Текст книги "Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии"

Автор книги: Лариса Никифорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Своеобразной формой национальных музеев стали «действующие» дворцы – резиденции правящих монархов и членов их семьи. В отличие от XVII–XVIII веков, когда осмотреть Версаль или Петергоф могли только лица дворянского звания и только по протекции, со второй половины XIX века во дворцы стали допускать посетителей. За определенную плату в определенные дни и часы любой желающий мог осмотреть императорские дворцы, например, в Германии. Частичная музеефикация «действующих» дворцов была своеобразной «национализацией» художественного наследия, которое «создано руками лучших представителей нации» [147] .

Вслед за Национальными музеями, библиотеками, театрами ориентированными на сохранение исторического прошлого нации, появились здания, предназначенные для актуального настоящего – выставок современного искусства, собраний общественности, фестивалей и конкурсов государственного и национального масштаба. Среди первых – дворец выставок Запейон в Афинах.

Дворцами индустриального мира были многофункциональные комплексы, связанные с доминантными для индустриального мира практиками человеческой деятельности. Успехи промышленного производства демонстрировались в выставочных дворцах, которые были возведены в различных европейских столицах ко Всемирным промышленным выставкам; некоторые из них стоят до сих пор. Первым стал Хрустальный дворец Всемирной Лондонской выставки. Имя дворца оказалось присвоено выставочному павильону с легкой руки журналиста, но затем стало привычным; Дворец Индустрии с Галереей машин для Парижской выставки 1855 года [148] , Дворец Машин 1889 г. в Париже, необарочные Гран-палé и Пти-палé. Дворцы промышленности, дворцы Индустриализации были построены в Праге, в Брюсселе, выставочным дворцом был парижский дворец Трокадеро на холме Шайо [149] . Промышленные выставки были кульминацией индустриальной культуры XIX века, они не только демонстрировали плоды промышленной деятельности, но и, как считал З. Гидион, формировали «дух соревнования», «дух свободной конкуренции» [150] . Обращение к дворцу как к универсальному прототипу было вдохновлено самой атмосферой праздника, сопровождавшей каждую выставку, рождено оптимистическим этапом индустриальной культуры.

З. Гидион считал, что праздничный тон индустриального соперничества утратил актуальность к концу XIX века, были выработаны менее дорогие формы показа новой продукции, а промышленность стала чем-то само собой разумеющимся. Началом конца индустриальной феерии стал бутафорский Белый город в Чикаго для Всемирной Колумбийской выставки 1893 года [151] .

Дворцы индустриального общества, в массе своей, утратили место в авангарде художественного процесса. В эпоху, когда остро ценилось новаторское оригинальное авторское высказывание, они часто вторичны, подражательны, тиражируемы. В отношении дворцов не действует принцип экономичности, сомнителен принцип эффективности, столь важные в рационально организованном обществе. Дворцы в индустриальном мире стали прежде всего идеологемами власти – декларациями политического и социального устройства государства.

Если в культуре раннего Нового времени способы репрезентации власти были заданы искусством, его «всеобщими» темами, сюжетами, принципами, то в культуре эпохи модернизма искусство, скорее, используется для выражения значимости общественных институтов. Архитектурные формы резиденций власти и важнейших государственных учреждений декларировали укорененность институтов государственной власти в истории страны, в истории цивилизации (историзм XIX века), историческую правоту власти (монументальный историзм XX века), провозглашали технический прогресс как счастливое будущее (аванград и неоаванград XX века).

Художественные особенности дворцов Нового времени объединяет не близость художественных форм, но общий принцип – вера в то, что идеология, т. е. важнейшие теории политического устройства, могут быть адекватно выражены языком искусства. Общим для дворцов нового времени является прежде всего имя, которое стало знаком, маркирующим принадлежность здания и размещенного в нем учреждения, сфере государственных интересов. Поэтому дворцы Нового времени – резиденции органов власти и важнейших общественных институтов – объединены в тип дворца-идеологемы .

