Текст книги "Лоредана"

Автор книги: Лауро Мартинес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

5. [Вендрамин. Дневник:]

XXII сентября [1529]. Это случилось сегодня на рассвете. Я должен это осмыслить. Ночной караул схватил трех человек в нижнем городе. Один скрылся. Через несколько минут оставшиеся двое были мертвы. Тайна. Известие пришло ко мне от знакомого во Дворце. Был созван Совет Десяти, и сегодня днем они издали тайный и странный указ. Все стражники должны строго соблюдать его. Любого человека, впредь арестованного в нижней Венеции, надлежит немедленно схватить за горло. Схватить, плотно сжать руки и не дать ему сглотнуть – потом разжать ему рот и залезть туда пальцами, чтобы найти спрятанный яд.

Как можно спрятать яд во рту?

XXIII [сентября]. Ходят слухи о секте заговорщиков. Они ненавидят знать. Венеция не знала ничего подобного уже сто лет. Совет Десяти хранит молчание. Кузен Альберто говорит, что Дворец подобен улью: совещания, поспешные прибытия и отъезды. Патрули прочесывают Большой канал. Завтра еще один отряд солдат прибывает в верхний город.

На рассвете ходил рыбачить. Восхитительные цвета. Поймал четыре отменные кефали. Ни разу не промахнулся [из арбалета].

XXIV [сентября]. Ночной патруль арестовал некоего Николо Барона, человека, ускользнувшего два дня назад. Он скрывался под главным алтарем церкви в нижнем городе. Полагают, что его выдали. Трое стражников подкрались к нему. Возможно, Барон спал. Захватив его врасплох, они схватили его за горло. У него не было возможности сглотнуть. Когда они раскрыли ему рот, то обнаружили перевязанный кусок овечьей кишки. Это только начало. Внутри было странное вещество. Барона без промедления доставили в Совет Десяти. Вещество оказалось ядом. Не проглотив его, он упустил последнюю возможность ускользнуть. По крайней мере, так говорят.

Нас кормят безумными слухами. Совет Десяти не раскрывает никаких фактов. Такова их политика. Они говорят, что слухи лишь взволнуют невинных, но испугают и озадачат виновных.

Придя домой три часа назад, я заметил волнение на Большом канале. Стражники останавливали лодки. Проверяли документы и внимательно всматривались в лица. Некоторые гондольеры казались обеспокоенными. Интересно, не начались ли проблемы с еретиками. Может, с немцами?

Здесь начинается исповедь монаха Орсо, и вновь мы получаем подробный ответ на вопрос о том, почему он исповедуется письменно.

6. [Брат Орсо Венето. Исповедь:]

Во имя Господа и всех хоров небесных.

Дорогой отец Клеменс, прошу, благословите меня, ибо я согрешил. Я верю в чудеса Божьи, и вот доказательство тому.

Переправляясь через реку во Флоренции однажды утром много лет назад, когда мне было двенадцать лет, я обернулся, привлеченный громкими криками. Внезапно на меня налетел человек, наверно выброшенный из лавки, и я упал на мостовую прямо под колеса повозки. Многие видели это. Я лежал на земле, а одно из колес повозки, груженной строительным камнем, проехало по моему лицу. И вот чудо: я почувствовал удар, поднялся на ноги, и через час щека моя посинела. Но спустя четыре дня синяк прошел. И посему, отец Клеменс, свершите чудо: освободите меня от цепей дьявола.

У меня есть два дня, чтобы записать свою исповедь. Это удивит вас, и еще больше вы удивитесь, когда узнаете, что мои слова сперва предназначены даме, которую я назову здесь мадонна Икс, и будут переданы вам через третьих лиц. Причины этого станут вам известны. Чтобы наилучшим образом обезопасить ее, я воздержусь называть ее имя, и, зная вас, я уверен, что вы поймете меня. У нее есть право исповедаться в своих грехах в свое время.

