Текст книги "Тень Жар-птицы"

Автор книги: Лариса Исарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Оса слушала меня очень серьезно, не перебивала, а потом заявила, что мой доклад – образец того, как можно, не готовясь, болтать на любую тему. Она двойки не поставила, и я обрадовался, а она уже тогда, наверное, ко мне проявляла презрение…

Может быть, меня это так бы не задело, если бы она иногда не делилась со мной воспоминаниями о прежних учениках, о работе в институте, я чувствовал себя в такие минуты совершенно взрослым. Да и муж ее тоже держался просто, без пижонства, однажды только пожаловался:

– Что за комиссия, создатель, быть мужем учительницы!

И сказал, чтоб я никогда не женился на «дамах этой профессии», они обязательно становятся «страшными занудами».

Но если я теперь брошу школу, когда до экзаменов осталось восемь дней, что изменится? Она, наверное, и не заметит или обрадуется: избавилась от «труса».

Самое странное, что злюсь, ненавижу ее дома, когда вспоминаю, когда в ушах ее негромкий тонкий голос, а на уроке я пытаюсь поймать ее взгляд, понять, что она думает, чувствует – и не могу. Не смотрит на меня, только поверх – хоть плачь…

Кажется, никогда меня ничего так не жгло, как эта история. Ведь бывали же и раньше неприятности. В пятом классе я вышиб окно в учительской, когда в футбол играли, в седьмом – чуть без руки не остался на уроке труда. Зазевался и сунул палец в супор. Мать болела в восьмом, подозревали рак, мы с отцом извелись, пока она лежала в больнице…

Но это было просто больно, неприятно, страшно, а теперь еще добавилось, что это – Она.

Только этого не хватало! Митьку арестовали за три дня до экзаменов за убийство… Школа вверх дном, Зою Ивановну, говорят, снимут. Митькина мать с инфарктом в больнице.

Кирюшу вызывали, а она нам не желает рассказывать, чтобы «не отвлекать от экзаменов». Как будто можно о них думать? Она только сказала, что процесс будет закрытый, что меня вызовут раньше, как его друга, может, быть, и на суд попаду.

Она предложила, чтобы Ветрова и Стрепетов написали на Митьку характеристику, намекнула на отрицательную, но ребята написали, что он был хорошим товарищем, что никого никогда не подводил, что мучился дома и хотел уйти работать.

Мы сидели в школе полдня и вспоминали, каким он был, точно о покойнике. Мы с первого класса вместе, самые «старожилы». Варька рассказала, что в третьем классе он ей отдавал свой завтрак, она была тощая и всегда хотела есть. Я вспомнил, как в шестом ходил он ко мне два месяца ежедневно, когда я чайник на себя опрокинул, уроки приносил. И еще, как однажды нашел Митька кошелек в коридоре с десятью рублями и отнес его директору, как он Лисицына спасал от вымогателя.

Сколько лет были вместе, день за днем, но вспоминались только мелочи. Тут я добавил, что его боялся даже Ланщиков, впрямую не связывался, и вдруг Варька предложила позвать Глинскую, может быть, она вспомнит полезное для него.

Я знал, что это глупо, Антонина же принципиальная, но Варька ее зазвала в пионерскую, где мы сидели. Глинская пришла бледная, глаза воспаленные, точно ревела. И сразу нам заявила, что во всем она виновата, что она бегала к следователю и просила ее тоже арестовать.

Мы так и обалдели. Оказывается, Ланщиков хотел с ней свести счеты, он всегда говорил: «Ни одну обиду никому нельзя спускать, до пятого колена» и очень вендеттами восхищался… Митька стал бояться за Антошку, никуда одну не отпускал. И вот в субботу пошли они в кино, возвращались парком в девять часов вечера, еще светло, и тут их окружили пять парней. Они велели Митьке смыться, говоря, что только поучат эту «недотрогу», чтобы была с мужиками поласковей. И один ее за косу схватил. Митька его оттолкнул, загородил, и тогда ему сказали, что из него сделают отбивную, раз он по-хорошему не понимает, а она пусть смотрит, пока до нее очередь дойдет. Они пьяные были, а Митька – бывший самбист. Он бросился на длинного, ударил его и велел ей бежать за помощью. Она рванулась, но ее сзади схватили за руки, вывернули больно, она вскрикнула, и тут Митька прямо озверел, ее стал прикрывать, кричал: «Беги, дура…» Он отбивался от пятерых, и она рванулась за милицией. А потом узнала, что Митька вытащил нож, уже теряя силы, и попал одному в печень. Парень умер, не доехав до больницы…