Законы и правила искусства в культуре модернизма утратили универсальный характер. Под воздействием исторического императива классика стала одной из форм художественного, равноправной по отношению к другим его формам. Сфера «чисто художественного» стремительно уменьшалась до «размеров» личной жизни и личного творчества, тогда как в общественной жизни – в политике, экономике, образовании – искусство превращалось в средство для выражения общественных и политических идей. Это не отменяет искренности художественного творчества, как, впрочем, не отменяет искренней веры в идеологию власти народа, в науку и технический прогресс.

Дворец-симулякр и проблема власти в культуре Новейшего времени

Мир после второй мировой войны получил название двухполюсного мира, он был представлен двумя системами – капиталистической и социалистической или, по И. Валлерстайну, капиталистической миросистемой и ее антисистемой [152] . Лидерство европейских стран – США или СССР в каждой из систем было недвусмысленно закреплено в архитектурном ландшафте образами правительственных зданий. В «европейских центрах» неевропейских столиц воспроизводилась знакомая колониальная модель, за что правительственная архитектура второй половины XX века в Азии и Африке получила название «импортированного модернизма» [153] . Дворцы парламентов, президентские дворцы, дворцы юстиции, национальные музеи, библиотеки, университеты воплощали европейскую в своей основе модель суверенного государства-нации. Лидерство СССР в странах социалистического блока было архитектурно обозначено не менее прямолинейно – парафразом главной площади советской столицы в Улан-Баторе [154] , «сталинской высоткой» в Варшаве [155] .

Прямолинейность архитектурного вторжения была снята универсальной стилистикой «современного движения». Принципы «современной архитектуры» – целесообразной функциональной организации пространства – постулируемые как строго рациональные, но внедряемые с большим эмоциональным напряжением и романтическим воодушевлением, стали основой образа правительственных зданий конца 1960–1970-х годов. Формы «современной архитектуры» понимались ее творцами в ключе символического равенства граждан в государстве и государств в мире. Они были программно лишены национальной окраски – ничего, кроме «мудрой, правильной и восхитительной игры освещенных объемов» [156] . Один из латиноамериканских архитекторов, отвергая язык исторических форм в пользу чистого языка «современной архитектуры», заявлял: «никто не хочет превращать свое прошлое в будущее» [157] .

Наиболее масштабными примерами воплощения принципов «современной архитектуры» стали правительственный комплекс Чандигарха и Бразилиа с дворцами правосудия, дворцами Ассамблеи и Национального конгресса, губернаторским и президенскими дворцами. В новых дворцах не осталось ничего от классического прототипа дворцового здания, но сама задача – возвести новый город в пустыне, «быстро, словно по мановению волшебства» [158] – продолжала дворцовую традицию Нового времени. В начале XXI века славу Чандигарха и Бразилиа, несмотря на критику последних за чрезмерную утопичность, собирается разделить Астана – новая столица Казахстана.

Идеи международного сотрудничества как диалога равноправных суверенных государств были художественно репрезентированы многочисленными зданиями международных организаций: ООН [159] , ЮНЕСКО, НАТО, организации Варшавского договора, Совета Экономической взаимопомощи [160] , Лиги арабских стран [161] , Организации стран экспортеров нефти, Африканского национального конгресса. Теперь их почти не называли дворцами, но штаб-квартирами или, нейтрально, зданиями. Сама смена имени свидетельствовала о состоянии «напряженности» в мире, обладающим самым мощным за всю историю человечества оружием и осознавшем безграничность государственной агрессии.

В отношении принципов легитимации власти обе миросистемы типологически едины – источником суверенитета выступает народ, понимаемый как все народонаселение страны. Однако демократия посттрадиционного типа, в отличие от демократий в традиционных обществах, является представительской демократией. Основной ее парадокс заключается в отрыве суверена от своих представителей и в фактической независимости органов власти от народа, чье право на политическое волеизъявление превратилось в спектакль [162] . Проблема преодоления этого разрыва, выразившаяся и в философском «разоблачении» демократии, и в поисках конкретных политических стратегий, была известна обеим миросистемам, несмотря на то, что могла обсуждаться в разных терминах.

