Текст книги "Маг-целитель"

Автор книги: Кристофер Зухер Сташеф (Сташефф)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

– Нимфа, задержи меня! – умолял Фриссон. – Унизь меня, истерзай меня, как хочешь, только оставь меня здесь!

Нимфа даже не посмотрела в его сторону. Она не сводила глаз с фавна. Лицо ее разгорелось, пальцы теребили брошку.

– Прощай, прелестная нимфа, – пробормотал монах и выскользнул из беседки.

Фриссона мы тащили волоком, а он стонал и упирался, пытаясь вырваться. Жильбер держался молодцом – он и не думал оглядываться.

Но это означало, что я уходил спиной к выходу и все видел. И я увидел, как упало платье, как блеснула жемчужно-розовая кожа, а потом блеск утреннего солнца затмил все вокруг. Мы потащили Фриссона подальше от беседки.

Мы еще слышали музыку – она оставалась все такой же чувственной, но постепенно замедлялась, – в ней появился четкий ритм.

Фриссон повис у нас на руках и заплакал. Брат Игнатий издал долгий трепетный вздох.

– Благодарю тебя, чародей. Изо всех ударов, которые мне суждено было пережить на этом острове, этот был самым тяжелым. – Губы его скривились в усмешке. – Но как печально сознавать, что меня так быстро забыли.

– А ты смотри на это как на доказательство того, что она всего лишь использовала тебя, – предложил я ему способ утешиться. – Ну, или хотя бы собиралась использовать.

– Да. Хорошо сказано, – кивнул Игнатий. – В этом смысле я рад, что мне удалось устоять, – рад и как мужчина, и как священник, ведь я для нее был всего-навсего игрушкой.

– Не горюй, – посоветовал я монаху. – Мы ее больше не интересуем.

– Хвала Небесам! – воскликнул Жильбер. – И тебе спасибо, чародей. Если честно – она меня чуть не обольстила.

Между нами говоря, я считал, что это пошло бы ему на пользу, но счел за лучшее промолчать.

Глава 27

Фриссон заработал ногами только тогда, когда впереди показался океан. Но и тогда он только и сумел, что доплестись до лодки и, рыдая, повалиться в нее. А мы принялись толкать и тянуть, и наконец лодка закачалась на волнах. Главную лепту в этот труд, безусловно, внес Унылик. Без него нам бы ни за что не справиться.

– Садись, – сказал я троллю и указал на скамью. Тролль оскалил пасть, полную акульих зубов. Он явно радовался, что мы отплываем. Забравшись в лодку, тролль уселся на носу и заворчал, понимая, что ему суждено помучиться от морской болезни.

– Садитесь, – сказал я Жильберу и брату Игнатию. Они забрались в лодку через борта. Жильбер уселся лицом к корме, взял весло, вставил его между двумя сучками, служившими уключиной. К моему великому изумлению, то же самое проделал и брат Игнатий. Я запрыгнул в лодку через корму. Жильбер и Игнатий принялись дружно грести.

Скоро последние звуки музыки утихли вдали. Я думал о том, что происходило в беседке, а потом постарался изо всех сил сосредоточиться на мысли о... яблоках. Стараться о чем-то не думать – от этого чаще всего мало толка. Лучше попытаться думать о чем-нибудь еще.

Только тогда, когда остров превратился в тонкую зеленую полоску на горизонте, брат Игнатий, задыхаясь, выговорил:

– Погодите! – Они с Жильбером устало склонились к веслам. Отдышавшись, брат Игнатий сказал: – Спасибо тебе, чародей. Самому бы мне ни за что не освободиться.

А я знал почему. Он не очень-то и хотел этой свободы. И я не мог его за это винить.

– Рад, что так вышло, но у меня на то были свои причины.

– Верно, – кивнул брат Игнатий. – Ты сказал, что тебе нужна моя помощь.

– Точно. Видишь ли, мы собираемся затеять что-то вроде революции – хотим свергнуть королеву Аллюстрии.

С минуту я слышал только плеск волн да последние печальные всхлипывания Фриссона.

А потом брат Игнатий сказал:

– О! – И, помолчав, добавил: – Вот как?

– Да, – кивнул я и продолжил: – Видишь ли, вышло так, что я влюбился в одну из жертв королевы и мне удалось удержать ее от отчаяния в последний миг. Она была непорочной девушкой, и ее призрак устремился к Небесам. Но Сюэтэ не могла смириться, чтобы жертва ускользнула от нее, поэтому сохранила в теле моей возлюбленной жизнь. Я стараюсь сделать так, чтобы и тело, и душа Анжелики воссоединились. Но она – в замке Сюэтэ, и я...

– Я понял. Единственный способ – свергнуть королеву, – угрюмо кивнул брат Игнатий. – Не сказал бы, что задача поставлена дурная, хотя мотивы, движущие тобой, чародей Савл, и не совсем благородны.

– А я всегда был такого мнения, что любовь благородна, если только она настоящая. – Я пожал плечами. – Кроме того, я – не из вашего мира, поэтому меня не очень-то интересует ваша политика. Дело у меня исключительно личное.

