Текст книги "Литораль (ручная сборка)"

Автор книги: Ксения Буржская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

3

…Как твое имя? – спрашивает он.

Мое имя?

Да, скажи свое имя.

Меня зовут Хлоя.

Хм. И что это за имя такое?

Имя. А что?

Странное.

Ну.

Хочешь выпить, Хлоя?

Я вроде пью.

Хочешь еще выпить?

Почему бы и нет.

Я закажу.

Окей.

Хлоя нервно собирает свои волосы в хвост, вспоминает на минуту, как утром вытряхивала их с балкона – опаздывала на работу, за окном уже вовсю гремел гимн. По понедельникам она всегда приходила на час позже. Волосы стекали по перилам, а муж толстожопой коровы, как всегда, окликал ее, чтобы она нахрен не вывалилась. Муж толстожопой коровы – Душнила – все время нудел: перила низкие, а она оборачивалась к нему и хотела спросить: твое какое дело?

И спрашивала.

Делить жизнь с толстожопой коровой и ее мужем было делом хлопотным и неблагодарным, поэтому Хлоя – а это было ее имя, без дураков – любила вечером пойти в замызганный бар в торце дома и пропустить стаканчик, чтобы после только упасть в не заправленную с утра постель и не слышать ни шагов Душнилы, ни голоса толстожопой, которая взывала к ее совести над самым виском. Совести у нее давно уже не было, как и иллюзий.

Толстожопую звали Анной. Ну а как бы еще ее могли звать? Машей, Катей – выбора у таких женщин нет. «Простая русская баба» как приговор. Хлоя морщилась каждый раз, когда думала об этом, и Анны стыдилась. Анна тоже к Хлое относилась с презрением, как и Душнила. «Ты сейчас прямо как шваль», – говорил он иногда жене с отвращением, под швалью имея в виду никого иного, как Хлою, и Анна кривила и без того кривое лицо. Это вот выражение – застывшего уныния и безразличия – уголками рта вниз – сопровождало Душнилу все долгие годы их брака, и даже когда, казалось бы, все было хорошо, его терзали смутные сомнения, что Анна несчастна.

Иначе у Хлои. Как впервые выпила в пятнадцать с пацанами за длинным рядом вросших в землю ржавых гаражей (в особенности с одним пацаном, чьи руки она обнаружила через какое-то время у себя под футболкой), так и открыла в себе нечто удивительное: как будто тот человек, которого она знала и кем она, безусловно, являлась, буквально через один и шесть промилле стирался ластиком, обнаруживая кого-то иного – красивого, благородного и смешливого. Хлоя открыла в себе способность шутить, смеяться, отбрасывая волосы назад, смотреть исподлобья бархатным взглядом, легонько толкать кого-то в плечо. И с тех пор все чаще туда возвращалась – и к гаражам, которые все еще торчали зимой ржавыми верхушками из-под снега, и к узкому горлышку темной пивной бутылки.

Анна же в той же юности с самого утра торчала дома со своим скучающим ртом, читала подобные ей унылые романы из библиотеки иностранной литературы и с удивлением смотрела на свои исцарапанные ветками руки – не помнила, когда это случилось, возможно, намедни в малиннике на дачном участке. Красные полосы лежали поверх бледных запястий, как будто это продолжение тетради в полоску – сорок восемь листов, в которой Анна по собственному желанию тренировалась писать сочинения по прочитанному. Она решила поступать в педагогический – а чего еще ждать от человека, просиживающего лето в областной библиотеке?

Хлоя, возвращаясь под утро, тетради рвала.

…Вот, я принес. Выпьем?

Вокруг гремит гром неизвестного попсового трека.

Как тебя зовут?

Илья.

Поцелуй меня? – внезапно предлагает Хлоя, потому что один и шесть… семь… восемь… девять промилле, и бац – посмотри, в каком прекрасном мире мы живем! Она поднималась к верхней границе радости как будто в лифте.