Свое художественное решение она получила в новом типе общественного здания, в котором процессы самоорганизации и организации общества (политической или всякой иной) должны были объединиться. Такой тип здания сформировался в советской культуре, где идеологемой «настоящей демократии», «демократии масс» стали дворцы и дома культуры. На их основе возник тип универсального общественного здания, который под именем дворцов конгрессов, дворцов республики, дворцов наций появился в 1960-е – 1980-е годы в столицах многих государств.

В больших и малых залах заседаний, трансформируемых в концертные, спортивные или кинозалы, проходили, сменяя друг друга, правительственные съезды, научные конференции и симпозиумы, художественные мероприятия, праздники. Одновременно здесь во дворце находились различные студии, библиотеки, магазины и киоски, комплексы ресторанов и кафе. Были, наконец, просторные холлы и камерные фойе, куда можно войти прямо с улицы, просто отдохнуть и пообщаться. Потенциальная открытость таких дворцов для различных форм организованной общественной жизни была ориентирована на возможное многообразие этих форм и одновременно на «живое», неорганизованное, постоянное присутствие народа. Среди универсальных общественных зданий такого рода дворец съездов в Московском Кремле [163] , дворец Республики в Берлине [164] , дворец Республики в Алжире, дворец Республики в Бухаресте, Национальный дворец в Софии, зал конгрессов «Финляндия» (дворец «Финляндия») в Хельсинки [165] , дворцы конгрессов в Брюсселе, Лилле, Брегенце [166] .

Дворцы конгрессов, дворцы наций, дворцы республик можно считать архитектурной декларацией «гражданского общества» или «подлинной демократии», в которой народ представлен не безликой массой, а солидарностью и гибким сотрудничеством многочисленных «реальных групп», напрямую контактирующих со своими представителями в политических структурах. Такие дворцы можно отнести к уже описанному типу дворцов-идеологем: идеологические задачи служили питательной почвой для архитектурных решений, с функционированием таких дворцов-учреждений связывались определенные политические надежды. Дворец – универсальное общественное здание стал итоговым звеном типологии общественных зданий индустриальной эпохи.

Постиндустриальные структуры власти, сформировавшиеся внутри индустриальной культуры, – его «новая ось социальной организации и стратификации» [167] – не получили выраженной архитектурной репрезентации. Политическая власть постиндустриального типа основана на новом властном ресурсе – знании, на социальных технологиях управления – т. н. «мягких стратегиях» или «мягком насилии», имеет новую структуру – гибкую, подвижную, децентрализованную [168] . И главное – политическая власть постиндустриального типа не стремится к легитимности, не требует от общества признания и не добивается согласия. Процесс перехода политической власти от структур индустриального общества к постиндустриальным структурам Э. Тоффлер описывал как «смещение», «ускользание» власти – процесс не до конца контролируемый и не вполне осознаваемый обществом.

Формирование новых нелегитимных – постиндустриальных – властных структур связано с той ролью, какую в развитом индустриальном обществе приобрели процессы организации и управления, по размаху и уровню сложности не сопоставимые с другими историческими формами организации человеческой деятельности. В рамках официальных бюрократических структур формировалась новая социальная институция, названная «новой техноструктурой» (Дж Гэлбрэйт) [169] , «новым средним классом» (И. Валлерстайн) [170] в руках которого сосредоточилась реальная власть. Превращение власти собственников капитала – основных агентов капиталистической экономики – из реальной в номинальную, получило название «революции управленцев». Как писал Дж. Гэлбрэйт, «на самом высоком уровне развития, примером которого служат компании General Motor, General Electric, Shell, Unillever, IBM до тех пор, пока фирма делает деньги, власть техноструктуры абсолютна. Власть собственников равна нулю» [171] .

Новая техноструктура или новый средний класс – это социальный слой, который овладел новыми ресурсами власти-знания в условиях ограниченности традиционных, когда капитал монополизирован собственниками, а насилие – государством. Принадлежность к новой элите определяется не только уровнем образования, хотя и им тоже, но, в первую очередь, личными качествами – способностью осознать новые возможности власти и использовать их.

