Текст книги "Литораль (ручная сборка)"

Автор книги: Ксения Буржская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

5

Следователь позвонил после обеда в четверг и предложил приехать в отделение. Анатолий тут же сорвался с работы и подскочил в знакомое уже серое здание с решетками на окнах. В темной каморке с настольной лампой времен НКВД было накурено и тихо, в засаленной кружке, желтой по краям, дымился чай, мужчина в штатском неопределенного возраста молча указал Анатолию на стул напротив. Стул был поеден временем и чужими задницами – вся его обивка торчала рваными клочьями, а посередине зияла яма.

Поймав его взгляд, мужчина сказал:

– Пропердели.

И тихо засмеялся, довольный своей шуткой.

Анатолий кивнул, не смог заставить себя улыбнуться, но все же протянул руку перед тем, как сесть:

– Анатолий.

– Старший следователь такой-то, – пробубнил себе под нос следак, не отрывая глаз от бумаг на столе, среди которых Анатолий заметил свое заявление. – Значит, пропала жена ваша?

Анатолий кивнул.

– Когда видели крайний раз?

Анатолий подумал, что это очень гуманно – не говорить «последний», но все-таки звучало странно.

– В последний раз я видел ее в субботу, – сказал Анатолий. – Точнее в ночь с пятницы на субботу. Мы поругались, и она ушла.

– Так-так. Поругались, значит.

– Я ее не убивал, – на всякий случай сказал Анатолий – так, чтобы не тратить время на глупые версии.

– Да ну что вы, – весело откликнулся следак. – Мы не в штате Миссури. Я вас пока не подозреваю. Хотя вы правы, мужья часто бывают убийцами, я бы сказал, чаще, чем все остальные. У вас есть алиби?

– Да. Я был дома с сыном.

– Ну вот и закрыли с вами. Расскажите, почему она ушла.

– Это сложно объяснить коротко, но сначала у нас пропал сын…

– У вас что, все по очереди пропадают, как в той истории?

– В какой истории?

– Ну, в детской страшилке. Спит семья ночью. Вдруг слышат – на кухне что-то капает. Папа пошел на кухню и не вернулся. Мама пошла на кухню и не вернулась. Старший брат пошел и тоже не вернулся…

– Сын вернулся. Мы его нашли. Это не имеет отношения…

– Ну как вам сказать. Все имеет отношение. Просто так ведь люди не исчезают.

Анатолию начало казаться, что стены сжимаются, что прямо сейчас ему предстоит оправдываться, что все у них было в порядке…

– У нас все было в порядке. Нормально. Как у всех.

– У всех по-разному все-таки. Добро, вернемся к вашей жене. Почему она могла уйти?

Анатолий молчал и смотрел в стену, на ней кривыми разводами лежала краска вторым или третьим слоем. У следака были желтые пальцы с под корень обрезанными ногтями.

– Я не знаю, – наконец, выдавил Анатолий. – Я правда не знаю.

Чего у нас были за отношения… Нормальные, говорю, как есть. Мы познакомились двадцать лет назад, с моей стороны это была любовь, с ее тоже вроде бы. Потом сын, мы сюда переехали из Мурманска. Потому что у меня работа здесь, а ей ведь все равно где, школа и в Африке школа. В последние годы, конечно, не так все было безоблачно, но ведь и пятнадцать лет уже, иногда раздражение. Я не бил ее, ваши уже спрашивали, никогда не бил, и мысли такой не было. Да, бывало, кричали, скандалы были, скрывать не стану, но чтоб до рукоприкладства – нет, такого вот не было. Мы прожили столько времени вместе, я не верю, что она не сказала бы мне, если бы просто решила уйти, я думаю, что-то случилось.

Анатолий помолчал. Было слышно, как трещит в коридоре холодная лампа накаливания.

– Она была счастлива с вами?

Все время спрашиваю себя, что я сделал не так.

6

Пятьдесят оттенков серого. Нет, сто восемьдесят. Скоро закончится полярная ночь, и на несколько часов в сутки покажется низкое графитовое небо. Потянется вниз мокрый увесистый снег, и снегоуборочные ночные машины будут шаркать по бугристому асфальту, имитируя шторм в океане. Ш-ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш.

