Текст книги "Загадка Прометея"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Вступление в город

Геракл полагал, что прибывает в Микены в самый подходящий момент, дабы информировать царей о готовности Приама прийти к соглашению и тем свести на нет происки военной партии.

Но оставим сейчас эту тему; в конце концов, предположения Геракла – его личное дело. Нам же, пожалуй, именно здесь удастся сорвать первую печать с загадочной истории Прометея.

Прометей явился в Микены в самый что ни на есть неподходящий момент.

Рассмотрим все по порядку.

Атрей свергнул Фиеста: дворцовый переворот, внутриполитический кризис, при дворе и вообще в политическом мире Пелопоннеса все поспешно перестраиваются, приспосабливаются.

Теламон похитил Гесиону, Троя угрожает войной. Троя – богатый город, если она выступит, то выступит с огромным войском. Берега Греции изрезаны кружевом, высадиться можно где угодно, с любой крепостной башни сторожевые посты уже завтра могут увидеть паруса, несущие смертельную опасность. Ибо вот какая странная, на первый взгляд даже противоречивая, а между тем совершенно простая вещь: провоцировали военную угрозу ахейцы. Причем сознательно. Ведь больше всего шансов унизить Трою именно здесь, на греческой территории. Тем не менее война есть война, иными словами, шансы могут быть у обеих сторон. Поэтому все, кто может, бегут в Микены. Ну, конечно, и для того, чтобы осмотреться при дворе, подластиться. Но главное – ввиду общей опасности. Собирается военный совет. Всеобщая мобилизация! Однако же еще ничего не ясно: кто, когда, куда и сколько?

Из Дельф приезжает Калхант с ободряющим пророчеством. Увы, эллины относились к пророчествам примерно так же, как мы, скажем, к астрологии, гороскопам. И верим и не верим, словом, играем.

Да, играли этим и они, что отчетливо видно по всей мифологии. Приаму было предсказано, что Парис станет причиной гибели города, тем не менее он вернул сына во дворец. И семерке головорезов-вождей были знамения о том что поход грозит им смертью, но они все-таки выступили против Фив, там и сложили головы шестеро из семи. И так далее, примеров тысячи, они всем известны, не буду перечислять. Эллины играли в пророчества, как и мы. Разве что они играли в государственном масштабе (это и у нас осталось в виде лотереи). Итак, повторяю, они тоже играли, но в государственном масштабе, а значит, относились к этой игре все же несколько серьезнее… Впрочем, пророчество – дело хорошее, слушать приятно, как же, как же! Однако мобилизацию все-таки откладывать не стоит, При-ам может объявиться в любой момент. Необходимы деньги, воины, оружие. Много. И ведь ни о чем еще не договорились.

В такое-то время в Микены прибывает бог.

Давнишний – возможно, отставной уже – бог, бог-ветеран.

Бог, просидевший миллион лет!

По воле Зевса!

Но все-таки, все-таки… это он дал огонь и ремесла, важная штука, черт побери… да и вообще, как ни верти, но он – бог.

Скоро прибудет. Именно сейчас, когда в город набилась вся Эллада.

Прибудет гостем.

К сожалению – вернее, слава богу, – я не нахожу для этого случая никакой аналогии из современной жизни, но и без аналогии понятно, что именно в такую минуту – независимо от места действия и эпохи – человек непременно воскликнет: «Только этого нам и не хватало!»

Когда наши герои прибыли на Истм, в Микенах давно уже готовились к их встрече: лихорадочно писали транспаранты и возводили триумфальные арки. (Я мог бы употребить и более современные наши термины, для этого, как мы увидим, даже не требуется особенной смелости.) Все знали, сколько лошадей и каких именно ведет с собою Геракл, знали наперечет драгоценности царицы амазонок. И конечно же, знали, что рядом с героем вождем на его боевой колеснице находится бог – великий титан Прометей.