Теперь мне надо поторопиться. Вы должны бы, конечно, выслушать все это из моих уст, но я не могу до вас добраться. Все выходы закрыты, а дороги и реки полны стражников. И на верхнем, и на нижнем ярусе город превратился в вооруженный лагерь, впрочем вы, возможно, об этом уже слышали.

Послушайте, отец Клеменс, раз мне предстоит покаяться в своих дурных делах, а вам – дать мне отпущение и благословение, узнав полную правду, я должен вновь пройти через все свое прошлое, всматриваясь в каждую свою страсть и тайну, в поисках того, что сделало меня таким, каков я есть. Я слишком подробен? Это флорентийская черта, а я, как вы знаете, вырос во Флоренции. Потому здесь и сейчас я попытаюсь снова прожить свою жизнь, какой знаю и помню ее, останавливаясь на самых важных фактах. Совет Десяти выдал мандат на мой арест. Почему они ищут меня – об этом будет моя исповедь. Вы прочтете то, чего никогда от меня не слышали.

Начну с рассказа об одной девушке, с события невыразимо печального – именно оно приходит мне сейчас на память из моих лет в Болонье. С него начнется эта исповедь. Это воспоминание послужит мне святой иконой против Совета Десяти и тирании верхнего города, эта память о девушке, которая приняла смерть от огня в Болонье, сожженная живьем за детоубийство, за две недели до моего первого визита в Венецию. Ее лицо словно отпечаталось на моих веках.

Монах, которого назначили выслушать исповедь приговоренной девушки, не смог утешить это измученное создание. Я явился к нему и так тепло высказал свою просьбу, что он с радостью передал мне свои полномочия. Затем мы отправились в тюрьму, чтобы увидеть преступницу. Это была тощая девушка, у которой, как и у большинства ей подобных, не было фамилии. Ее звали просто Бетта, а отец ее, живший в горах, был Нуччио, и потому она была Бетта ди Нуччио. В камере мы застали ее в мучительном возбуждении. Ее тело содрогалось, а глаза ничего не видели – она невнятно бормотала, плакала и кулаками била воздух. Огонь и смерть приводили ее в ужас – это было очевидно. Во рту ее недоставало зубов, жидкие светлые волосы спутались колтуном, и от нее невыносимо воняло. Я попросил стражников принести в камеру лохань горячей воды и снять с Бетты лохмотья и изодранные сандалии. Она не понимала, что происходит. С помощью двух стражников мы запихнули ее в лохань. Затем я твердо взял обеими руками ее лицо и, молясь, безотрывно смотрел ей в глаза, пока не принудил ее замолчать. В конце концов она начала успокаиваться, хотя я продолжал держать ее голову и не отводил взгляда. Я полностью забыл себя, как впоследствии отрешусь от себя в пустыне, и каким-то образом мне удалось пробудить сознание несчастной девушки. Мы обернули ее теплым одеялом, и через два или три часа она смогла рассказать свою историю.

В тринадцать лет, чтобы спастись от жестокого отца (мать ее умерла), Бетта убежала из своей горной хижины с проезжим мужчиной, который привез ее в Болонью, где они сожительствовали несколько месяцев. Когда она забеременела, он изругал, избил ее и выгнал на улицу. Ей некуда было идти, и она вернулась в горы, и там, несмотря на постоянные побои своего отца Нуччио, произвела на свет мальчика. По наущению отца, желая заслужить его одобрение, она задушила младенца, однако Нуччио внезапно передумал и донес на дочь. Бетту арестовали, привезли в Болонью, допросили и признали виновной. Во время допроса она поведала о своем страхе перед отцом и о том, что задушила ребенка по его принуждению, но никто ей не поверил, в конце концов именно отец ее и обвинял.

Что за лицо у нее было, когда она говорила, о Боже мой! – картина боли, страха и стыда. Бетта хотела понять жестокость своего отца, но не знала, как высказать свое желание. Она жаждала прощения, но не умела попросить его. Она мечтала, чтобы ее поняли, но не понимала, как выразить это словами. Она хотела помолиться Господу и призвать Его на помощь, но не могла сделать и этого – настолько примитивным было ее религиозное и моральное чувство.