Анна ждет звонка с урока, урывками смотрит в окно, по нему ползут жирные, словно нефтяные, капли. За окном какое-то Макондо, Анна помнит эту цитату из «Ста лет одиночества», она думает, что и ее сто лет одиночества будут длиться вечно. Или наоборот – ни минуты покоя, ни минуты свободы, вечером приедет свекровь, даже вздрогнула, вспомнив.

Антонина Борисовна – неплохая, если подумать, простая женщина, но иногда, знаете, простота хуже воровства. Женщина прямолинейная и не замечающая ничьих границ, она не просто рассказывала Анне, как это часто случается, что та все делает неправильно, но еще и молча делала по-своему. Если Анна просила не давать Науму конфет, когда тот был маленьким, то Наум, конечно, весь был в конфетах и усыпан диатезом, если она просила не сбрасывать в стиральную машину все вещи одновременно, свекровь все равно стирала черное с белым, то есть, что бы Анна ни просила, все происходило ровно наоборот. Антонина Борисовна могла войти в комнату без стука, и входила, и любое ее вмешательство всегда имело благовидный предлог – она хотела как лучше. А уж какое это «лучше», свекровь, само собой, знает побольше твоего, жизнь прожить – не поле перейти.

На перемене после второго урока Анна пишет в ватсап список для Толи, что купить на вечер в супермаркете: фарш, овощи, колбасу и горошек на оливье, из фруктов что-нибудь, красную рыбу и сыр. Селедку – только филе, без добавок. Сок еще, может быть, и вино. Две бутылки. Потом Анна стирает «две» и пишет «четыре».

– Куда столько? – спрашивает Толя, перезванивая.

– Так и народу, – отвечает Анна.

– Мама не пьет, – удивляется Толя, и это почему-то очень, очень Анну раздражает, даже бесит.

– Ну, мир не крутится вокруг твоей мамы, – цедит сквозь зубы Анна, а Толя невидимо пожимает плечами.

– Возьми что-нибудь приличное только, – просит Анна, собравшись. – Чтоб не совсем уж рублей за триста.

И вешает трубку.

Утром Толя хотел обнять ее, когда уходила, но Анна почему-то отшатнулась, даже сама не ожидала, чуть все пальто не порушила с вешалки.

– Ты чего? – растерянно спросил Толя. – Ты в порядке?

Анна идет по школьному коридору и думает: непонятно вообще, что это и как с этим теперь жить – и с чем «этим» она тоже не совсем понимает, просто нужно какое-то время не трогать Толю руками. И заодно не видеть его мать, а она тут как тут – приезжает вечером.

– Все нормально, – ответила Анна утром, надевая шапку. – Извини.

И протянула ему руку в перчатке, как в дешевом романтическом кино, и он ее легонько сжал, и она зафиксировала против своей воли, что это единственно доступная ей сейчас степень близости с мужем – на расстоянии вытянутой руки.

Что, скажет Антонина Борисовна, вижу, Наум так и питается полуфабрикатами.

Вижу, скажет она, у вас тут обои отошли уже. Переклеить не думали?

А что я вижу! – скажет она. – Ты по-прежнему много работаешь, Анечка, а работа женщины – муж и ребенок.

И на очередное «вижу» Анечка не выдержит и гаркнет: вы что, ясновидящая? Это не вы победили в «Битве экстрасенсов» за прошлый сезон?

А Антонина Борисовна ответит, не пропустит ход: между прочим, хорошая программа, я часто смотрю. А потом отвернется к плите, где она, безусловно, тут же наведет свои порядки и Анну туда не подпустит ни на шаг, и смахнет слезу, а потом Толя скажет жене: ну Ань, ну ты опять что ли, ну я же просил тебя быть терпеливее.

Но Анна устала терпеть.

Устала терпеть и на работе: Сусанна Валерьевна (как все-таки можно жить с таким именем, Анна уже не спрашивала – скорее интересовалась, как завуч с таким характером вообще до сих пор выжила) по кличке Усатая, что не требовало особенной фантазии, а просто заставляло отводить глаза, постоянно приходила с проверками на уроки, в частности уроки о важном.