Да, техника службы связи, информации тогда еще очень отставала – впрочем, отнюдь не на два-три тысячелетия: она была приблизительно столь же отсталой, как и сотню лет назад. Ведь беспроволочный телеграф, телефон, радио, телевизор, искусственные спутники, все то, что чуть ли не со скоростью мысли пересылает информацию вокруг нашей Земли, – изобретения последнего столетия, а в значительной части лишь нескольких самых последних десятилетий. Зато дымовой и огневой телеграф использовался уже и в те времена; Клитемнестра, например, узнала, что Агамемнон покинул Трою и держит путь к дому, каких-нибудь несколько часов спустя. Однако на сей раз не требовалось даже таких средств телекоммуникации. По дорогам страны всегда бредут путешественники – любители дальних дистанций, поспешают быстроногие спринтеры. Отряд Геракла двигался своим темпом, извечным темпом солдатских переходов, не медленным и не быстрым, неизменным во все времена. Часто – особенно же теперь, возвращаясь домой, – они устраивали долгие привалы. Последний такой привал был перед линией укреплений на Истме: нужно же было по-хорошему проститься с разбредавшимися на все четыре стороны товарищами по походу! В подобных случаях даже эти небрежные к этикету пуритане, даже эти видавшие виды воины строго соблюдали ритуал. Прежде всего они приносили соответствующие событию жертвы. Что, как я уже упоминал, лишь отчасти может рассматриваться как религиозный акт в нынешнем смысле слова. Да и нынче, услышав про храмовой праздник где-нибудь в Абоне, мы представляем себе прежде всего не церковный обряд, а дешевое столованье под открытым небом, «турецкие тянучки», «китайский сахар», медовые пряники, еду до отвала, питье до упаду и прочие молодечества, пожалуй, и поножовщину. Между тем храмовой праздник, если справиться по соответствующим источникам, означает, что тот, кто в этот день исповедуется и причастится в католической церкви Абоньского прихода, а также помолится за промысел святейшего папы (то есть за мир между христианнейшими владыками земными и за торжество церкви), тому отпустится – в зависимости от могущества и милосердия патрона храма – триста дней или семь лет из будущего потустороннего очистительного наказания. Иными словами, храмовой праздник – это загробная амнистия, когда – между делом – можно на радостях поесть всласть, повеселиться, хорошенько набраться, вообще можно делать все то, что мы видим на картинах Брейгеля. Да и святая месса лишь позднее, лишь в наших – европейских по большей части – религиях превратилась в некий абстрактный символ; сам же Иисус, как и следовало, наказал в память свою всем вместе садиться за стол, вместе вкушать вечернюю трапезу, что и почиталось жертвоприношением в первоначальном смысле этого слова.

Так что воины Геракла несколько раз по пути в Микены и «отпущение» давали своим соратникам, и совершали «жертвоприношения». А тем временем какой-нибудь торговец, государственный курьер или просто обыватель, спешивший навестить своих родственников, легко обгонял неторопкий отряд; он-то и уносил с собою – даже из-под самой Трои, а тем более из Афин, Фив – весть о том, что победители амазонок не за горами. Так что эта весть значительно их опережала. К слову, о службе информации и вообще о распространении новостей: да разве мы – мы, современные люди! – узнаем новости по радио, телевидению, из газет? Разве и сегодня – что уж скрывать! – самые пикантные, а иногда и самые важные сведения достигают наших ушей не наидревнейшим путем, из уст в уста? Так, словно Маркони, Эдисона и всех прочих не было никогда и в помине?! Кстати, обратите внимание, как оперативна эта древнейшая служба информации! За сколько времени, например, облетает из конца в конец Будапешт, один из самых больших по территории городов континента, новый анекдот либо панический слух? За какой-нибудь час, и того меньше. Так что, если давние наши предки говорили, пользуясь словами поэтов, о быстрокрылой Ириде, – намного ли они отстали от нас, именующих эту вестницу богов «телекоммуникацией»?!

