Текст книги "Лоредана"

Автор книги: Лауро Мартинес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

10. [Письмо от флорентийца, некоего Зенобио, другу во Флоренцию:]

Венеция.

…Говорю тебе, я чуть не написал relazione [2]2
  Зд. донос (um.).


[Закрыть]на этих мерзавцев рыботорговцев. Они ведь живут морем, не так ли? И все же в этом вопросе [телесных наказаний и смертных приговоров] они правы. В конце концов, разве наказание не есть лекарство от греха? На прошлой неделе я слышал здесь проповедника, он провозгласил, что казнь – не что иное, как ежедневная справедливость, которая вершится на телах преступников, и лучше всего свершать ее публично и с фанфарами. Это единственный способ, сказал он, вдолбить людям законопослушание и гражданственность.

В любом случае, как я уже начал рассказывать тебе, приговоренный не мог идти, и они отвезли его на телеге на окраину верхнего города, к тому месту, где нижние улицы, улицы старого города, выступают на целых… [полмили]. И там, наверху, на специальном приспособлении, расположенном на краю площади, парню завязали глаза и крепко держали, пока он поручал душу свою Богу в последней молитве. Мне он показался обезумевшим от ужаса. Палачи – два великана с другой стороны Адриатического моря – подняли его и бросили в нижний город, на прямоугольную площадку, утыканную кольями. Так поступают здесь с предателями. Наконечники кольев были начищены, и их острия блестели на солнце. Как рассказать тебе о том, что было дальше? Как только его сбросили, несчастный сжался в комок, пытаясь защититься. Он упал на колья… Я не мог не перекреститься. Неописуемо. Голова свесилась и показалась сзади между ног. Кровь брызнула тонкими струями. Послушай, Пьеро… впрочем, не важно. Невдалеке от прямоугольника с окровавленными кольями стояла толпа… 6 июня 1509. Vale. Зенобиус.

11. [Вендрамин. Дневник:]

IV марта [1516]. Флорентийцы часто похваляются своим городом. Черт бы побрал этих хвастунов! Флоренция то, Флоренция се. Мы все наслушались их россказней о Соборе, о банкирах и виллах, об их Данте и Боккаччо, об их Лоренцо Великолепном, об их остроумии и прочих талантах. Даже воздух над Флоренцией – лучший, мол, воздух на земле. Неудивительно, что их болтливость вошла в поговорку.

Но Венеция? Это совершенно другое дело. Мы, венецианцы, создали целую империю. От берегов Константинополя до портов Апулии [далеко на юго-востоке Италии], – вся эта огромная территория была нашей. Шелк и восточные пряности доставлялись в Европу через нас. Мы отправляли за моря армии крестоносцев сражаться с неверными. Наше государство – самое богатое в Италии – свободная республика, не знающая тиранов. У нас издают больше книг, чем в любом другом месте. И где в целом мире есть город, что мог бы сравниться с нашим? С нашим верхним городом, огромным многоцветным ковром из башен и палаццо? Пусть же флорентийские купцы хвастаются. Мы знаем, кем мы были и остаемся…

12. [Совет Десяти. Протокол заседания:]

26 сентября. Год 1529-й от Рождества Господа Нашего.

Николо Барон. Третий Город. Показания.

Совет: Николо Барон, житель нижнего города, твои темные дела ужаснули нас. План вашего тайного общества состоял в уничтожении дворянства. Отсюда и исход нашего голосования. Ты будешь сброшен на ложе, уставленное кольями. Приговор будет приведен в исполнение на рассвете. Нам сообщили, что ты хочешь что-то сказать.

Барон: Да… Но я слишком слаб, чтобы говорить громко.

Совет: Секретарь, запиши слова этого человека со всей точностью. Затем зачитай их нам.