Отличительными особенностями новой техноструктуры Дж. Гэлбрэйт считал наличие собственных неафишируемых целей, отличных от целей собственников капитала– агентов капиталистической экономики. Цели новой техноструктуры – не максимальная прибыль, а гарантированный доход, не бесконечное увеличение прибыли за счет наращивания производства и уменьшения издержек, а надежность действующей системы при сохранении в своих руках реальной власти [172] . Стратегии ее деятельности, т. н. адаптивные стратегии, связаны с приспособлением системы для реализации собственных целей. Результатом становится сохранение устойчивого положения в общих условиях неустойчивости и ненадежности системы.

Подобный результат, понимаемый как доход, получаемый с помощью ресурса знания, как и сама мотивация такой деятельности, получили название «постматериальных». Новая техноструктура поддерживает видимость индустриальных целей – рост производства, увеличение прибыли, а на деле осознает и преследует иные, собственные, цели. Определение ее мотивации как «постматериальной» [173] , а капитала как «суперсимволического» [174] не очень точны. Ближе всего «отрицаемый капитал», т. е. неузнанный в качестве капитала. Так П. Бурдье характеризовал «символический капитал» доверия, благодарности, добросовестности, который в рамках традиционной модели хозяйства был «неузнан» как капитал [175] . С одной существенной поправкой – в постиндустриальной культуре капитал новой техноструктуры и не узнан обществом, но прекрасно осознаются ею самой.

Формирование постиндустриальных структур власти не ведет к формированию новых типов общественных зданий, поскольку «новая техноструктура» не стремится к легализации и не добивается легитимности – это для нее губительно.

Подобно тому как в рамках крупной корпорации власть смещалась от собственников капитала к управленцам, так и в капиталистической миросистеме шел аналогичный процесс – смещения власти от официальных политических структур к структурам экономическим. Нелигитимную власть приобрели транснациональные корпорации, под «мягким» давлением которых трещал суверенитет национальных государств.

Тесная связь экономических и политических структур развитых капиталистических государств давно не составляет секрета. На одном этапе корпорации научились пользоваться интересами государства или дистанцироваться от них под девизом «чисто экономических» интересов. На новом этапе была освоена стратегия воздействия – активного воздействия на органы государственной власти с целью принятия решения в интересах корпораций. Так, например, экономический успех корпорация Дженерал Мотор в 1950-1960-е годы связан с лоббированием государственных программ развития сети автомобильных дорог в США. «Жители США добираются к месту работы на автомобиле, несомненно, частично потому, что им нравится такой способ, но частично и потому, что отсутствует выбор. Использование государственных средств для создания других видов транспорта натолкнулось на противодействие со стороны автомобильных компаний» [176] . Государственные интересы стран-лидеров становятся до неразличимости близки интересам ТНК.

Корпорации по отношению к государствам тоже обнаруживают неафишируемые цели и работают в стратегии ухода от ответственности, как и новая техноструктра по отношению к «кормящей» ее корпорации. Транстерриториальный характер деятельности капиталистического производства был движим не только поисками новых товаров, новых рынков, дешевого сырья и рабочей силы, как это было на этапе колониализма и раннего индустриализма, но и стратегией распыления ответственности. «Закамуфлированный характер распределения прибавочной стоимости в условиях длинной товарной цепочки способен наиболее эффективно нейтрализовать политическую ситуацию, поскольку он скрывает реальное положение дел» [177] .

Когда в стремлении к «блеску динамично растущего общества», который как считает Ф. Фукуяма воздействует на все страны [178] , более слабое государство обращается к сильному за советом, оно получает в качестве консультантов, как писал И. Валлерстайн, «мошенников», «чикагских мальчиков», вооруженных рецептами рецепты рыночной экономики. Между тем консультантам прекрасно известно, «что рынок способен улучшить экономическое положение беднейших 75 % населения не более, чем витамины могут излечить лейкемию» [179] .

