

– Подумать только, как замечательно, – сказал Доулиш. – Откройте дверь, давайте протянем ее по коридору. Возьмите с моего стола воскресный номер «Нью-Йорк таймс». Он самый толстый.

Открыв дверь, я увидел Алису, которая стояла в коридоре с охапкой перфокарт промышленных компаний.

– Не бросайте ваш конец, – заорал Доулиш. – Тут он поднял голову и тоже увидел Алису.