Заявление: Господа, когда меня арестовали, я знал, что двое из моих собратьев уже мертвы, а еще двоим удалось убежать, поэтому я решил рассказать вам о Третьем Городе все, что знаю, и сделал это. Зачем вы ломали мои руки и выжигали глаза, если знали, что посадите меня на кол? Ответ на этот вопрос отлично известен в нижней Венеции. Мы слишком хорошо его знаем. Вы хотели преподнести мне урок. Вы отобрали у меня свет, чтобы показать, что я нахожусь в темноте и неведении. Вы сломали мне руки, чтобы показать, что можете остановить любого, кто хочет бороться со злом, творящимся в Венеции. Уяснить уроки вашей жестокости очень легко…

Совет: Секретарь, опусти оскорбления.

Заявление:…господа, не более трех или четырех лет назад Третий Город стал намечать план действий. До того времени мы предпочитали духовные пути обновления: молитвы и размышления. Мы жаждали повлиять на других, изменив самих себя. Мы хотели подать пример, спокойно рассуждая о высшем городе, и мы говорили без гнева и негодования. В наши лучшие мгновения, поднявшись над всеми страстями и достигнув вершины сосредоточения, мы видели город, которого желали. Мы действительно видели его – единый третий город, а не два нынешних яруса, один взгромоздившийся на другой, словно в непристойном акте прелюбодеяния. Мы видели наш Третий Город во плоти, поднявшимся над огромной лагуной. Его омывал свет. Горя не было. Улицы были широкими. Дул нежный ветер. Люди выглядели приветливыми. У каждого была работа. Жители свободно перемещались по всем районам города. Воздух был чистым и свежим. И ужасы смертной казни не представлялись публике, словно веселый маскарад…

Совет: Стража, уведите отсюда этого словоохотливого преступника. Он недостоин нашего внимания.

[Опущено…]

Пьетро Мочениго: Господа, мы в тысяче лиг от того, чтобы проникнуть в сердце этого заговора, и признаюсь вам, я напуган. Особенно я встревожен участием в нем некоторых священников. Нам всем стоит бояться. Вследствие этого я предлагаю провести тщательный обыск всех приходских церквей нижнего города, и позвольте в особенности выделить церковь Святой Марии на болотах. Я считаю это место подозрительным. Обещаю вам – клянусь! – что мы вырежем эту опухоль.

Андреа Дандоло: Господа, я хочу сразу же поддержать предложение Мочениго. Нет нужды подчеркивать опасность. Мы столкнулись с весьма странной и безжалостной сектой. Однако в который раз я настаиваю, чтобы мы не забывали о причинах этого заговора – о зловонных и темных уголках нижнего города. Я хочу заметить, что в ходе нашей борьбы с преступниками мы должны выработать предложения Сенату о состоянии улиц, света, водоснабжения, воздуха, пешеходного движения и гражданского порядка в нижней Венеции. Иными словами, мы должны начать думать, как навеки уничтожить почву для подобных тайных обществ.

13. [Лоредана. Исповедь:]

Матерь Божия, помоги мне. Настало время рассказать все о Марко и Агостино, но, отец Клеменс, это не то, что вы думаете, поначалу было не то, хотя впоследствии было и это. Как мне раскрыть вам карты этой истории? Я думаю, лучше всего сделать это прямо.

Примерно месяца через три после свадьбы, теплым сентябрьским днем мы были за городом, и я так и оставалась девственницей, а Марко и Агостино проводили много времени вместе, катаясь верхом по окрестностям или сидя в тени большого ореха, перерывая кипы книг, разговаривая и попивая из маленьких кувшинов холодное белое вино. Мне было видно их из окна комнаты наверху. Наши слуги Джованни и Дария уехали в Асоло на повозке с мулом, чтобы раздобыть бочек и упряжь для лошадей. Они должны были вернуться только на следующее утро, да и то не слишком рано, а три местные служанки ушли домой, прибравшись, приготовив еду и накрыв на стол. Я, Марко и Агостино были на вилле одни. За час до заката, когда все стихает и даже лист на дереве не шелохнется, Марко зашел в дом и пригласил меня прогуляться по лесу, и я удивилась, потому что раньше он ничего подобного не делал. Я заметила, что он немного пьян, хотя Агостино был трезв, как я потом узнала.