Короче говоря, было бы чистой наивностью – не только неосведомленностью в делах древних, но и просто недостаточным знанием человека и общества – представить себе прибытие наших героев в Микены как-нибудь так: в башенке над Львиными воротами сидит стражник; он видит вдали облако пыли, прикладывает козырьком ладонь к глазам и говорит: «Глянь-ка, а! Чего это там?»; но вот из облака пыли медленно проступают очертания отряда… опять – ладонь козырьком, опять: «Глянь-ка, глянь! Чего это там? Всадники, пешие, колесницы… ну и ну!»; проходит еще немного времени, и вот сторожевой, словно сойдя со страниц какого-то отечественного нашего исторического романа, восклицает: «Будь я проклят, если это не отряд Геракла! Покарай меня бог, коли это не так!»

Вот уж придумают, право!

К тому времени, как на коринфской дороге показалось пресловутое облако пыли, воинов уже поджидала в полном составе депутация от города, за ней волновалась шумная толпа детишек и ротозеев, все население Микен нарядилось по-праздничному (по крайней мере та часть населения, у которой имелись праздничные наряды); город оделся флагами – то есть применительно к тем временам все ворота, общественные здания и даже дома наиболее тщеславных горожан украсились цветами и зелеными ветками; на дворцовом дворе, где обычно совершались жертвоприношения, уже сгрудились специально отобранные, безупречные во всех отношениях жертвенные коровы, козы, бараны, выстроились в ряд масла и вина; государственный совет в двадцать пятый раз обсудил порядок празднеств, места за пиршественными столами, заготовленные заранее речи, предписанные на все случаи одеяния, вообще – каждую мельчайшую деталь каждого акта и события, как тому и быть надлежит. Над Львиными же воротами два коротких приветствия-транспаранта в сжатой форме выражали значение дня: «Слава героическому сыну нашего города, одержавшему победу мирового значения!», «Микены приветствуют принесшего огонь Прометея!» И я рискнул бы даже уточнить: транспаранты располагались не один над другим (то есть соответственно один под другим), а в виде полукружия, по правую и по левую сторону арки, иначе говоря, одно приветствие кончалось возле зада того льва, что слева, другое же начиналось у зада того льва, что справа. И было это непривычно микенцам, ибо транспаранты такого рода помещали обыкновенно посередине, прямо над входом.

Боюсь, что любезный Читатель упрекает меня сейчас не столько за игру фантазии, сколько за игру его, Читателя, долготерпением. И что анахронизмы, мною допускаемые, нисколько не остроумны, ибо оскорбляют самый элементарный литературный вкус.

Сперва позвольте именно о вкусе. В эпоху, когда еще не было, так сказать, промышленности развлечений, поставляемых улице конвейерным способом, любое событие превращалось в грандиозное действо. Казнь ли через повешение, приезд ли знатного гостя – все было для людей той поры равно театром, цирком, общественной жизнью. Когда нас навещает глава какого-нибудь иностранного государства, школьников приходится собирать, чтобы организовать встречу. А попробовали бы в Микенах – да хотя бы и в Лондоне XVIII века – удержать их в стороне! Все равно что не подпускать наших детей к телевизору. Ну а «транспаранты» – были они или не были? Транспаранты – не новое изобретение! Все празднества во все времена имели свое содержание, программу, сформулированную также и в лозунгах. Эти лозунги и писались и выкрикивались. На случай, если кто-то не сумеет их прочитать. Да и как суметь тем, кто несет плакат либо идет позади него. И были, как и теперь, глашатаи, герольды, выкликатели новостей. В соответствии со степенью распространенности грамоты и с отсутствием мегафонов только того и разницы, что в те времена плакатов было меньше, а крикунов-глашатаев больше. Но они были: и плакаты и глашатаи.

Такие празднества – как бы ни были они спонтанны – всегда имеют свой порядок, свой ритуал. В старину же – когда для большинства людей это было главным развлечением – тем более. И куда более – в Микенах.