– Это я виновата, если бы я не общалась с Ланщиковым…

– Ну при чем тут ты?! – Голос Стрепетова был ужасно монотонный, так он всегда говорил, когда о чем-то напряженно думал. – Это был его нож?

– Не знаю. Может, и перехватил…

– Правильно, с подлецами в дружбу не вступают, потом не отмоешься… – ядовито вмешалась Варька.

– Я хотела с Митькой повидаться, но меня не пустили, он в плохом состоянии.

– Все-таки Митька не имел права ножом махать!

– Лучше, чтобы они его забили насмерть?!

– Это же самооборона, их было пятеро, – сказал я и посмотрел на Стрепетова.

– И потом он же меня защищал! – чуть не плача крикнула Антошка.

Очень меня удивила Варька Ветрова. Она заявила, что Митьке многое спускалось из жалости, не у него одного отец пьет, это еще не повод носить при себе нож и чуть что за него хвататься.

Стрепетов очень осторожно говорил с Антошкой, и от этого хандра моя усилилась. Мы прекратили споры, дописали характеристику, только все положительное, что смогли вспомнить, а потом Стрепетов ушел с Антошкой, а я с Варькой. Разговаривать было не о чем. Первый раз в жизни я поймал себя на мысли, что знаю заранее, что Варька скажет, а потом, часа через полтора, она то ли отстала, то ли я ее потерял…

Я все вспоминаю Митьку, наши разговоры. Я только сейчас понял, чем стала Антошка в его жизни. Митька больше, чем я, мечтал о встрече с настоящей чистой девчонкой. Слишком много видел грязи вокруг. Наши девчонки в классе были взрослее этой малявки, да и по возрасту она была младше, ей только в апреле исполнилось шестнадцать…

Как-то он спросил меня, стоит ли ему рассказать о своей предыдущей жизни невесте? Мне смешно стало, еще и школу не кончил, а уже ломает себе голову над всякой чушью. И я отшутился, посоветовал заранее исповедь написать, в нескольких вариантах, в зависимости от масти невест: блондинкам – одно, рыжей – другое, а для черной – все наоборот…

А недавно Митька говорил об отъезде на Север. Он мечтал стать зимовщиком, прилично зарабатывать, найти себе профессию, а в основе всех его планов была Антошка с ее дурацкой косой и странными глазами, то светлыми, то темными. Кстати, в этом нет ничего особенного. Варька объяснила мне, что Глинская плохо видит, но скрывает, потому и щурится…

У нас в классе все возбуждены, многие спорят, выйдет ли, как всегда, сухим из воды Ланщиков. Его дружки на допросе показали, что нападение он оплатил дисками, Ланщиков в школу не ходит, и почему-то Рябцева. Комова шушукается о чем-то с девчонками, но при мне они замолкают. А при чем тут Рябцева? Стрепетов просил меня сходить домой к Ланщикову, должен же класс знать, что происходит.

Был у Ланщикова. Там прямо траур. Мать руки ломает, а отец так его отхлестал, что он сидеть не может. У них кантовался и отец Рябцевой, но мать Ланщикова тут же меня утащила в другую комнату и стала говорить, как она тяжело больна, как эта история укоротила ей жизнь, в каком ужасе она от этого брака…

– Какой брак? – У меня челюсть отвисла. Она пояснила: Ланщиков с Рябцевой.

– Я бы, конечно, предпочла сына видеть в тюрьме, но он струсил…

– А разве за подстрекательство сажают в тюрьму?! – удивился я, и только тогда она взглянула мне в лицо своими огромными необыкновенными глазами.

– При чем тут подстрекательство, эти люди воспользовались поводом, они точно все рассчитали…

– Кто?!

