Текст книги "Смерть зовется Энгельхен"

Автор книги: Ладислав Мнячко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Немец кивнул.

– И разве не жаль сейчас, за несколько дней до окончания войны, даже капли пролитой крови?

Немец опять кивнул. Да, жаль. Он чувствовал, за этими вопросами что-то кроется. Возможно, у него снова появилась маленькая надежда…

– А разве можно сделать что-нибудь? – спросил он.

– Скажи ему – можно. Если для него пятьдесят человеческих жизней, немецких жизней, дороже его проблематичной воинской офицерской чести, – я сам пойду вместе с ним в расположение его отряда, правда, нам придется окружить немцев, – так вот, если ему удастся уговорить отряд сдаться нам без выстрела, мы разоружим их, уничтожим радиопеленгатор, но людей сохраним, отпустим их на все четыре стороны.

– Ты шутишь, Николай! – прервал я его.

– Переведи все.

Я перевел.

Пленный тоже не поверил в серьезность этого предложения. Раздались и возражения партизан.

– Что еще за церемонии, – возмущался Петер. – Всех перебить!

Многие были согласны с Петером. И я в том числе.

– Молчать! Командир я. Вы что думаете, жаль мне этих немцев? Я о вас думаю. Даже когда нет никакой надежды, немцы защищаются, партизанам никто не сдается.

Немец с интересом наблюдал за спором. Потом спросил:

– А можно всерьез рассматривать это предложение?

– Скажи ему, что я кадровый офицер Красной Армии.

Я не думал, что для немца этого будет достаточно. Но его вполне удовлетворили слова Николая.

– А я? Что будет со мной? – обратился он ко мне.

Я перевел вопрос.

– Смотри, Николай, тут нечисто, – предостерег я командира.

Тот кивнул. Понятно, мол.

– Знаю, Володя. Спроси, что ждет его в случае, если он явится в расположение немецких войск без своего подразделения.

Немец понял. Он опустил голову в знак того, что для него все ясно. Военный суд… его разжалуют…. смертный приговор – расстрел, и не исключено, что предшествовать этому будет гестапо.

– Значит, надежды у него никакой?

Немец грустно покачал головой. Никакой. Он совершил преступление, которое по немецкому уставу карается смертью.

– Скажи, что мы расстреляем его. Ему не повезло, что попался нам недалеко от выселков. Но по крайней мере гестапо он избежит. Он сам видел, что мы не дали мучиться фельдфебелю. Мы люди. Час назад мы даже не знали ничего о его существовании. Мы не на их земле убиваем, это немцы убивают во всех странах, куда они пришли.

Немец ничего не сказал.

– Тяжело? – спросил я его.

– Тяжело.

– Скажи, что если он не согласится, хуже ему не будет. Пусть он решит: он и еще пятьдесят немцев – или только он.

Немец все еще размышлял.

– Какие основания у вашего командира настаивать на этом предложении?

– Скажи ему, что не о немцах я думаю. Я думаю о нас, потому и настаиваю.

Мне эти слова показались слишком жестокими, но немцу явно понравилась искренность Николая.

– Но может случиться, что кто-нибудь все же выстрелит, – с сомнением произнес немец. – Пусть ваш командир согласится на такое условие: если ни с кем из партизан ничего не случится, всем немцам сохранят жизнь.

– Кроме вас.

– Кроме меня.

Николай согласился. Это было отчаянное предприятие, оно могло повлечь за собой самые неожиданные последствия.

Но решение Николая было твердым. Как только Гришка вернулся и подтвердил слова капитана, мы тронулись в путь.

– Володя, ты с нами, – решил Николай.

У меня все похолодело. Ведь это сумасшествие! И немцы были бы идиотами, если бы сдались. А если и произойдет чудо, оставлять им жизнь – безумие. Пятьдесят немцев – чего только не натворят они в этой стране, пока все не кончится!

Все, однако, шло гладко и быстро. Капитан шагал между Николаем и мною и уже издалека кричал:

– Nicht schiessen! Nicht schiessen! Kameraden, niht schiessen![14]14
  Не стрелять! Не стрелять! Товарищи, не стрелять! (нем.).