Важное нынче было такое, с чем согласиться Анне было сложно, – важным она полагала совсем другое. О визитах Сусанны предупреждали друг друга, как о гаишниках в кустах: как только она появлялась на пороге у какой-нибудь коллеги Анны, та сразу отправляла короткое сообщение в общий ватсаповский чат: «Усатая на тропе. Первый этаж». За сорок пять минут Усатая успевала навестить все классы школы, так что время ее появления на втором этаже можно было рассчитать легко – где-то в середине урока она вплывала в кабинет обществознания, а за пять минут до этого Анна заканчивала рассказывать то, что считала важным, и начинала то, что считала неважным вообще – ни сегодня, ни когда бы то ни было еще.

День в школе похож на все остальные дни в школе, как тысяча капель воды. Нефтяных черных капель. У Анны болят глаза от вереницы холодных ламп накаливания. Они звенят под потолком, пока дети пишут самостоятельную. «Достаем двойные листочки». Анна тоже смеется над этими мемами, однако это язык, на котором она говорит с людьми. Лампы звенят напряженно, внутри нее такой же отчаянный звон.

Однако тут, конечно, ничто этого не выдает – она не та женщина, которая каждое утро мечтает повеситься в ванной на колготках, она тот человек, который открывает рот, чтобы произнести слова, которые никто никогда не слышит, но обязан слушать.

На прошлом уроке она орала на одного – Синицына. Спрашивала его: «Ты вообще хочешь чему-нибудь научиться?» А он смотрел ей в лицо бесстрашно и с вызовом и спрашивал: «А вы пробовали меня научить?» Издевательски.

Анна давно не могла ответить на вопрос: хороший ли она учитель. В юности ей казалось, что хороший. Сейчас ей приходит в голову другой ответ: «А разве можно быть хорошим учителем, когда ты и сам провалил экзамен?»

Анна снова вспоминает, что вечером придет свекровь. Отправляет Толе сообщение:

– Вина купил?

– Да, – отвечает он спустя какое-то время (и Анну это тоже почему-то выбешивает – эти его затянувшиеся паузы, во время которых она успевает решить – одно за другим, что он специально молчит, треплет ей нервы или умер). – Фарш взял, помидоры и вино. Две бутылки, как ты и просила.

Идиот с пряниками.

Уроки, в общем, заканчиваются где-то к двум.

Анна проходит через школьный двор, залитый чернилами ночи, выдерживает улыбку простилищ – так она называет про себя рассыпанных по двору учеников, каждому из которых нужно сказать «до свидания», – скрывается на остановке и там, наконец, закуривает.

Внутри все как будто расширяется с первым же вдохом. Голова начинает кружиться.

Анна курила, как школьница, все время шкерилась: курить ведь на остановке у школы тоже небезопасно – сюда могут явиться дети, а то и Усатая, и тут уж не избежать нравоучений, а это было бы сегодня лишнее, то есть совсем.

На остановку является Еся.

Анна выбрасывает сигарету в урну. Не докурила.

С Есей Анна, конечно, дружит долго, так долго, что некоторые их общие ученики уже сами женились и вырастили детей, но помнит и торт, и ту фразу, брошенную однажды Есей на педсовете. Анна тогда была еще молодой – моложе, во всяком случае, чем сейчас, и воспринимала свою работу как место, где на тебя смотрят – вот ты стоишь, и они смотрят, понимаешь, – и выглядеть ей хотелось хорошо, как любой женщине.

Но вдруг словно гром среди ясного неба: «родители жалуются». Сусанна вызвала ее на педсовет, сказала прямо: «Есть информация, Анна Сергевна, что ученики не могут сосредоточиться. Отвлекаются, вы меня извините, на ваши формы. И я вот смотрю сейчас на вас, – и Усатая просканировала ее сверху вниз, как магнитно-резонансный томограф, – и вижу, что это имеет место быть».

Анна тогда возмутилась и сказала, что одета она просто нормально, как и следует одеваться женщинам в светском государстве, а Еся зачем-то вставила: «Но не женщинам вроде тебя». Анна вспыхнула и жутко обиделась, а Еся потом оправдывалась, что просто сделала ей неудачный комплимент, неуместно пошутила.

