Текст книги "Сторож брату своему"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Ну так вот, ибн Тулун позвал его к себе во дворец, и они принялись пить. И так хорошо они сошлись за трапезой, что сначала Хумаравайх принялся заказывать у него драгоценности, а потом сделал его управляющим делами. Ну а теперь, когда дочку его вот-вот возьмут в харим эмира верующих – вот почет выпал человеку, вот уважение! Самому халифу предложил свою дочку Хумаравайх и получил согласие на женитьбу! – так вот, когда халиф – да продлит его дни Всевышний! – вот-вот введет в свой харим его дочку, ибн Тулун выхлопотал для любимца место градоначальника в Харате. А то с кем же мне там пить, вздыхал Хумаравайх. А он уж давно прикупил в здешней долине поместье, собирался уйти от дел и провести там остаток жизни. А что – сорок семь лет стукнуло человеку, преклонный возраст уже, пора поблагодарить Всевышнего за милость и удалиться на покой, в сады, к рабынькам и певицам.

И вот уж с самого лета он, ибн аль-Джассис, сидит в Харате градоначальником и каждую пятницу пьет с ибн Тулуном в его усадьбе. И все бы ничего, но эмир верующих – да продлит его дни Всевышний, да благословит его и его потомство! – приказал военачальникам аш-Шарийа собраться и держать совет в его, аль-Джассиса, городе. Как будто от Харата до проклятой карматской пустыни ближе, чем от Васита! Или Куфы! Как раз наоборот! Но наше дело маленькое: ткнул эмир верующих пальцем в карту – туда все и съехались.

А все почему? Потому что халиф решил справлять свадьбу не в столице, а в Харате, поближе к невестиному дому. Ибн Тулуну хорошо – отправка каравана с приданым в Мадинат-аль-Заура могла разорить даже его: мало ли, дожди пойдут, все помочат, разбойники нападут, карматы, опять же, могут пограбить поклажу, они теперь, говорят, чуть ли не по всей аль-Джазире шастают. А вот ему, ибн аль-Джассису, – плохо! Плохо ему!

Потому что свадьба – это раз. Военачальников маджлис – это два.

Ну и нерегиль. Это три. Нет, это не только три! Это три, четыре, пять, шесть – и все остальное, до самой тысячи! Нет, тысячи тысяч! Миллиона!

Сначала через Харат проехал эмир верующих – когда держал путь в Фейсалу, этого самого нерегиля будить.

Ох, все и набегались. Ибн аль-Джассис с писцами три ночи кряду не спали! А сколько всего: ковров, да подушек, да циновок – пришлось перетряхнуть да повыбить! Прислуги напокупать! Мальчишек пару штук посмазливее у торговцев найти! Да-сс, из-под полы, тут вам не Фарс и не Нишапур, где все можно, по закону за такие дела могут отрезать то, что между ног болтается, – вон с надежным иснадом рассказывают, что в Ятрибе кади за мужеложство велел живьем человека сжечь, между прочим купца, и непоследнего, и все за то, что позволял другим мужчинам овладевать собой сзади, подобно женщине. Ну а про вкусы нашего повелителя все ведь известно… Ибн Тулун, кстати, вздыхает: мол, бедная моя доченька, достанется ли ей попробовать от мужа, а не от купленного невольника, но делать нечего, главный вазир велел предложить дочку халифу – как тут откажешься?

Одним словом, набегались все так, что, когда караван халифа проследовал дальше в Фейсалу, уж не чаяли в живых остаться, так намаялись.

Ну а потом из Фейсалы прилетел голубь барида: ждите, мол, нерегиля. Едет он к вам, значится, и следом за ним прибудут другие славные воины аш-Шарийа, их тоже ждите. Купцы и катибы, знать и простолюдины, как им про то объявили, зарыдали в голос.

Визит эмира верующих! Свадьба! Теперь вот и это! Военачальники! Внимание халифа нас разорит, причитали горожане, и ибн аль-Джассис вместе со всеми, ибо после всех торжеств и приветственных церемоний при въезде аль-Амина в город его состояние изрядно уменьшилось.

И не успели все отплакаться, как явился нерегиль. Да.

