Текст книги "Русская рулетка"

Автор книги: Ксения Ершова-Кривошеина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Я замерла в оцепенении, от неожиданности признания, от боли и жалости к отцу, от невозможности помочь ему и дать совет. Помню, я заплакала и, обняв его, сказала: "Ты должен бежать..." Он мне ничего не ответил.

В свои семнадцать-восемнадцать лет я подсознательно много чувствовала, видела его страдания, но все, что он мне сказал, это было не для меня, это было выше моих сил. Одно я поняла, что для него это был как бы выхлоп. Он знал, как я его люблю, дорожу им, и все, что я сейчас услышала, умрет вместе со мной. Отец признался мне, совсем еще глупой девчонке, переложив весь груз своей тяжести на мое сердце. Всем своим существом я вдруг почувствовала, как он их ненавидит.

Уже позже он много общался с иностранцами. Свободное владение немецким и французским, личное обаяние, шарм и незаурядный ум, ко всему прочему большой художественный талант давали ему возможность заводить знакомства в самых широких кругах общества. Спасать свою душу и совесть было все труднее. Иногда он совершал длительные многомесячные отъезды в глухую новгородскую деревню, но и там ему мерещились они. Он уверял меня, что дядя Вася почтальон именно и есть "связной". В этой игре не получалось у него быть победителем, ведь с ними это невозможно, какие хитрые игры ты не затевай против них, они все равно будут победителями, пожирателями душ.

Отца стало затягивать, засасывать нечто дьявольское. И, видимо, обманывая самого себя, он обретал что-то вроде иллюзии своего могущества, ему мерещилось, что он может кого-то "прикрыть и спасти от них". Но годы шли, и его игра с ними стала постепенно превращаться в нечто другое. Страх исчезал, он больше их не боялся, он был с ними рядом. А еще позже я услышала (и своим ушам не поверила), что они стали другими, умными, образованными, способными многое понять. Но – "не все простить", захотелось мне прибавить в ответ. Наши разговоры перестали быть откровенными, часто принимали тяжелый оборот, и отец относился ко мне все с большей настороженностью, побаивался моей прямоты.

* * *

В 1964 году я поступила в Театральный институт на декоративно-постановочное отделение. Во главе этого факультета стоял в то время Николай Павлович Акимов.

Обстановка на факультете была особенной. Николай Павлович сумел найти таких педагогов, которые создали непохожую ни на что атмосферу. Акимов отбирал из абитуриентов юношей и девушек талантливых, что называется, индивидуумов. Слава о Николае Павловиче как о личности незаурядной, о его театре, актерах, постановках шла тогда по всей стране. Я не думала, что смогу попасть на его факультет, но он меня выделил, похвалил и зачислил.

Учиться было интересно. Николай Павлович появлялся у нас на факультете нечасто, но когда приходил, для всех наступал праздник. Мы могли хоть каждый день посещать его Театр Комедии, бывать на репетициях, просмотрах. У нас была возможность наблюдать, как воплощаются рисунки, эскизы для спектаклей сначала в театральный макет (которым занимался талантливый мастер-самоучка Соллогуб), а затем и на сцене в декорации. Кажется, Акимов и Соллогуба выпестовал, с юношеских лет он при театре вырос, был таким своеобразным мастером на все руки.

Еще учась в институте, я начала исподволь помогать отцу в его графиче-ских работах. Начиная с конца пятидесятых отец много работал в детской книге.

Помню его рисунки к книгам Генриха Сапгира, Льва Мочалова, Евгения Рейна, Михаила Дудина.

Почти все будущие "инакомыслящие от поэзии и от живописи" зарабатывали себе на жизнь невинной детской тематикой.

Среди них были прекрасные писатели и художники детской темы, те, кто не хотел больше рисовать портреты вождей, писать помпезных колхозников и рабочих. Что говорить, были мастера кисти и пера, которые делали это вполне цинично, ради званий, заказов и мастерских. В ту пору оставались еще и настоящие "правоверные", которые "верили и вполне разделяли". (Трудно только разделить эту породу сиамских близнецов на хороших и плохих.)