Что ж, я собралась, и Агостино, конечно же, пошел с нами, и они разговаривали друг с другом, а я молчала, – разговор шел об их друге, который носил парик, рукава, отороченные мехом, вышитый камзол, и у него была сотня чулок и различные пудры и притирки для лица. Мы гуляли около часа, и это была приятная прогулка. Агостино захотел немного вздремнуть перед обедом и вернулся на виллу раньше нас, и я не помню, о чем говорила с Марко, но когда мы вернулись, я сразу прошла в спальню и увидела на своей кровати не кого иного, как Агостино. Я застыла от удивления. Я спросила, что он там делает, он сказал, что хотел поговорить со мной, и я ответила, что спальня – неподходящее место для беседы, и попросила его немедленно уйти. Когда он отказался, я позвала Марко, но не получила ответа, а когда попыталась выйти сама и найти мужа, Агостино вскочил с кровати и преградил мне путь. Я испугалась, а он заговорил со мной и сказал, что, дескать, я замужняя женщина и все еще девственница. Меня бросило в жар от стыда, и целую минуту я не могла произнести ни слова. Боже милостивый, что происходит, или мне все это снится? Нехорошо жене оставаться девушкой, сказал он мне (кому еще приходилось слышать подобное?), это постыдно и даже некрасиво, и он заявил, что собирается это исправить и что Марко передал ему право первой ночи, так он в точности и сказал: право первой ночи, – и стал приближаться ко мне.

Как только я смогла говорить, я сказала ему, отступив за кровать, что его слова гнусны и противоестественны, что Марко не мог одобрить такого поступка и в любом случае не имел права так делать, а Агостино со смехом повторял: «Где же твой муж, где он?» Действительно, где? Я снова стала кричать и звать Марко, пока Большие Руки не схватил меня и не бросил на кровать лицом вниз, затем, придавив меня коленом, связал мне руки чулком, который сдернул с меня. Он сильно ударил меня по спине, чтобы я перестала извиваться, и все время просил меня замолчать: он-де окажет мне большую услугу и не обидит меня. Я к этому времени так охрипла, что перестала кричать и только плакала, надтреснутым голосом, говоря ему, что он совершает преступление, что, когда мой отец и семья узнают об этом, он поплатится головой. Я говорила еще что-то, но ничто не могло его остановить, я его не видела, а он лег на меня, раздвинул мне ноги и, несмотря на мои проклятия и крики боли, вошел в меня.

Но это было еще не все. Когда он закончил и мои ноги и юбки были в крови, а я всхлипывала, как дитя, мне показалось, что я слышу, что Марко приказывает мне замолчать. Я подняла взгляд и увидела его – он стоял в дверях, он стоял там все это время и все видел, а теперь он улыбался Большому Агостино, который твердил: «Перестаньте, мадонна Лоредана, перестаньте плакать, у вас ведь была брачная ночь, мы отведали ваших сладких ягод, а вы стали замужней женщиной, по-настоящему замужней, гордитесь этим, и однажды, возможно, вы станете матерью благородного семейства».

Это в точности его слова, они врезались мне в память, и чем дольше он говорил, тем больше усмехался Марко, он даже хохотал. Вы можете в это поверить? А что же я, что я чувствовала, как вы думаете? Я скажу вам. Сперва – ужасный стыд, я сжимала зубы, я хотела заползти в большой сундук и умереть там, но в следующий момент, и этот момент наступил быстро, я почувствовала смертельный гнев и ярость. Марко одобрил все, что случилось, он этого хотел, он хотел этого, а я хотела увидеть его лицо изрезанным бритвой, его красоту изрубленной на моих глазах, ту красоту, что так обожал Большие Руки, и я хотела, чтобы этому человеку отрезали его гордый член.

Боже, даже сейчас, спустя двадцать лет после того, как это случилось, я начинаю плакать и не могу писать дальше.