Лгала ли Бетта малодушно, пытаясь с помощью обвинений в адрес отца избежать пламени? У нее не было ни сообразительности, ни самообладания, чтобы сделать нечто подобное. Я смотрел на это детское лицо добрых пять часов. Ей было только тринадцать, хотя судья объявил, что ей пятнадцать, чтобы его приговор не казался чересчур суровым. Я оставался рядом с ней, я внимательно наблюдал, и когда она вышла из лохани, я почти обонял правду, исходившую от нее. Если Бетта была лгуньей, тогда каждый из нас лжец сто тысяч раз. Нет, она говорила правду. Но поскольку ничего нельзя было сделать, чтобы спасти ее от смерти на костре, я мог только остаться рядом с ней до кровавого конца. Когда ее везли по Болонье, выставленную на всеобщее обозрение, с трупом ее ребенка на шее, я шел рядом с повозкой, а ей вслед выкрикивали оскорбления и бросали гнилые фрукты. Но среди тысяч зрителей, как мне сказали, большинство казались сдержанными или напуганными. Пока длилась эта пытка, глаза Бетты были прикованы ко мне. Она исповедалась, она раскаялась самым сокрушенным образом, я отпустил ей грехи и заставил ее поверить, что она увидит Бога. Я также внушил ей, что, задохнувшись в самом начале от дыма, она почти не почувствует боли от огня. Но здесь, увы, я жестоко ошибался. Палач позаботился о том, чтобы пламя охватило ее всю. Ее крики пробивались сквозь отвратительный треск языков пламени. Я увидел, как загорелись ее волосы, кожа поалела, побурела, почернела, а маленький труп на ее груди превратился в тлеющие угли.

Скажите мне, отец Клеменс, разве мы живем по старому закону евреев: око за око? Я думал, что Иисус пришел к нам с вестью о любви и сострадании. Разве могли крики Бетты оживить ее младенца? Все верхние города, все правительства и важные особы ответственны за то, что Болонья сделала с этой тринадцатилетней детоубийцей, которую вырастили почти как животное, в полном незнании мира и без всякого понятия о добре и зле. Этого достаточно, чтобы проклясть все власти мира сего.

Рассказав историю Бетты в начале этой исповеди, я могу вернуться к своим истокам, однако я должен поторопиться.

У меня есть основания полагать, что я родился в Венеции в 1501 году и был сыном… Но нет, забудем о первых годах. Главное – найти те узловые моменты, за которые цепляется моя память, и настоящим началом была Флоренция. Мне было семь, и я прибыл из далеких земель, а потому разве могу я забыть, как впервые увидел гигантские стены Флоренции? Я сидел верхом за спиной незнакомца, держась за его ремень, мы спустились в долину реки с северных холмов, и я увидел стены и огромный парящий купол посередине. Вода серебряной нитью разрезала город. Оказавшись внутри стен, мы сразу же окунулись в месиво людей, мулов, повозок, криков, колоколов, иноземных костюмов и голосов и незнакомых запахов. Мы пересекли реку и подошли к большому зданию, где меня поселили в доме мессира Андреа ди Дзаноби де Барди, главы старой семьи. Им требовались деньги, а мое проживание там должно было приносить им ежегодно хороший доход, и поэтому они приняли меня под видом дальнего родственника. С ними я провел шесть лет: с отцом, мессиром Андреа, его матерью монной Лукрецией, его женой монной Алессандрой, их старшими сыновьями Пьетро и Дзаноби и маленькими дочерьми Ванной и Примаверой. Я был самым младшим.

Позвольте мне упомянуть эти детали, отец Клеменс. Я откликаюсь на зов прошлого.

Мне приходится тщательно подбирать слова, чтобы выразить свои ранние впечатления. Каковы были мои первые чувства во Флоренции? Я был напуган. Я был смущен. Я был осторожен. По коже бегали мурашки. Я с трудом понимал Барди, а каждый раз, когда сам открывал рот, чтобы заговорить, хотя бы сказать «да», «нет» или «пожалуйста», все потешались над моим смешным выговором. Я не понимал, в чем дело. Сначала я думал, что у меня неправильный рот, и иногда потихоньку засовывал туда пальцы и ощупывал язык.