[Закрыть]

Немцы сперва и не поняли, что происходит. Кто был полуодет, кто принялся искать оружие; пленный капитан продолжал кричать «nicht schiessen»; отчаянно лаяли две собаки, из леса со всех сторон выбегали партизаны с ружьями наперевес. Пусть крик капитана вызвал даже минутное смятение среди немцев – в подобных обстоятельствах это означало полный успех. Немцы остановились, подняв руки вверх, перепуганные насмерть. Партизаны окружили их. Кроме двух выстрелов, которыми Петер усмирил свирепо лающих псов, во время всей операции не раздалось ни звука. И вдруг я заметил: радист возится с аппаратами. Я подскочил к нему, растоптал рацию, а самого радиста подтолкнул к остальным.

Мы захватили немцев врасплох. Некоторые, раздетые до пояса, продолжали еще загорать на лужке. Их быстро обыскали. Все происходило без единого слова, каждый знал, что делать. Группа, которой командовал Гришка, занялась осмотром палаток, ребята тащили из палаток оружие, два новых немецких пулемета, несколько фаустпатронов, семь автоматов, сорок ружей, ящики с патронами, гранатами и драгоценные для нас вещ» – два полевых бинокля. Потом сняли палатки – пригодятся. Их было десять, каждая разделена на четыре части. Так что можно даже разрезать их и использовать брезент. Палатки обрадовали нас больше всего – палатки и пулеметы.

Все кончилось невероятно быстро. А Петер сгорал от нетерпения. Его так и подмывало уничтожать, жечь, стрелять.

– Ну что? Пора, – торопил он Николая.

– Постой, пусть оденутся.

Петер, ворча, отошел – что это за церемонии?

– Эй, вы, – крикнул я полуголым немцам, – одевайтесь. Только dalli… dalli![15]15
  Поскорей… поскорей! (нем.).


[Закрыть]

Они не двигались. Не верили. Верно, чувствовали себя в безопасности, сбившись в тесный кружок. Они считали, что это ловушка, ждали, что мы всех их перестреляем, и никто не хотел быть первым.

– Ну, скоро? Или вам нужны камердинеры?

– Друзья, – взывал к ним капитан, – ничего не бойтесь, вы все останетесь живы. Русский офицер дал слово…

Они не верили, не могли верить. Что такое слово русского офицера? Николай разозлился.

– Скажи им, что мы прогоним их так, как они есть, если немедленно не оденутся. Вот скоты…

Это подействовало. Немцы сначала нерешительно, а потом торопливо стали подбирать свою одежду и возвращались на прежнее место; только там, снова сгрудившись вместе, они одевались. Среди тех, кто не успел еще одеться, был и лейтенант.

– Немцы, – начал Николай. – Мы не можем взять вас в плен и договорились с вашим капитаном, что, если вы сдадитесь без сопротивления, мы сохраним вам жизнь. Мы отпустим вас. Нам ничего не стоит истребить вас всех, но теперь, перед самым концом войны, нам нет охоты зря проливать кровь, даже немецкую. Вы сами понимаете, что это не от любви к вам. Запомните хорошенько этот день. Возможно, это воспоминание поможет вам в тяжелые времена, которые настанут для вашего народа после войны…

Николай говорил убедительно. Я все перевел. На этот раз они поверили. В группе испуганных пленников начался шум, движение, немцы оживились, стали нетерпеливы. Петер же принялся за уничтожение, он взялся за дело со всей страстью, – стараясь вовсю, – чтобы ничего не осталось. Партизаны его подразделения увлеченно и тщательно разрушали все, что попадалось им на глаза. Сложную и громоздкую авиационную радиоаппаратуру, лампы, антенны, дорогие приборы они уничтожили в первую очередь. Я услышал, как один немец сказал своим:

– Теперь наши не полетят.

Потом очередь дошла до четырех грузовиков, динамо-машины, трансформаторов, персональной капитанской машины, десяти цистерн бензина и нефти. Продовольствие мы нагрузили на две телеги, забрали все одеяла, немцам оставили только их личные вещи. Тарасу досталась еще одна затрещина от Николая, когда он проявил интерес к часам немецкого радиста.

Петер с помощниками полили все бензином, и вскоре воздух наполнился дымом и запахом горящей нефти, жженой резины, тряпья. Я взглянул на часы. Не прошло еще и получаса с той минуты, как мы пришли сюда.

Немцы с тоской следили за огнем. Они успели приободриться, это снова были немцы. Лейтенант спросил громко:

– Когда вы отпустите нас?

– Как только все догорит.

Немцы тихо переговаривались о чем-то. Потом лейтенант выступил вперед:

– А что будет с нашим командиром?