Только он не ехал! Если бы он ехал, то он ехал бы две недели, как положено главнокомандующему! С караваном, со свитой, с луноликими невольниками и полногрудыми рабынями! Правда, ибн Тулуну нужные люди шепнули, что нерегиль в опале и выслан в Харат в одном легком кафтане на хребте, и хорошо если со сменной лошадью, какая уж там свита с караваном. Но опять же, если бы этот неверный ехал, как и положено двуногому, верхом, он бы ехал неделю!

Но нерегиль – не ехал. Не ехал!

Как же он прибыл в Харат, спросите вы?

А вы поверите, когда вам ответят? Вы правда поверите? Честное слово? Ну хорошо, мы вам скажем тогда.

В самое людное время, как раз после утренней молитвы, со стороны реки – как загудит! Заревет! И ветром – так и хлещет, так и хлещет! И рев стоит! Ну про рев уже говорили, но ужас этого не передадут никакие слова! И небо – как смеркнется! Ужас! Люди бросали поклажу и товары, верховых животных и женщин и бросались на землю, моля Всевышнего отложить конец света и День суда и отделения праведных!

И аккурат перед двойными башнями Нисских ворот – как смерч завертится! Как закружит! Все с дороги разбежались, конечно, а кто не разбежался, тот стал цветом как та дорога, потому что все засыпало пылью. И из ревущей тьмы на изнывающих от ужаса верующих пало с небес – чудище! Дракон!

Что, не верите? Вы же обещали!

В общем, говорили, было на что поглядеть: ослики ревут, лошади бьют копытами, верблюды тоже ревут, перекинутые арбы колесами крутят, люди голосят! А посреди всего этого раздрызга и вопля сидит здоровенный дракон с бородой и рожищами, на шее у него нерегиль, сидит, за роги держится и любопытно озирается – мол, что это все так раскричались, с чего бы это, никак в толк не возьму…

Ага, и это чудище – нет, не дракон, дракон сразу обратно к реке улетел, прям с размаху в воду кинулся, такой бурун поднял, что все лодки закачались, – чудище, которое нерегиль чудище, так вот этот неверный еще возмущался на следующее утро: что это у вас в городе так неспокойно, всю ночь орут и грохот стоит невыразимый, непорядок у вас в городе, надо бы тут все запорядочить… тьфу, короче, как-то по-другому он сказал, но понятно, что порядка нет, а надо бы навести, вот так.

А что дракон его верховой рогатый с бородищей переполошил правоверных так, что у всех душа подошла к носу, и спугнул караван верблюдов, груженный стеклянной лаонской посудой, и вся эта посуда побилась, то его нерегильскому высокому уму в толк не взять. А купцы, между прочим, пришли к нему, аль-Джассису, и принялись орать с целью возместить убытки, потому как он, ибн аль-Джассис, есть наместник Харата и тутошняя власть халифа, а верблюдов спугнул халифов слуга, ну и получается, что отвечать харатской казне! И они так лаялись до самой ночной молитвы, а после ночной молитвы лаялись до самой утренней молитвы, а к утру уже пришлось вызвать стражу-харас, и она-то всех разогнала палками по караван-сараям, потому что иначе на полуденную молитву никто бы и не попал. Острословы потом зубоскалили, что ежели бы то был караван не со стеклом, а с шамахинской медью и ханьским фарфором, то грохоту и крику было бы в три раза больше.

Но он, ибн аль-Джассис, таким шуткам не смеялся, потому как ему больше хотелось плакать – что он и сделал сегодняшним утром.

Да, именно так: он, Муса ибн аль-Джассис, пришел задолго до призыва муаззина на двор масджид, расстелил молитвенный коврик в галерее и расплакался. Утираясь краем чалмы, он сказал такие слова:

– Воистину, нет мощи и силы, кроме как у Всевышнего, высокого, великого! Подай же мне руку помощи, о Милостивый!

И так он говорил много и много раз, пока двор не стал заполняться верующими. И люди собирались вокруг почтенных шейхов, и садились, свесив босые ноги из арок галереи, и занимали места на ступенях, и все поглядывали на закрытые ставнями окна второго этажа – там ли их жены и дочери.

Люди почтительно делали вид, что не видят своего градоначальника, одиноко приткнувшегося у самой стены, – раз надо человеку помолиться в одиночестве, значит, надо. А ибн аль-Джассису было не до людей – он молился и плакал. А что ему оставалось делать, хотелось бы вас спросить?