Еще утром Анна провела с Хлоей беседу. Очень убедительную, очень трезвую, очень, как им обеим казалось, справедливую. Анна говорила, что нужно проредить. Да, говорила Хлоя. Хотя бы не каждый день. Да, говорила Хлоя. Может быть, по праздникам? Тут Хлоя засомневалась. Но потом обрадовалась вслух: скоро день всех восставших из ада, если разрешат, потом что-то народное, потом Новый год, Рождество, четырнадцатое – а чем не повод? – потом двадцать третье, восьмое, девятое, конец учебного года, и, в общем, все. Мамки-папки притащат коньяк, шампанское, вино. И шоколад. «Шоколад мне», – встряла Анна. «Давай, в общем, как-то постепенно, без фанатизма», – сказала Хлоя, и Анна сдалась. А днем Хлоя просто хлопнула у «Перекрестка», чтобы не дома. Не потому, что Анна даже, а потому, что Душнила.

Хлоя рассматривает Илью – не очень высокий, но хорошо сложен, тонкие черты лица, грубо побрит и выбрит, – про таких говорят «красивый», но Хлоя никогда не обращала внимания на внешность. У нее было немного мужчин, и все они были хороши в чем-то другом – кто-то весел, кто-то поистине добр или развит интеллектуально, но ни об одном из них нельзя было сказать «красивый».

…Прости, что?

Поцелуй меня.

Так сразу?

Нет, через полгода.

Он как-то мнется, этот Илья, Хлоя даже расстраивается.

А потом он ее целует, и становится хорошо.

Музыка в баре торчит колом – громкая и невозможно навязчивая, но они стоят, обнявшись, как на школьной дискотеке лет (сколько?) назад, и Илья держит руки на ее талии, но так, что они соскальзывают, а Хлоя положила ему голову на плечо. Они топчут заляпанный пол – как в анабиозе.

Хлоя вспоминает это чувство.

Его звали Вадик: руки у него все время были в масле, пальцы шершавые, ногти как будто расплющенные – он занимался ремонтом автомобилей, сам перегонял какие-то тачки, участвовал в странных схемах, Хлоя в подробности не вдавалась. Какие подробности в пятнадцать лет? Вечером за гаражами они с девчонками пили джин-тоник из банок, жгли зимние костры, он мимо дрифтовал по высокому снегу, фарами ей подмигивал – может быть, и не ей даже, просто выделывался, но она вцепилась.

На нем всегда была кожаная куртка – рваная, потрескавшаяся, с широкими плечами – шире, чем собственные, как у мотоциклиста, но мотика у него не было. Говорил, что копит. Тачка воняла бензином, Вадик пах умопомрачительно – кожей и сигаретами, он все время что-то смолил – синий LM или «Винстон». Она тоже не отставала, подходила к ларьку, говорила: «"Мальборо лайт", штука». Ей продавали.

Вадик не спрашивал, сколько ей лет, она не рассказывала. Он уже школу закончил, то есть вылетел из нее, и тачку водил – ну точно больше восемнадцати, значит. Взрослый чувак на тачке – все девки завидовали.

Модель машины Хлоя запомнить не могла, просто знала, что красная, вишневая даже, ну и не русская. Вадик заезжал за ней после школы, ехали сначала в стекляшку, Вадик там что-то тер с пацанами, Хлоя ошивалась рядом, ела картошку жареную и мороженое. Запивала «Балтикой – Тройкой», от этого сразу вело. Пацаны ее за глаза называли «восьмиклассница», типа аллюзия на Цоя. «Опять с восьмиклассницей» – такое вот отношение. Но Хлоя не обижалась, главное, что Вадик ее любит, так ведь? А Вадик любил. Он цветы ей дарил (нечасто, но все-таки), один раз подарил большого такого медведя – с бантиком. В полный рост.

Поцеловались они в первый раз на лестничной клетке возле ее квартиры, он ее провожал домой (обязательно), а она ему позволила (очень ждала, если честно). Она к этому моменту была давно подготовлена: читали с подружками журнал Cool, обсуждали прочитанное. Хлоя знала, что петтинг – это когда без члена.

Воплотить знания в жизнь было непросто: Вадик жил с бабкой, Хлоя – с родителями, так что ждали момента, специально не договаривались. Однажды свезло: предки уехали на рынок, Хлоя осталась дома, наврала про больное горло. Выпила припрятанный с вечера джин-тоник, дважды покурила на балконе. Вадик приехал из гаража – руки черные. Пока он мыл их в ванной (вся раковина в серых разводах), она стояла, прижавшись щекой к его спине – кожа опять, сигареты, отступать было некуда.