Ибо в застывших, неразвивающихся обществах вообще очень много обрядов. Их особенно много, когда вера, идея и практическое действие отдаляются друг от друга так, как это было в Элладе XIII века до нашей эры. Да и вся мифология подтверждает существование великого множества обрядов, хотя и мало освещает их характер.

Я не присутствовал при въезде в Микены Геракла и Прометея, поэтому не могу утверждать, что все происходило в точности так, как я рассказываю. Однако, надеюсь, мне удалось объяснить, почему я считаю – не слишком давая волю фантазии, – что по существу все было именно так.

Геракл был популярен в Микенах. Не нужно забывать, что первые его подвиги служили самому городу непосредственно. Но даже когда они не оказывали прямой услуги жителям Микен, рука Геракла, смело протянувшаяся в дальние пределы, была для каждого микенца словно бы его собственная рука – как будто это он, он сам, совершает те героические деяния, которые покрывают славой Микены и каждого микенца. Более того, Геракл освободил из кавказского плена одного из богов – не только освободил, но даже привез с собою в Микены. Человек улицы видит это иначе, чем господа наверху, во дворце! Геракл давно отправился в свой поход – может быть, в какой-то момент даже распространилась вдруг весть о его смерти; боги вообще не часто разгуливали по Микенам, вернее, не часто об их приходе становилось известно загодя; и вот теперь десять тысяч микенцев не просто услышат от свидетелей, что в их краях побывал бог, но сами могут стать свидетелями этого события, притом заранее уведомленные. Кто такой Прометей, они в общих чертах знали, а вот каков он – о том ходили всяческие слухи, и каждому донельзя хотелось увидеть, каков же он на самом деле. Почти каждый, правда, так или иначе, описывал другим, как бог выглядит, но в то же время сам умирал от желания убедиться воочию, так ли это. Короче говоря: популярный герой плюс особо редкий гость. Припомним, что вытворяли мы в Шиофоке в честь текстильного коммерсанта из Западной Германии. А теперь представим себе то же самое, но по отношению к богу! Даже сделав скидку на то, что микенцы самолюбивы, что они – предки великого и культурного в будущем народа, было совершенно очевидно (и это понимали все главы города): событие предстоит незаурядное, население будет отмечать его торжественно, необходимо усилить органы порядка – будет много пьяных, съедутся все окрестные проститутки. Одним словом, супер-Шиофок перед лицом суперкоммерсанта из Западной Германии.

Как поступает в таких случаях власть? Независимо от отношения к самому событию! Естественно, отдает распоряжение: праздновать! Во-первых, празднество все равно состоялось бы и без распоряжения. Во-вторых, людям полезно знать, что они празднуют не стихийно, а по указанию властей. Таким образом, прибытие Геракла стало делом государственным. Должно было им стать.

Однако нетрудно догадаться, что во дворце – независимо от того, выражалось это вслух или нет, – у каждого нашлись свои оговорки. Хотя бы то уже, что Геракл опять тут как тут. И опять – победителем. (Притом, разумеется, как всегда – в такую-то критическую минуту! – со своими бредовыми мирными прожектами. Которые вполне могут прийтись по душе кое-кому из напуганных прибрежных царьков!) Правда, на сей раз приветствия и восторги толпы разделятся между героем и знатным гостем – Прометеем. Впрочем, утешение слабое.