Нерегиль, этот враг Всевышнего, снова отказался от вооруженной охраны. И как отказался, проклятый! «Если ты не урежешь свои речи, о человек, я урежу тебе язык!» Какова награда за заботу и труды, воистину за такие слова этот неверный достоин лишиться защиты Всевышнего… тьфу.

Тут ибн аль-Джассис заплакал снова – потому что именно защиты Всевышнего он пришел просить для этого сына прелюбодеяния. Ну и для себя тоже – потому что, если этого врага веры все-таки зарежут на базаре или под воротами, ему, Мусе ибн аль-Джассису, придется ответить головой. И его жены и дети останутся нищими и без пристанища, потому что имущество провинившегося перед халифом наместника конфискуется, и дочери его лишатся приданого и защиты, а сыновья хорошо если уцелеют, потому что неудачников судьба не прощает, а превратности ее ожидают всякого человека…

И тут с высоты утреннего неба сильный голос муаззина пропел: «Велик Всевышний, велик, и нет Бога, кроме него…» – и все склонились ниц и приступили к омовению. И ибн аль-Джассис со вздохом последовал за остальными правоверными: малыми и великими, добрыми и злыми, ищущими прибежища и находящими его – ибо так говорит Книга.

* * *

Над харатским базаром поднимался громкий крик продавца плова, зазывавшего покупателей:

– А вот кому пилав, пилав с бараниной, с чечевицей, с тыквой, лучший мазандеранский пилав, подходите, правоверные, покупайте пилав, два даника чашка малая, три даника большая, а вот берите хорошие, большие листья платана, на них высыпается чашка, вах, вот это пилав!..

– Почтеннейший, и это ты называешь пилавом? Где зира, где гранат и почему мясо с тыквой лежат отдельно на этом пустом рисе?..

– Вах, что говоришь, слушай себя, что говоришь ты, враг Всевышнего, в этот рис я положил пыльцу с сотни цветков лучшего хорасанского шафрана!

– Ты сам враг Всевышнего, чтоб мне не сесть на лошадь, за такой пилав у нас в Мерве тебя бы погнали с базара тумаками, палками бы погнали, что ты продаешь?!

– Да у вас в Мерве пилав не умеют готовить – все пихаете подряд!..

– У нас в Мерве не умеют готовить пилав?!..

– Куркуму сыплете!!!.. Ты попробуй, попробуй, чем отличается благородный шафран, царь специй, от куркума, тьфу, на, враг Всевышнего, на, сын гордости и ифрита, попробуй эту большую чашку даром и не говори никому на этом базаре, что Халид Бу Али не умеет готовить пилав!

Наголо бритый – только чубчик на голове топорщился – плосколицый степняк махнул нагайкой – убедил, мол. И соскочил со своего низкорослого конька. Утерев с лица пот, принял лист с горкой риса и чечевицы и принялся кидать его пригоршнями в рот. Перепоясанный грязным изаром базарного повара Халид размахивал руками и кричал:

– А? Что? Вкусно? А что я говорил? О, сын греха, ты еще не пробовал свадебный пилав Халида! У тебя есть дочь? Позови меня, я приготовлю ей на свадьбу такой пилав, что в вашем Мерве его будут вспоминать до следующего Рамазза!

Джунгар посмеивался в усы и отправлял в рот щепотку за щепоткой. А потом вытер жирные губы и захохотал в голос:

– Ну давай мне еще, плачу шесть даник, и никому не говори, что Ахмед Алтан-батур, хорчин Галдан-Цэрэна, ел пилав на базаре даром и в одолжение!..

Мальчишки-попрошайки, подныривая под брюхо лошади, дергали за стремена, степняк смеялся, подкидывал им мяса, побирушки начинали крикливую свалку среди ошметков и тростниковых стеблей – не хуже воробьев, долбивших клювиками по крышкам чашек с пловом. На катающихся и вопящих мальчишек наступали люди, толпа гомонила, толкалась, тыкала пальцами, торговалась, бритый затылок жующего джунгара блестел, Халид зазывно орал и размахивал ладонями, направо от него замотанная в черную абайю тетка торговала дровами, сучковатые тощие вязанки уходили одна за одной, рядом с ней на обрывке ковра сучил ножками младенец и тоже орал…

– Сейид?..