Вадик прямо в ванной куртку сбросил, подхватил ее на руки – легкая во всех смыслах добыча, – понес в зал. В зале диван у них был, типа места перед телевизором.

Она вся как раз на диван и поместилась – как солдат. Вадик комком снял свитер и остался в потрепанной майке, но пах все равно умопомрачительно хорошо и еще спросил: ты уверена? (Хлоя была уверена.)

Вадик осторожно просунул руку под ее футболку неопределенного размера. Хлоя зажмурилась. Когда он зазвенел ремнем на своих драных джинсах, Хлоя открыла один глаз и сказала шепотом: «Петтинг».

– Чего? – спросил Вадик и замер.

– Это без члена.

Вадик заржал.

– Ладно, – сказал он.

Застегнул штаны, одним движением стащил с нее футболку и шорты, упал на колени и развернул застывшую Хлою к себе.

– Тогда попробуем так, ага? – И Вадик положил ее ноги к себе на плечи, а потом случилось все то, чего она совсем от него (и ни от кого) не ожидала и даже не читала об этом в Cool, а когда говорила об этом с девочками, всегда стеснялась.

И пальцы у него оказались совсем не шершавые, а даже напротив.

Потом они какое-то время это практиковали, пока однажды мать с работы не пришла неожиданно – у них там зарплату задерживали, и они митинговали, поэтому в этот день не работали.

Вадик был с воплями изгнан, Хлоя лишена денег и свободы («чтоб после школы была дома»), диван мать драила прямо с хлоркой – так, что пятна остались.

«И больше чтоб я гопника этого рядом с тобой не видела. Ты несовершеннолетняя, он сразу сядет», – так сказала мать, а отец гнетуще молчал, вернувшись со смены.

Хлоя очень тогда разозлилась, прогуляла алгебру, сама пришла в гараж к Вадику и потащила его за руку в подсобку. «Давай, – сказала она. – Теперь как следует».

Вадик обрадовался, достал откуда-то водки. Хлоя накачалась знатно и помнит нечетко, но под анестезией было не больно.

Родители следили за Хлоей, как церберы, в частности за ее возлияниями и курением. Вадика однажды избил друг отца, а потом его и вовсе убили – это Хлоя знает уже из открытых источников, дворовых сплетен, но не из-за нее, а просто гнал тачку какую-то бандитам и налажал.

Но это уже все после армии, куда она писала ему письма – два года как миленькая высылала фотки свои и сигареты, и журнал «Плейбой», а когда он вернулся, прямо на следующий день сообщила, что между ними все.

И Анна ей потом еще какое-то время говорила, что это подло, но Хлоя отмахивалась.

Но этот запах – кожи и сигарет – по-прежнему вызывал у нее внутренний шторм.

Так пахнет Илья.

Он плюхается рядом с ней за барную стойку.

Хлоя помнит этот запах – как запах счастья и ожидания праздника, как запах предчувствия, волнительного, журнального будущего, и еще ощущение абсолютной свободы, когда друг про друга вы не знаете ничего, кроме этого: пальцы, шея, голос.

– Ты откуда здесь? – спрашивает Илья (из-за громкой музыки ему приходится орать ей в ухо).

– Живу недалеко, – отвечает Хлоя, неопределенно махнув рукой в сторону входной двери.

– А я по делам заехал, – начинает было Илья, и Хлоя касается пальцем его губ.

– Не надо, не рассказывай, – просит она.

Илья удивляется:

– О чем не рассказывать?

– Ни о чем не рассказывай. Я не хочу знать, кем ты работаешь, что делаешь, где живешь…

– Хорошее начало, – усмехается он.

– А взамен ты ни о чем не спросишь меня. Идет?

Хлоя смотрит серьезно, не похоже, чтобы шутила, и Илья сначала смеется, а потом осекается.

– Да я и не собирался, – обиженно говорит он.

– Собирался, – улыбается Хлоя. – Конечно же, собирался. Но я хочу сразу договориться, на берегу, понимаешь? Чтобы потом никто не расстраивался. Вот мы встретились с тобой, и я не хочу ничего о тебе знать, кроме твоего имени, и не хочу, чтобы ты что-то знал обо мне. Такие правила.

Илья смотрит на нее теперь с интересом, как на внезапно прилетевшее НЛО.

– Ага.