– Он останется с нами.

Немцы разволновались.

– Вы не имеете права. Мы требуем освободить капитана.

Это заявление рассердило Николая.

– Скажи, пусть посмотрят на то, что у них перед глазами.

А посмотреть было на что. Восемьдесят человек, грязных, взлохмаченных, небритых, опоясанных пулеметными лентами – это считалось у нас крайней роскошью, – держали на прицеле пятьдесят невооруженных немцев с поднятыми вверх руками. Партизаны стояли сердитые, нахмуренные, пальцы их готовы были нажать на спуск – и дело было бы сделано. Если бы у кого-нибудь из партизан отказали нервы, если бы хоть один сказал «а что?..». Если бы хоть один немец сделал неосторожное движение… Мне даже хотелось, чтобы произошло что-нибудь подобное.

Немцы поняли. Они замолчали, втянули головы в плечи. Но люди, даже потерявшие себя от страха, все равно не становятся невидимыми.

– Пусть опустят руки, только чтоб без глупостей, – разрешил Николай.

Петер завершил между тем дело разрушения. Его черные, как угли, глаза так и горели яростным сладострастием, он был точно пьяный.

– Спроси капитана: хочет он проститься со своими?

Капитан взглянул на Николая с благодарностью.

– Скажите вашему командиру, что он очень любезен.

– Ерунда, – пробормотал Николай. – Даже перед смертью они со своими глупостями… И слушать-то неловко…

– Немцы, ваш капитан хочет проститься с вами.

– Alles gute, Jungens![16]16
  Всего лучшего, ребята! (нем.).


[Закрыть]

– Lebt wohl, Herr Kapitän![17]17
  Прощайте, господин капитан! (нем.).


[Закрыть]

– А теперь – вперед! И поскорее. Лейтенант, примите командование!

Едва успел лейтенант отдать первую команду, как беспорядочная толпа немцев превратилась в солдат вермахта. Они мгновенно построились. Подразделения Гришки и Николая конвоировали их.

– Немцы, запомните этот день! – крикнул им вслед Николай.

Лейтенант отдал команду, немцы зашагали по дороге, с обеих сторон дороги шли партизаны с ружьями на прицеле.

Меня охватила злость. Даже такие минуты ничему не научат их! Выучка, муштра – и все! Ну, постойте же!

– Песню! – закричал я.

Лейтенант удивленно посмотрел на меня.

– Да, вы не ослышались. Песню, маршевую песню, как положено в немецкой армии. Организованно, громко, как можно громче! Эй, песню!

Лейтенант пожал плечами.

– Песню! – приказал он.

– Песню! – повторил левофланговый.

– «Розе-Марие», – предложил низкорослый солдат из последней четверки.

Да, у них все организованно, продуманно, уточнено!

– «Розе-Марие»? Нет, не подойдет!

– Другую песню! – приказал лейтенант.

– Другую!

Теперь они не знали, какую песню выбрать. Но я знал:

– «Es zittern die morschen Knochen!»[18]18
  Трясутся прогнившие кости! (нем.).


[Закрыть]

– «Es zittern die morschen Knochen!» – повторил первый в колонне.

– «Es zittern die morschen Knochen!» – повторил самый последний и начал равнять шаг.

– Отставить! Смелее! Громко, изо всех сил! – скомандовал я.

Приказ повторился снова в том же порядке. И наконец они изо всех сил заорали:

 
Es zillern die morschen Knochen
der Welt vor dem grossen Krieg.
Wir haben die Ketten gebrochen,
fur uns war’s ein grosser Sieg.
 
 
Wir werden weiter marschieren,
wenn alles in Scherben tällt.
Denn heute hort uns Deutschland,
und morgen die ganze Welt![19]19
  Трясутся прогнившие кости,
  весь мир пред войной дрожит.
  Мы ржавые цепи порвали,
  попрали ненужный стыд.
  Мы все сокрушим я растопчем,
  огонь и погибель неся.
  Нас слушают немцы сегодня,
  а завтра – вселенная вся!


[Закрыть]
 

– Отставить! Начать снова! Вы что, слова перепутали? Забыли?

 
Германия наша сегодня,
А завтра – вселенная вся! —
 

вот как там. А ну – еще раз!

– Отставить! Еще раз! – приказал вконец расстроенный лейтенант.

Они запели снова. Пожалуй, только один лейтенант понял, для чего нужна была эта комедия.