Но кто-кто, а Калхант, во всяком случае, свои оговорки не прятал, не таил про себя. Что мы о нем знаем? Он троянский ренегат, следовательно, фанатичный ахеец. Молодой и доктринерствующий идеолог. Обуреваемый жаждою власти (которой и добьется однажды в Микенах). Ради этого всячески ищет популярности. (Под давлением общественного мнения именно он – будучи сторонником Зевса – потребует впоследствии принести в жертву человека. Правда, всего лишь женщину: Ифигению.) Наконец, он безмерно завистлив (что и станет причиной его смерти: вскоре после Трои он встретится с провидцем, его превзошедшим, и – в буквальном смысле – задохнется от ярости). «А что, если этот бог-провидец почище меня?!» Калханту достаточно этой мысли. Он тут же, волнуясь, подымает важный принципиальный вопрос: а хорошо ли для Микен принимать у себя бога, который, мягко выражаясь, несколько запятнан? Не следует ли провентилировать у соответствующих властей, каким образом свершилось пресловутое освобождение, правомочно ли оно и что говорят по этому поводу на Олимпе? Ему, вероятно, пришла в голову даже мысль взять Прометея под арест, по крайней мере домашний. Но главное – никаких торжеств, никаких празднеств, покуда не выяснятся все обстоятельства. Решительным своим поведением – ренегатством – и благоприятным пророчеством Калхант уже приобрел во Дворце определенный авторитет. Позднее этот авторитет окажется иной раз очень неприятным для семейства. (В жестокий переплет попал Агамемнон и с ним вся ахейская знать, когда Калхант потребовал принести в жертву Ифигению. Уж очень долго радовались они тому, как ловко оседлали кровавый шовинизм – пользуясь нынешним выражением – и ханжество провидца-жреца! Позднее Агамемнон поплатился за это жизнью: Клитемнестра именно тогда окончательно его возненавидела – если вообще любила когда-либо своего похитителя и убийцу первого супруга – и не только приняла с готовностью ухаживания Эгиста, но даже убила, в сговоре с ним, царя.) Однако сегодня авторитет Калханта еще на пользу Атрею, то есть интересам государства, значит, ему обеспечена государственная поддержка. С другой стороны, представляющее государственные интересы сословие (точнее: сословие, чьи интересы представляет государство) не может все же допустить, чтобы этот сопливый щенок попросту помыкал государственным советом эллинов. Поэтому слушать его слушали, даже кивали согласно на его речи, но дух противоречия уже зудил, искал выхода. Рассуждали они так:

Если бы Зевс не пожелал, чтобы Геракл освободил Прометея, он сумел бы ему помешать.

Если по какой-либо причине Зевс чем-то отвлекся и опоздал, то за время долгого пути Геракла все же можно было выбрать момент и опять пленить Прометея, снова заковать его в цепи и даже – такие прецеденты были – поразить перуном и отослать в Тартар.

Далее: Геракл и сам – сын Зевса. Тут можно усмотреть явное вмешательство Судьбы: сын Зевса исправляет то, о чем, возможно, Зевс давно уже сожалеет.

Ну, и вообще нельзя не оказать почета Прометею – все-таки он бог, к тому же гость.

Нельзя не принять его с почетом, потому что, сказать по правде, мы и сами, члены совета, буквально помираем от любопытства, так не терпится нам увидеть его. А что уж говорить о наших женах!

И наконец, еще и еще раз: нельзя не принять его с почетом, потому что народ все равно это сделает.

Так лучше уж примем его с почетом мы и, разумеется, тотчас вовлечем в свой круг…

Правда, здесь тоже возникают некоторые трудности. Взять хотя бы царский дворец: святилище Зевса; фрески, изображающие могущество Зевса – усмирение гигантов, Иксион, Сизиф и прочие самые ужасные кары, среди них и прикованный Прометей с орлом, терзающим его печень. (Прометея, как я уже упоминал – и мы можем в этом убедиться в самых различных музеях мира, – многие путают, и нередко, с Титием. Титий действительно провинился, безобразно повел себя с Лето, матерью Аполлона, и действительно угодил за это в Тартар, где орел терзает его нутро.) Но эти трудности в конечном счете можно преодолеть: фрески с подобного рода сюжетами переписать, временно же, для скорости, чем-нибудь завесить, декорировать – как изображения на секешфехерварской фреске[31]31
  В здании городского совета Секешфехервара имеется фреска художника-монументалиста Вилмоша Аба Новака (1894-1941), написанная на исторический сюжет; одно время она была задрапирована – кто-то от излишнего усердия счел, что на ней изображено слишком много особ духовного звания. – Прим. автора.