Детская книга стала "убежищем" для многих – Май Митурич, Борис и Сергей Алимовы, Иван Бруни, Пивоваров, Токмаковы, Маврина, братья Трауготы, В. Стацинский, Васнецов, Канашевич... список длинен. Все они сумели преломиться, но не пресмыкаться, это было своеобразным спасением души и совести. Детская тема, сказка, широка и фантастична, здесь может быть и зеленое облако, и причудливый персонаж, и говорить они могут на совсем другом языке (вспомним Хармса). Художники старались идти новыми путями, преодолевая косность, и медленно, но верно совершали маленькую революцию в умах зрителей и издателей. Это был тяжелый путь: старая гвардия ветеранов сухой "кисти" не сдавалась, на художественных советах иногда происходили настоящие баталии.

Изоляция от внешнего мира подталкивала художников к открытию "новых дверей", и неважно, что иногда это было "выдумыванием велосипеда". Для всех, кто пускался в эксперимент (а другого слова не подобрать) с новой формой, наступили радостные и долгожданные времена. Возвращались имена русского авангарда двадцатых-тридцатых годов. Будто заново рождались Наталия Гончарова, Михаил Ларионов, Бурлюк, Родченко... Натан Альтман смог выставить свои работы в ЛОСХе – это было событием! Если очень захотеть, то можно было у букинистов купить Сальватора Дали, Пикассо, Магритта. Стоило дорого, но в то время люди не жалели на это денег.

В начале шестидесятых мы с отцом часто ходили в Публичную библиотеку, в Отдел редкой книги, где смотрели редчайшие образцы рукописных книг с миниатюрами французских и английских мастеров XVI-XVIII веков. У отца был дар учителя-наставника, ему было интересно самому наглядно показать с кистью и карандашом, как нужно рисовать, открыть секреты акварели или композиции. Мне всегда казалось, что им двигало, с одной стороны, большое любопытство, а с другой – некий страх остановиться на достигнутом. Я была благодарной и увлеченной ученицей. В течение десяти лет мы работали вместе, наши рабочие столы стояли рядом, мысли и идеи чувствовались и разделялись с полуслова. За эти годы в книжной графике мы завоевали известность, наши книги для детей издавались в Москве, Ленинграде и Киеве, а потом многие из них были переизданы почти во всех европейских странах.

Мы подолгу жили у наших друзей Порай-Кошицев на даче в Комарово, в так называемом академическом поселке. Это был один из самых счастливых периодов в моей жизни. Комаровская братия была разнообразная: поэты, художники, физики, музыканты... Много выпито, а сколько переговорено – это были наши "университеты", которые нас во многом сформировали, научили быть свободными. От тех лет у меня остался один друг – Катюша И.

Отец был всегда в центре, он был прекрасным рассказчиком, заводилой, танцором буги-вуги и твиста, пел под гитару, молодежь его обожала. Как могла уживаться в душе отца эта дисгармония: с одной стороны, доброта и благородство, а с другой... Чем больше времени проходило, тем явственнее перевешивало другое.

Моя первая любовь пришлась на 1962 год, и случилось это в Комарово. Нас познакомил Алеша Порай-Кошиц, привел меня к нему на дачу, в его "сторожку-мастерскую". С первой секунды нашей встречи я поняла, что люблю этого человека; состояние своей смятенной души и частые удары сердца я помню до сих пор. Это была любовь с первого взгляда, и описание ее мало кого удивит.