Если слабый обращается к сильной и обладающей знаниями стране за кредитом, он получает его на условиях реорганизации экономической и политической структуры. На этом основана деятельность Международного валютного фонда, благодаря которой государство не просто открывает двери иностранным инвесторам, но «лишается возможности их закрыть» [180] . Э. Гидденс, анализируя проблемы глобализации и, в частности, взаимоотношения между странами-лидерами и развивающимися государствами, констатирует: «Открытие страны или каких-то ее регионов для свободной торговли может подорвать местную экономику. Территория, попадающая в зависимость от нескольких видов продукции, реализуемых на мировом рынке, весьма уязвима к колебаниям цен и технологическим изменениям» [181] .

То, что Ф. Фукуяма описывал как «триумфальное шествие» либеральной демократии, как «всемирную либеральную революцию», направляемую «фундаментальным процессом, диктующим общую эволюционную закономерность для всех человеческих обществ» [182] , другими западными же авторами, социологами, политологами, экономистами, описывается как вовлечение стран периферии в глобальную капиталистическую экономику (по Фукуяме «в мировую рыночную экономику»), где стратегии экономического давления идут рука об руку с политическими «реформами», не исключающими вооруженного давления, подготовки государственных переворотов и установления «хрупких» президентских систем, наиболее управляемых из страны-лидера [183] .

При наличии дворцов парламентов и дворцов юстиции топосами «реальной власти» становились офисы крупных корпораций – IBMbuilding, Сitybankbuilding, Chrysler building, Wrigley building, GMbuilding – в столицах стран Азии, Африки, Латинской Америки. Ими, а не сколками правительственных резиденций было обозначено лидерство США в странах Европы и третьего мира. Здания корпораций не называют дворцами – это имя монополизировано органами государственной власти и памятниками архитектуры.

Каркас транснациональной корпорации держится на офисных зданиях, отделениях и производствах во многих странах мира. В различных городах Америки, Европы, Австралии, в Египте, Бангладеш, Китае, Японии, Корее, Саудовской Аравии ets. расположены отделения Ситибанка. Исследовательские центры IBM находятся не только в Калифорнии, но в ЮАР, Индии, Бангладеш [184] . Производства Wrigley расположены в странах юго-восточной Азии, Латинской Америки, с недавних пор работают фабрики в Новгороде и Санкт-Петербурге. Студия Disney, превратившаяся в 1950-х в крупнейшую транснациональную корпорацию Disneyland, раскинула свои отделения в США, Европе, Японии, Корее. ТНК сравнивают с пирамидой, вершина которой находится в стране-лидере, а грани протянулись далеко за ее пределы [185] .

Архитектурно-типологические особенности корпоративного строительства (т. е. строительства, вызванного нуждами ТНК) свидетельствуют о державном размахе. Оно представлено не только офисами и производствами. В него входит своеобразный комплекс культурного наследия: «исторические» здания компаний и небоскребы начала XX века, превращенные в раритеты на фоне новых сверкающих кристаллов. Они так и называются – историческое здание корпорации Chrysler или историческое здание GM. Первые производства, дома, где жили основатели компании, школы, в которых они учились: первый завод Wrigley factory в Чикаго [186] или начальная школа, где учился У. Дисней [187] . Результаты первых благотворительных акций – бейсбольный стадион Wrigley field в Чикаго, построенный на средства компании в 1916 году, символ заботы Wrigley о нуждах общества [188] .

Транснациональные корпорации называют империями не только потому, что они раскинулись по всему миру. «Покупая стиральную машину, Вы попадаете в империю GE (General Electric). Вы оформляете кредитный договор с собственной кредитной компанией GE, в магазине, укомплектованном оборудованием GE. Вы уходите с «железом», а в это время вступает в действие програмное обеспечение GE. Стиральная машина – это мелочь, частный случай» [189] . В рамках корпорации создаются не только научно-технические, производственные и сбытовые подразделения, собственные медиа-комплексы, но и собственные финансовые сети, системы социального страхования, образования (школ, колледжей, университетов, фондов поддержки науки) и досуга (турфирмы, клубы, отели), транспортные сети, собственная система жилья и бытового обслуживания.