Мой собственный муж, мой спутник в течение трех месяцев, каждому желанию которого я всегда подчинялась и к каждому совету которого прислушивалась, ни одного резкого слова не было сказано между нами за все это время, святая Мария Матерь Божия, как называется то, что он сделал? Подстрекатель. Вот как. Мой собственный муж был подстрекателем этого темного дела.

Вам ведь не каждый день рассказывают на исповеди такие истории, отец Клеменс? Так слушайте далее. Через какое-то время (а что случилось в это время, вы еще увидите), когда между этими двумя началась ссора и Большие Руки рассердился на Марко, он сказал мне, что они с Марко заключили соглашение в тот самый день, когда он напал на меня. Он будет спать в одной постели с моим мужем, если он лишит меня девственности, но Агостино согласился на это только при условии, что Марко поможет ему держать меня или будет стоять рядом и смотреть, что Марко с радостью и сделал, а поскольку я была глупа и невинна, как агнец на заклании, мне потребовались месяцы, чтобы это понять. Мой муж отдал меня Агостино, чтобы тот лишил меня девственности, и когда это произошло, Марко не о чем было больше беспокоиться и нечего стыдиться, но труды Агостино были платой за позволение возлечь с прекрасным Марко. Я была Венецианским каналом, водным путем к Марко. И это мой муж, ангелоподобный Марко, названный в честь покровителя нашего города!

Итак, в ту ночь, мою ужасную первую ночь, я мучительно размышляла, что делать на следующее утро, и придумала вот что – собрать вещи и уйти с виллы, из Асоло, поспешить в Венецию и рассказать все отцу. Поступить так подсказывали мне добродетель, стыд и честь, но сделать это было нелегко. Я заперлась в комнате и не стала спускаться к ужину, меня тошнило от стыда и отвращения. Наутро я не вышла к завтраку, чтобы мне не пришлось больше бороться и кричать или делать что-то еще, что они придумали, я ведь знала, что мы одни на вилле, потому что Джованни и Дария должны были вернуться позже. Я хотела покинуть этот дом, ибо один их вид вызывал во мне желание разорвать их голыми руками, но порой я чувствовала себя сломленной и причитала, как ребенок. Меня опозорили, обидели и посмеялись надо мной, надругались над моей женской сущностью на глазах у моего довольного мужа, и меня раздирала ненависть, сама не знаю, откуда взялась во мне такая ярость, но в то же время я чувствовала себя беспомощной, и вы поймете почему, когда услышите, что эти двое сказали на следующее утро.

Вот их слова: «Только скажи своему отцу, и мы объявим, что тебе требуется помощь врачей и священников, что твое сознание помутилось, что ты грязно лжешь, ты ведь ничего не говорила три месяца, ха-ха! На нашей стороне будут слуги, и оба брата Марко, и семья Агостино, и через пару дней о твоем позоре узнает вся Венеция, ты не можешь допустить такого скандала, дурочка. Кто может себе такое позволить, а тебе – после истории с непристойным недугом твоей сестры – не стоит об этом и думать. Мы не остановимся, пока ты не будешь полностью опозорена и не отправишься коротать свои скорбные дни в монастырь, ха-ха-ха. Мы знаем, что у твоего отца повсюду друзья, и в Совете Десяти, и в Сенате, и у дожа – что ж, прекрасно, bene, кто этого не знает, но неужели, мартышкины мозги, ты думаешь, что у нас нет друзей? Ты когда-нибудь слышала о домах Контарини и Барбариго? Ты не успеешь нанести нам ни малейшего вреда, как мы разрушим всю твою жизнь».

Я снова должна отдохнуть, мои пальцы болят, так сильно я сжимаю перо.