Борис Власов был талантливый художник, умный, образованный, веселый, очень застенчивый и как две капли воды похож на актера Пола Ньюмана. У Бориса были совершенно особенные голубые глаза, в них тлело сочетание кротости и безысходности. Наверное, он знал, что нравится женщинам, но совершенно не подозревал, что в него могла влюбиться почти девочка. В тот момент он был женат, окружен славой и поклонницами. Моя любовь была безнадежно несчастной по многим обстоятельствам: сама я была очень молода, скромна, неопытна, он был старше меня на тринадцать лет, у него была властная мама Т. В. Шишмарева, жена-актриса. А у меня был мой папа, который старался всячески мной манипулировать. Так что взаимность, возникшая между нами, была обречена тянуться годами, со взлетами и падениями, муками и слезами, но все закончилось: я просто не выдержала постоянной битвы семейных кланов. Прошло с тех пор много лет, наши встречи стали случайными, где-то в гостях, на концертах, на выставках... И как-то на лестнице Союза художников, зная, что я уезжаю надолго (об этом рассказ впереди), он подошел ко мне и сказал: "Я ждал тебя, Ксю... Смотри красоты Парижа внимательно и не очень увлекайся... Но ты ведь вернешься? Мы ведь с тобой увидимся?" Это была наша последняя встреча.

Прошло несколько месяцев, и я получила весть о его внезапной смерти, но тогда я была уже далеко.

ШАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

1972 год был тяжелым для всей нашей семьи. В декабре, в день моего рождения, накануне Нового Года мои родители развелись, и почти сразу же после этого умерла моя бабушка.

Ей было 85 лет, аритмия, давление, но до самого последнего дня она одевалась утром, причесывалась и садилась к роялю для занятий с учениками.

В последнее время бабушка тяжело переживала перемены, происходящие с моим отцом (ее Гуленькой). Дело в том, что отец влюбился! Бывали у него и раньше увлечения, но здесь случилось нечто непредвиденное даже им самим. Предмет его переживаний жил в глухой новгородской деревне и преподавал в сельской школе историю и географию. Звали ее Люся. Крашеная блондинка, шиньон, прическа "бабетта". Зеленые узкие глаза, темные густые брови, светлая веснушчатая кожа... От нее всегда сильно попахивало луковичным потом. При этом она употребляла духи с резким запахом гвоздики, шлейф всей этой смеси оставался далеко за ней. С Люсей меня познакомил отец. Жили мы тогда всей семьей в деревне, где в очередной раз отец намеревался купить или построить большой дом. Было жаркое лето, помнится, я сидела на крылечке и что-то рисовала, а тут увидела отца в сопровождении коренастой, крепко сбитой молодой женщины.

"Вот, Люсенька, это моя дочь. Мы с ней вместе книжки рисуем".

Отец поднялся с нами на второй этаж нашего строящегося дома-мастер-ской и стал показывать иллюстрации к книге. Люся улыбалась и, проявляя культурный интерес, молчала. Когда она уходила, то подошла к моему столу, за которым я что-то продолжала рисовать, протянула мне руку для прощания и как-то смущенно, по-воровски, пряча глаза, улыбнулась. Рука была мокрая от волнения и тяжелая. Отец пошел провожать Люсю, а я вспоминала ее улыбку, и мне стало казаться, что здесь что-то не так, этой женщине есть что скрывать от меня. Да и в доме она чувствовала себя неуютно, все торопилась уйти.

С каждым днем у отца менялось настроение, он был раздражен, все время куда-то убегал, уезжал в районный центр или Новгород "по делам", а возвращался веселым.

Ночью он плохо спал, во сне стал кричать страшным голосом, к нему вернулся его нервный тик, но едва только я пыталась с ним заговорить, спросить, что происходит, он уходил от ответа. С мамой было еще хуже, начались совершенно безобразные сцены. Она не выдержала и уехала в Ленинград. Она по-женски все, конечно, понимала, со мной не говорила, ну а я старалась всячески оберегать ее от странностей в поведении отца.

В один из солнечных теплых дней я пошла погулять в лес. Пять минут по деревне – и я в окружении милых елок, берез, тишины, запахов травы и нагретой солнцем хвои. Я шла по тропинке знакомым маршрутом, здесь я любила каждый кустик и поворот. Прогулка ежедневная на сорок пять минут с собиранием грибов и голубики.