– Господи, какой бестолковый! Да Рябцев и его доченька.

Оказалось, Рябцева с Ланщиковым давно шуры-муры крутила, а когда началось расследование в связи Митькой, дома обо всем рассказала. Вот ее отец и явился к Ланщиковым с ультиматумом: либо Петька женится, либо они напишут заявление, что он угрозами заставлял Рябцеву к себе приходить.

– Увы! Родители не всегда могут воспитать детей такими, как надо. Петенька привык все в жизни получать шутя, да и отец считал, что он в таком возрасте, когда без девочек обходиться трудно, поэтому разрешал собирать здесь эти компании, он только предупреждал Петеньку быть поосторожнее с несовершеннолетними…

Она вздохнула, она была самой красивой теткой, какую я когда-либо видел, но сейчас меня ее красота раздражала.

– Я ничего, конечно, не знала, я бы вовремя вмешалась, но они от меня все скрывали, мои мужчины…

У нее были такие же золотисто-рыжеватые волосы, как у Ланщикова, только они модерново уложены в парикмахерской.

– Ох, этот брак нам столько будет стоить! Отец Рябцевой потребовал дать деньги на однокомнатную квартиру и перевести машину на имя Пети.

Ее слезы давно высохли, усмешка стала жесткой.

Да, эта семейка свои делишки всегда приведет в порядок. Ни стыда у них, ни совести. В общем, они стоят друг друга, что Ланщиковы, что Рябцевы. Но почему из-за них должен Митька пропадать?!

Меня вызывал следователь, он к Митьке хорошо относится, но жалуется, что Митька сам себя топит, он себя винит, что ходил в эту компанию. Он не хочет никаких смягчений.

– Странный парень, – сказал следователь, – вбил себе в голову, что должен искупить полностью всю грязь прошлой жизни… Нетипичный, прямо Раскольников…

Не мог же я ему объяснить, кто Митьку сбил с панталыку?!

От всего этого я почти к экзаменам не готовился. И мне было все равно, когда Оса мимо меня проходила, как мимо пустого места. Но я получил «четыре» и «пять» по литературе ей назло, а ее фокусы решил забыть. Мне не до них, у меня перед глазами все время Митька. Я листал учебники, билеты, и казалось, он рядом. А ведь Глинская права, я равнодушный человек. С ним бы такое не произошло, если бы я был ему настоящим другом.

Мне камни интересны, а вот люди не очень. Я даже хихикал над Глинской с ее страстью к психологии, к наблюдениям, я ничего не замечал.

Митька мне сказал как-то: «Тебе хорошо, ты только мигни, любая побежит, а мне завоевывать надо, я хочу, чтоб с первого взгляда, чтоб, кроме меня, никого не замечала…»

И в людях Митька не разбирался. Он всерьез думал, что в Ланщикове есть хоть что-то хорошее. Митька не умел делать подлости и не верил в подлости других.

И еще во мне шилом застряла фраза матери Ланщикова. Она заявила, что Митьке было выгодно дружить с Петечкой, потому что он якобы бесплатно вместе с ним у репетиторов занимался. Вранье!

Он же не собирался в институт, понимал, что завалится, да и семья бы не позволила, мать постоянно зудила, как ей нужен заработок, она прекрасно знала его товарообороты с тряпками и даже радовалась, что у Митьки «голова на плечах».

Вечно жаловалась она на мужа, синяки показывала, заявления писала, чтоб его из квартиры выселили, не разводиться не хотела, зарплату его регулярно получала у проходной завода, чуть не силком отбирала, у них в кредит и цветной телевизор, и пианино, и гарнитур, и шуба какая-то… А Митька ее любил, не осуждал за жадность. Он говорил, что она имеет право все хотеть, потому что раньше они плохо жили, «надо же человеку когда-нибудь вздохнуть». Он мне как-то сказал, что обязан мать обеспечить до женитьбы, чтоб сердце не ныло, если он вдруг станет счастливым. Она-то никогда счастья не знала…

Ненавижу я его отца, скотину. Во что Митька мог верить, если видел его пьяным изо дня в день – и никакой управы? Как же, работяга! Золотые руки, на заводе с ним нянчились, уговаривали, упрашивали, и он всех держал в петле – и жену и сына. А ведь надо же где-то человеку после школы торчать, не только по улицам и подъездам?!