И Анна, конечно, тогда ее простила, но помнит крепко – Еся, если что, нож ей в спину воткнет и еще прокрутит. Поэтому курить у школы с ней точно не стоило. А вот на ядовитый ужин можно и позвать. Эту шутку на самом деле придумал Толя – были и у него какие-то глубоко запрятанные задатки юмориста: ядовитым ужином они называли все странные вечера, когда в одном месте собирались спорные персонажи. У каждого были такие знакомые, и все они не гнушались время от времени заходить в гости.

А уж когда за одним столом собирались Антонина Борисовна, Еся и Алка, это был настоящий серпентарий и Анне нужно было противоядие или чтобы они просто сожрали друг друга.

Но две бутылки, две бутылки, она же просила четыре.

– Заедешь вечером? – спрашивает Анна у Еси, заранее зная ответ.

Еся из тех, кто никогда не откажется поесть на халяву, а еще из тех, кому искренне нравится ее муж, кто был бы не прочь, будь Толя свободен…

– А это удобно? Толик не будет против?

– Толик будет рад тебя видеть. А также мать его.

– О! И Антонина Борисовна?

– Куда ж без нее.

– Что ж, приду, спасу тебя, друг мой, – Еся смеется своим беззлобным хорошеньким смехом, и Анна даже вспоминает, за что ее полюбила. – Что принести?

– Побольше терпения, Еся, – командует Анна и заскакивает в подъезжающий автобус. – И вина бутылку, будь другом!

Еся, махнувшая ей рукой, быстро исчезает, притворившись точкой на карте Земли.

Антонина Борисовна уже ждала ее в дверях собственного дома как в гости.

– А, вот и она, вот и она, – пропела свекровь и загребла Анну, оглушив запахом пота, лука и ядреных цветочных духов. – А что ж, не ждали вы меня? Холодильник пустой…

– Как пустой? – вскинулась Анна, тут же себя приструнив. – Я же Толю просила сходить, говорит, купил…

– Толя купил, но разве ж это еда? – Антонина Борисовна уже хлопотала на кухне: перебрасывала с руки на руку свои жирные непрошеные котлеты, а потом отправляла их на сковородку с салютом масляных брызг. – Ты очень много работаешь, Анечка, дом без тебя остыл.

Анна кивнула, твердо решив пропустить эту реплику и все последующие, а потом достала из-под раковины одну из двух купленных Толей бутылок – разумеется, самого дешевого совиньона – и стала ее открывать, прямо на кухонном столе, поверх салфеточек, разложенных свекровью, чтобы красиво.

Пока Анна, кряхтя, ввинчивала штопор, а потом вытаскивала его, уперевшись ногой в табурет, Антонина Борисовна не сводила с нее удивленных встревоженных глаз:

– Ты что же, вот прямо сейчас выпивать начнешь? Практически в полдень? Не дожидаясь гостей?

Анна наконец расправилась с пробкой, налила вина – четверть стакана всего, быстро-быстро его осушила, практически залпом, и ответила, ставя стакан в мойку перед носом свекрови:

– Нет, не в полдень. Сейчас четыре. И вину надо подышать, не то оно задохнется.

Еся приходит с громким звонком – в двадцать часов ровно.

– Что-то поздно вы ужинаете, уже все остыло, – бросает Антонина Борисовна в спину Анне, когда та идет открывать. – Да и вообще, могли бы сегодня по-семейному.

– Мы давно уже договорились. Толя меня не предупредил, – спокойно отвечает Анна.

Еся кидается Анне на шею, как будто не виделись вечность, хотя они всего несколько часов назад разъехались с одной остановки в разные стороны.

– Ах, Есенька, здравствуйте, здравствуйте, давно вас не видела, чудно, что зашли, – Антонина Борисовна бросается к Есе, как будто только ее и ждала.

– И я очень рада! – приторно говорит Еся и протягивает коробку конфет, явно одну из тех, что ей подарили в школе на Новый год. Конфеты внутри коробки лежат комком, топорщатся горкой посередине.

Анна следит за этой сценой, прислонившись к дверному косяку.

– Проходите, деточка, я тут как раз наготовила! – Антонина Борисовна провожает гостью на кухню, как будто кухня ее. – Вы ведь знаете мою Аннушку, она так много работает, что, если бы не я, вы бы сейчас грызли корочку хлеба.

Еся смеется и говорит, поглядывая на Анну:

– Спасибо, да я не голодная.

– Никаких отговорок. Вам сколько котлет?

