Текст книги "Роса и свиток"

Автор книги: Лариса Петровичева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Может, помочь?

Шани отрицательно качнул головой.

– Не надо. Я сам… это все-таки мое личное дело.

– Понимаю, – кивнул Коваш и вынул из ящика набор подноготных игл в идеальном состоянии. Повертел в руках, положил обратно. – Все зло от баб идет на этом свете. Моя вон тоже… не пойми чего хочет, и все-то ей не ладно да не хорошо, да не подходит. Берегли бы, что имеют, так ведь нет. Что делать – ума не приложу.

– Ну так разводись, что, – хмыкнул Шани – Бумаги я тебе хоть сейчас завизирую.

Коваш потупил взгляд.

– Да ведь она вдова, мы пока просто так живем.

– В блуде, значит. Хотя со вдовой, в принципе, допускается… Ну тогда обвенчайся. Окрутись законным браком, так сказать.

– Тогда она меня совсем сожрет. Живого места не оставит.

Шани не сдержал улыбку. Кто б мог подумать, что сам Коваш, известный лютым нравом брант-мастер инквизиции, от одного упоминания имени которого трепещут ведьмы и еретики по всему Аальхарну, не может совладать с какой-то ушлой бабой. Впрочем, кто их разберет, эти семейные отношения.

– Тогда терпи. Блаженны претерпевшие за правду, – рассматривая металлическую «розу», из которой при повороте ручки вылезают шипы и рвут тело в клочья, Шани мысленно зацепился за какую-то мелочь, не имевшую, в принципе, отношения к делу – но Коваш понял его задумчивость по-своему и «розу» отобрал.

– Ну это как-то совсем…, – пояснил он. – Лиходейство уже получается. Сами потом жалеть будете, истинно вам говорю.

– Меня бы кто пожалел, – нахмурился Шани. Коваш сочувствующе вздохнул и посоветовал:

– Жениться вам надо. А взять за себя тихую спокойную девочку из мещан, с хорошим воспитанием, чтоб место свое знала и ценила. Можно даже не красавицу, чтоб лишнего о себе не понимала. И жить будете, как у Заступника в рукаве.

Шани вопросительно поднял бровь.

– Куда уж мне жениться-то, в моем чине.

Коваш только рукой махнул. Он давно привык игнорировать частные мелочи ради основного блага.

– И ничего страшного. За такого, как вы, и просто так отдадут. Любые родители отдадут, и за честь будут почитать. Вон, староверы на севере как говорят: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – Заступнику не угодишь, – он сделал паузу и добавил: – Я ж вам как друг говорю, как старший товарищ. Горько же смотреть, как маетесь, и было бы из-за кого. Потаскуха, и цена ей три гроша в базарный день.

Шани вздохнул.

– Бабы нам мозги дерут, а мы баб дерем, – сказал он. – На том мир и держится… Что они ее там ведут-то сто лет!

Прошло еще несколько минут, и в допросную ввели Софью. За несколько часов с момента ареста она побледнела, осунулась и уже ничем не напоминала очаровательную барышню, сумевшую вскружить голову самому государю. Теперь это был затравленный измученный зверек с огромными перепуганными глазами – Софья, трепеща, озиралась по сторонам и вздрагивала от каждого шороха. И все-таки девушка была хороша, удивительно хороша: пушистые растрепанные косы, руки, заломленные в молитвенном жесте, взгляд, отчаянно взывавший о милосердии – все это делало ее беззащитной и нежной, хрупкой феей, которую хотелось закрыть собой и защитить от всех невзгод и боли. Коваш крякнул и негромко проговорил:

– Может, простить ее? И так ведь страху натерпелась, поняла уже, что к чему. Век будет в ногах валяться. Девка-то неплохая, сами посмотрите. Даже я вижу, что раскаивается.

Шани только отмахнулся.

– Закрепляй.

– Кремень мужик, – с искренним уважением заметил Коваш и, подтащив дрожащую от ужаса Софью к вертикальной стенке, принялся закреплять ее за руки и щиколотки. Верхние браслеты для закрепления были с сюрпризом: при повороте рычага ими можно было раздробить запястья. Софья смотрела то на Шани, то на палача и плакала, негромко и безутешно. Помощи ей ждать было неоткуда.