[Закрыть]. В связи с этим было дано распоряжение управлению делами двора, а также, пожалуй, и всему населению: каждому вменялось в обязанность осмотреть все собственные или доверенные под присмотр вазы, панно, домашние алтари и убрать с глаз долой все изображения, которые могут оскорбить чувства гостя.

А теперь по поводу плакатов. Плакаты были, не могли не быть, существовали же какие-нибудь официальные, заранее подготовленные текстовки. Ибо это в государственных интересах. Ведь народ, уж если кого-то чествует, сгоряча способен ляпнуть и что-то такое, что задевает интересы государства. Это тем более недопустимо, когда празднование санкционировано государством, – тут Калхант совершенно прав. Зевс явно примирился с освобождением Прометея, в душе он, верно, даже рад. Но если народ в увлечении позволит себе всякого рода анархистские, необдуманные выкрики, если кто-то начнет поминать обстоятельства наказания Прометея, а не то, в пылу воодушевления да еще под влиянием алкогольных возлияний, нередких в таких ситуациях, вздумает выкрикивать что-нибудь непочтительное в адрес Зевса и прочих небожителей!.. Тут уж недалеко и до беды, этого микенский двор допустить не может ни в коем случае. Особенно же при таком сложном внутри– и внешнеполитическом положении!

Зевс же, между прочим, бог гостеприимства, защитник прав гостя. (Он запретил приносить гостя в жертву, он оберегает путника от всякой обиды – вот существенные проявления духа Зевса!) Следовательно, как ни суди о деле Прометея, по до сих пор государственному совету нетрудно оправдаться в том, что Прометея приняли. А вот если Зевс скажет, мол, так и так, мне донесли (и донесут, ясное дело, донесут!), что народ микенский кричал при этом по моему адресу то-то и то-то, – нет, такое брать на себя перед Олимпом немыслимо. А значит, необходим протокольный текст, необходимы лозунги. Но какие? Приветствие Гераклу ничего сложного не представляет, оно вывешивалось уже восемь раз с большими или меньшими изменениями в тексте. На сей раз, поскольку совершение подвига потребовало особенно дальнего похода, проголосовали за формулировку «мирового значения». Мне представляется это естественным – ведь тем самым не только Гераклу приписывается «мировое значение», но одновременно как бы утверждается право Микен определять «мировое значение». А вот каким должно быть приветствие Прометею? «Приветствуем Прометея»? Невозможно. Слишком голо. Таким приветствием не встречают даже сельского судью в его деревеньке. Добавить определение? «Приветствуем великого Прометея»? М-да, определение, кажется, самое банальное, а на Олимпе уже вполне могут скривить губы: «Что значит „великий“? Почему?!» Можно упомянуть ранг его: «Приветствуем бога Прометея!» Он был богом, это общеизвестно, а вот действителен ли этот ранг сейчас? И если даже действителен, разумно ли обращать на то внимание олимпийцев?! Опять-таки – именно сейчас, при таком исключительно сложном, щекотливом внутри– и внешнеполитическом положении! (Как завидовали они удачливой Трое за то, что Прометей там проследовал лишь транзитом, причем инкогнито, быть может, даже в стенах-то ее не побывал!) А ведь нужно как-то упомянуть в приветствии и о делах его… Так они судили-рядили – предлагали, обсуждали и отбрасывали поочередно множество вариантов, пока наконец не остановились на простой, неброской, но выражающей самую суть короткой фразе: «Микены приветствуют принесшего огонь Прометея!» Только факты, никакой оценки, за такой текст государственный совет может смело постоять и перед олимпийцами. Специальные «крикуны» разгласят текст повсюду, а блюстители порядка позаботятся, чтобы то же кричал и народ – ни больше, ни меньше. Но главное – чтоб не кричал ничего иного!