Мы довели их до опушки и там остановились. Остановились и немцы.

– Почему стали? Вперед! Вперед с песней!

Они зашагали дальше строем по подтаявшей стерне. Ноги их вязли в грязи, но они ровняли шаг и пели. Время от времени кто-нибудь из них боязливо оглядывался. Правда это или жестокая шутка? Неужели они так дешево отделались? И мы не перестреляем их здесь, на этом поле? Неизвестно, кто из немцев первый пустился бежать… Через минуту бежали все, бежали от смерти. Петер не удержался, выстрелил в воздух. Немцы были уже далеко, но все бежали и бежали.

– Всех их надо было перебить, – не успокаивался Петер.

Я не любил Петера. Мне была отвратительна его жестокость. Он храбрый парень, отчаянно храбрый, немцев бьет по глубокому убеждению, но в моих глазах он разбойник, гангстер. Вся его повадка, его хладнокровие, то, как он держится, как ходит, его внешность, его манеры – все в нем отвратительно. Самое дорогое для него – это оружие.

Я не любил Петера, но в ту минуту согласился с ним. Было бы лучше всех их перестрелять…

– А что было с капитаном?

А с капитаном, в самом деле… Нелегко об этом рассказывать.

Мы воротились на хутор. Пленник наш сидел на земле, полностью покорившийся своей судьбе. Книгу он все еще не выпускал из рук, держал ее так крепко, как будто это была его жизнь.

Я взглянул на блестящий золотом корешок.

– Что это у вас?

– А, «Сага о Форсайтах»… Вы разве знаете? – удивился немец.

– Знаю. Но я знаю и то, что книга эта в Германии запрещена Гитлером.

– Нашему поколению, которое выросло при Гитлере, многое неизвестно. О таких книгах мы ничего не знали. Они не издавались. Да, после войны многое придется наверстывать.

Этому разговору положил конец Николай. Он кивнул по направлению к лесу.

– Возьми двоих…

Я позвал Фреда и Карола. Встал. У капитана задрожали губы. Он понял.

– Идемте, капитан.

Я видел, как тряслись его руки. И все же он сказал эту фразу, неестественную для всякого другого…

– Значит, книгу я не дочитаю.

– Нет.

Мы вели его по оврагу, все дальше и дальше в лес.

– У меня к вам просьба, – обратился он ко мне. – Я решился на это, потому… я считаю, что вы обошлись со мною человечнее, чем заслуживает того немецкий офицер. Ведь мне известно, что происходило там, куда мы приходили. Мои личные вещи – это, правда, мелочи, но, может быть, мать жива еще… У меня здесь неотправленное письмо, на нем адрес…

Он отдал мне письмо, бумажник, медальон и еще какую-то мелочь.

– Только после войны…

Он кивнул. Само собой. Это очень любезно…

Эх, черт возьми, вот я и палач… Ведь этот человек производит на меня в общем хорошее впечатление… Почему я должен убить его? Возможно, при иных обстоятельствах мы были бы добрыми друзьями? Зачем это все? Зачем это нужно? Гитлеровцы, правда, не думают о подобных вещах, уничтожая миллионы людей. Но мы же не гитлеровцы. Только что мы великодушно даровали жизнь пятидесяти, хоть это и было ошибкой. А теперь?.. Имею я право убить этого человека? Да, это партизанское право, ему чужда жалость, ведь враг безжалостен к нам. Но это страшно. Как облегчить ему последние минуты?..

Я хотел спросить его о чем-нибудь, но он заговорил сам:

– Да, эта книга… она не понадобится мне больше…

Я взял книгу. Открыл последнюю страницу, ища год издания. И вспомнил, что в немецких книгах или вовсе нет года издания, или он стоит на титуле. Я взглянул на титульный лист. Джон Голсуорси… «Сага о Форсайтах». И рядом – экслибрис. Очень забавный экслибрис, гравюра, изображающая какую-то музу. И имя. Да, там было имя… «Д-р Армии Вайс»… Доктор Армии Вайс… «У меня к вам просьба…» Доктор Армии Вайс… «Вы обошлись со мною человечнее, чем заслуживает того немецкий офицер…» Доктор Армии Вайс… «Я никогда не убил ни одного русского…» Доктор Армии Вайс… «Ведь мне известно, что происходило там, куда мы приходили…» Доктор Армии Вайс… «Мои личные вещи…» «Может быть, мать жива еще…» Доктор Армии Вайс… «Неотправленное письмо… на нем адрес…»

Кровь ударила мне в голову, все покраснело у меня перед глазами – снег, буквы, книга, лицо немца…

Он увидел. Угадал, что происходит со мной.