От неожиданности Тарег поперхнулся абрикосом – вот это да, его застали врасплох, хорош маг, нечего сказать…

Молодой парень со смуглой кожей ашшарита и узкими глазами степняка весело скалил ровные белые зубы. Одет он был также на ашшаритский манер – черно-белая куфия с черным же икалем, белая длинная рубаха до колен и прекрасный бурый бишт из дорогой тонкой шерсти. На ногах туфли, а не сандалии слуги.

А самое интересное, парень, разглядевший его сквозь покрывало, держал Гюлькара за повод. Крепко так, уверенно. И, запрокинув лицо, доброжелательно улыбался. Во все тридцать два зуба.

Слизнув подтекающий сок, Тарег снова откусил от абрикоса. Вынув из завернутого подола фараджии еще один, жестом предложил остроглазому незнакомцу – будете, почтеннейший?..

Тот заулыбался еще сильнее, кивнул и поймал абрикос. Глядя Тарегу в глаза, надкусил и – все так же не отводя взгляда – прожевал кусок. Затем вынул и бросил наземь косточку.

– Благодарю, сейид. Хороший абрикос, я не знал, что уже торгуют такими.

– Надо знать, где брать, – усмехнулся нерегиль. – Лучший рынок в пригороде – в медину привозят только самое дорогое, и только те, у кого есть чем заплатить пошлину. А среди дуканов торгуют лучше и дешевле.

– Хорошо, что я не смотритель рынка, – притворно нахмурившись, погрозился пальцем бесстрашный полуашшарит. – За торговлю не обложенным пошлиной товаром налагают взыскание и на торговца, и на покупателя, сейид…

И, посмотрев на чуть выдвинутый из ножен меч – Тарег держал большой палец на оковке гарды, готовясь выщелкнуть клинок сильнее, – добродушно заметил:

– Вы зря беспокоитесь, сейид. Насчет меня, я хотел сказать…

Глаза его враз потемнели, словно стягивая с лица улыбку:

– А так бы я на вашем месте сильно побеспокоился…

Тарег снял руку с меча и полез за следующим абрикосом.

Не дождавшись ни поднятых в удивлении бровей, ни вопроса, юноша продолжил – не отпуская, кстати, повода совершенно не беспокоящегося Гюлькара. Что за пропасть, жеребец даже конюхов покусывал, не то что незнакомцев…

– А кого, если это, конечно, не тайна, видела та торговка в квартале аль-Зайдийа?

– Да кого-то похожего на шпиона вроде вас, почтеннейший, – сплюнув косточку, любезно ответил Тарег.

– Конь слишком хорош, – усмехнулся юноша. – К тому же здешние повесы в этот час дня предпочитают мулов – голова гудит после попойки. И меч ваш, сейид, блестит, прямо-таки ослепляя. Даже второе зрение слепнет, сейид, – до того блестит.

Глаза его, кстати, так и не повеселели.

– У вас в роду были сумеречники? – осведомился Тарег. – Я не знал, что в барид набирают потомков маджус.

– Я не из людей барида, – снова заулыбался полуашшарит. – К тому же я чистокровный человек.

Тарег наконец-то поднял брови в удивлении.

– Шаманы, несколько поколений. Да и прадед мой был непрост… А уж прапрадедушка – ох… – Юноша только рукавом махнул, показывая в улыбке безупречные зубы.

– Вы… скорее… тюрок?

– Скорее джунгар.

– Ах, вот как…

Тарег предложил собеседнику еще один абрикос. Тот не отказался.

– Так о чем мне нужно побеспокоиться?

Юноша помахал рукой – повод, кстати, при этом отпустил – прося подождать, пока прожует. Дожевав, сказал:

– В Харате вас очень хорошо помнят, сейид. Все местные жители – а также те, кто переехал сюда из Нисы.

– А что, там осталось кому переезжать? – искренне удивился нерегиль.

– Несколько сотен человек набралось – по арыкам прятались, говорят, по сточным канавам, опять же по подвалам, – покивал его собеседник. – Кстати, соседний с аль-Зайдийа квартал – их. Так и называется, аль-Нисайр.

– А что, город не стали отстраивать заново? – вежливо поинтересовался Тарег.

– Отстроили, но не на прежнем месте, – так же вежливо ответил молодой человек. – И надо сказать, сейид, жители Харата не особо признательны вам за то, что пришлось собирать деньги на новый михраб в Пятничной масджид и на новые списки Книги для учеников медресе. Следует добавить, что это – не самая главная и важная причина, по которой местные жители на вас… эээ… сердиты.