– И если ты с этим ок, я хочу встретиться завтра. В Мурманске. Посмотреть на тебя днем.

– Я ок, да! – заверяет ее Илья. Теперь уж ему любопытно, что это за номер и как повернется. – Я буду ждать тебя у гостиницы «Арктика», знаешь?

– Которая теперь «Азимут»?

– Которая да.

– А теперь я домой, – говорит Хлоя тоном «ставим точку и сдаем двойные листочки», и Илья сразу же подчиняется и несколько раз повторяет ей свой телефон, чтобы она записала – настойчиво, не как сопля.

И домой она приходит уже очень твердой походкой, не лунной, как водится, преисполненная какого-то тайного умысла. В дверях сталкивается с Душнилой, тот стоит, расставив ноги, и бычит: ну?

Чего ну?

Где была?

На работе.

Ночная смена?

Контрольные проверяла, – уверенно врет Хлоя.

И поэтому выпила?

А как не выпить, Толь? Ну как не выпить? Ты что, новости не читал?

Толя пятится в кухню.

И хотя новости грустные и тяжелые, отчего-то становится легко, так весело, что она смеется, а он вместе с ней, и как-то все успокаивается сразу. Тем более Толя нажарил картошки, и Хлоя ест ее прямо со сковороды, помогая хлебом.

Анна, конечно, покачала головой относительно Ильи, но не стала зудеть, как обычно, потому что все было хорошо и спокойно – впервые за долгое время. И Хлоя блаженно засыпает.

Никто из них не слышит, как хлопает входная дверь и входит длинный, как палка, Наум в надвинутой на лоб кепке. Он сбрасывает мокрые кроссовки, подцепив их носком, шлепает в ванную и там долго оттирает с лица блестки – сначала руками, потом полотенцем.

4

Наум влетел в школу за две минуты до звонка, закинул мешок с формой в раздевалку и длинными ногами стал загребать ступени, гимн пропустил, линейку пропустил, сейчас все равно влетит. Классуха расскажет матери, мать скажет: ладно, линейка, конечно, ерунда, но все-таки ответственности в тебе ноль, а в жизни ответственность пригодится, каким человеком ты хочешь стать? Наум до сих пор не знал, а недавно понял – все о нем рассказала девочка из интернета, и он поверил.

Наум затормозил носом в кабинет, сложился пополам, чтобы отдышаться, вошел уже нормально, тихо прикрыл дверь. Классуха сделала строгий вид:

– Опять переводил старушку через дорогу? – издевательским тоном спросила она, и класс заржал.

– П-п-простите, – сказал Наум.

– На место, – скомандовала классуха, как собаке, и Наум пробрался между рядами на свою камчатку.

Сосед по парте, Пикулев, ногой качая его стул, жестом показал: лови баланс. Наум сел и пригвоздил стул к полу. Пикулев дал ему подзатыльник – не сильно, но обидно:

– Здорово, пидор.

Наум медленно развернул Пикулеву «фак».

– Наум! – закричала классуха. – Это что еще за жесты?

– Это ж-ж-жест мира, – сказал Наум.

– Жесты мира сейчас не в тренде, – влез Селедка.

Класс снова заржал.

Селедка – длинный и тощий, штаны на нем болтаются, как тряпка на уличной веревке. Из-под ремня всегда торчат трусы. Он закидывает назад свои спутанные волосы и кладет ногу на ногу – обе штанины рваные, потому что он наступает на них, когда ходит. Шнурки на кедах тоже рваные и висят.

Наум смотрел на Селедку и завидовал его свободе. Дженни он тоже завидует, но иначе – как будто с нежностью.

Дженни – та девочка из интернета. Ее как будто не существует, но она есть – красивая, умная, смелая. Науму приятно, что она выбрала его, скорее всего, потому, что не видит его и не слышит. Если бы она хоть раз поговорила с ним, она бы поняла, какой он на самом деле лошара. Но Дженни считает его смешным, веселым и интересным. Науму нравится смотреть на себя ее глазами, вот и сейчас он показал Пикулеву «фак» и сразу подумал: что на это скажет Дженни? И даже представил, как он вечером ей расскажет это, и они будут ржать.

– Десятый «в», вы совсем распоясались, – подвела черту классуха и продолжила без паузы: – Готовьтесь, сейчас буду спрашивать по параграфу.