Остановилась "поклевать" ягод, и вдруг дуновение теплого хвойного ветерка принесло мне запах луковичного пота с гвоздичными духами. Помню, что я как-то инстинктивно посмотрела на тропинку; на песке четко были видны следы двух пар ног. Сандалии моего отца и продавленные дырочки от женского каблука. Мне послышались какие-то шорохи, и я припустилась бежать домой.

Прибежала в дом, голова моя полна путаными мыслями, сердце бьется. Слышу, отец, напевая, поднимается по лестнице, подошел к столу, нагнулся посмотреть, что я рисую, и... тот же запах, от которого я зажмурила глаза.

Мне стало так тяжело и тошнотно на сердце, охватило предчувствие чего-то неизбежного и поворотного в нашей жизни. Вышла из дома, спустилась к реке, долго сидела и плакала, совсем как маленькая девочка.

А еще через пару недель отец говорил с мамой и сообщил ей, что хочет развестись, так как влюблен и не может больше лгать и вести двойной образ жизни, что хочет правды в отношениях. Он всегда любил правду! Даже жестокую, тяжелую, непереносимую близкими людьми, но эта правда, по его мнению, должна была стать разделенной тяжестью. (Как же так, мне плохо, а ты, мол, в прекрасном неведении пребываешь.)

– Но я очень надеюсь, что вы обе полюбите Люсю и сможете ей помочь, особенно в ее дальнейшем образовании. Она обладает особенным чутьем и способностями к искусствоведению. Думаю, что можно через пару лет говорить об Академии художеств.

– Папа, а как же ее муж и дочь? Что же, они согласны с твоим предложением взять Люсю замуж? – робко спросила я.

– Да с мужем у них давно нелады. Он алкоголик, работает на тракторе в колхозе... они разные люди. А девочка премилая, видимо, будет жить с нами.

Совершенно околдованный своей деревенской красавицей, он, видимо, совсем не представлял их будущей совместной жизни. Рай в шалаше предстоял быть тяжелым и изолированным.

Развязка – или, как теперь говорят, "разборка" – наступила достаточно быстро. Отец получил развод, мама не препятствовала, она только плакала по ночам. Почему-то тогда мне казалось, что это не просто развод (после 28 лет совместной жизни), а начало падения отца в пропасть. Мне хотелось удержать его от этого страшного шага, попросить переждать.

Все было напрасно.

Муж-тракторист, узнав о намерениях моего отца, пригрозил, что убьет его. Тонкая и чуткая Люся за такие намерения побила своего мужа поленом, после чего он отлеживался довольно долго в больнице.

Причем все это происходило на виду и к радости местного деревенского населения, что было почище мыльных мексиканских сериалов типа "Богатые тоже плачут".

Но свадьба не состоялась, невеста сбежала к мужу-алкоголику, не выдержав трехмесячного окультуривания в городе на Неве. Через пару лет отец встретил ее на станции Малая Вишера, в заплеванном и вонючем зале ожидания. Она уже не была причесана как "бабетта", а была стрижена, курила папиросы "Беломор", от нее попахивало спиртным. Из деревни она все-таки уехала и поселилась ближе к городу, на станции Малая Вишера. Продолжала преподавать в школе, муж к этому времени уже скончался от белой горячки, а дочка выросла в барышню и стояла за стойкой вокзального буфета.

Мы растворим любовь в стакане кусочком льда,

И недопитое оставим после себя – допить другим.

Нальем опять и вспомним, потом помянем, потом заспорим,

И долго будем убеждать друг друга, что было и прошло,

И что подруга друга жила с тобой, а может быть, с другим...

Потом окажется, что друг уже далеко,

А ты его все вспоминал, как будто бы он был за два квартала

И совсем живой...

Мы растворим любовь кусочком льда в стакане,

А недопитое оставим...

Остаток памяти не выпадет в осадок,

И ты не сможешь по нему гадать, как прежде, по гуще выпитого кофе.