– Не надо, – жалобно промолвила она, с мольбой глядя на Коваша. Тот вздохнул – Шани впервые видел, чтобы заплечных дел мастер был настолько растроган – и махнул рукой.

– Дура ты девка, – сказал он с нескрываемой грустью. – Дура ты, дура. Вон, гляди, чего наделала. До какого греха довела… Теперь уж все, надо было раньше думать.

– Я раскаиваюсь, – голос Софьи дрогнул, а слезы полились еще сильнее. – Я очень виновата, но я каюсь.

– Заступник простит, – сдавленным, совершенно не своим голосом промолвил Коваш и чуть ли не бегом кинулся из допросной. Шани запер за ним дверь и некоторое время пристально рассматривал рыдающую взахлеб Софью. Потом он вынул из ящика резак и принялся неспешно срезать с девушки грязную арестантскую накидку.

– Пожалуйста, – прошептала Софья. – Я вас умоляю…

Безразлично пожав плечами, Шани еще раз проверил запоры на двери и вытащил из-под стола туго набитый саквояж.

– Шани… Мы так не договаривались, – выдохнула Софья и дернула рукой. Браслеты для крепления на дыбе неприятно звякнули.

– Не дергайся, – отстраненно посоветовал Шани: судя по голосу и выражению лица, судьба Софьи его не волновала. – Руку сломаешь раньше времени.

Некоторое время он копался в содержимом саквояжа, а затем вынул особый тонкий нож для срезания кожи. Серебристая рыбка лезвия хищно блеснула в полумраке допросной, и Софья закричала:

– Нет! Нет, Прошу!

Шани провел пальцем по ее влажной щеке и негромко произнес:

– Кричи. Кричи как можно громче. Мне это нравится.

* * *

Когда Луш устал, наконец, колотить неверную жену и устроился на отдых в своем кабинете, осенний день уже постепенно сползал в сумерки, и слуги по всему дворцу неторопливо растапливали камины и разжигали лампы. Луш любил этот тихий домашний уют, когда полумрак скрадывает все мерзости дня, но не выпускает ужасов ночи – можно спокойно сидеть за столом, попивать кевею, заедая печатными медовыми пряниками, и ни о чем не думать. Ни о том, что жена, родная жена, оказалась ничем не лучше подзаборной потаскухи с улицы Бакалейщиков, ни о том, что гнусный Торн неизвестными путями влез на верхушку власти, и теперь его оттуда ничем не выковырнешь.

Хуже вчерашнего вечера у Луша ничего в жизни не было. Сперва он увидел на шее дуры Гвель тот самый бесценный сулифатский изумруд, в котором на карнавале красовалась прелестная Софья – и ощущение было таким, словно по затылку со всей дури треснули бревном. Луш начал расспросы, ну и выяснил на свою голову – да тут и расспрашивать особо не пришлось, у распутницы все на лице было написано. Идиотка баба! Дрянь! Начала блудодейство – так хоть не показывай никому, что начала! Пусть проклятый лицемерный ублюдок творит с ней там такое, что она потом враскорячку домой идет – ну так ему, законному мужу, это зачем показывать? И отец покойник был тот еще ходок, и мать в свое время любила налево от дома погулять – но ведь все потихоньку, не внаглую, в секрете друг от друга и людей. Ну не надевала матушка перед своим супругом любовниковы цацки! Имела совесть…

Луш не сдержался и в гневе стукнул кулаком по столу. Чайник кевеи, чашка, вазочка с пряниками – вся посуда подпрыгнула и жалобно зазвенела, протестуя против варварского обращения.

А что если она это не от глупости, а нарочно? Напоказ, чтоб непременно узнал? Смотри, дескать, бык краснорожий, что ты урод корявый, ничего не можешь и с бабой обходиться не умеешь. Поучись у знающих людей. И рога полируй, чтоб на солнце сияли, как следует. Чтоб все видели и знали: государь – дурак набитый. За женой уследить не может, а взялся страной управлять.