Империи ТНК формируются гибкими экономическими стратегиями реформирования, реиинжиниринга, соучредительства, инвестирования, патронажа. Не всегда можно с ходу определить, что тот или иной университет или банк является частью корпорации. И архитектурный портрет корпорации не является завершенным – многие формы деятельности ТНК не имеют архитектурной артикуляции, и не потому, что значимость их не осознана, но потому, что не обо всем следует уведомлять общество.

ТНК, нарушая суверенитет государств, сами тяготеют к модели самодостаточного хозяйственного организма. Подобно государству они создают собственную корпоративную идеологию, корпоративную этику и корпоративную мораль с ее главной афишируемой ценностью – процветанием корпорации.

Аналогом резиденций международных организаций в области политического сотрудничества стали крупные офисные комплексы, собравшие в одном здании представительства многих корпораций. Таков Всемирный финансовый центр – символ глобализации финансового мира, печально известный Всемирный торговый центр. Деятельность Всемирной торговой организации и Международного Валютного Фонда ставят под сомнение реальность власти международных политических организаций [190] .

Для экономистов проблема власти давно разгадана и новая концепция суверенитета формулируется предельно четко. «Тот, кто контролирует конкретную экономическую систему и получает основную выгоду от этого называется сувереном (верховным властителем)» [191] . В условиях «смещения власти» или, как писал У. Бек, в ситуации «страшноватого спектакля с переменой ролей политики и неполитики при сохранении фасадов» [192] , правительственные дворцы превращаются из топосов власти в пустые фасады. Резиденции органов государственной власти, институты, декларирующие национальный суверенитет или возможность международного политического сотрудничества, могут на поверку оказаться пустыми знаками власти – дворцами-симулякрами.

Международное политическое сотрудничество претерпело показательные институциональные изменения. Особой формой межгосударственного сотрудничества стало Европейское сообщество государств, формирующееся как межгосударственная структура, обладающая правом на законодательно оформленную и легитимную власть в пределах сообщества. Его органы власти созданы по модели демократического парламентского государства, резиденциями ветвей власти стали Европейский парламент («дворец Совета Европы» или «европейский дворец Советов») и Европейский суд в Страсбурге (т. н. «Дворец прав человека» [193] ). Межу тем это не демократическое, но аристократическое сообщество. В него нельзя вступить по собственному желанию как в организацию гражданского общества – можно быть только принятым. Правила приема включают как законодательно определенные, так и не артикулированные и трудно улавливаемые критерии – истинной демократии, истинного соблюдения прав человека. Сформулировать критерии истины трудно, но «мировое сообщество» безошибочно определяет того, кто им не соответствует. Подобным образом нельзя было стать аристократом при «старом режиме», им надо было родиться, и различия между дворянством мантии и дворянством шпаги были неустранимы. Общество, пронизанное постиндустриальными связями, эволюционирует от демократии к новой сословной структуре, декларируя при этом демократическую идеологию.

«Смещение власти» от официальных структур в сторону новых техноструктур или элитарных сообществ это еще не исчезновение топоса власти, но утрата прежними топосами смысла. Решающий шаг к исчезновению топоса власти был сделан благодаря возникновению феномена сетевого общества.

Основные принципы сетевого общества можно считать идеальным воплощением постмодернизма – отсутствие центра и жесткой структуры, ризоматичность, не только целей, интересов, возможностей, но и участников. Одновременно, сетевое общество это реализованная модель гражданского общества с его «рассыпанностью», необязательностью связей, полной свободой входа и свободой выбора – свободное общество свободных людей.