Вот что они сказали, отец Клеменс, и на этот раз они не шутили и не были пьяны, они злились, а лица у них были темные и ожесточенные. Я проводила целые дни, запершись в комнате, меня мутило, и я не знала, что делать; Дария приносила мне воды и что-нибудь поесть, и я скорее доверилась бы дьяволу, чем сказала что-нибудь ей, этой притворщице с ее показной заботой и беспокойством. Она и ее муж были пленниками Марко, потому что он знал о них что-то ужасное и преступное, не знаю, что именно, но я часто слышала намеки от Марко, вот они и были полностью в его распоряжении, а ведь я дожила только до четвертого месяца этого проклятого брака. Не знаю, как мне все это выразить, ведь вы видите, что я не умею писать много, мне никогда не приходилось так много писать, разве что когда занималась своим любимым делом – переписывала для отца счета с фермы и документы по аренде, да ведь в них только цифры и слова одни и те же. Но вернемся ко времени сделки моего мужа с Агостино Большие Руки, да, сделки, а как еще это назвать?

Хоть я и была разъяренной и злой, Марко и Агостино до смерти запугали меня своими разговорами о скандале, о котором узнает весь мир. Я уже видела лица моего отца и теток, и всех Лореданов, совсем уж дурой я не была, но меня загнали в ловушку. Оглядываясь назад, после почти двадцати лет, я понимаю, что бы случилось, если бы я все рассказала тогда своему отцу. После долгих сплетен и возмущения, я имею в виду сплетни о содомии двух мужчин, три семьи нашли бы какой-то способ спасти свою репутацию и как-нибудь извернулись бы, объявив, что брака не было, а следом мой отец нашел бы мне другого мужа из старого, но бедного рода, на хорошем счету во Дворце, и мое приданое принесло бы им состояние, хотя они знали бы, что я уже лишена невинности и познана мужчиной. О небеса! Но в девятнадцать лет я понятия не имела о подобных тайных сделках.

Вернусь к тому, что они со мной сделали. Клянусь девственной кровью, пролитой Агостино Барбариго, что я не знала, что предпринять. Я была напугана и сбита с толку, жила как в тумане. Я бездействовала, а тем временем проходили недели, и я узнала об их преступных и темных делах, я имею в виду их поцелуи и то, что они делили постель. Когда мы вернулись в Венецию, я наблюдала за ними, проделав дырку в полу над спальней Марко. Но то, что я видела там, отец Клеменс, касается их греха, а не моего, поэтому я не должна упоминать его здесь, хоть это и объясняет кое-что, не так ли?

В любом случае, говорю, я не знала, что делать, но порой что-то на меня находило, и я решалась все рассказать отцу, потому что в иные дни меня не пугала перспектива быть навеки заключенной в монастырь, если это могло навредить Марко и Агостино Большие Руки, хотя бы ценой моего позора. Потом настроение менялось, и я страшилась скандала и беспокоилась о добром имени моей семьи, впадала в ужасный страх, но даже несмотря на это, запомните, я пыталась поговорить с сиром Антонио, моим отцом, хотя это было почти невозможно, мне не удавалось остаться с ним наедине, Марко всегда был рядом и наблюдал за нами. Но однажды, через два месяца после той ужасной ночи, он слег в постель с простудой, и как раз тогда отец нанес мне один из своих недолгих визитов, и когда он уходил, я призналась ему, путаясь в словах – они просто случайно вырвались, – что мой брак был ошибкой, что муж мой со мной не спит, что он любит мужчин, что у нас не будет семьи, не будет детей. Я как раз собиралась рассказать ему о том, как они лишили меня девственности, когда выражение моего лица стало ему невыносимо. Отшатнувшись, он глядел на меня с недоумением и поначалу действительно ничего не понимал, потому что начал говорить что-то о своем браке с моей матерью и что-то о женщине из нижнего города, которая едва не погубила его, а затем он крепко зажмурился – несмотря на свой испуг, я отчетливо это видела – и внезапно изменился, как-то одеревенел, и, все еще отстраняясь от меня, сказал, что ничто не совершенно в этой жизни, и ни один брак не совершенен, и мы должны стараться сносить все наши неприятности. Молитвы и твердое сердце – вот верный способ, волнение мне не поможет. «Пожалуйста, Дана, – сказал он (так он меня называл), – будь женщиной, вырасти уже и научись управлять событиями, отцы не боги, мы делаем то, что можем, а я как раз сейчас столкнулся с адскими неприятностями во Дворце». Его слова прозвенели, как предупреждающий колокол, как упрек, и прежде чем я пришла в себя, он ушел.