– Да… евреи… вы правы. Ничего другого мы не заслуживаем, – прошептал он.

Я сжал зубы. Спокойствие. Никаких проявлений чувств! Голова перестала кружиться. Кровь отлила, я успокоился, я точно знал теперь, что делать, контролировал свои поступки. Я вытащил пистолет из кобуры. Щелкнул предохранитель.

Глаза немца не отрывались от меня.

– Прошу вас… только сразу…

Я нажал. Восемь раз. Спокойно, без ненависти. Иначе нельзя. Потом бросил на него книгу, она раскрылась, падая ему на лицо. Это был офицер технических войск вермахта. Он говорил правду, никого на фронте он не убивал, и эту книгу отнял у ее владельца тоже, по-видимому, не он.

Карол разувал его.

– Сапоги сгодятся. Ему-то уж все равно.

Я всегда боялся, что придет час – и я должен буду убить немца. Это оказалось не страшно и не тяжело.

– А вещи? Письмо? Вы отослали?

– Нет, все это еще у меня. Нужно послать?

– Конечно. Ведь война кончилась. Вы сказали ему, что когда война кончится…

– Чудные мы все же, Элишка. А если бы война кончилась так, как представляли себе они? Представьте…

– Но ведь мы не такие.

– Ладно. Завтра отошлем. Вы пойдете на почту? Может быть, я напишу что-нибудь его матери…

Скорцени

«Für seine hervorragenden Tateh hat ihm der Führer das Eichenlaub mit Schwertern und Diamanten zum Ritterkreuz verliehen…»

SS Leithefte, VII, 1944[20]

– Ты пойдешь с Витиской в Злин, – приказал Николай. – Отвезете Кубису дрова.

Уже два раза я отвозил дрова в Злин. Николай все чаще поручал мне подобные задания, возможно, потому, что вид у меня был немного приличнее, чем у других, я был незаметнее, старался, когда только удавалось, приводить себя в порядок, бриться и тому подобное, а кроме того, умел обходиться с людьми.

– Можешь зайти еще к своему приятелю аптекарю. Он только что получил товар…

Я усмехнулся, представив, как обрадуется мой приятель, когда снова увидит меня.

– Только осторожнее, Володя. Без всяких там фокусов. Немцы совсем взбесились из-за генерала. Лучше не возвращайтесь в темноте. Переночуешь у Кубиса.

– Будь покоен, Николай.

– Вы не имеете права попадаться. Выпутывайся как знаешь, только и смерть не оправдает тебя, если немцам достанется машина Витиски.

Он пожал мне руку на счастье.

– Еще не все: что-то случилось со связным. Говорят, его убили немцы, но вдруг только ранили…

По-видимому, и это было не все. Я ждал, что еще он скажет.

– Передашь Василю, пусть ничего не посылает в Плоштину, через несколько дней мы уйдем отсюда.

– Это правильно. В Плоштине теперь небезопасно.

За деревней меня уже поджидал Витиска. Мы выехали сразу же. Почти каждый километр шоссе украшали немецкие плакаты: «Achtung, Bandengefahr!»[21]21
  «Внимание, опасность – бандиты!» (нем.).


[Закрыть]

– Гитлеровские награды, – насмешливо проговорил Витиска.

А я думал о пропавшем связном. Что знал этот человек? Возможно, немного, но с кем он держал связь? Не угрожает ли опасность Марте? А может быть, он в Плоштину ходил, этот связной…

Эх, Марта, Марта…

А вдруг я увижу ее, вдруг мы встретимся!..

Может быть, и Витиска знает, где она находится, но он ничего не скажет – не имеет права, а я не имею права спрашивать. Очень хочется увидеть Марту! Как же я соскучился! Мы так и не встречались после случая с генералом. Уже дважды отправлялся я в Злин с твердым намерением найти ее. Но в конце концов я брал себя в руки. Нельзя делать этого, ни в коем случае – это риск, а рисковать нам нельзя.