Откуда я взял, что транспаранты укреплены были рядышком, да еще полукружием? А оттуда, что к микенским Львиным воротам ведет довольно узкий въезд, стесненный по сторонам башнями. (Это замечательной конструкции крепостные ворота, где сама стена образует защитный барбакан.) Таким образом, оба приветствия можно было разместить рядом, лишь укрепив их полукругом по обе стороны ворот, ниже львов. Но ведь их можно было повесить на обычном месте, посередине – одно над другим, подумает кто-то (весьма необдуманно!). Ого! А какое же прикажете сверху?! То, что посвящено Прометею, богу – в соответствии с рангом? Богу? Если он еще бог. А потом, что ж, оно правда, что Геракл только полубог, но, во-первых, это он освободил Прометея, а во-вторых, он как-никак и сын Зевса, и даже правнук его! Нет, нет, ни выше, ни ниже – только рядом!

Перечитал сейчас эту главку и сам не знаю, смеяться мне или злиться на собственное «ясновидение». Но ведь должен я каким-то образом перевести символику знаков значение символов. А они существуют , эти знаки!

Еще двадцать два года отдаляет нас от Трои. Приам угрожает войной из-за похищения Гесионы. Атрей и Фиест ведут кровавую борьбу за царство – пока все еще в роли «дядюшек». И в это время Геракл – мало того, что возвращается с победой, с золотым поясом Ипполиты, – приводит с собой в Микены бога сомнительной репутации.

Свою способность фантазировать я отнюдь не ценю выше той же способности любезного моего Читателя. И готов, не глядя, принять любые варианты по каждой детали. Но что касается действительной сути дела, то здесь я, безусловно, прав. По сути микенский двор занимали именно такие заботы и – по сути – именно такое нашли они решение!

И они были всего лишь простыми смертными. И они ужасно серьезно принимали ту коротышку жизнь, которая была им отпущена, стонали под гнетом властей предержащих и собственных страхов. И они жили еще не при коммунизме.

Не будем же презирать их, не будем высмеивать. Они не меньшие наши братья, они – наши предки! И – внимание: они жили уже в настоящем времени – настоящем времени не только в истории Земли, но и в истории Человека. Постараемся же понять их, и понять без «снисходительного всепрощения», не «сочувствуя», но попытавшись чему-то научиться на их истории.

А теперь я и в самом деле дам немного воли фантазии и попробую назвать по имени того человека в микенском дворце, который в ходе дискуссий наиболее резко формулировал возникающие дилеммы и, в конце концов, подсказывал успокоительные решения.

Его имя – Терсит.

Образ Терсита, донесенный до нас «Илиадой», поразительно сходен с тем образом, в котором предстает перед нами, по следам хроник XV века, Ричард III. Это был горбатый, хромой гном, к тому же косоглазый и лысый злючка, постоянно чинивший всем неприятности. Разумеется, мы должны подходить к Гомеру критически. (Например, косоглазие – явно поэтическая гипербола; если бы это слово не уложилось в гекзаметр, думаю, «Илиада» назвала бы его рябым.) Двенадцать следующих друг за другом поколений поэтов на протяжении четырех веков с радостью дополняли безобразие Терсита новыми атрибутами. А он, может, и не был безобразен, просто был горбат. Как не был криворук и кривоног Ричард III, хотя Шекспир представлял его таким; мы же знаем: это был храбрый вояка, ежеминутно готовый вступить в единоборство с кем угодно. Он был горбат, вот и все.

Что же до того, был ли Терсит лысым, то я скажу так: под Троей, возможно, и был, что не мешает ему, однако, сейчас, заседая в микенском совете, иметь еще весьма густую шевелюру, украшающую его несколько склоненную вперед, как обычно у горбатых людей, крупную в соотнесении с корпусом голову. Которая, кстати, мне кажется, вовсе не была безобразна. Мы знаем, горбатые люди, как правило, умны. (Ломброзо[32]32
  Ломброзо, Чезаре (1839-1909) – итальянский психиатр-криминалист и антрополог, родоначальник антропологического па-правления в буржуазной криминологии и уголовном праве.