Лушу было обидно, невероятно обидно. В конце концов, кто была эта Гвель до замужества? Да никто, пустое место, старшая дочь из не самой богатой и знатной семьи. Папаша ее был каким-то старинным приятелем Миклуша, так дети и сосватались. А Луш ее вознес так, что выше некуда, он сделал из длинноносой замарашки королеву, он выполнял все ее прихоти, и чем она ему отплатила за доброту? Просто взяла и прыгнула на первого попавшегося мерзавца, который пальцем поманил – и нет бы от любви великой, а то ведь просто так, от глупости, от нечего делать! Лушу казалось, что все во дворце знают о его несчастье и семейном позоре, перешептываются за спиной и тычут пальцем. Он мучительно краснел на людях от злости и досады и, чувствуя, что его смущение и обиду видят посторонние, краснел еще сильнее. Ничего, теперь он тоже имеет право. Жена ему все грехи заранее отпустила. Поэтому ее, идиотку, в монастырь на вечное покаяние, а славную девицу Софью – во дворец. Хоть посмотрит, милая, на хорошую жизнь и перестанет бояться всяких уродов.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул Вит, гонец по личным поручениям государя. Несколько часов назад Луш отправил его за Софьей и уже начал беспокоиться: слишком долгим выходило отсутствие.

– Ваше величество, – сказал Вит, – я пришел по адресу, но девицы Стер там не было.

– Как не было? – Луш едва не подпрыгнул от удивления. Неужели прыткая стерва Яравна уже кому-то продала Лушеву ненаглядную? – Почему не было? Где она?

Вит сокрушенно покачал головой.

– Утром арестовали по обвинению в колдовстве. Говорят, государь, что она ведьма и на шеф-инквизитора порчу навела покойницкой свечой. Ну и увезли… Туда, куда солнце не смотрит.

Луш вскочил с кресла и бросился к дверям. В голове стучало: успеть, успеть, только бы успеть! Он снимет несчастную девушку с дыбы, а проклятому Торну кишки на кулак намотает – лишь бы успеть…

Почему-то ему было очень страшно.

* * *

Когда Луш ворвался в допросную, то Шани как раз приступал к омовению мертвеца.

Луш остановился, словно налетел на преграду. Кровь ударила ему в голову – и отхлынула, и снова ударила. Покойница, молодая худенькая девушка, лежала на столе, безвольно раскинув белые тонкие руки. Растрепанные каштановые косы свисали почти до пола. Луш сделал шаг вперед и увидел Софью.

Она лежала горой изуродованной плоти. По всей вероятности, во время пыток использовали трехзубую распялку, которая располосовала тело Софьи до мяса. Руки, грудь, живот, бока были покрыты кровавыми полосами – Лушу показалось, что он видит обнаженные белые ребра. Он сделал еще один шаг, потом еще. Мутные карие глаза смотрели на Луша и, казалось, не принадлежали той Софье, которую он знал, которой дорожил до дрожи в коленях.

Да ведь это же не Софья, с каким-то судорожным страхом подумал Луш. Она не может лежать здесь вот так. Ее не могли драть железными когтями по живому телу, ее не могли лупить молотом для мяса, не могли, не могли, не могли! Это не она!

Луш не сразу понял, что плачет. Тяжелый ком всплыл в горле и начал душить: государь слепо схватился за воротник и рванул, пытаясь дать доступ воздуху.

– Там на столе. Капли от нервов, – услышал он голос Торна. Очень спокойный, равнодушный до цинизма голос человека, который старательно выполняет свои обязанности и не задумывается, что при этом хорошо, а что плохо. – Попей, полегчает.

Луш отшатнулся в сторону, всхлипнул, задыхаясь, наткнулся на табурет дознавателя возле дыбы и, рухнув на него, закрыл лицо ладонями. Все в нем словно дрожало и рвалось – казалось, что внешний и внутренний мир утратили основы и полетели в никуда, навсегда лишившись орбит. Софья, Софья, Софья. Нежная, добрая девочка, ставшая грудой парного мяса. Как же так, за что?

В руку Луша всунули что-то холодное, а саму руку подняли ко рту. Нос царапнул резкий запах успокоительной смеси. Луш сделал глоток, затем второй и отстраненно подумал, что лучше бы шеф-инквизитор его отравил. Жизнь утратила смысл, жить было незачем. Жена выставила его дураком и рогоносцем, а Софью убили. Искромсали и убили.