Трехтонка Витиски была на редкость облезлая, обшарпанная, помятая, неприглядная, облепленная грязью. Казалось, она вот-вот развалится. Но это только казалось. Мотор ее мог поспорить с мотором какой-нибудь последней модели. Кое-какие переделки превратили трехтонку в боевой партизанский автомобиль. Двойное дно было замаскировано превосходно; Витиска держал там автомат и гранаты, и я положил туда свой автомат. В генераторе, круглом, безобразном, помещенном сбоку, имелся бронированный тайник. Говорили еще, что где-то, где – знал только владелец, запрятана была и адская машина, которая, стоило потянуть за бечевку, могла мигом взорвать всю эту роскошь вместе с окружающим.

Я не знал, что мы везем, мне это было неинтересно. Если бы потребовалось, Витиска сказал бы мне. Он числился за штабом особых поручений, о котором мы в Плоштине не знали ничего. Сначала мне сказали, что Плоштина – это боевой центр нашего соединения, но со временем я убедился, что мы лишь служим прикрытием настоящего боевого центра.

Немцы, у которых служил Витиска, – хозяева визовицких лесов и лесопильного завода – и не догадывались, какой это был замечательный шофер. Он всегда благополучно прибывал на место назначения. В Злин он ездил почти каждый день, развозил топливо немцам. Немецкие снобы в Злине обожали греться у неэкономичных каминов. Инженер Кубис часто заказывал дрова для своих немецких друзей. Инженер Кубис был немец, член национал-социалистской немецкой партии, руководящий работник ее злинского отделения. Его сын Альфред геройски погиб на Восточном фронте. В газетах был напечатан некролог на полполосы; почтальон вручил похоронную убитому горем отцу, гордящемуся сыном-героем. В рабочем кабинете отца героя висела фотографии двадцатилетнего защитника «Великой Германии» в траурной раме. Говорили, что старый инженер со слезами на глазах смотрел на фотографию.

Кубис руководил каким-то небольшим особым отделением заводов Бати. Он был настолько последователен в своем немецком фанатизме, что даже с нами говорил только по-немецки. Об этом фанатизме инженера рассказал мне как-то в Плоштине его убитый в России сын, который настолько был не похож на отца, что вовсе не желал говорить по-немецки. Этот сын рассказал мне еще кое-что. Что в отделении его отца работает Марта; она, правда, чешка, но из таких, которые симпатизируют немцам и верят в силу немецкого оружия. Всем знакомым известно, что она со своим шефом более чем в дружеских отношениях, знают и то, что пожилой господин страдает, видя, как его поздняя любовь путается с другими, более молодыми и более важными немцами, особенно с начальником военного отдела гестапо Вильчиком. Весь Злин говорит об оргиях, попойках и всяких прочих непотребствах, которые вершатся в доме Вильчика. Весь Злин говорит, что над этой шайкой, немчурой Кубисом и его рыжей сукой суд после войны будет короткий.

Фред сначала смеялся, рассказывая мне все это. Потом перестал смеяться.

– Отец такой фанатик, что, боюсь, ему даже не поверят после войны.

– Отчего не поверят? У него есть доказательства, и одно бесспорное – его убитый сын. Ты.

О Марте даже Фред не знал больше, чем рассказал мне. Знал только то, что она жила в Плоштине как дочь Рашки, год назад Кубис устроил ее у себя. Тогда в этих местах о партизанах и не слыхали.

Мне ужасно захотелось заговорить с Витиской. Он определенно многое знает. И знает, где сейчас Марта.

Но Витиска – неразговорчивый человек, и это – одно из его качеств. Ему мои вопросы не понравились бы – и бог знает, что бы он обо мне подумал.

До Злина оставалось уже полпути, когда мы увидели направляющуюся к нам навстречу колонну солдат. Витиска сбавил скорость. Когда мы подъехали ближе, я схватил его за локоть.

– Смотри, собаки…

Витиска кивнул.

– Карательный отряд.

– А не вернуться ли нам? – спросил я, сам понимая, какую чушь несу.

– Не для того их послали, чтобы останавливать старые коробки с дровами. Да нам и не развернуться…

Он был совершенно спокоен, и я уже в который раз задавал себе вопрос: что же он такое, этот шофер Витиска?

Опасения мои были напрасны. Эсэсовцы не обратили на нас никакого внимания, даже собаки не взглянули на нас. Зато я хорошо рассмотрел их; появление в этих местах карателей очень встревожило меня. Они были в эсэсовской форме, но не в черной, а в серой. На погонах и на черных фуражках у них был череп и скрещенные кости; идущие впереди вели на поводках волкодавов, они шли по трое в ряд, за ними пехота, а в арьергарде конный отряд. Командир, щеголеватый молодой штурмбаннфюрер, вышагивал по обочине дороги, похлопывая хлыстом по голенищу.