[Закрыть] в свое время объяснил это, предвосхитив всю современную характерологию: у горбатого положение тела таково, что главная шейная артерия ничем не сдавлена и потому лучше снабжает кровью мозг. Поэтому же лицо горбатого, я сам замечал это неоднократно, даже если оно, волею случая, некрасиво, светится особенной интеллигентностью. А его взгляд, направленный снизу, странно беспокоит, но не неприятен, ибо разумен.) Сходство с Ричардом III, возможно, увлечет наше воображение далеко – представит Терсита этаким не знающим удержу, способным на массовые убийства преступником, маньяком, властолюбцем, каким был Ричард III. Возможно, таким и пришлось бы нам изображать его, окажись Терсит столь же близко к власти, как Ричард III. Если вообще мысль о верховной власти приходила ему в голову. Горбатые люди часто озлоблены. Как слепцы – ласковы, хромые – чаще веселы, любят подурачиться. (Этому тоже есть причины. Я лично подозреваю, что слепому легче относиться доброжелательно к миру и людям, чем тому, кто их видит. Ну, а серьезно говоря, слепота – это такой крест, который пробуждает сочувствие и жалость в самых грубых душах и в каждом, кто еще способен на это, воскрешает инстинктивное желание помочь. Хромой же чувствует, что заносчивость, величественная поза ему не к лицу: его увечью, превращающему походку в некий гротескный танец, больше приличествует веселый склад.) И слепой и хромой обыкновенно винят в своем несчастье лишь судьбу, или самих себя, или бога – словом, то, во что верят. Горбатый почти всегда знает или полагает, что знает: кто-то повинен в его беде – отец ли, мать или нянька. Кто-то, кому доверили его, беспомощного младенца, и кто не уследил за ним, то есть кому он не был по-настоящему дорог. Кроме того, горбатый почти ничем не отличается от здорового человека, все органы чувств его служат исправно, а мозг зачастую работает еще лучше, чем у других. Жалости он не вызывает, да оно и понятно: помочь ему невозможно, самый же вид здорового человека ему обида – если согнуться ради него, он увидит в этом насмешку; если держаться обычно, во весь рост, ему почудится упрек в том, в чем он неповинен – в чем повинен кто-то другой, у которого, как у всех, прямая спина. И вот, его же еще попрекают, вместо того чтобы просить прощения!

Это длинное отступление небеспричинно. Ибо, опираясь на вышесказанное, мы можем определить место Терсита в микенском обществе. Несомненно, Терсит принадлежал к знати, но не к той ее части, у которой могли быть надежды приблизиться к верховной власти. Происхождение его – быть может, старинная родовая знать? «Сын Агрия» – Агрий в мифологии столь же частое имя, как у нас Ковач. Правда, здоровые его родичи достигают кое-какого положения в Троянской войне. Но «ва-банк» Троянской войны даже таким, как Одиссей с его, мягко выражаясь, сомнительной родословной (незаконный сын распутной дочери вора!), давал возможность выдвинуться. Тогда почему мы вообще поминаем имя Терсита, почему он столь неоспоримо принадлежит все-таки к числу знати? Очевидно, потому, что он состоятельный человек. Но откуда его состояние? Владей он каким-либо мастерством либо искусством, мы об этом знали бы. Однако никаких упоминаний о происхождении его богатства нет. Таким образом, возможны лишь два варианта: оно составлено благодаря торговле либо пиратству. В первом случае ему бы никак не попасть в число знати. Фигура же его и поведение не позволяют допустить, чтобы он занимался пиратством. Следовательно, Терсит принадлежал, скорее всего, к тем – весьма почитаемым в обществе – богачам, чье состояние добыли морским разбоем еще отцы и деды.