Осадок памяти прозрачен и растворим, и тонок этот слой.

Он только между нами да той подругой друга,

Которая жила и где-то там живет...

Не хочешь ли, мой друг, ты все начать сначала?

Будто что-то надломилось в отце, и неудачная любовь положила начало шальной жизни. Он умел в себя влюблять женщин, сам увлекался, каждый раз дело доходило до драматических развязок и "любовных мук", но от всего этого страдали мы с мамой. Отец продолжал у нас бывать, хотя переехал в Парголово, где обустроил себе старый дом под мастерскую. Отношения в нашей семье, которую он хотел бы продолжать "окормлять", строились по принципу "все понять, все простить". Он не мог обрезать нити, связывающие его с моей матерью и, конечно, со мной. Его сумасшествие (а я в этом уверена) выливалось в абсолютно садистические демонстрации оргий, которые он устраивал в Парголово и о которых он нам докладывал в порядке покаяния. Мрачнейшая достоевщина была приправлена театральным, показным комплексом вины.

Вспоминая 1976 год, могу сказать, что он связан у меня и со счастливым событием и с началом еще больших несчастий. В этом году у меня родился сын, я назвала его в честь деда – Иван. Почти сразу после его рождения мне стало ясно, что живу я со своим мужем плохо и ничего близкого между нами нет, даже сыном он был не увлечен. Одновременно с рождением Ванюши моя мама тяжело заболела, ей была удалена опухоль. Мне было страшно за маму, я не могла представить себе, что потеряю ее и мы останемся вдвоем с Иваном. А как нам хорошо жилось втроем!

Мой отец распоясался в этот момент не на шутку. У него возник новый роман, и как результат страстной любви – рождение ребенка. Он звонил мне по телефону несколько раз в день не для того, чтобы узнать о состоянии здоровья мамы или Ивана, а для того, чтобы рассказывать о своих сердечных переживаниях, прося советов. Мне пришлось положить этому конец, попросила его больше нам не звонить и не приходить.

Еще до нашего разрыва я несколько раз бывала у него в Парголово. Старый, полуразвалившийся большой дом он своими руками сумел привести в порядок. Дом стоял на холме, вокруг был большой дикий сад, целый кусок леса уходил под горку. Мои редкие посещения, еще до нашей размолвки, каждый раз кончались ссорами. Когда-то мы могли интересно и свободно обсуждать самые жгучие политические события, особенно это касалось услышанного по разным "вражеским голосам". Теперь разговоры и доводы с его стороны сводились к невероятному возмущению, совершенно карикатурной реакции. Он выбегал из дома, носился по участку, выкрикивая что-то из передовиц газеты "Правда". Так что у меня возникло подозрение: а не напичкан ли его дом микрофонами? Иностранцев у отца бывало много, больше всего западные немцы из консульства, иногда американцы. Им было интересно общаться с полудиссидентом, веселым, умным, "свободным" человеком, талантливым художником. Часто в его доме бывал молодой художник В. О., многих иностранцев приводил и он. Вряд ли эти гости подозревали обратную сторону шашлычных пирушек под цветущей сиренью.

Бредовость выспренно-патриотических разговоров о Родине и русских как о великой нации, которую ждет великое будущее, с вполне антисемитским душком, напоминала по стилю генерала Макашова, только тогда мой папа все это выдавал за "новое мышление". Все меньше узнавая в этом человеке своего отца, я задавалась вопросом: а правда ли он так думает, или это все напуск-ная игра? Бывали и странные моменты, когда он становился прежним; так, однажды он мне вдруг заявил: "Они хотят добраться и до тебя. Но уж тебя я им не отдам! Я тебя от них спасу!"

Он всегда говорил так, как бы не до конца раскрывая их, тех, от которых он должен меня спасать. Но он знал, что я понимаю и догадываюсь, о ком идет речь.