Наум ковырял ручкой учебник, от Пикулева воняло куревом – опять курил в туалете и полубычок схоронил в кармане рубашки.

Дженни – она однажды скинула ему свою фотку после долгих уговоров – в черных колготках и черном платье, с черничными волосами, густым фиолетовым и золотой россыпью блестящих капель нарисовано лицо. Дженни не улыбается. Она смотрит на Наума с экрана его телефона – вдумчиво и с вызовом, и Наум чувствует так много всего, когда смотрит на эту фотку, что забывает, где находится.

Наум смотрел на нее и не смотрел на классуху, и классуха орала поэтому:

– Что я сказала, Василевский?

А он не знал, что она сказала, и судорожно начал искать подсказки, и Пикулев ржал, а Селедка шептал: теория струн. Наум живо представил себе струны, скажем, гитары, он и сам пытался недавно совладать с ними – нашел бесплатные уроки на ютубе. Но с теорией не знаком.

Наум молчал.

– Завис, пидор? – шепнул ему Пикулев.

Наум смотрел на него с ненавистью, но сказать ничего не мог. Он хорошо помнил, как было раньше – каждый день его кто-то пинал и бил, пока в его жизни не появилась Дженни. Она сказала, что Наум крутой, ему просто нужно перестать бояться и найти свои сильные стороны.

– Сильные – это какие? – спросил он.

– Например, ты смешно шутишь, – ответила Дженни. – Я все время ржу в голосину, когда ты мне пишешь или шлешь видосы, поэтому тебе надо просто разрешить себе быть смешным по-настоящему.

– Ты говоришь, как мои школьные психологи, – написал Наум.

– А что говорят твои психологи?

– Они говорят, что я должен попробовать себя в роли комика, если хочу перестать мямлить и заикаться.

Дженни удивилась:

– А ты заикаешься? Никогда б не подумала.

И Наум даже не спросил ее, а как это вообще можно понять, если они никогда не разговаривали вживую, но Дженни сказала:

– Ты просто лучше, чем думаешь о себе. Ты мне нравишься.

И в принципе дальше Наум никакие ее слова никогда под сомнение не ставил, потому что нравиться такой девчонке – уже достаточно, чтобы поверить в себя.

Дженни была из другого теста – это он понял сразу. Она моментально взяла над ним удаленное шефство, они болтали часами, хохотали и пили пиво каждый за своим компом, а еще она спросила его, с кем он дружит в классе. И Наум сказал честно, что ни с кем, а она попросила его провести ревизию и найти себе друга. Наум долго ковырялся в одноклассниках, но никак не мог выбрать никого, кто хоть немного был бы похож на Дженни, но она сказала: а вот Селедка? С Селедкой Наум никогда не дружил, хотя они учились вместе с шестого класса, и удивился, что Дженни выбрала его «за самобытность». Селедку звали Костей, он слушал рэп и сам читал, за это его ненавидели так же, как и Наума, хотя Наум рэп не читал и вообще не отсвечивал. Селедке уже исполнилось восемнадцать, он оставался на второй год.

Ладно, сказал Наум, и позвал Селедку прокатиться вечером в Мурманск попить пива. Селедка удивился, но пришел, и они долго сидели в пабе и правда болтали, и Наум даже оценил возможность иметь реального и к тому же восемнадцатилетнего друга, которому и пиво продавали без вопросов, и с девчонками у него уже было, поэтому Наум заодно спросил его, что там и как, ведь сам он частенько представлял, как они встречаются с Дженни, и просто боялся думать о том, что будет дальше.

Когда они только начали переписываться – Наум стоял на гребаной линейке с гимном в черное полярное утро под набегающим снегом, – она сказала ему:

– Зови меня Дженни.

И хотя Наум и не думал до этого момента о том, чтобы как-то ее называть, ему понравилось имя, и фиолетовые стрелки на фотке, и тяжелые «ньюроки» с железным мыском, и то, что она сказала ему дальше. Он ответил «окей», а она продолжила:

– Тебе, наверное, кажется странным, что у меня такое имя?

Ему не казалось. Ему казалось странным, что она вообще заговорила с ним.

Директриса орала на весь двор: «Во время поднятия флага Российской Федерации стоим смир-р-р-р-рно!»

– Да нет, – написал он.