Мессир Андреа сказал, что со мной будут обходиться так же, как и с другими детьми. Моими единственными обязанностями было учить уроки и молча и быстро исполнять все, что мне скажут. Занятия проходили недалеко от дома, у нотариуса, сира Уго ди сир Биндо Бинди, который учил мальчиков группами по три-четыре человека грамматике и арифметике.

Дом сира Уго и оживленная улица за его дверью стали моей Флоренцией – болтливым, хитрым, жестоким городом. Вот где я научился защищаться от мальчишек из семей Содерини, Каппони и Гуиччиардини. Особенно двое из них казались рослыми, крепкими и драчливыми. Это Флоренция, и попасть туда – все равно что окунуться в ледяную воду. Если дома мой непривычный выговор вызывал только смех, то дома у сира Уго меня презирали, называя паршивым иностранцем, животным, деревенщиной с ослиным голосом. В результате моя речь изменилась, как мне сказали, с невероятной быстротой, и я стал говорить, как флорентийцы. Новые звуки вскоре стали вылетать у меня изо рта с той же легкостью, с какой в нос залетали запахи Флоренции – мокрого камня, хлеба, кожи, укропа и медовых сладостей, ладана, мутной Арно и странный лиственный запах тяжелой шерстяной одежды. В небе стоял незнакомый величественный звон колоколов, звук, которого я не слышал в деревне рядом с Венецией.

Перебирая в памяти годы, проведенные мной в доме Барди, я ищу события, повлиявшие на меня. Это были не патриотические представления, столь любимые флорентийцами, – празднества в день покровителя города святого Иоанна, когда все торговцы выставляют на улицах свои лучшие товары, а рыцари и чиновники в пышных одеждах устраивают парад по Флоренции. Нет, меня потрясло нечто другое, и, должно быть, впервые я увидел это, когда мне было около девяти. С двумя мальчиками постарше мы пошли через реку в главную часть города и вдруг услышали трубы и увидели медленную процессию. Мы внезапно стали свидетелями публичной порки и истязания бедняги, которого вели на виселицу. Его измученные крики хлестали меня, как удары. Это было кровавое зрелище, заставившее меня содрогнуться. Разрываясь от жалости к этому человеку, я поспешил через Старый мост и вернулся домой в слезах.

Будучи послушным ребенком, я заслужил порку мессира Андреа лишь три или четыре раза – очень мало по сравнению с тем, что получали другие мальчики во Флоренции. Я часто замечал синяки на их руках и щеках. По субботам, в первый год моей жизни у Барди, меня купали с сестрами, Примаверой и Ванной, наши волосы мыли и сушили особыми полотенцами. Но даже после того, как нас перестали купать вместе, они продолжали называть меня своим милым медвежонком, il bel Orsino, целовали и часто наряжали в свои платья и накидки. Они защищали меня – как я любил их! – и смягчали ту злобу, что творилась вокруг дома сира Уго. Когда мне было около одиннадцати, в этом доме случилось чрезвычайно неприятное происшествие. Я предупреждал всех Барди, особенно монну Алессандру, которую я очень любил, что сынок Содерини, прыщавый Ветторио, был для меня настоящим мучением, постоянно пытался больно пнуть меня, отпихнуть локтем, плевался и обзывался. (Она отвечала, что я должен всячески избегать его и сдерживаться, что бы ни случилось. Его отец был большим человеком в правительстве, и так, мол, устроена жизнь.) Поэтому Барди не удивились, хотя и ужаснулись, когда однажды я пришел домой весь в крови. У дома сира Уго Ветторио подошел ко мне, когда я, сидя на коленях, подтягивал чулок, и пукнул прямо мне в лицо, за что я обозвал его свиньей. Я думал, что на этом все закончится, как он вдруг снял туфлю и ударил меня по лицу. Из носа пошла кровь, и в следующие несколько секунд в голове моей все помутилось от ярости. Я бросился на него, мы упали и покатились по земле, а я все бил и бил его по лицу изо всех сил. Должно быть, позвали сира Уго, потому что он внезапно появился и растащил нас, и теперь из носа Ветторио тоже лилась кровь.