Митька после девятого хотел бросить школу, пошел в питомник служебного собаководства, его любые собаки слушаются, а его не взяли, уже был на учете в милиции. И он страшно боялся стать, как отец, алкоголиком. Потому и храбрился в компании, все себя испытывал, а пил с отвращением, лишь бы не дразнили слабаком. Как-то. Антошка дала мне книгу – дневники художника Дюрера. Я там вычитал, что Дюрер советовал оберегать мальчишек от женщин, так как «ничто так не ослабляет ум, как нечистота».

Я Митьке показал эти строчки, когда он мне заявил, что я боюсь девчонок, потому что в себе не уверен…

Пострадать ему захотелось, Раскольникову несчастному. И ради кого? Ведь Глинская никогда горя не знала, жила за пазухой у папочки и мамочки, только о себе думала…

Странное ощущение, не могу разобраться. Ходили сегодня домой к Глинской Стрепетов, Варька и я. У нее отец следователь, может быть, что-то придумает.

Впустила нас Глинская, провела в комнату.

– Папа – к тебе!

Худая, глаза красные, потухшие.

Отец ее лысый, невидный дядька с брюхом, лет на пятьдесят, хотя Антошка говорила – молодой.

Он нас усадил, а Глинская стала у окна, к нам спиной, точно ее ничего не касается.

– Ну что можно сделать, ребята? Все ясно, самооборона, но у них ножей не было, говорят, только попугать хотели… – И голос такой казенный, как у диктора по радио, будто последние известия читает.

– Он же меня защищал, меня! – Глинская говорила почти шепотом, сжав руки перед собой, мы ее не видели, но я понял, что спорят они уже не первый день.

– А если бы он защищал вот эту девочку, тогда я не должен был вмешиваться?

Варька мило улыбнулась.

– Нет, дело в другом, Митька неуправляемый, но он всегда всех защищал, он лез в драку…

– Вот именно, – холодно сказал отец Глинской, он был всегда настроен агрессивно…

И тут Стрепетов возмутился:

– Разве милиция не должна думать в первую очередь о людях, а потом о законе?

Что-то дрогнуло в лице отца Глинской, он с интересом посмотрел на Стрепетова.

– Митька не очень счастливый человек, но он за справедливость…

– В войну из отчаянных таких и получались герои… – Глинская не поворачивалась, голос ее прервался, точно она все время сдерживала слезы.

– Вы подумайте, – сказал Стрепетов. – Митька ходил с ножом, эти пятеро – без. Так? Но их можно было подговорить напасть на девочку. Впятером. Нормальных парней. Понимаете? А Митька никогда бы жизни на такое не пошел, вы понимаете?!

– Он настоящий мужчина… – опять Глинская, точно продолжая спор с отцом.

– Но он же был в этой компании.

– И я бывала, тебя это не удивляет? – Глинска стояла такая напряженная, вытянутая, что казалось: если ее тронуть, зазвенит.

– На Митьку потому и злилась, что он от них откололся, вы же знаете, как такие сводят счеты…

– Представляете себе состояние родителей убитого юноши? Студент третьего курса, растили, мечтали…

– Я бы его родителей судила. И моих тоже! – крикнула Глинская и выбежала из комнаты.

– Вы тоже считаете, что меня надо судить за глупую девчонку? – Отец Глинской вдруг улыбнулся сразу стал моложе.

Мы помялись, поднялись, он пошел нас проводить и уже в дверях сказал:

– Не думайте, что взрослые ничего не понимают – я сам был парнем и тоже играл с ножом. Но пока это не стоит жизни человеку…

– Но чем его жизнь лучше Митькиной? – спросил Стрепетов. – Они ж могли его убить?!

– Вот об этом и будет разговор в суде, – сказал отец Глинской, и я немного успокоился.

И вот сейчас думаю, а ведь жутко – убить человека. Только что говорил, ругался, кричал – все. И не на фронте, а от твоей руки?!

Еще одна новость. Оказывается, наша Дорка Чернышева неизлечимо больна. У нее белокровие, и она об этом знает.