Вот так, отец Клеменс, и когда я в следующий раз увидела отца, дней через десять-двенадцать, Марко был тут как тут и следил за нами, и хотя был еще нездоров, но лип к нам как пиявка. Я вызывала в отце дрожь, он видел странное выражение моих глаз, он не желал мне горя, но не желал проблем и себе, он хотел видеть меня взрослой женщиной, не девочкой, и лицо его говорило: «Во имя Небес, перестань! Не надо больше позора и скандалов!» Так как же я могла сказать ему? Я подумывала написать ему письмо, хоть никогда не писала писем, и передать его прямо в руки, когда Марко не будет смотреть, но именно этого отец и испугался бы и не одобрил, я видела это по его манерам – с тех пор он всегда был немного более приветлив с Марко.

14. [Орсо. Исповедь:]

Отец Клеменс, я прерываю свою исповедь, чтобы сказать, что я с трудом могу удержать дрожь в руке. Теперь, читая это, вы уже знаете причину. Через пару минут я соберусь. Я вспоминаю всю свою жизнь, словно просеивая ее через сито.

На чем я остановился? Мне было почти шестнадцать, и мои дни в Санта-Мария-Новелла подходили к концу. Следуя совету мессира Ланфредино, мои опекуны решили, что со следующего года я должен приступить к занятиям на степень в теологии и философии и посему мне нужно отправиться в Болонью, в этот город ученых, дивных маленьких лавочек, круглых площадей и колоннад. Мне еще предстояло полюбить его искусно вырезанный серый камень, его изящные повороты и возносящиеся в воздух башни. И хотя я продолжал жить с доминиканцами в монастыре Сан-Доменико, Болонья дала мне первый пьянящий вкус самостоятельной жизни. Я мог бродить по улицам, проскальзывать в отдаленные уголки, порой обедать в тавернах и поближе рассмотреть жизнь смертных, живущих своим трудом. У них даже запах был другой, чем у нас, духовенства.

В течение последнего года во Флоренции в жизни моей появилась странная связь с Болоньей и двухъярусной Венецией: это был Лука дели Альбицци, который однажды приехал в монастырь. Ему было семнадцать, в монастыре он провел всего год, а потом, как и я, отправился в Болонью, с той, однако, разницей, что он собирался изучать гражданское и каноническое право. Широкоскулый, розовощекий, крепкий и излучавший физическую силу, он являл собой образец телесного здоровья. Его кулаки были как молоты, плечи подобны крепости, а рыжеватые волосы часто прилипали к потному лбу. И в то же время он был умен, сообразителен и лучше меня знал латынь. За час он с легкостью осваивал то, над чем я бился два. В Болонье я также узнал, что он был обжорой, любителем вина, приятелем проституток, гением притворной дружбы и ничто: ни вино, ни удары – не могло свалить это духовное лицо с ног. Лука мне сразу же понравился, но я не мог подружиться с ним во Флоренции из-за монастырских правил. А теперь я перехожу к рассказу о годах в Болонье.

Благодаря своей энергии Лука дели Альбицци казался мне природной стихией, горой, и в Болонье мы смогли стать друзьями, часто встречаясь в студенческом квартале. В первый год мы обожали бродить по огромной соборной площади. Его жизненная сила привлекала всеобщее внимание, и я почти влюбился в него. На самом деле, я обожал его и мог бы полюбить его и в плотском смысле, но такая любовь есть мерзкий грех, подлежащий наказанию кастрацией, как вы знаете, а в некоторых городах и сожжением. Однако не только убеждение в греховности подобных отношений останавливало меня, но и какое-то телесное понимание того, что есть правильно. Мужские тела не казались мне – расе Plato (при всем уважении к Платону) – подходящими друг для друга. И посему я молился, иногда постился и держался подальше от Луки. Прощаясь, мы с ним иногда обнимались, но больше никогда не дотрагивались друг до друга и никогда не говорили о наших чувствах. Однако разговор сейчас не об этом. Если я и согрешил с ним, то только в сердце моем, и этот грех давно исповедован и искуплен. Великий урок и тайна наших с ним отношений заключались не в этом.