– То есть, если бы я поступил с ними как с жителями Нисы, они были бы мне больше благодарны, – прищурился нерегиль.

Молодой человек вздохнул:

– Градоначальник, начальник гарнизона, кади и сборщик податей, а также большинство гвардейцев, охранявших цитадель Харата во время мятежа аль-Валида, происходили из местных уважаемых – и крайне многочисленных, сейид, – семейств.

– Вот как… – отозвался Тарег, изображая преувеличенное внимание.

А юноша вдруг обернулся и показал куда-то в сторону – туда, где под пыльными навесами галдели торговцы фруктами:

– Гору пустых корзин видите, сейид?..

Пустых корзин в той стороне наблюдалось предостаточно – время было послеобеденное, многие отторговались. Феллахи сворачивали циновки и заводили осликов в оглобли тележек. Определенно большая куча пустых корзин высилась рядом с лотком, над которым надрывался зеленщик.

– Ну?..

– Зеленщика?

– Даа-а…

– Человека с яблоками?

– В чалме с длинным хвостом?

– Нет, в одной шапочке. У кого куча яблок поменьше. И сидит он не за лотком, а на циновке.

– Вижу такого человека. И что?

– Его зовут Адхам ибн Ирар. У них в роду так принято называть старших сыновей: то Ирар, то Адхам. Старый род, между прочим, сейид, мединский, по материнской линии ансары, сподвижники…

– …я понял.

– Вы повесили его деда, сейид.

– Я помню.

– Он тоже.

Помолчав и посмотрев на сидевшего и перебиравшего яблоки человека в грубой аба, Тарег извлек еще один абрикос – для собеседника:

– Я признателен вам за сведения, но полагаю, что на этом базаре каждый второй на меня за что-то обижен. Или даже каждый первый. Что же, мне не выезжать в город?

Презрительно фыркнув, он подобрал поводья. Однако Гюлькар сосредоточенно жевал половинку абрикоса, предложенную потомком джунгарских шаманов, и решил не отвлекаться на движения хозяина.

– Дело даже не в том, что вы повесили его деда, сейид, – продолжил, как ни в чем не бывало, молодой человек. – Дело, скорее, в том, что вы запретили хоронить тела казненных…

– Это ваши законы!

– Конечно, сейид, простите, я не хотел показаться грубым. Но, так или иначе, род ибн Ираров заплатил тысячи и тысячи динаров за возможность достойно похоронить отца семейства. И, люди говорят, разорился, собирая эти деньги. К тому же у них конфисковали поместья, земли, сыновей взяли в тюрьму и пытали, пока они не отписали все имущество новому градоначальнику…

– Я знаю, как у вас все происходит при смене власти!

– Да-да, сейид, я понимаю… так вот, теперь ибн Ирар сидит на циновке и продает яблоки. Говорят, торговля идет не так уж бойко. У него две незамужние дочери, а их никто не сватает. Все боятся родниться с опальным семейством. Печально, не правда ли?

– И? – Тарег собрал поводья в горсть и вздернул недовольно всхрапнувшему Гюлькару морду.

– Шуу, шууу… – полуджунгар-полуашшарит ласково похлопал коня по шее и снова поймал повод.

А потом взглянул нерегилю прямо в глаза:

– Ибн Раббьяхи – это родичи начальника гвардейской стражи – переехали в поместье, им пришлось продать то, что уцелело из имущества. Ибн Халликаны – это…

– …сборщик податей. Я…

– …я тоже понял, что вы помните, сейид. А вот они живут, как жили, над каналом Нашраван. И ибн Умары, которые…

– …кади…

– …да, они живут в том же квартале. До сих пор. Как вы думаете, сейид, у них хватит денег скинуться и нанять кого-нибудь с… мнэ… острым зрением?

– Что ж, тогда желающим убить Тарега Полдореа придется постоять в очереди, – нерегиль дернул плечом. – Меня это не интересует.

Он поддал Гюлькару стременами и натянул правый повод, разворачивая сиглави. Конь недовольно храпнул и закивал мордой, пытаясь поддать задом.

– В вас всадят нож.

– Меня нельзя убить, – прорычал Тарег, борясь с храпящей скотиной.