– Пей, пей. Полегчает.

Луш допил смесь и слепо поставил бокал на заваленный бумагами стол. Мимо, конечно – хрусталь печально звякнул на мраморных плитах пола. Торн, который уже успел отойти к столу с мертвой Софьей, брезгливо скривился.

– Посуду-то мне не бей. Тут тебе не владыческие закрома.

– Ублюдок, – выдохнул Луш. – Мразь какая. Ненавижу тебя.

Шеф-инквизитор безразлично пожал плечами. Наверно, по долгу службы ему приходилось слушать и не такие речи.

– Я-то тут при чем? Ты сам указ подписал. Мог бы и помиловать. Сам свою зазнобу не пожалел, почему я должен?

Луш охнул и схватился за голову. Ведь и правда подписал, и не прочитал, что подписывает – у него в тот момент ум за разум заходил.

– Тварь, – простонал государь. – Тварь какая…

– А не надо ворожить, – с какой-то веселой беззаботностью произнес Торн и бросил тряпку для обмывания в ковшик с водой. – Не надо жир с мертвецов по кладбищам срезать. Не надо клей из костей варить. Живи порядочно, веруй в Заступника и не греши – и кто тебя тронет?

– Да ты что несешь! – взревел Луш и вскочил, но внезапно сердце кольнуло тупой иглой боли, и он рухнул обратно на табурет. – Какой жир? Какой клей? Ты же с ней просто счеты свел! И ни за что, не было у нас ничего!

Торн с отсутствующим взглядом пожал плечами и принялся осторожно обмывать девичье тело. Розовые ручейки воды закапали со стола, стекая с изувеченного тела Софьи; Луш кусал губы, искренне стараясь не смотреть, но не имея сил отвести взгляд. Покойница словно притягивала его: он то опускал голову, то смотрел снова.

– Мне, наверно, надо было вас из кровати вытащить, – с той же отстраненностью сказал шеф-инквизитор. – Ну да ладно, ерунда все это. Ты со своей бабой порядок навел, я со своей. Каждый в меру понимания и разумения. В конце концов, это моя работа – ересь давить и ведьм со свету сживать.

Луш провел по щекам, вытирая слезы. Окровавленная кукла лежала на столе и не имела никакого отношения к Софье. И самой Софьи здесь больше не было. Луш потерял ее навсегда.

Это осознание потери было настолько тяжелым, что Луш сжал зубы и глухо взвыл, словно смертельно раненое животное. Торн посмотрел на него без сочувствия, но спокойно, и произнес:

– Давай вон, еще микстурки накапай. Так оно вернее будет. Поверь специалисту.

Какая к Змеедушцу микстурка, устало подумал Луш и нашел в себе силы подняться с табурета. Подойдя к столу, он взглянул в мертвое дорогое лицо и на мгновение ощутил, как что-то умирает в нем самом – воспоминание об их первой встрече в театре, сумерки в оранжерее, осенний парк… Листва срывалась с деревьев, далекий оркестр играл увертюру, занавес взмывал вверх, и Софья уходила, становясь прошлым из близкого и родного настоящего. Луш закусил губу, чтобы не расплакаться снова и внезапно вспомнил покойную девчонку-фаворитку Торна, которая точно так же кусала губы, чтобы не кричать, когда ее насиловали и били.

– Отомстил, значит, – хрипло сказал Луш. – Отомстил…

Торн вопросительно поднял бровь и принялся неторопливо смывать кровь с бедер девушки.

– Ты о чем?

– О девке твоей, – процедил Луш. – Инквизиторша переодетая.

Торн равнодушно посмотрел на государя и вернулся к прерванному занятию. Его лицо осталось непробиваемо спокойным.

– У меня таких девок, знаешь ли… В очереди стоят. За всех мстить – мстилка отвалится.

– Отомстил, – повторил Луш. – Доволен, наверно…

– Не знаю, – ответил Торн. – Не надо было тебе на чужой каравай рот разевать. Я про Софью, не про старое.

Луш протянул руку и дотронулся до бедра Софьи. Кровь застыла там отвратительной, еще теплой пленкой – и Луш как-то вдруг понял, откуда она там взялась.