– Собак тридцать, пеших девяносто, конных сорок. Карательный отряд в полном составе, – доложил Витиска. – Это они по вашу душу. Жарко вам будет в горах.

Нам? Почему только нам?

– А вам – нет? – вырвалось у меня.

– Нам – нет. За нами охотятся другие. Правда, сволочь одинаковая.

Тут у меня захолонуло в груди. Куда идут эсэсовцы? Не в Плоштину?

– Эй, парень, заворачивай! Да побыстрей!

– Не сходи с ума. Они не в Плоштину. А если и туда – о них сообщат прежде, чем это сделали бы мы. Спокойно.

Похоже, для него не в новинку подобные вещи.

– У вас перед ними одно существенное преимущество, – пытался успокоить меня Витиска. – Ты видел, как они обвешались оружием? Полное снаряжение. Не хватает еще вспомогательных отрядов! А вы вооружены легче, у вас меньше всякого имущества, потому вы подвижнее. И знаете в горах все дороги.

Его слова утешали слабо, но все же утешали.

– Пока карателям не удастся заманить вас в какую-нибудь ловушку, им вас не настигнуть.

Но эсэсовский карательный отряд был не единственным сюрпризом этого дня.

Вилла Кубиса стояла на окраине города Бати. Некогда вилла была еврейской, Кубис сделал ее «арийской». Виллу окружал большой сад, высокие окованные ворота раскрыты настежь. Въехав во двор, мы увидели перед входом два больших черных автомобиля, в дверях стояли двое эсэсовцев с автоматами наперевес. Нас они немедленно взяли на прицел.

Заметив мой испуг, Витиска спокойно сказал:

– Без паники, у господина директора высокие гости.

Он затормозил поодаль от двух «мерседесов». Оба эсэсовца со всех ног бежали к нам.

– Weg da! Zurück!.. Los, los![22]22
  Прочь! Назад!.. Да побыстрей! (нем.).


[Закрыть]

– Мы привезли дрова для пана директора, – нарочно коверкая немецкий язык, объяснил Витиска.

– Jetzt nicht! Jetzt weg mit euch! Los![23]23
  Не время! Заворачивайте! Быстрее! (нем.).


[Закрыть]

В это время на пороге появился Василь, дворник пана директора. Он стал говорить что-то немцам, что именно – мы не слышали, но вскоре он подошел к нам.

– Дрова сложите на заднем дворе! – громко приказал он нам по-немецки. Лицо его было злым и раздраженным.

Мы объехали виллу и стали сбрасывать дрова. Василь продолжал ругаться. Эти бандиты чехи наглеют безбожно, за ними нужен глаз…

Подойдя к нам, он стал ругаться еще отчаяннее.

– Не сюда… бездельники, в подвал несите! Где это видано, чтобы дрова в саду складывать… – Он вошел в дом, открыл окно подвала и вернулся к нам.

– Сюда несите! Да не разбейте стекло. Побыстрей! Смотреть не могу на ваши идиотские рожи! Эй, ты, – позвал он меня, – иди, будешь складывать здесь, я покажу…

Один из эсэсовцев, бормоча что-то под нос, подошел ближе. Дворник не упускал нас из виду ни на минуту. Я и не заметил, как он оказался у меня за спиной.

– Так дрова не складывают, – не унимался он. – Не сюда, вот в тот угол. Ну и свора же вы! Ленивые скоты…

Продолжая рычать, он бросил мимоходом:

– А знаешь, кого принимает старик? Скорцени!..

От удивления и испуга я уронил полено.

– Да ты не трусь… Mensch! Schau, dass du fortkommst![24]24
  Эй, смотри у меня, прогоню, как собаку! (нем.).


[Закрыть]

Он вышел из погреба, я слышал, как во дворе он говорит эсэсовцу:

– Ты смотри за ними в оба, и что за народ, хуже евреев!

Немец проворчал что-то. Молодчина, Василь!

Прошло около четверти часа; я услышал, как во дворе заворчали моторы. Сразу же появился Василь.

– Ну, можно идти… Только не шуми.

Он провел меня в соседнее подвальное помещение. Через растворенное окно нам было хорошо видно все, что происходило снаружи.