– Тем хуже, – прищурился полуджунгар, складывая руки на груди. – Потому что, если горло перерезать обычному человеку, он умирает. А вы будете мучиться, сейид. Как в прошлый раз.

Разъяренный Тарег дал шенкелей, Гюлькар долбанул копытом по ящику, на котором лежали амулеты-пятерни. Медные ладошки посыпались, кругом заорали. Покрывало спало. Потомок шаманов расплылся в улыбке.

– Какой шайтан послал вас, почтеннейший?!.. – рявкнул Тарег и увидел десятки повернутых к нему ошалелых лиц.

Толпа завопила с новой силой. Люди, увидев, кто сидит на хорошем сиглави посреди базара, испуганно ахали и показывали пальцами. Где-то заверещала женщина. Беспокоящийся Гюлькар ржанул – и поддал задними копытами. За спиной взметнулась стена воя, спереди началась давка.

– Чтоб вам провалиться! – заорал Тарег. – Хватит с меня ваших рассказов! Ну-ка, выкладывайте, кто ваш отец, о котором вы все время думаете!

Вокруг вопили: «Аль-Кариа, вон он, воистину это аль-Кариа, спасайтесь, правоверные!» – кто-то пер от него, кто-то к нему, продавец пилава стоял с раззявленным ртом, мальчишки-попрошайки восторженно завывали.

– Мой батюшка, Джарир ибн Тулун…

Возбужденный воплями Гюлькар попытался встать в свечку.

– Короче!..

– …Тулун приходился сыном…

Пихаясь как самый умный, кто-то все-таки опрокинул чашки с пилавом – и мир взорвался.

Тарег рявкнул:

– Еще короче!..

– …сыном Архаю! Сыну Арагана! Сыну Эсена!

– Тьфу на вас, почтеннейший! Вы бы сразу сказали, чей вы правнук!.. Садитесь сзади!

– Батюшка ждет вас в поместье! Сказал, привези Повелителя, в ноги упади, но привези!..

– Тьфу на вас снова! Меня еще ни разу не приглашали на ужин, угрожая убийством! Дорогу! Дорогу, вонючие обезьяны, я не знаю, что с вами сделаю! Дорогу!..

* * *

Из арки за спиной зеленщика открывался прекрасный обзор.

Вот раскиданный сельдерей и стебли лука, которые пытается собрать верещащий продавец. Вот разъехавшаяся куча корзин и мелькающие над головами корзины, которыми правоверные уже начали мутузить друг друга.

А вот напряженная спина Адхама ибн Ирара, позабывшего про свои фрукты. Потомок некогда славного рода стоял, намертво вцепившись в рукоять ханджара. И смотрел на исчезающего в толчее базара нерегиля.

Впрочем, смотреть было уже особо не на что: всадник в белой фараджийе и вцепившийся ему в плечи паренек уже скрылись за покосившимся навесом из яркой лоскутной ткани.

На месте, где неожиданно, словно из ниоткуда, возник нерегиль, среди расколоченных черепков и рассыпавшегося риса кипела обычная базарная драка. Бритый степняк в грязном халате прыгал одной ногой в стремени, его стаскивали за пояс двое детин с такими же бритыми башками, детин охаживали кулаками невольники продавца пилава, а сам Халид Бу Али держал лошадь под уздцы и, надсадно вопя, призывал Всевышнего в свидетели разбойничьего нападения на гостя.

Адхам ибн Ирар отпустил, наконец, рукоять фамильного кинжала и рухнул на циновку, в отчаянии закрыв лицо руками.

За происходящим внимательно наблюдали двое пожилых людей, попивавших чай в тени арки за спиной зеленщика.

В одном из них без труда опознавался евнух – это был пухлый брыластый человечек с тяжелыми подглазьями и безволосым дряблым подбородком.

– Похоже, вас опередили, почтеннейший, – отхлебнув чаю из тонкостенного стаканчика, злорадно сказал он своему собеседнику. – Вашим молодцам придется обождать другого удобного случая…

И, не скрывая злобного торжества, поправил дорогую чалму голубого шелка.

Его собеседник скривился и, оторвавшись от созерцания дерущейся толпы, неодобрительно оглядел пышный наряд евнуха: парчовый халат, многослойный кушак, сверкающие драгоценными камнями – по новой столичной моде – туфли.