Сегодня я сидел у Киры Викторовны в лаборантской, готовил пособия к экзамену и вдруг услышал ее разговор с Нинон-Махно.

– Понимаешь, ее освободили от экзаменов, мать мне справку принесла, а Дора все равно хочет сдавать…

– Это точно?

– Ее уже три года в институте наблюдают…

– Но сейчас столько лекарств…

– А многие от лейкемии вылечиваются?

– Такая девочка способная…

– Мать на чудо надеется, на переходный возраст, бывают иногда случаи самоизлечения…

– А я все удивлялась, почему ее мать стала так быстро старухой?! Помнишь, в пятом классе – красивая приходила женщина…

Я застыл. Чернышева мечтала о мединституте, ходила в какой-то анатомический кружок, читала книги по микробиологии, даже доклад сделала в девятом классе о перспективах борьбы с неизлечимыми болезнями.

А сама, значит, знала, как мало ей отпущено времени, знала, что лечение – лишь оттяжка. И все равно радовалась жизни, солнцу, всех дураков вроде меня жалея, что мы не умеем наслаждаться жизнью…

– Если бы знать, – тихо говорила Кирюша, – я бы иначе с ней обращалась, я бы уделила ей внимание.

Я вспоминал, как в прошлом году приходил к ней и мать ее кормила меня, даже вино предлагала, а Дорка посоветовала меня молоком поить.

Она ведь веселая, умела и шутить, и помогать, он обычно успевала трем девчонкам написать сочинения а только потом себе, потому Оса не сразу ее разгадала. А ходила всегда осторожно, медленно, в какой-то странной внутренней обособленности.

Она однажды написала о своей страсти – статуя из корней. Я видел ее «старика», который с вязанкой хвороста поднимается в гору. Он очень стар, идет с трудом, а надо жить, несмотря ни на что, и поэтому он будет собирать хворост для продажи, пока у него хватит сил ходить.

Теперь понимаю – это она о себе. И еще она добавила, что ей нравится делать из простого корешка что-то очень необычное и красивое, радующее людей.

Надо же, какой человек учился рядом!

Осенью я был у нее на дне рождения. Мать ее целый бал устроила, специально в школу приходила, мальчиков приглашала. Мы с Митькой попозже зашли, боялись скукоты. Все танцевали, Дорка одна сидела и пластинки меняла, потом мне показала альбом, подарок матери. Ее мать в него собрала все Доркины фотографии со дня рождения, наклеила и под каждой смешные надписи сделала, стихи написала веселые.

Дорка осторожно переворачивала страницы, а меня ее пальцы удивили, тонкие, зеленоватые, касаются всего ощупью, будто слепые.

Я ее танцевать пригласил, она улыбнулась и сказала:

– Не надо ложной вежливости, тебе же не со мной хочется танцевать, зачем себя насиловать за мамины пирожки?!

А еще она написала сочинение о Григории Мелехове. Самом трагичном образе русской литературы. Мужики его ненавидят, как офицера, офицеры презирают, как мужика, белые ловят, потому что красный, красные – считая белым. И она здорово закончила, я даже наизусть запомнил, когда Оса ее работу вслух читала: «Поэтому, устав метаться, он ищет покоя и уходит с Аксиньей, а когда она погибает, жизнь теряет последний смысл. Над ним встает черное солнце».

Что же я вынес из школы? Знания? Несмотря на двойки? Это было несложно, я прекрасно понимал характеры наших учителей и всегда мог так отвечать, чтоб «в масть». Да и в учебниках я улавливал самое главное, никогда лишнего не прихватывал, интересовали меня только химия, физика и немножко литература, да и то, когда Оса появилась. Дружба? Но я не помог другу… Ненависть? Но Ланщикова я больше презирал, чем ненавидел. Любовь? Меня так история дядьки и Афифы напугала, что я бегал от всего серьезного как черт от ладана…

Я очень боюсь теперь выпускного вечера, как бы Чернышева по мне не догадалась, что я знаю правду… Я другими глазами на нее буду смотреть, а у нее, наверное, обостренная интуиция. Вот с кем бы Митьке подружиться! Он бы понял тогда, что не так уж несчастен, что все может быть куда страшнее. А он мечтал быть кому-то нужным. Он понимал, что я могу без него обойтись, что Антошке он безразличен, а Дорку он бы поддержал. Может, я схожу с ума, планирую прошлое, как девчонка?! Но все три истории выбили меня из седла. Сначала Оса, потом Митька, а теперь Чернышева.