Этой дракой я заслужил порку от мессира Андреа, которому пришлось еще и извиниться перед отцом Ветторио, а впоследствии какое-то время меня провожали на уроки латыни. С тех пор Ветторио и я избегали друг друга. Примерно в то же время я случайно увидел монну Алессандру, хозяйку дома, раздетой. Поднявшись наверх, я проходил мимо полуоткрытой двери спальни; я толкнул дверь и заглянул в комнату. В этот момент монна Алессандра как раз вставала из ванной, совершенно нагая, а Нельда, наша служанка, подавала ей полотенце. На какой-то миг я увидел покачивание полных грудей монны Алессандры и густой пучок темных волос внизу живота. Я мгновенно отпрянул, прокрался вниз и спрятался за большим сундуком. С тех пор я не хотел ее видеть, не хотел видеть и дочь ее Примаверу, образ которой упорно приходил мне на ум. К тому времени я уже вдоволь наслушался от старших мальчишек шуток о разбитных женщинах и вдовах, об их постоянном зуде и вечной жажде, о неуправляемой плоти, о том, что шерсть их всегда была готова к взбитию, а земля к вспашке. Я не понимал, как плоть может быть неуправляемой.

Память моя возвращается к событию, произошедшему незадолго до того, как я покинул дом мессира Андреа. Мне было почти тринадцать, а Примавере четырнадцать. Все в ней нравилось мне, и я, бывало, украдкой поглядывал на нее, а она, как мне кажется, с удовольствием отвечала на мои взгляды. Однажды мы вместе гостили в деревне и в последний день нашего пребывания там увидели, как блестящий черный жеребец взбирается на кобылу. На следующий день, уже во Флоренции, после ужина мы на минуту оказались одни наверху темной лестницы, и она взяла мою левую руку и запустила себе под юбку, между ног. Моя рука погрузилась в настойчиво манящую мягкость, горячую от волос и пота, а потом Примавера вытащила ее, на мгновение поднесла к своему носу, затем к моему, чтобы я мог ощутить запах, и убежала. В изумлении я все прижимал пальцы к носу, охваченный удовольствием, страхом и стыдом. Я хотел последовать за ней, чтобы вдохнуть запах всего ее тела, но испуг сковывал меня.

С того дня девушка переменилась. Она сторонилась меня, вела себя, словно ничего не случилось, и больше не отвечала на мои взгляды. Может быть, все это мне приснилось? Мне казалось, что меня холодно отвергли. Она вдруг перенесла меня в другой мир, и теперь я остался там один. Воспоминание о ее мягком упругом лоне долго преследовало меня, и лишь спустя много лет я смог в этом исповедоваться. Это было слишком постыдно и одновременно слишком приятно. Мне не хотелось от этого отказываться. По ночам моя преступная рука словно светилась, источая сладостные обещания и запах счастья. Примавера будто передала мне и моей руке часть своей прелести.

Отец Клеменс, мои речи, должно быть, поражают вас своей непристойностью, но позже я смогу оправдаться, распутывая клубок своих мыслей. И если поток моих слов, изливающийся на бумагу под угрозой Совета Десяти, кажется слишком спокойным, объяснение сему кроется в днях моего пребывания в Сирийской пустыне, где я познал тайну самообладания. Я расскажу вам об этом.

Следующий документ был украден из архивов Венецианской тайной полиции, наводящего ужас Совета Десяти. Обладая достаточной властью, чтобы приостановить дебаты в Сенате, арестовать дворянина и казнить главу государства, дожа, члены Совета Десяти занимали свою должность в течение года и обычно избирались из правящего круга аристократов.

7. [Совет Десяти. Протокол заседания:]

24 сентября. Год 1529-й от Рождества Господа Нашего. Примечание: члены Совета заседали в масках.