Сам-то он был одет куда скромнее: скромный тюрбан золотистого цвета и такого же цвета – цвета иноверцев – джубба. Туфли ему, согласно последним указам халифа, носить возбранялось. Поэтому личному лекарю матери аль-Мамуна – а это, конечно же, был он – несмотря на размеры состояния, приходилось надевать презренные сандалии.

Однако неодобрение Садуна ибн Айяша вызывалось отнюдь не ревностью и не обидой на запреты. У себя дома сабеец надевал такие туфли и снимал туфли с таких рабынь – кстати, верующих ашшариток, – что главному евнуху Бишру оставалось бы только завидовать и выщипывать скудные волосенки, росшие заместо бороды. Так вот, неодобрение лекаря вызывалось совсем другими причинами.

Крикливая роскошь, с которой одевался главный евнух, могла привлечь нежелательное внимание. А господина Бишра позвали в этот домик на Малом базаре Харата по такому делу, что нежелательного внимания стоило бы не привлекать совсем.

Но не зря говорят: мужчина, лишенный естественных удовольствий, будет искать им замены в собирании предметов и устраивании пакостей. Вот и почтеннейший Бишр развлекался как умел – его страсть к редким камням вошла в поговорку. Про пакости тоже многое рассказывали.

А кроме того, случившееся на базаре не добавляло лекарю хорошего настроения. Джунгарский юнец оставил их с носом, и столь тщательно подготовленный план действий можно было забыть как небывший.

Но к делу:

– Джамшид, позови Бехзада, – приказал Садун одному из айяров, сидевших на корточках у двери лавки.

Тот сплюнул комочек гашиша и скользнул в обвисшие старые двери.

А евнух тем временем допил чай, наморщил желтоватое личико и проскрипел:

– Кто этот достойнейший молодой человек, столь не вовремя встретивший нашего… эээ… гостя?

– Это Элбег, сын Джарира ибн Тулуна Хумаравайха, – сухо отозвался Садун ибн Айяш.

– Элбег?.. – наморщился смотритель халифского харима.

– Когда он приходит в масджид, он называется Абдаллахом. Или Убайдаллахом. Или еще как-нибудь… правильно… – тонко и злобно усмехнулся лекарь.

Евнух залился высоким козлячьим смехом:

– Ха-ха-ха… правильно… ха-ха-хххааа… А вам лучше не попадаться на язык, почтеннейший!.. ха-ха-ха!..

Садун ибн Айяш, однако, не выказывал никакой веселости. Дождавшись, пока его собеседник отсмеется, он тихо проговорил, задумчиво поглаживая бороду:

– Если эту тварь перехватили, значит, люди ибн Тулуна давно за ней следят. Возможно, судьба не отвернулась от нас, а напротив, помогла не совершить опрометчивый шаг…

– Опрометчивый?.. – усмехнулся евнух. – Вы называете убийство среди бела дня «опрометчивым шагом»?

– Это… существо… – рот Садуна брезгливо скривился, – нельзя убить простым оружием. Возможно, его нельзя убить даже особым оружием.

– Неважно, – обрюзглое личико капризно сморщилось. – И мне также совершенно неважно, зачем госпожа приказала мне прибыть сюда и сидеть с вами на грязном базаре, глядя на то, как ваши наемные убийцы…

Голос досточтимого Бишра сорвался в шипение. А лекарь, напротив, просиял и улыбнулся:

– А я готов объяснить, почтеннейший! Госпожа, так же как и я, не верит клятвам ашшаритов, которые вы даете нам, неверным.

Евнух сморщился, как снятая лимонная кожура.

– Ну-ну, почтеннейший, мы же с вами не дети… «Клятва, принесенная кафиру, ни к чему не обязывает, и жизнь того, кому поклялись, не запретна для вас» – мой любимый хадис вашего пророка, – продолжал ласково улыбаться Садун.

Евнух, все так же скривившись, молчал. Только холеные пальцы продолжали перебирать подвески огромной пряжки, скреплявшей пояс. А лекарь потянулся к чайнику и подлил в свой стаканчик:

– Лучшая печать на договоре – кровь. А еще лучше – свидетельство над этой кровью произнесенное. Заметьте, вам бы почти не пришлось лгать под присягой: Адхам ибн Ирар был бы благодарен, если бы в суде вы назвали его убийцей. Над ним насмехается весь город: казнивший его деда нерегиль месяц как в Харате, а Адхам даже пальцем не пошевелил, чтобы отомстить. Объявив ибн Ирара зачинщиком нападения, вы бы оказали бедняге услугу!