Анна устало садится на табуретку рядом с Есей. На кухне всего две табуретки у стола – Наум давно не ест вместе с ней и Толей, примерно с тех пор как вылез из своего детского стульчика, да больше тут и не влезет, честно сказать. Антонина Борисовна нависает своим широким бюстом над столом, в руках сковородка с подпрыгивающим маслом.

Анна встает, как в троллейбусе, чтобы уступить ей место, но Антонина Борисовна протестует:

– Сиди-сиди, ты весь день на ногах. Давай я тебе котлетку. – И она шлепает что-то черное и масленое в стоящую перед Анной тарелку.

Тошнота подкатывает к горлу.

Тем временем Еся послушно начинает ковырять котлету, как отличница в школьной столовой.

Анна пинает ее ногой под столом, тоже как в школе, и кивает головой в сторону балкона, мол, пойдем курить.

На улице тихо сыплет снег. Всё чернильного цвета, кроме желтых отблесков от машин.

– Мне кажется, я хочу развестись, – шепотом говорит Анна.

– Да ты что! – вскрикивает Еся и пошатывается, как будто сейчас перевалится через перила. – Где ты сейчас мужика найдешь?

– Ты о чем?

– Какой бы ни был, а твой, – говорит Еся.

– А что значит «какой бы ни был»? Я, может, лучшего хочу.

– Лучшее – враг хорошего, запомни. – Еся аккуратно раздавливает бычок в импровизированной пепельнице – стеклянной баночке от йогурта со вкусом малины и манго. – Нормальный мужик у тебя. Если бы у меня такой был, я бы не выделывалась. А свекровь – ну что свекровь, потерпеть же можно…

Анна отмахивается вроде бы как от дыма, на самом деле от Есиных завистливых уговоров, и, чрезмерно толкнув балконную дверь, которая тут же стукается об стену, так что свекровь вздрагивает, вваливается в кухню.

Еся шелестит за ней и тихонько прикрывает дверь.

– Грубая ты такая, Анна, – конечно же, не сдерживается Антонина Борисовна, провожая взглядом невестку, которая исчезает в прихожей, чтобы повесить пальто. – Прямо как мужик.

В прихожей у Хлои припрятана заначка – и Анна, конечно, об этом знала. Она пошарила в ящике под куртками, там хранились тапки для гостей, шарфы, пакет с пакетами, инструменты, которыми никто никогда в этом доме не пользовался, – оранжевая коробка с отвертками и шурупами из «Икеи» – и обнаружила фляжку с мартини. Фляжка была плоская и легко поместилась между голым животом и юбкой, крепко придавленная резинкой трусов. Анна зашла в ванну и закрылась. Колготки все еще свисали со змеевика. Подумала, что повеситься прямо сейчас был бы номер, театральная пьеса. Представила, как кричит и охает свекровь, как рыдает впечатлительная Еся, как она говорит прибывшему на место полицейскому: ничего не понимаю, такая счастливая была, все ведь у нее как у людей – муж, дом, свекровь вот.

Антонина Борисовна: Да-да. Все как у людей.

Еся: Да чего ж ей не хватало. Муж есть.

Антонина Борисовна: Все как у людей, точно.

За кадром голос Егора Летова: Все как у люде-э-э-эй!

Еся: Записку не оставила. А еще учительница.

Антонина Борисовна: Безобразие. Но она всегда такая была. Несобранная, безалаберная. Ужинали поздно. Остывшее все. Гостей позвали, а к столу нет ничего. Пришла поздно, все холодное.

За кадром голос Егора Летова: Все как у люде-э-э-эй!

Еся: Муж теперь сирота.

Антонина Борисовна: Почему муж? Наум же.

Еся: А, да. А кстати, где он?

Анна почти осушила фляжку, спрятала ее в корзину с грязным бельем и вышла из ванны.

– Так где Наум? – повторяет Еся свой вопрос.

– Не знаю, – отвечает Анна. – Может быть, на кружке?

– Черт знает что такое, – всплескивает руками Антонина Борисовна. – Даже не знаешь, где по ночам твой сын шляется.

Да, близость, которая была между ними в детстве сына, совсем растворилась.