Прошел год, как мы перестали видеться с отцом. Я уговорила маму пойти работать. Ей повезло, она попала в ансамбль Якобсона, где стала заведовать костюмерным цехом. Более того, балетный ансамбль Якобсона был тогда в зените славы, они много гастролировали. Эти поездки, чудесный коллектив, интересная работа помогали маме не думать о своем душевном и физическом состоянии.

Однажды утром раздался телефонный звонок и совершенно подавленным голосом мой отец попросил меня встретиться с ним. Свидание было назначено в Летнем саду.

Была глубокая осень, и сильный ветер с Финского залива поднимал воду в Неве; это тревожное состояние природы перед наводнением всегда вызывало во мне чувство беспокойства. Я пришла раньше отца и помню, что, пока ждала его, у меня в голове всплывали картины детства, мои прогулки с нянюшкой, санное катание с берега Лебяжьей канавки.

Вид отца потряс меня. Он был неопрятен, с отросшей бородой и каким-то безумным взглядом. Как я ни была сердита на него, но его отчаянное душевное состояние вызывало сострадание. Отец кинулся меня обнимать, будто мы расстались только вчера, и совершенно бессвязно, шепотом рассказывать. Мы шли в сумерках Летнего сада, белые статуи, как призраки и единственные свидетели, укоризненно смотрели на нас.

С одной из немок, которые отца навещали в Парголово, он завел роман, более того, дело дошло чуть ли не до помолвки. И вот компания ее друзей пригласила отца прокатиться до Выборга на посольской машине, погулять на Финском заливе. Поездка намечалась с пикником, коньяком и заморскими угощениями.

Они едут в немецкой машине с консульскими номерами по Приморскому шоссе, проезжают первый пост ГАИ, потом второй, и никто их машину не останавливает. Немцы удивляются, хохочут: "А странно, что у нас сегодня никто не проверяет документы! Обычно гаишники себя ведут не так спокойно, а бывало, за нами и мотоциклист едет, "охраняет", наверное, это благодаря Игорю, который у нас как ангел-хранитель..." Кто-то из компании подхихикнул, а отец весь взмок от холодного пота.

"А что, правда, что вы сотрудничаете с "органами"?" – последовал вопрос.

Машина продолжала нестись по шоссе, слева стальным блеском отливала вода залива, справа мелькали сосны. Отец мне сказал, что он им признался. То ли от неожиданности всей ситуации, то ли в надежде на сотрудничество уже с другими "органами" (это мое предположение), в надежде на будущее избавление от ГБ. Где тут была игра, на кого он работал "за страх и за совесть", разыгрывая комедию двойника, я до сих пор не знаю.

В тот момент передо мной стоял бледный, совершенно истерзанный человек, но странно, что страха я в нем не почувствовала. Наверное, он думал: конечно, он работал на КГБ, и даже если станет двойником, то только для пользы дела "новой России". Ни о какой измене речи быть не может, и этот случай, а может быть, удача помогут осуществить его давнишние планы. Один из них, молодой специалист по Германии, прекрасно знающий немецкий, обещал ему помогать советами. Хорошо, что он пока еще в Ленинграде... А главное, он стал еще нужнее, еще незаменимее, еще более ценим и уважаем у них.

НЕОЖИДАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

С некоторого времени я стала замечать, что не только отпетые циники из ЛОСХа, всяческие партийные боссы не любят отца, но и старые друзья, которые так часто и весело проводили у нас вечера, сторонятся его. Он сам предпочитал заводить новые знакомства, хотя с возрастом старых друзей "на переправе не меняют". С мамой и со мной у них сохранились самые хорошие и дружеские отношения, и их отстраненность от отца никак не была вызвана разводом моих родителей. Отец стал источать из себя нечто, что инстинктивно отталкивало от него близких друзей.