Прямо передо мной были господин Кубис и три эсэсовских офицера в больших чинах.

На почтительном расстоянии строем стояли другие эсэсовцы. Тут же находился какой-то штатский.

– В штатском – Вильчик, толстый такой… А с хлыстом – это Скорцени.

Эсэсовцы шумно прощались с хозяином. С ужасом и каким-то даже восхищением я смотрел на этого эсэсовца, сильного и здорового. Он стоял на ступеньках, широко расставив ноги, высокомерно улыбаясь. Его серое кожаное пальто было подбито дорогим мехом, лицо раскраснелось от выпитого коньяка, но выглядел он вполне элегантно, в нем чувствовалась некоторая заносчивость и самоуверенность, на лбу красовался шрам. Вот он, совсем близко, этот страшный человек. Это он захватил Хорти, хотя тот окружен был личной охраной. Это он похитил Муссолини из крепости Гран-Сассо. Особо отличился он на Украине и во Франции своей жестокостью по отношению к мирным жителям. Он командовал одним из самых известных карательных отрядов, носил чин генерала СС, обергруппенфюрера СС, был кавалером рыцарского креста с дубовой ветвью, мечами и бриллиантами, который получил за отчаянное похищение Муссолини[25]25
  Муссолини был освобожден Скорцени, когда в первый раз его арестовали итальянские партизаны, но в апреле 1945 года итальянские патриоты вновь арестовали и казнили кровавого дуче.


[Закрыть].

«Какая честь», – горько усмехнулся я.

Скорцени можно назвать как угодно – убийцей, дьяволом, но, уж во всяком случае, это выдающийся разбойник, человек действия. Вот он стоит тут, в двух шагах от меня, с тремя своими подручными. Автоматная очередь, граната – и от него ничего не останется.

– Того, молодого, зовут Энгельхен… – говорил мне Василь. – Третьего я не знаю…

Я перевел взгляд со Скорцени на Вильчика. Так вот у кого служит моя Марта! Скотина! Эсэсовцы усаживались в машины.

– Поклонитесь фрейлен Марте, – кивнул Вильчик Кубису.

Ну, скот, попадешься нам – не уйти тебе…

– Да, теперь вам не сладко будет. Неспроста послали немцы сюда этого дьявола, – проговорил Василь.

Мы уложили половину всех дров, остальные Витиска перенесет в контору Кубиса.

– Господин Кубис мог бы позволить себе закупить побольше дров, – заметил я.

– Дрова распределяются по строгим нормам, – с важностью ответил Василь, пряча усмешку.

– Переночуете здесь, – продолжал он. – Витиска в городе, ты – у нас. В город и не суйся, там полно карателей.

– Николай приказал мне заняться тут еще кое-какими делами.

Придется зайти в аптеку.

Упоминание об аптеке развеселило Василя, ему были известны мои отношения с аптекарем.

– Только гляди в оба. Их в городке как собак нерезаных.

– Не станут же они тут искать партизан.

Я отправился в город пешком. Идти пришлось порядочно, но ехать автобусом я но рискнул. На каждом шагу, на каждой улице, на каждом перекрестке я наталкивался на эсэсовцев. Они заполонили все тротуары, держались с особой наглостью, задирали молодых женщин. Жители города сворачивали в подворотни, старались далеко обходить эсэсовцев. Вот батевский магазин военной обуви; точно мухи, облепили они витрину. Да, это не Париж, но парижские ботинки и не годятся для дорог войны, теперь такие времена, что и батевская эрзац-обувь – редкость, даже для таких важных бар и властителей мира, как эсэсовцы. Но сколько же их! И откуда взялось столько!..

Я остановился около доски с объявлениями. Мое внимание привлек плакат, на котором изображена была огромная красная рука с длинными когтями, протянутая к Градчанам.

«Если попадешься им, погибнешь…» – такая подпись была под этим выразительным произведением немецкой пропаганды. И самое удивительное – надпись была только на одном языке. Рядом висел еще один плакат, и тоже не какой-нибудь. На красном фоне огромные жирные черные буквы – длинный ряд имен казненных «изменников родины», которые предали фюрера и свою чешскую отчизну. Следующий лист бумаги – тоже красный – на двух языках, чешском и немецком, угрожал всем, кто осмелится на какие-либо действия, направленные против «Великой Германии». Это воззвание было свежеотпечатанным. Его подписал Скорцени.