Обвиняемый: Николо Барон. Торговец сукном, пятидесяти двух лет от роду, венецианец, житель нижнего города, района Канареджио, прихожанин церкви Сан Джоббе.

Показания… [опущено]

Совет: Господин торговец сукном, теперь мы желаем спросить тебя о маленькой колбаске с ядом, которую ты держал за щекой – или под языком? – откуда она у тебя?

Барон: Господа, я получил ее от нашего покойного собрата, аптекаря Ясоне Бионди.

Совет: Да, но разве это был обычный яд? Ведь не сам Бионди изготовил его?

Барон: Нет, господа, он сказал, что получил его с Востока.

Совет: С Востока? Когда и как?

Барон: Однажды я слышал, как он говорил, что яд был доставлен через пустыню, с берегов Черного моря.

Совет: Кто привез его в Венецию и у кого Бионди купил его?

Барон: Господа, я не знаю, простите меня. Аптекарь был не из тех, кто говорит о подобных вещах.

Совет: Хочешь сказать, что ты и твои товарищи клали в рот себе смертельный яд, не имея представления, откуда он взялся?

Барон: Мы знали, что он смертельный, господа, – мы верили в это, и этого было достаточно. И… и поскольку надо было лишь прокусить тонкую оболочку, проглотить его и умереть, зачем нам знать еще что-то?

Совет: Берегись, пленник, здесь мы задаем вопросы… Итак, как мы поняли из твоих путаных ответов, тебе кажется правильным и справедливым, что некие люди тайно привозят в Венецию партии ядов и засовывают их себе в глотку?

Барон: Господа, я не знаю, как ответить… И речи не было о партиях. Мы не продавали его. Каждый из нас имел при себе лишь… лишь необходимое количество.

Совет: Послушай, Николо Барон. Ты, староста церкви в нижнем городе, выдавал себя за хорошего человека и при этом никогда не задумывался о том зле, которое может принести тайный ввоз смертельных веществ в Венецию, не говоря уже об опасности лично для тебя?

Барон: Господа, я думаю, у каждого аптекаря в Венеции хранятся яды.

Совет: Вовсе нет! Это разрешено только отдельным дипломированным фармацевтам, и то под контролем магистрата по внешней торговле. Итак, давайте-ка поглядим: попытка самоубийства, контрабанда, яды. Только за это каждого из вас можно назвать преступником, не так ли?

Барон: Да, господа… Но это все делалось для высшего блага.

Совет: Для высшего блага? Что ж, так вот он, ваш заговор, ваши козни! Ты и другие члены вашего секретного общества поставили себя выше Венеции и презрели власти. Вы создали свое тайное общество, а затем… затем решили говорить от имени совести и от имени всех нас, всей Венеции. Но делали вы это за пределами города, во мраке вынашивая заговоры. И тебе не кажется это преступным?

Барон: Нет, господа…

Совет: Вот почему мы собираемся приговорить тебя к смерти.

Барон: Но, господа, помимо бесед и попыток связаться и поговорить с вами, со знатью, мы не видели иных путей исцелить недуг, которым охвачен нижний город.

Совет: Исцелить, ты сказал? Недугом были поражены вы, ты и твои сообщники, и мы вам не врачи.

[Опущено… Позже в тот же день]

Состояние заключенного, Николо Барона: Испытывает боли в запястьях. В остальном спокоен и готов разговаривать.

Совет: Пленник, твои сломанные запястья – плата за отказ признать то, что нам уже известно. Нам известно и многое другое, так что берегись. Итак, спрашиваем тебя в третий раз: сколько вас было в этой вашей секте?

Барон: Господа… я знал только четырех человек из моей секты, как вы ее называете. Всего нас было пятеро. Других я не видел, не представлял также, сколько еще существовало таких кружков, или групп по пять человек… Если я скажу, что шесть или семь, значит, всего было тридцать или тридцать пять человек, но я не знаю точно.