И Садун, хлопнув себя по колену, от души расхохотался, расплескивая только что налитый чай. Базарный шум и крики драки – кстати, стража уже присоединилась к побоищу и растаскивала дерущихся, орудуя палками, – отгораживали от толпы не хуже самых плотных дверей. Евнух молчал, отвернувшись.

Лекарь, прищурившись, вздохнул и оценивающе посмотрел на темные подглазья почтеннейшего Бишра – печень. Скопцу не хватит времени насладиться камнями, что прислала ему в подарок госпожа Мараджил. И на должности смотрителя харима нового халифа ему не бывать – печень отравит устаду Бишру жизнь гораздо скорее, чем осуществятся замыслы госпожи. Но пока старый кастрат мог оказаться очень полезен…

Размышления Садуна прервал молодой зычный голос:

– Звали, дядюшка? Пора?..

Сабеец мгновенно обернулся к молодому красавцу с пышными черными, по парсидской моде подкрученными усами. И, оценив то, как тот поправляет завязку штанов, зашипел:

– Пусть тебя заберут дивы, Бехзад!.. Что ты орешь? И что ты делал со своими шальварами, о сын греха! Я прибью эту шлюху! Она должна оставаться девственницей! Где Джамшид?!..

Бехзад и айяры за его спиной согласно заржали:

– А она девственница, дядюшка! Га-га-га! Мы там – ни-ни!.. Га-га-га!

– Где Джамшид?! – свирепо рявкнул Садун.

– Она умоляла закончить с ней! – держался за живот Бехзад. – Она ж такая горячая, сучка, ей все мало! Можете быть уверены, почтеннейший, – сквозь смех молодой парс обратился к жующему тонкие губы евнуху, – мы ее обучаем только хорошему – как доставить удовольствие нашему повелителю наилучшим способом!

И перегнулся от хохота пополам. Айяры вытирали слезы рукавами.

– Молчать!.. – зашипел Садун, зеленея.

Смех оборвался.

– О ком речь? – тихо переспросил Бишр.

– Госпожа в своей мудрости предусмотрела несколько путей к цели, – мягко улыбнулся Садун. – Раз самый прямой и надежный оказался для нас закрытым, мы прибегнем к другому совету блистательной ханум…

Айяры тем временем негромко рассказывали Бехзаду о случившемся – мол, нерегиля перехватили, и все отменяется. Красавчик подкрутил ус:

– Эх, жаль… Я б его… – и свирепо прищурился, кладя ладонь на рукоять джамбии.

– Замолчи, дурень, – мрачно оборвал его Садун. – Лучше благодари богов, что Джариров сынишка нас опередил: еще неизвестно, кто бы кого первым поддел – ты его или он тебя.

– Я, дядюшка, в сказки больше не верю! – радостно заржал красавчик, и айяры его громогласно поддержали.

Лекарь лишь отмахнулся. И приказал:

– Отдай кольцо, племянничек. Сегодня оно тебе не понадобится.

Несколько смутившись, молодой парс посерьезнел лицом. Но все-таки сделал то, о чем просил лекарь: снял с большого пальца здоровенный, безобразный на вид перстень – толстый, железный, с плоским дорожным камнем в грубой оправе. Внимательный глаз разглядел бы гравировку: воин в длинной кольчуге с обнаженным мечом в руке. Человек осведомленный сразу бы понял, что камень и оправа весят одинаково – с точностью до кирата. Таковы были требования книги «Гийят аль-Хикам» к изготовлению талисмана, придающего сражающемуся мужество, отвагу, а также дарующему его оружию удачу.

Вернув кольцо, молодой человек как-то сник, отошел к рассевшимся у стены айярам и принялся жевать гашиш.

Старый сабеец удовлетворенно кивнул. И, поднимаясь, жестом поманил евнуха: прошу, мол, за мной в комнаты. Драка уже сошла на нет: среди рассыпавшихся риса, фруктов и черепков копошились маленькие оборвыши, торопливо выбирая из мусора остатки пищи, их пихали под зад подметальщики – ругаясь, они пытались сгрести в кучи потерянные туфли, носовые платки и обрывки одежды.