– Ты ее своим псам цепным на откуп отдал? – с горечью произнес он, уже зная, какой последует ответ. Торн усмехнулся и отжал тряпку в ковшике. Вода там давно обрела тошнотворный красный цвет.

– А что такое? Палач тоже человек, у него потребности. А мне не жалко.

– Урод, – выдохнул Луш и понял: он опоздал, он не спас ее, и словами уже ничего не исправить. Софья так и будет лежать здесь и смотреть в никуда пустыми побледневшими глазами – так могла бы смотреть мертвая русалка, вытащенная на берег. И спасти ее теперь не было ни сил, ни возможности – памятуя о парализованной одним касанием руке, Луш сейчас не мог даже ударить проклятого инквизитора. Ему оставалось только отвернуться и слепо двинуться вперед, к двери.

Он так и сделал.

Глава 14. Аптекарь Змеедушца

«Семь десятков обвиненных» в ереси и ведовстве были замучены в подвалах инквизиции в течение суток. Грубо сколоченные деревянные гробы с их изуродованными телами, накрытые желтыми тряпками позора, на следующий день проволокли по городу в назидание прочим, кому захочется продавать душу и тело Змеедушцу. Горожане испуганно смотрели на процессию из окон и выходили к дороге, обводя лица кругом. Торжественное и мрачное зрелище пугало и завораживало – сразу было ясно, что новый шеф-инквизитор шутить не собирается и станет давить зло со всем фанатизмом истинной веры.

На площади перед кафедральным собором гробы свалили в гору и подожгли. Толстый столб черного жирного дыма поднялся к небу, и вороны, что испокон веков гнездились на деревьях возле собора, с тревожными криками взлетели в облака. Казалось, что зрители – а посмотреть на сожжение собралась едва ли не треть столицы – присутствовали на церемонии какого-то архаичного жертвоприношения, пугающего в своей темной торжественности. Огромный костер внушал собравшимся невероятный трепет – странную смесь восторга и ужаса, вместе с непонятным томительным желанием броситься в пламя и сгореть во имя Заступника и славу его.

Шани, застывший на ступенях собора, смотрел на костер с усталым равнодушием опираясь на высокий инквизиторский жезл. Жирный пепел взлетал в бледно-голубое осеннее небо, от горящих гробов тянуло душным жаром – Шани смотрел и думал, что церемония сожжения похожа на какой-то тайный знак, который он не может разгадать. Впрочем, ему стало легче. Намного легче. Глядя на гудящее пламя, он чувствовал, что боль, стиснувшая грудь после смерти Хельги, начинает его отпускать. Не сразу, конечно – она разжимала когти постепенно, но все же разжимала.

Горожане испуганно кланялись на расшитые золотом торжественные хоругви, которые вынесли из собора. Некоторые стояли на коленях, с восторгом глядя на горящие гробы и радуясь тому, что проклятых ведьм поубавилось, а новые, которые наверняка есть в толпе, не скоро отважатся приступить к ведовству. Шани смотрел на них без улыбки, хотя на самом деле ему было смешно: как же мало надо, чтобы внушить толпе ужас и трепет – всего-то деревянные ящики, набитые пропитанной маслом ветошью, желтые тряпки позора и факелы – и вот люди дрожат от страха и чувствуют подлинный восторг.

Пусть их. Хлеба он им, разумеется, не даст, а вот зрелищ не жалко.

Вчера, когда рыдающий Луш бегом покинул допросную, Шани вызвал Коваша и сдавленным голосом приказал готовить трумну. Заплечных дел мастер мельком взглянул в сторону покойницы на столе, нахмурился и произнес:

– Легче?

– Что? – не понял Шани, а потом ответил: – Да. Легче.

– Ну хорошо, раз так, – вздохнул Коваш и пошел за гробом. Потом Шани, напрочь отказавшись от его помощи, уложил мертвую Софью в трумну и заколотил крышку.

Игра окончена. Все.