Ни то ни другое, да-нет, ни рыба ни мясо.

– Просто я не хочу быть, ну знаешь, Катей там или Сережей.

Наум не совсем понял, как это, и на уроке погуглил под партой.

Что ж, Наум удивился, с какой легкостью Дженни об этом говорит, и еще больше – что она не боится, но вопросов больше не задавал. Да и все равно ему было, если честно, главное – она с ним разговаривала.

Однажды он спросил Дженни, почему она ему написала, и она ответила – легко, как и всегда:

– Думаю, мы похожи.

Наум много думал про эту ее фразу, но ничего похожего не находил, как ни старался. Однако существование Дженни очень его волновало и меняло жизнь к лучшему, и, если для нее нужно было украсть – он украдет, а если надо к ней уехать – уедет, это он решил как-то сразу, сомнений не было.

Дженни просила говорить о ней they. «Что это значит?» – спросил Наум. «Это значит, что ты принимаешь, что я не мальчик и не девочка, я они».

Они были такие красивые, невероятно умные и крутые, Наум потерял голову.

Дженни говорила, что Наум прикольный, говорила, что у него миловидное лицо. Наум не знал значения слова «миловидный», к тому же ничего такого у него в лице нет. Он очень худой, и лицо у него вытянутое и длинное, и нос тоже длинный, наверное, от худобы. А зубы кривые. Но этого Дженни не видела – он прислал ей селфи с закрытым ртом. И волосы у него вьются, поэтому никак не лежат – просто стремятся в разные стороны. И ладно бы только это. Все это ничто по сравнению с тем, что он заикается, и вроде бы уже привык, почти не обращал внимание, но тут появились Дженни, и это вдруг стало важным. Стало важно сказать предложение целиком, не спотыкаясь о слова, твердо и сразу, как нормальный мужик.

Он уже был у психолога и у логопеда, и оба они сначала футболили его друг к другу, а потом сказали, что ему надо выступать перед публикой. «Тебе нравится выступать перед публикой?»

Наум сказал, что ему не нравится, причем совсем. Но вот, может, стендап, как сказала Дженни. И тогда оба эти специалиста (ну так себе, честно говоря, он сомневался в их компетентности) сказали, что ему нужно попробовать себя в роли комика.

И Наум сначала подумал: вы с ума, что ли, сошли?!

А потом ему показалось, что это не такая уж безумная мысль. И Дженни подтвердила, что мысль хорошая. Они сказали, что мечты должны сбываться.

И Дженни, кстати, знает одного стендапера, видела однажды в клубе (правда, в Питере), и он заикается, и это не минус, а фишка такая.

– Тебе нужна своя фишка, Наумчик, – написала Дженни.

И Наум завис сначала и попросил помощи друга, хотел с него списать, но Селедка сказал, что его фишка – рэпчик и стайл.

Наумчик стал думать, в чем его фишка, тем более что заикающийся стендапер уже есть, и решил, что его фишка будет в том, что он расскажет не про первый секс или плохую училку (и даже не про секс с училкой), а про свою мать.

– А что не так с твоей матерью? – спросили Дженни.

– Она алкоголичка.

Дженни – Женя. Это Наум знал: Дженни дала ему свой настоящий питерский адрес, чтобы он прислал ей открытку с видами Мурманска, и он с удовольствием и учащенным пульсом сбегал на почту и там самым лучшим своим почерком вывел «Жене Величко», и потом адрес, который сразу же запомнил наизусть.

Дженни мало что рассказывала ему о своей жизни, но он знал, что у нее большие глаза и жирные фиолетовые стрелки, еще она говорила, что просила училок называть ее именно «Дженни», а они как специально чеканили «Женя», прямо акцентировали на этом всеобщее внимание. «Если вы не можете звать меня моим именем, – отвечала на это Дженни, – называйте хотя бы по фамилии». Фамилия – Величко. Бесполая. «Но твое имя Женя», – сопротивлялись училки.

«Погоди, но ведь Женя тоже бесполое имя», – вбросил однажды Наум, но Дженни удивилась: «А причем тут это? Просто меня зовут Дженни».

Быть Дженни в средней школе Петербурга – очень сложно. Быть Наумом в Снежногорске тоже не очень легко. Наверное, хуже быть только Селедкой, но Наум не думал об этом.