Он жил одиноко и обособленно в Парголово, для многих это было странно и вызывало массу таинственных разговоров, проще сказать, сплетен. Он был явно увлечен своей ролью в столь грозном органе, каким является КГБ, и полагаю, что уже работал с энтузиазмом и увлеченно. Его бесконечные вереницы женщин завершились браком с одной из них. Звали новую жену Наталия Юрьевна, она была моложе его на двадцать пять лет, и у них родилась дочь, и теперь они втроем продолжали жить в Парголово. Казалось, что папа счастлив и с воодушевлением строит новый очаг. После нашей последней встречи в Летнем саду прошел почти год, больше он нам не звонил. Мы жили с мамой, Ванюшей и моим скучным мужем. К счастью, он надолго уезжал на гастроли, меня это очень устраивало, давало возможность спокойно работать и встречаться с милыми моему сердцу друзьями.

Шел январь 1978 года. И вот однажды раздался телефонный звонок и отец попросил разрешения зайти к нам для серьезного разговора в кругу "нашей семьи". Меня поразило определение "наша семья", которая давно отошла в прошлое. Но эти слова, сорвавшиеся с уст отца, были сказаны неспроста. Отец принес письмо от своей родной тетушки Ирины из Швейцарии, которая умоляет его приехать в Женеву, где живет вторая и старшая из двух сестер моей бабушки – Ниночка.

Тете Нине было уже 97 лет, и она хотела познакомиться с племянником. В письме говорилось, что все формальности с приглашением будут скоро закончены и отец получит его по почте. Весь вид отца выражал растерянность от неожиданной перспективы поехать впервые "за кордон". Он стал нам говорить, что никуда не поедет, что делать ему там нечего, тем более что денег на поездку у него нет. Вид у него был жалкий. И казалось, что в его голове прокручивалось своеобразное кино, мелькали кадры какого-то нового фильма, с пока еще неизвестным концом. Но я заметила, что идея поездки его увлекала. Новая авантюрная театральная постановка начинала рождаться в его голове. Меня удивила внезапность возможности такой поездки, тетушек можно было повидать и раньше. Может быть, это они решили, что отец готов для поездки в гости к родственникам. С нами можно было уже не советоваться, ведь у него была законная жена и маленькая дочь.

– А при чем здесь мы? – спросила я отца.

– Я поеду только в том случае, если ты, Ксюша, переедешь на время моего отсутствия в Парголово.

Столь странного поворота я не ожидала.

– А как же Наталия Юрьевна и Дунечка?

– Я их отправлю в Волгоград, к матери Наташи. Бабушка давно хочет пожить с Дуней, и они с удовольствием проведут двадцать дней на Волге.

Насчет удовольствия жить зимой в голодном Волгограде я сильно сомневалась, а вот почему он хочет их "сплавить", я не понимала. Чем-то они могли ему помешать в его отсутствие. Не хотел он свой "дом с привидениями" оставлять на молодую жену.

Я лихорадочно соображала и представляла все подвохи и западни, в которые могла попасться, приняв предложение пожить у отца двадцать дней. Но как я ни думала, ничего подозрительного на ум не приходило.

И я согласилась. Мама меня потом всегда за это корила.

Получение приглашения, документов, сбор соответствующих бумаг в Союзе художников (характеристика плюс согласие жены) и оформление всего этого в ОВИРе заняло месяцев пять. Все было готово к началу октября. Виза была выдана на двадцать дней. Семью свою еще в конце августа он отправил на Волгу и начал закупать продукты. Кто-то ему сказал, что нужно ехать со своими консервами. Один из двух чемоданов был забит "завтраком туриста", колбасой и сгущенным молоком.

Чемодан был неподъемным. Ну, а второй был собран с особым тщанием, в него он уложил лучшие свои туалеты. Папа любил красиво одеваться и умел носить вещи с шиком.