Смотреть на сожжение еретиков Луш не пришел, хотя в толпе зрителей Шани заметил чуть ли не всех министров, которые истово били поклоны и обводили лица кругами. Что ж, пожалуй, государю будет над чем поразмыслить в ближайшие дни и недели. А потом ему станет легче, и он забудет и Софью, и измену жены. Боль не может длиться вечно, таково ее свойство – наверно, в этом и есть благодать. Ты точно знаешь, что в один прекрасный момент тебе уже не будет больно. Ты сможешь дышать и не станешь проклинать остальных людей за то, что они имеют наглость жить на свете.

«Говори. Говори больше, и что угодно, – вспомнил Шани давние слова кабатчика Паца, сказанные в ночь убийства Хельги. – Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода».

Каша Пац был мудрым человеком. Жаль, что кабачок его закрылся на прошлой неделе… Шани обернулся к ассистенту Вальчику, который стоял за его спиной и сжимал жезл с хоругвью так восторженно и сильно, что костяшки пальцев побелели, и негромко произнес:

– Догорает уже. Зовите помощников, пусть заливают. А то мы так весь город спалим от усердия.

Вальчик кивнул и сделал знак помощникам, которые шустро выкатили на площадь бочки с водой. Вскоре от костра остались только мокрые головешки, которые помощники стали собирать в специальные желтые мешки, чтобы, по традиции, утопить в реке. На сегодня со зрелищами было покончено.

* * *

«Ваше величество!

Я долго думал, стоит ли вообще писать это письмо, и не меньше времени провел, сидя над этим листком бумаги и размышляя, как начать послание. Возможно, я его даже не отправлю, но если вы все-таки читаете это, значит, я понял, как можно преодолеть самого себя».

В столицу пришло бабье лето. Сидя у открытого окна, Шани смотрел на улицу, щедро залитую золотом уходящего солнца, и вспоминал бесконечно далекий Ленинград, Стрелку Васильевского острова с ее удивительной гармонией архитектуры города с берегом Невы, старинный корабль, дремавший возле Петропавловской крепости и брызги солнца на воде. Город его воспоминаний наверняка не имел ничего общего с настоящим Ленинградом – да Шани и не мог помнить его точно, слишком много времени прошло с той поры, когда он видел Стрелку в последний раз. А сейчас вдруг вспомнилось, ни с того, ни с сего, отчетливо и ярко – и боль в груди с хрустом разжимала намертво стиснутые пальцы.

«Я никогда не считал, что местью можно чего-то добиться. Не знаю, станет ли мне легче от ваших мук и вашей боли. Знаете, раньше я хотел, чтобы вы ощутили хотя бы крупицу того страдания, которое испытал я, увидев мертвую Хельгу. А сейчас мне кажется, что ничего не изменится. Тело Софьи сгорит на площади, Гвель уедет в монастырь, если вы не забьете ее насмерть до этого – и мы оба постепенно обо всем забудем».

Шани откинулся на спинку кресла и протянул руку к бокалу вина. Не прошло и года, а он обнаружил определенную прелесть в спиртном, которого раньше на дух не переносил.

Мир меняется. Он изменился тоже. Лавину не остановить.

«У меня никогда не было склонности к душевным терзаниям и страданиям героев Дрегиля, которые мучаются до того, как убьют врага, а еще больше – после убийства. Это пафосно до смешного, не находите? Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы увидели в моих словах не деланную куртуазную жеманность, а подлинное горькое чувство – с которым теперь жить и вам, и мне».

Привратник неслышно вошел в гостиную и обновил вино в бокале Шани. Джентльмену не пристало самому себе наливать спиртное – в конце концов, он благородный господин, а не пьянь подзаборная. Шани кивнул, и привратник отвел бутыль в сторону.

– Есть новости? – спросил Шани.

– Да, ваша бдительность. К вам молодой человек из Заполья, очень нервный и беспокойный. Я велел ему на ступенях подождать. Пусть остынет. Он пока стоит у дверей и краску ножом отковыривает. Вы скажите ему тогда, чтоб перестал. Не для того красили.

Если нервный, да из Заполья, да с ножом наголо в центре столицы, то это Алек – больше некому. А быстро он сюда добрался – не ел, не спал, загонял коней… Быстро же распространяются слухи по свету.

– Убирайте вино, – сказал Шани. – Я к нему спущусь.

Привратник посмотрел на Шани с искренней обеспокоенностью.