Последнее время почему-то я стал наблюдать за родителями. Мне хочется понять, как они отнеслись к Митькиной беде. Но со мной они об этом не разговаривают. Мать была у него дома, рассказала, что ему наняли адвоката. Кажется, она дала деньги его матери, жалеет ее, а о нем – ни слова. И отец молчит, но сочувствует ему, только раз сказал, что он поступил как мужчина. А мои дела их мало волнуют, они не сомневаются что я экзамены сдам и в институт поступлю, хотя они никаких репетиторов, как некоторым, не нанимали Я сказал об этом, ведь и у Зоткина, и у Мамедова, и Костровой – по два-три репетитора.

Отец только плечами пожал.

– Или сам поступай, или работай, нечего белоручкой быть!

Но сам-то он не пошел учиться, стал работать. Правда, сначала из-за брата и сестры, потом из-за матери. А ему бы в лесничие, а не шофером, проходит его жизнь неправильно…

Нет, я никому не позволю себе жизнь испортить, пока здоров, пока есть силы, есть голова, все выдержу, все равно стану геологом!

Только на выпускной идти неохота, хотя экзамен сдаю прилично, ни одной тройки.

Ну вот и смахнул десятилетку… И ни одной тройки на экзаменах. Правда, вкалывал здорово, чтоб не думать об Осе, Митьке, Чернышевой. Когда зубришь – отключаешься. Потом я вдруг увидел, что они довольно стройные – все предметы, есть внутренняя логика. Наверное, мне самому надо было все пройти, доходит тогда проще…

А жалко, что у нас не в моде самообразование, я куда быстрее все предметы прошел бы, без хвастовства. Меня ведь в школе все отвлекало, да и пошло, зубрить. Из-под палки. А иметь бы программу, учебники, я б все посдавал сам с охотой, без всяких устных объяснений. Ведь у нас только два учителя объясняли все как бы пунктиром. Дед Мороз и Оса. Эмилия Игнатьевна нас подводила к доказательствам, а остальное мы сам соображали. Оса тоже весь материал никогда не пересказывала. К примеру, «Поднятую целину» дала за два урока. На первом рассказала о тематике, истории, сравнила с «Тихим Доном», «Петром I», а на втором – прошлась по психологическим особенностям Давыдова, Нагульнова и Разметнова. И все на место встало, остальное же вокруг монтировалось, как мозаика. Она заставила нас понять их отношение к жизни, сколько им было отпущено от бога, то есть от Шолохова.

Выпускной позади! Пошел я с неохотой, я все вспоминал последний звонок, тогда еще Митька был рядом, даже цветы преподнес Осе лично, где-то достал совершенно мокрые пионы, встряхнул, вручая, и Оса запищала, как девчонка…

Я тогда удивился, я и не подозревал, что он к ней привязался, что она в его жизни начала что-то значить, да и обидно. Оса так со мной обошлась, а мой лучший друг – цветы?!

– Подлизываешься… – сказал я холодно, но Митька не обиделся, тряхнул головой и одним словом оборвал разговор.

– Благодарю…

Я промолчал, конечно, без Антошки не обошлось, она всегда доказывала, что нам с Осой повезло, что она «не тривиальная личность…».