Он пришел прощаться с "нашей семьей" в канун своего дня рождения. Принес мне ключи от своего дома. На следующий день, 7 ноября, он уезжал на поезде через Москву в Женеву. Помню, что мама стояла у плиты и что-то готовила, а я сидела тут же за кухонным столом, и вдруг отец, рыдая, бросился обнимать маму с жалобными возгласами: "Прости, прости за все..." Потрясенная мама не знала, как реагировать на столь неожиданный всплеск чувств. Потом отец сидел у нас на кухне за столом, охватив голову руками, закрыв глаза, и просил прощения за все горести, причиненные нам в прошлом. Все это было очень трогательно, но тогда ни я, ни мама, одурманенные его раскаянием, не придали значения столь странному прощанию.

* * *

В Женеве ему предстояло жить у тети Нины, в так называемом "Foyer de la femme", которое находится в управлении Армии Спасения. Тетя Нина, довольно рано выйдя замуж, перешла в протестантство и стала проповедовать. После смерти своего мужа, датчанина, она перебралась в этот "очаг", где ее все любили, многие приезжали издалека поговорить с ней, посоветоваться, считалось, что у нее был дар провидения.

После отъезда отца я переехала с Иваном в Парголово. Стояла очень холодная осень, а к концу ноября грянули настоящие морозы. Дом был огромный, в два этажа, плохо отапливался, и я довольно быстро поняла, что сделала глупость, согласившись "сторожить" его ради "дачи" для Ивана. Помощи в хозяйстве ждать от моего супруга не приходилось, он навестил нас один раз и сказал, что колка дров – это не для него.

В результате мы с Иванушкой остались вдвоем. Поднявшись как-то на второй этаж, я решила просмотреть кое-какие книги, и вдруг на самом видном месте, на рабочем столе отца вижу листок бумаги: "В случае моей смерти (а я мысленно подумала – "невозвращения") прошу распорядиться моим имуществом в следующем порядке..." И дальше большой список с именами и фамилиями, где и что лежит, сколько он должен тому или иному человеку, как поступить с его домом, картинами и прочим.

Сердце мое замерло. Все стало яснее ясного. Больше мы его не увидим. Теперь мне понятно, почему он отправил свою жену и дочь в Волгоград, а в списке был пункт относительно денег на его сберкнижке, которыми должна распорядиться именно Наталья Юрьевна в случае его "смерти". Это выглядело своеобразным откупом от алиментов для дочери Дуни. В моей памяти сразу всплыли его рыдания на мамином плече с жалобными и трогательными "прости". Даже о своем сыне Алеше он не забыл в этом списке, вспомнил, что когда-то брал у него деньги в долг и теперь в этом "завещании" отдает их ему.

Отец уехал в самом начале ноября, всего на двадцать дней, все намеченные сроки его возвращения давно миновали. От него не было никаких известий. Все складывалось скверно.

Я спустилась на первый этаж, где спал в своей кроватке Ванюша, улеглась на диванчике рядом. И не заснула, а словно провалилась в сон. И в эту ночь у меня замерзла вода в трубах отопления!

Чем только я ни пыталась отогреть батареи, искала в подвале место стока воды, все было напрасно. Побежала за водопроводчиком, по сугробам, с одной парголовской горы на другую. Водопроводчик по случаю нежданно нагрянувших морозов был пьян в стельку и не в состоянии со мной идти куда бы то ни было.

Отцовская огромная восточноевропейская овчарка по кличке Прайт рвалась с цепи на каждого проходящего под горой, видимо, ее нужно было завести в дом, но я плохо знала ее характер и боялась к ней особенно приближаться.

Наступило 30 декабря, почти канун Нового Года, и я решилась на отчаянный шаг: взять этого дикого зверя и, закрыв дом на замок, уехать домой. Красота вокруг стояла сказочная, брейгелевская, березы под снегом, солнце, небо голубое, деревья от мороза потрескивают. Стою, смотрю на всю эту красоту из окна, а сама чуть не плачу. В доме стало холодно, печка всего одна, дров не хватает, да и те сырые, собаку бросить подыхать от голода и холода в ее будке я не могу, как ее доставить в город – тоже проблема, от отца известий никаких, куда ему звонить, я не знаю... в общем, голова моя кипела от сотен вопросов и самых насущных проблем.