Лука происходил из старинного флорентийского рода, почти уничтоженного политическими противниками около ста лет назад. Впоследствии все планы этой семьи: попытки заключить выгодные браки, получить должности, отсудить имущество – расстраивались. Видя блестящие способности Луки, его отец и другие родственники решили, что он должен восстановить состояние дома Альбицци, избрав церковную службу, добившись успехов и заняв, наконец, пост епископа. В своих мечтах они даже видели его кардиналом.

Достаточно было провести с Лукой час, чтобы понять, что этот человек не был рожден для Церкви. На занятиях, на диспутах, в области логики его убедительные рассуждения пробивали бреши в моих аргументах или обходили их, но не рассудок управлял им. Он был взрывным, нетерпеливым, напористым, всегда готовым подчиниться собственным причудам. Я восхищался его легкостью и бесстрашием. Но, зная его великодушие, родственники использовали и мучили его. Много раз говорил он им, что не желает жизни священника, что тоскует по мирской рутине, и каждый раз получал один и тот же ответ: ему следует перестать быть эгоистичным животным. Он должен служить своей семье и стать доминиканцем, чтобы помочь восстановить былое величие Альбицци во Флоренции.

Лука, как и я, уже носил тонзуру, но посвящение в сан должно было состояться позже. В течение двух лет я пытался помочь ему почувствовать религиозное призвание, а он высмеивал меня. Сам того не понимая, я просто потворствовал слепым законам авторитета. Я хотел, чтобы он стал послушным. И в то же время я верил, что выступаю на стороне Господа и доминиканцев. Разве одаренность Луки не была Божьим благословением? Так пусть же он служит высшему из всех благ, Господу. И хотя в стремлениях его семьи сквозили хитрость и цинизм, и я это полностью признавал, мне казалось, что он мог бы подняться над их мольбами, заставить их узреть истину и примириться со своей божественной миссией.

Да простится мне это лицемерие! Я был полностью захвачен своей работой в бедных приходах и хотел, чтобы Лука тоже принимал в ней участие. Через несколько недель после прибытия в Болонью я присоединился к одной из монашеских групп, Братству Мертвых Святой Марии. Я посещал больных в беднейших кварталах и собирал милостыню для приюта Святого Иосифа. Лука восхищался моими трудами, но не испытывал желания разделить их, и порой по целым неделям мы не видели друг друга.

Однажды утром, в конце второго года нашей учебы, Лука пригласил меня на завтрак, чтобы познакомить со своим дорогим другом. Мы отправились на постоялый двор около городских стен, как раз внутри Миланских ворот. В пути он велел мне приготовиться к сюрпризу. Да, его другом оказалась Джисмонда, иначе Джисмондо. Когда мы встретились, она была одета в мужские панталоны и камзол, но стоило ей снять громоздкую шляпу и высвободить каскад золотых волос, как присутствие женщины осветило комнату. Она была как солнце. Глядя, как они касаются друг друга взглядами и пальцами, я понял, что они любовники, а я должен был завтракать с ними, стать их свидетелем и соучастником. Что мне было делать, уйти или остаться? Оставшись, я одобрил бы вопиющее нарушение доминиканских правил, которое Лука позволял себе, хотя мы и были только младшими послушниками. Я посмотрел на него: это был Лука, превосходивший меня жизненной силой и талантом. Как мог я устанавливать для него законы? В каждом деле, кроме одного – религиозного рвения, – он был сильнее, но ведь он никогда не просил об этой миссии. Сидя и глядя на этих двоих за завтраком, я видел, что они следовали своей природе, и я был бы ослом, если бы стал с жаром рассуждать перед ними о своей преданности Кресту. В смятении был я, а не они. Но затем выяснилось худшее, гораздо худшее. Джисмонда была флорентийской проституткой, и они были любовниками уже два года. Будучи не в состоянии пережить долгую разлуку, они придумали план, согласно которому она выдала себя за мужчину, поверенного их семьи, и ездила из Флоренции в Болонью и обратно. На этот раз она прибыла, чтобы провести с Лукой остаток года, и собиралась поселиться у одного из его знакомых. У него повсюду были друзья.