Однако свобода и децентрализованность сетевого общества обманчивы. М. Кастельс, анализируя перестройку отношений власти, определял сетевую структуру как в высшей степени центрированную. «Присоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы), выступают в качестве орудий осуществления власти, доступной лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот управляет властью» [194] . Эта централизация непохожа на иерархию власти индустриального периода – между децентрализованной сетью и ее централизованным управлением лежит пространство гибких «интеллектуальных технологий», которые и составляют сферу творческой деятельности «класса интеллектуалов», постиндустриальную экономику услуг, ориентированную на выпуск «высокостоимостной продукции».

Сетевое общество преодолевает пространство как физическую реальность, предоставляя своим агентам широкие перспективы «ухода от ответственности». Власть реальная, но неузнанная в качестве власти в ситуации свободы от пространства и времени, может кардинально решить эту проблему. Как отмечал Р. Райх, в индустриальном производстве существовала взаимосвязь между доходами менеджера и зарплатой рабочего. «В сетевых обществах такая связь отсутствует, точнее получающий высокие доходы менеджер не знает, за счет кого это происходит, а тот не знает с кем бороться и от кого требовать справедливости» [195] .

Проблема исчезновения власти из привычного для человека пространства связана с концепцией капитала постиндустриального общества – знанием как новой формой капитала. Знание, понимаемое в широком смысле как личный опыт [196] , это не неисчерпаемый, не убывающий ресурс. В отличие от других видов капитала – от природных ресурсов или «основных фондов» предприятия – знание неотчуждаемо в принципе. Отчуждаема информация – систематизированное, кодифированное знание. Информационное общество – это общество, в котором циркулирует отчуждаемый капитал, при том что «основные фонды» остаются в полной неприкосновенности. Информационная экономика, ставшая результатом «цифровой революции», имеет иные законы, нежели экономика, основанная на традиционных видах капитала. Дело не только в том, что переворачиваются законы «пределов роста» [197] , но и в том, что многократно возрастают возможности манипулирования капиталом (информацией) [198] . При этом, информационная экономика остается рыночной экономикой и ведет к новым формам бедности [199] и дискриминации [200] .

Знание как ресурс названо личным или личностным капиталом, его главная характеристика – соединенность работника и условий труда. В.Л. Иноземцев сравнивал представителя «класса интеллектуалов» со средневековым ремесленником, работающим в своей мастерской: они схожи, с одной принципиальной разницей – интеллектуал независим от места в физическом смысле этого понятия [201] . Тем самым, даже постановка вопроса об архитектурной репрезентации топоса власти в сетевом обществе теряет смысл.

Глава II ДВОРЕЦ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ ДРЕВНОСТИ И СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Дворец в языковой картине мира: наследие индоевропейской культуры

Этот раздел выполнен на материале сравнительного языкознания, вскрывающего древнейшие смысловые пласты, сохранившиеся во внутренней форме слов – названий дворцовых построек. В центре внимания слова дом, двор , от которых и произошло дворец , а также предшествовавшие ему чертоги, хоромы, палаты, терема .

Эпоха индоевропейской языковой общности считается наиболее древним подлежащим достоверной реконструкции этапом истории целой семьи языков, к которой принадлежит и русский, носители индоевропейского языка участвовали в этногенезе протославян. Наиболее древние тексты на языках индоевропейской семьи относятся ко II тыс. до н. э. (хеттский), полагают, что индоевропейский язык существовал уже в V тыс. до н [202] .

Следующему этапу дописьменной истории слов русского языка соответствует период славянской языковой общности – праславянский или общеславянский язык. К V в. н. э. из (праславянского) языка выделились южнославянские, западнославянские и восточно-славянские подгруппы языков, зафиксированные в письменности к IX–X векам, хотя в некоторых частях славянского языкового ареала общеславянский жил до конца XI – начала XII столетий [203] . С образованием самостоятельных славянских государств началось формирование соответствующих литературных языков – древнепольского, древнеболгарского, древнерусского. Древнерусский примерно до XII века был общим языком современных русских, украинцев, белорусов. С XV века ведет свое начало русский язык, в том смысле, какой мы вкладываем в это понятие сегодня – великорусский. Считается, что славянские языки сохранили богатое индоевропейское наследство.