Еще бы, на своей шкуре испытал…

Все изменились, стали независимые. Мы демонстративно курили на лестнице, галантно кланяясь учителям. Мать ругалась, что на мой рост ничего готового купить нельзя, нет костюмов на длину в два метра. Я ее утешил, говоря: «Скажи спасибо, что я парень, а если бы тебе такое платье пришлось для дочки подбирать?» Она засмеялась и решила по выкройке сама мне брюки сшить, а пиджак купить готовый. И как это ни смешно – вышли у нее брюки, хотя никогда раньше не шила. Она вообще у нас способная, за что ни возьмется. И брюки выглядели прилично, а вот покупной пиджак оказал недомерком, хотя она выпустила рукава, как могла, до конца, а внутри подшила другим. И тогда я решил, что не буду пижонить черным костюмом, надел куртку кожаную, дядька мне ее прислал в подарок к окончанию. Она не совсем новая, но настоящая, геологическая я сразу стал солидной личностью. И пошел в ней, как мать ни воевала, без галстука…

А когда оказался в школе, почудилось, что все это уже было. И визжащие девчонки, и неторопливые парни, и столы с бутербродами, и бутылки с лимонадом. Мы хотели собрать на шампанское, но Кирюша убедила отказаться от этой затеи: «У нас, вы же знаете, и так в школе неприятности. Имейте совесть, не надо усугублять…»

У всех почти были цветы в руках. Я даже пожалел, что не взял тюльпаны, которые мать с утра купила. Но пока фотографировались во дворе, она все же пришла, смущенная, растерянная. Она захватила цветы сунула мне без слов, и я обрадовался. Я их Зое Ивановне подарил, мало она со мной мучилась…

Несколько раз я проходил мимо Осы, делая вид, что ее не вижу. Я не обязан с ней здороваться, все – гудбай! Она не отворачивалась, а смотрела, точно чего-то ждала. Неужели она еще думает, что я после всего ней подойду?!

Выглядела она паршиво, все лицо в морщинках, будто подпекли изнутри, она казалась много старше моей матери, хотя раньше я думал, что она лет на десять моложе.

Потом все уселись за столы. Учителя перед нам устроились, им сдвинули четыре стола вместе, и стал они речи произносить.

Эмилия Игнатьевна напомнила, что без математики нет настоящего мужчины, а я мгновенно перенесся прошлое. В пятом классе наш Дед Мороз в юбке ставила мне ежедневно двойку, не спрашивая, за опоздания, а я назло приходил после звонка все позже и позже. Тогда она усовершенствовала методику. Двойки ставила, а потом оставляла после уроков на то количество минут, что я пропускал. И сама со мной сидела, читала журналы и туманно поглядывала вокруг… Больше всего меня злило, что математикой она со мной не занималась, только сидела как надзиратель, и я принес сероводород, слегка его смочив… Запах был «ангельский»! Первую минуту она потянула носом, но промолчала, вторую – посмотрела на меня с любопытством, а на третьей – вышла из класса, заперев дверь. Так я и сидел один, вдыхая этот «аромат»…

Хорошая она старуха, хоть и вредная, но все ее троечники, говорят, потом в институте получают четверки и пятерки. Она с нас семь шкур спускала…

Кира Викторовна сказала, что наш класс был самый трудный в ее практике, но интересный.

Потом что-то бесцветное, как всегда, понесла Нинон-Махно. Я мгновенно отключаюсь, даже когда пытаюсь вслушаться. Наверное, поэтому мне всегда казалось, что она говорит одно и то же…

Я ждал Осу. Почему-то хотелось на прощание услышать ее тонкий странный голос. Она всегда вроде монотонно говорила, а не оторвешься, даже когда я делал вид, что не слушаю.

Оса встала, вышла вперед, она была такая маленькая, что иначе бы мы ее не увидели за столом, помолчала. Она в начале урока всегда немного молчала, чтобы собраться с мыслями, чтобы мы успокоились.

– Самое страшное в жизни – не встретить понимания, сочувствия в трудную минуту… – начала она, и в зале мгновенно стало тихо. Даже учительницы перестали шептаться, хотя Наталья Георгиевна усмехалась…

– А трудная минута никого не минует. Не надейтесь пройти легко по жизни…

Я никогда раньше не замечал, что она слегка задыхается.

– И я вам желаю научиться не думать только о себе, научиться любить и не быть любимыми…

Она говорила, с трудом подбирая слова.

– Только любящий человек бывает по-настоящему горестно счастлив, другие проходят всю жизнь пустоцветами, вечно голодными, вечно жаждущими, но и муку ничто не утолит, пока они не испытают боль любви.

Она улыбнулась с вызовом.