Их доброта и дружеское расположение не оставляли мне ни малейшей возможности осуждать то, что они делали. Джисмонда была сама обходительность и приветливость. Душа моя разделилась надвое. Они погрязли во грехе, да, но ведь и я не был Савонаролой. Совесть моя не позволяла мне выкрикнуть им в лицо слова ужаса и отвращения, и я знал, что не смогу одержать верх над Лукой в споре об этом. Зима прошла, и чем чаще я их видел, тем истовей трудился в бедных приходах и среди тех, кому предстояло умереть. Я меньше спал и больше молился, хотя многие мои дни теперь посвящались специальному исследованию природы чувственного восприятия по святому Фоме и понятию абсолютных единств у запрещенного Вильяма Оккама. Из всех тем я выбрал чувственное восприятие. Что за ирония! В подходящий момент Лука и Джисмонда познакомили меня с Пиччиной, болонской проституткой, и довольно скоро я оказался с ней в постели. И теперь во мне жило два человека, ведущих две разные жизни, и один из них часто горячо молился о другом и о троих его приятелях.

Надо ли говорить, что я получил отпущение грехов за связь с Пиччиной и завтраки с двумя любовниками много лет назад? Но я не просто повторяю старые речи. В последнее время я начал смотреть на годы в Болонье по-другому. Моя религиозная жизнь тогда была делом дисциплины и привычки, механическим занятием. Моя вера была глубока, но не прошла испытаний. Я следовал готовым формулам. Разве я видел – думаю, что нет, – что Иисус смотрел на продажных женщин с большей добротой, чем мы? Истинное зло гораздо страшнее и зловоннее крадущих бедняков, женщин, продающих свое тело, или бедняжек, пятнающих себя детоубийством. Пиччину на улицу отправила ее мать, на руках у которой была собственная мать и еще шесть ртов, которые надо было кормить. На кого здесь обратить обличающий перст – на мать или на всех, включая мертвого отца, случай, судьбу и потребности плоти (то есть природы)? Но история Луки и Джисмонды навсегда проникла в мою плоть и кровь.

Известие о тайной жизни Луки в Болонье достигло Флоренции, хотя даже доминиканцы, ослепленные, как я думаю, его блестящей учебой, ничего не знали о его делах. Воспользовавшись своими флорентийскими связями, родственники Луки организовали арест Джисмонды в Болонье по решению церковного суда. Ее отвезли во Флоренцию, постоянно насилуя в пути. Стражники от души хохотали, развлекая себя веселым вопросом о том, можно ли изнасиловать проститутку. Луку задержали в Болонье на пять дней, но когда его освободили, он поспешил во Флоренцию на помощь своей любимой – но напрасно. Ему не разрешили ни увидеть ее, ни дать показания. После допроса в светском суде ее обвинили в чародействе и использовании низменной плоти для совращения студента-священника из хорошей семьи. Наказание? Ее провели по улицам Флоренции с обнаженной спиной, высекли до крови, прижгли губы каленым железом, чтобы поставить крест на ее юной красоте, и посадили в тюрьму на два года. Самого Луку, которому тогда не исполнилось и двадцати, отправили в Болонью продолжать учебу. У него не было профессии, доходов или недвижимости – ничего, кроме денег, выплачиваемых его семьей, и скромного доминиканского жалованья. Я видел его в тот день, когда он вернулся. Он побледнел, плечи опустились, мне показалось, что он хромает, смотрел он в землю, но когда наши глаза встречались, его взгляд казался совершенно отсутствующим. Он сухо изложил мне подробности дела, с горечью добавив, что они поставили бы клеймо и на ее половые органы, но передумали, поскольку так ее позора не было бы видно.