– Хорошо, ваша бдительность. Но может, я лучше будочников позову? Мало ли какой еретик вылез после давешнего сожжения…

Шани подумал, что вряд ли среди родни здешних еретиков найдется кто-то, равный Шарлотте Корде, чтобы мстить за близких – особенно учитывая тот факт, что в действительности сегодня никто не пострадал.

– Не стоит, – улыбнулся он. – Все будет в порядке.

«Я знаю, кем стал – вернее, в кого меня превратили те обстоятельства, которых я не сумел преодолеть. Этот человек не имеет ничего общего со мной самим из прошлого, и, пожалуй, эти люди не пожали бы друг другу руки при встрече. Но, тем не менее, я помню свой долг – стране нужен покой, а не внутренняя распря двух ветвей власти».

Допив вино, Шани поднялся и пошел к выходу. Хотел было захватить плащ, но посмотрел в окно и передумал. Вечер выдался теплым, и люди, гулявшие по вечерней площади, еще носили летние наряды.

Алек сидел на ступенях и хмуро смотрел на собственные руки. Разбойный промысел его не украсил – пальцы недавнего инквизитора стали грубыми и мосластыми. Руки охотника на людей, подумал Шани, и этот охотник пришел за мной.

– Привет, – сказал он и сел на ступени рядом. Камень, напитанный солнцем, оказался приятно теплым.

– Привет, – откликнулся Алек и спросил без перехода: – Это правда?

– Что именно?

– Что ты убил Софью.

Шани кивнул.

– Да. Вчера днем.

Алек шмыгнул носом и сокрушенно покачал головой. Поднес руку к глазам. Опустил. Недавний охотник на людей превращался в испуганного уставшего мальчишку – да он и был мальчишкой, точно так же изуродованным обстоятельствами непреодолимой силы. Шани ощутил пронзительную острую жалость.

Весной по распределению парню выпала спокойная бумажная работа – ведение запольских архивов инквизиции. Алеку никогда бы не пришлось зверски убивать семерых человек за две седмицы, равно как и Шани не должен был бы отправлять его на обучение к жестоким и безжалостным профессиональным убийцам – вот только обстоятельства оказались сильнее их обоих. Намного сильнее.

Глупости, подумал вдруг Шани. Это не обстоятельства виноваты в том, что мы с ним стали законченными подлецами. Не Господь Бог в небе, не дьявол под землей, не злобный отцеубийца на троне, не те, кто выполняли его приказы. Мы сами погасили в себе свет – это оказалось проще, чем развеять тьму. Никто, кроме нас, не виноват.

Он не сразу понял, почему лицо обдало ветром и что это стукнуло в дверь в двух пальцах от его виска. Обернувшись, Шани увидел боевой кинжал, торчащий в дверном косяке чуть ли не до рукояти. Алек бросил его навскидку, не целясь – легко и небрежно, просто рукой махнул.

Шани отчего-то подумал, что привратник будет ругаться. Дескать, благородному джентльмену не следует водить дружбу с бандитами, которые портят чужие двери.

Ему стало смешно. Протянув руку, он с усилием вытянул кинжал и вернул Алеку. Тот принял оружие, и было видно, что парень искренне удивлен. Скорее всего, он ожидал, что бывший наставник вонзит злополучный кинжал ему в спину.

– Ты ничем не лучше их, – с горечью произнес Алек, глядя Шани в глаза. Это был тяжелый обреченный взгляд – с таким суют голову в петлю. – Ты такой же, как Луш, как все его холуи. Никакой разницы. Абсолютно никакой. А я, дурак, верил…

Он всхлипнул и опустил голову на ладони. Шани помедлил и погладил его по растрепанным волосам. Наверно, так старший брат мог бы утешить младшего. Алек дернул головой и плечами, отстраняясь от руки бывшего наставника, и разрыдался еще горше – как ребенок, который боится темноты в комнате, еще не зная, что страхи его собственной души более пугающи и мрачны, чем все ужасы беззвездной ночи.

– Ты торопишься? – спросил Шани.

Алек пожал плечами.

– Нет. Куда мне спешить, – ответил он с по-детски искренней злостью. – Все, некуда спешить. Свое отбегал.