Сначала он стал плотно закрывать дверь в свою комнату – так, что она даже не знала, дома он или нет, потом перестал отвечать на вопросы, просто сидел холодной статуей, памятником прошлого, в котором она лишь изредка узнавала что-то родное – того мальчика с лопаткой, которого она тащила за руку в сад.

Теперь Наум огрызался на каждый ее вопрос, отмахивался от всех предложений, но и сама она чаще всего отвечала сарказмом, потом, конечно, себя ругала – можно же было ответить нормально, даже если вопрос кажется глупым, а вопросы сына чаще всего казались ей именно такими, и об этом она тоже спрашивала с себя: почему он задает вопросы, которые кажутся ей недостойными ответа, почему не интересуется ничем, что важно ей? И может ли вообще случиться так, что сын вырастает и остается тебе близким, каким был, когда ты еще полностью жила его интересами и ничем другим.

При этом Наум сам постоянно выставлял ее дурой, постоянно говорил ей «ты не знаешь», «ты не понимаешь», «тут ты не поможешь», «отстань».

Они словно зеркалили друг друга и никак не могли вырваться из этого порочного круга.

Утром Анна спросила сына, куда он так рано, и Наум, усмехнувшись, процедил, что вопрос странный, как будто у него есть какие-то варианты. И Анна заметила, что обычно он с трудом просыпается, когда она уже выходит, поэтому да, это странно. А Наум ответил: «Странно, что ты вообще заметила, и, кстати, странно, что встала, ведь ты пришла в таком состоянии, что твоя способность восстанавливаться к утру поражает воображение, особенно в твоем-то возрасте». И Анна спросила: «В каком таком состоянии?» А Наум махнул рукой и сказал: «Завтракать не буду, пока». И очень Анну этим разозлил.

Но потом он крикнул из прихожей: «А где мой шарф?»

И сразу же стал тем же мальчиком, который никогда ничего нигде без нее не может найти.

А вот, нашел.

Анна вспомнила, когда это началось. Наверное, тогда же, когда Толя перестал с ней разговаривать. То есть как перестал: выключил человека, с которым у нее когда-то была связь. И включил забывчивость, неуважение и отвращение. Она чувствовала себя должной что-то изменить в себе, чтобы наладить стремительно разваливающийся союз, но чем больше старалась, тем меньше получала в ответ.

В конце концов и она устала стараться. Муж стал для нее мебелью, фоном, вечно включенным и что-то бубнящим телевизором. Он забывал важные даты, забывал купить молоко и хлеб, забывал покрывать ежемесячные школьные поборы и уж точно забыл о том обещании – вот станет Наум постарше и мы вернемся в Мурманск.

Анна больше не хотела иметь с Толей ничего общего, по крайней мере в своей внутренней жизни, но он постоянно вклинивался туда и требовал неуместного внимания, в частности близости. Синоним близости – близость, думала Анна, а мы с тобой невозможно далекие друг от друга люди.

Тогда он применял силу – не совсем насилие, это была упорная борьба с сопротивлением.

Сын все видел. Он знал: мать то, другое и это делает неправильно, ее авторитет рассыпался с первым же скандалом, когда она запрещала, а отец разрешал – не вдумчиво, просто безвольно; отец отсутствовал – не физически, но морально.

Наум вступил в пубертат, а вместе с ним в активную конфронтацию с матерью, поскольку с отцом борьба была бесполезной ввиду его несущественности.

– Нет значит нет, – говорила Анна, пытаясь руководствоваться здравым смыслом и некоторой чрезмерной учительской строгостью, когда Наум, например, требовал отпустить его ночью посреди недели в игровой компьютерный клуб.

– Ты т-т-только себя любишь! – орал Наум из комнаты. – Эгоистка!

– Поговори с ним, – просила Анна Толю. – Ну какой клуб.

– Успокойся, сынок, – говорил Толя заговорщицки, прикрыв дверь в комнату сына. – Ты же знаешь мать.

Выходило, будто она неадекватная, и – «ты же знаешь мать» – нужно с этой данностью просто смириться.

– Я с-с-скоро свалю от вас, – со злобой говорил потом Наум, имея в виду под «вас», конечно, Анну, и она часто думала о том, что будет с ними, если она исчезнет, во что превратится их жизнь и сможет ли Толя вырасти из непутевого приятеля сына в отца, который способен взять ответственность и принять хотя бы одно взрослое решение.