Совет: Послушай-ка, синьор торговец сукном. Старуха с косой стоит у тебя за спиной, можно сказать, ты у нее в руках. К чему делать свое положение еще более страшным? У нас нет ни малейшего желания пытать тебя снова, но некоторые вещи мы должны знать. Ты понимаешь? Ты назвал нам имена четырех человек. Двое наложили на себя руки, двое других исчезли. Значит, мы знаем имена только двоих живых. Подумай об этом. Или ты назовешь других людей, или мы перейдем к отчаянным мерам. Мы можем выжечь тебе глаза.

Барон: Умоляю вас поверить мне, господа! Вспомните, как мы использовали яд, подумайте об этом. Мы боялись, что нас предадут. Во всем соблюдалась секретность. Каждый из нас знал только членов своего кружка, и никого более. Благодаря этому ни один из нас не мог предать более пяти человек, включая себя. Ущерб, который мы при этом понесли бы, этим ограничивался.

Совет: Тогда как же вы связывались с другими пятерками? Вы должны были поддерживать с ними отношения. Должны были передавать сообщения, инструкции, вопросы, пояснения. Твоя ложь очевидна. В конце концов, у вас был один заговор или десяток?

Барон: Господа… полагаю, один.

Совет: Ты полагаешь! Это значит, что вам приходилось общаться с другими группами, а значит, ты знал и другие имена.

Барон: Нет, господа. Я не могу поведать вам того, чего не знаю. Но, возможно, один из нас знал больше. Я хочу сказать, один из нашей группы. Гаспаро? Но он мертв, он принял яд.

[Опущено… 25 сентября. Барону выжгли глаза, он слеп]

Совет: Каковы были истинные цели вашей секты – как вы ее называли? – вашего Третьего Города?

Барон: Повторяю, господа, мы были религиозным братством, мы вместе молились, размышляли, беседовали о нижнем городе.

Совет: Всего лишь маленькое общество для молитвы и бесед, да? Так вот отчего вы ходили с ядом в глотках?

Барон: Мы… мы говорили об обновлении.

Совет: Расскажи нам все подробности того темного замысла, ради которого вы все были готовы умереть.

Барон: Мы говорили об обновлении разделенной Венеции.

Совет: Каком обновлении? Подробности! Выкладывай все!

Барон: Мы желали… мы желали лучшей Венеции.

Совет: Господи, пошли нам терпения! Руки твои словно вывихнутые крылья цыпленка, а твои глаза – разве они недостаточно страдали? Неужели нам придется добраться и до других частей твоего тела? Какая такая лучшая Венеция? Чтобы по Большому каналу текло вино? Венеция для таких, как Мартин Лютер и смердящие анабаптисты? Говори, открой нам ваши планы!

Барон [тут заключенный неожиданно возвышает голос]: Вредно и страшно жить во мраке. Мы желали больше солнца для темных и промозглых улиц нижнего города. Больше Божьего света и тепла.

[Беспорядок воцаряется среди членов Совета Десяти и наблюдателей]

Совет: Молчи, мерзавец! Не сбивай нас с толку! Господь не имеет ничего общего с вашим заговором, разве что мы призовем Его проклятие на ваши головы. Начинай заново. Расскажи нам все. Вы хотите больше солнца для нижнего города. И как вы намеревались получить его?

Барон: Заставив вас… [кашляет] заставив дворянство согласиться соединить два яруса нашего города в один.

Совет: Поразительно! Давайте-ка разберемся. Вы всего лишь собирались уговорить нас перестроить оба города. Мы должны были изменить освещенность, внеся некоторые изменения в план застройки. Разве такова была ваша цель? Нет, синьор. Нет, нет и нет. Не это было вашим стремлением. Ваш план состоял в том, чтобы снести верхний город, разрушить его камень за камнем, ограбить и убить дворян.

Барон: Нет, мои повелители…

Совет: Да, господин торговец, и в ваших планах не было места Богу и религии. В них был только огонь и меч, смерть, предательство и мятеж, и, именем Христа, вы все заплатите за ваши кровавые идеи.