– Я желаю вам боли, страданий, мучений, трудностей, я желаю вам любви в деле, в жизни, в учебе…

Она села под недоуменные перешептывания. Некоторые мамаши, проникшие в зал как общественницы с трудом скрывали недовольство. Оса сбила праздничное настроение, и теперь никто из десятиклассников не вылезал с ответными казенными прочувственными речами.

Радостно и чуточку отсутствующе улыбалась Чернышева. Варька стала мне жаловаться на мать, которая пошила ей белое платье из материала для занавесок.

Оно было какое-то заковыристое и шуршало, как целлофановая упаковка. Время от времени Ветрова вдруг широко-широко открывала глаза, точно просыпалась и возвращалась откуда-то, помаргивая. Или мы так устали, что уже не было сил радоваться?!

И тут я заметил Антошку с Чаговой. Она сидела точно Робинзон на необитаемом острове, вглядывающийся в горизонт. Так и не нашла подруги, хотя по очереди пыталась дружить со всеми девчонками.

Я видел только ее косу, похожую на лисий хвост, такую же пушистую и толстенную, она сидела ко мне спиной и почему-то не устроила на своей голове никакого сооружения.

Я так пристально ее разглядывал со спины, что Варька возмутилась.

– Смотри, дырку прожжешь!

И вдруг мне захотелось на прощание поговорить с Глинской, сам не знаю о чем. Нет, не мириться, мы и не ссорились, а просто перекинуться парой слов.

Она точно почувствовала это, обернулась, внимательно посмотрела на меня и вышла в коридор. Я секунду помедлил из приличия, потом выскочил за ней. Я знал, что она никуда не уйдет, что она ждет меня.

Мы встали у окна и долго смотрели на закат, резкий, яркий, точно кто-то опрокинул тюбики с красками на небо.

Кожа ее засветилась, она не употребляла никакой косметики, как многие девчонки, и я впервые заметил, что у нее очень длинные ресницы, похожие на воробьиные перья. Такие же серые, встрепанные… Она ждала, чтобы я первый заговорил, а мне хотелось услышать ее голос. У Антошки он был интересный, иногда писклявый, а иногда грудной. Ни у одной девчонки не ломался голос по-мальчишески, как у нее…

– Ты ни о чем не жалеешь? – спросила она, точно мы уже давно разговариваем.

Я пожал плечами, слишком многое на меня давило в последнее время.

– А я жалею, что долго не могла повзрослеть…

Я нечаянно улыбнулся, она по-прежнему не доходила мне до локтя, эта взрослая особа.

– Ты обиделся, что я оправдывала Осу?

Точно сама не знала. Я пожал плечами.

– А ведь она права… Тебя никогда еще жизнь не била, поэтому ты и получился толстокожим… Не смотри так! Я испытала больше тебя, честное слово, думаешь, мне легко далась история с Ланщиковым? Да и Митьку теперь я не могу забыть.

Я вздрогнул от этого имени, а она повернулась, посмотрела на меня, глазищи стали огромные, яркие, хотя я не смог уловить, какого они цвета.

– Ты мне нравился, Сережка, очень-очень… – Она вздохнула и засмеялась. – Представляешь, у меня теплело все внутри, когда я входила в класс и видела тебя.

Я стоял, как будто мне «замри» сказали. Все что угодно ждал от нее, любой гадости, но такого! Прям Евгений Онегин и Татьяна Ларина!

Она перебросила свою косу со спины на грудь, накрутила ее на руку и коснулась меня кончиком.

– Не бойся, все уже давно прошло, перегорело, но я не могла мириться с тем, что ты был как все. Наверное, потому и злилась и подначивала… Я даже к Митьке тебя ревновала…

Она спокойно произнесла его имя, а меня снова точно током ударило.

– Не думай, что я его презирала, я очень ценила его отношение. Ко мне ведь никогда никто всерьез не относился, все быстро ссорились, я раздражала и девчонок и ребят категоричностью, наверное, а он принял меня какая есть…

Она вздохнула.

– Но разве я виновата, что он мне не нравился, что мне никто, кроме тебя, не нравился?!

Антошка засмеялась, глядя снова в окно. Я ничего не мог сказать, как под наркозом.