– Ямщик, не гони лошадей, – пропел Шани по-русски. Алек посмотрел на него, как на умалишенного. – Мне некуда больше спешить. Мне некого больше любить… Ямщик, не гони лошадей, – и добавил уже на аальхарнском: – Подожди здесь, я сейчас.

Отчего-то ему стало весело.

Поднявшись со ступеней, Шани заглянул в дом и подхватил с пола в коридоре маленький кожаный саквояж. Подумал – и все-таки взял плащ. Кто его знает, какой будет ночь.

* * *

«Тем не менее, ваше величество, знайте: я останусь вашим главным и искренним врагом, который, несмотря на свершенное отмщение, будет ненавидеть вас всей душой и приветствовать любое ваше горе. Внешне я буду вашим другом. Не сомневайтесь, что я поддержу любое ваше начинание. Стране нужен мир, а не наши свары. Хорошо, если вы тоже это понимаете».

Улица, ведущая к причалу Лудильщиков, была тиха и безлюдна. Шани совершенно точно знал, что в радиусе двух лиг нет никого, кроме него и Алека. Теплый ветер шуршал опавшей рыжей листвой, перегоняя ее по выщербленному булыжнику мостовой, над домами висел туманный ломтик дыни – молодой месяц, и первые, самые крупные звезды гроздьями вызревали в густой синеве вечернего неба. Шани смотрел на проступающую цепочку созвездий и думал о том, что где-то там, на другом конце Вселенной, находится его дом. Пусть отсюда не видно земного Солнца, но, тем не менее, Шани знал, что оно есть. Пока ему хватало этого знания.

– Мы не видим ни любви, ни совести нашими обычными человеческими глазами, – задумчиво произнес Шани, – но это не значит, что их не существует.

Алек, шагавший рядом, посмотрел на него, словно на полоумного. Уже в который раз за вечер.

– О чем это ты? – спросил он. Шани не слишком нравилась его новая привычка запросто тыкать наставнику, но он решил ничего не говорить по этому поводу.

– Да так, пришла в голову очередная банальность, – откликнулся Шани. – Люблю, знаешь ли, иногда пофилософствовать по вечерам. Самые разные мысли приходят в голову.

Алек презрительно скривил губы. Сейчас он ненавидел бывшего наставника до физического отвращения и, должно быть, сам не мог сказать, почему потащился с ним на край города в район, пользующийся дурной славой.

Должно быть, хотел окончательно удостовериться в том, что от шеф-инквизитора незачем ждать ничего хорошего.

Шани думал, что где-то подсознательно Алек убежден: его ведут куда-то на убой. Убежден, и готов сражаться за свою жизнь.

«Только не обольщайтесь моей мнимой дружбой. Не ищите во мне искреннего понимания. Не думайте, что я отомстил вам и забыл. Я не забыл и не забуду. Наверно, все дело в том, что любовь – единственное, что придает смысл нам и нашим делам. Во мне больше нет любви, ни к людям, ни к миру, ни к себе самому. И не будет».

– Здесь, – сказал Шани и толкнул дверь приснопамятного дома с надломленной веткой бересклета на номерной рамке. Конечно, завершение дела было связано с определенным риском, однако соблазн поставить точку именно в этом месте был чересчур велик.

Шани прикинул последствия и решил ему уступить. В конце концов, иногда можно пойти и на риск. Да и как еще можно бороться с соблазнами и искушениями?

– Где мы? – испуганно спросил Алек, входя за ним в дом и тотчас же чихая от пыли. Полумрак окутал их теплым тяжелым плащом; Шани казалось, что где-то далеко, в тишине второго этажа, легко и мелодично звенят колокольчики. Тысячи колокольчиков.

– Закрой дверь.

Протянув руку, Шани слепо пошарил по маленькому пыльному столику возле входа и наткнулся на заранее заготовленные свечу и огниво. Поставив на пол свой саквояж, он почиркал огнивом, и вскоре свеча горела, освещая грязную гостиную, заросшую неопрятными лохмами паутины, и новенький гроб, стоявший в пыли возле лестницы.

Алек коротко вскрикнул и тотчас же зажал себе рот ладонью. Шани приблизился к трумне и пнул ее ногой без всякого почтения к покойному. Алек болезненно зашипел, словно ударили его.