Брат Игнатий посмотрел на меня в упор.

– Но любой человек не может быть равнодушен к битве между Добром и Злом!

– И то, и другое – абстрактные понятия, – возразил я. – Долгое время я даже сомневался, существует ли реальное зло, зло, так сказать, в чистом виде. Я считал, что это всего лишь ярлык и я сам прилепляю его к тем людям, которые противостоят мне. Но шли годы, и я повидал людей, с которыми меня вообще ничего не связывало. Они совершали по отношению к другим просто ужасные поступки, и порой только потому, что это доставляло им наслаждение. Поэтому теперь я могу сказать: зло существует. Но это все равно не моя проблема, понимаешь? Не мое это дело.

Но впервые собственные слова показались мне пустыми и бессмысленными.

Послышался сиплый стон. Фриссон вскарабкался со дна лодки на скамью и сел. Он смотрел мимо меня назад, на зеленую полоску острова Тимеи.

Я решил рискнуть.

– Тебе уже получше?

С минуту он не отрываясь смотрел на остров, потом неохотно кивнул.

– Да, – вяло проговорил он. – Пожалуй, что мне следует поблагодарить тебя, чародей Савл, за помощь. Я был просто околдован.

– И до сих пор не уверен, хотелось ли тебе на волю.

Поэт покачал головой, уронил ее на грудь.

– Вот горе! Ведь там мне хотелось умереть, лишь бы только она позволила коснуться себя! Мне хотелось спрятать ее в бутылку и забрать с собой, чтобы она была со мной всюду!

– Ты не первый мужчина, которого мучают такие желания! – предложил я Фриссону слабое утешение.

– Да ты ее тут же бы выпустил, – заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. – И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.

Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.

– Разве это называется «потратить зря»?

– Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, – сказал я. – Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. – Я обернулся к брату Игнатию. – Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела – дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?

– Я не только изучал магию, – негромко, отозвался монах. – Я пытался постичь Бога, Веру и душу. – Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.

Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение – какое бывает у цепного пса.

Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.

– Говорил же я: нет у меня таланта.

– Намекаешь? – усмехнулся я. – Ладно, попробую.

 
Мог бы тот дурень и дальше страдать
(Вам доводилось таких встречать?)
Покуда его не выгнали вон
(Дамочки так поступают с древних времен).
От него бы кожа да кости остались...
(Признайтесь, а с вами так не случалось?)
 
 
Только тут дама была ни при чем,
На счастье, вмешался друг,
И вовремя за руку взял дурака,
И вырвал из дамских рук.
А не то бы злодейка в жертву впилась
И выпила соки до дна.
Счастлив тот, кого вовремя оторвут
От женщины и вина!
 

Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.

– Это произошло! Я излечился! – прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. – Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.

Вид у него, правда, остался печальный.

– Какие счеты между друзьями, – сказал я. – Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов.

Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.

– А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.

– Нет, не вне, – поправил я монаха. – Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.

Монах грустно улыбнулся.

– Одного без другого не бывает, чародей.

– Бывает, – негромко отозвался я. – Есть нейтральное поле, и я стою на нем. – Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: – Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.

– Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, – спокойно проговорил брат Игнатий.

По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.

– Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.

Глаза монаха раскрылись шире.

– Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.

– Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание – хорошее, с точки зрения моих родителей.

– Но что же в этом плохого?

– А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.

– Это грубейшая ошибка, – пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.

– Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.

Он отвернулся, лицо его помрачнело.

– Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к небу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.

Мне стало его ужасно жалко.

– Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?

– Знаю, – кивнул Игнатий и отвернулся. – Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.

– Так ты богослов! – выпалил я.

– Почел бы за великую честь так называться, – вымолвил Игнатий. – Но не смею.

– Как это не смеешь? – возмутился я. – Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?

– Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.

– Так вот почему ты стал изучать магию, – понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. – Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?

– Да, хотя, по сути, это проще простого.

– Как и большинство величайших открытий, – тихо прошептал я.

– Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.

– Вот как? И что же ею не является?

– Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.

Я нахмурился.

– Я таких чудес никогда не видел.

– Неужели? – улыбнулся монах. – А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке?

Я покраснел.

– Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...

Брат Игнатий смотрел на меня в упор.

– Ну ладно. – Я поднял руки. – Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.

– Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? – спросил брат Игнатий.

– Это естественный процесс!

– А вот создание новой души – нет! Это деяние Господа!

У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.

– А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.

– Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?

– Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, – выдавил я.

– Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.

– Погоди! – воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. – Не к тому ли ты клонишь, что чудеса – это все, что происходит на свете?

– Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, – сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. – Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.

Откровение!

– Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!

– Дивны мне слова твои, – нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. – Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.

– У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?

– Это происходит за счет применения символов и подключения воли, – отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:

 
Оковы с сердца опадут,
Как лепестки с цветка,
Воспоминания уйдут,
И станет жизнь легка.
Тебя покинет дух томленья,
Тревога и тоска,
Уйдет любовь, как наважденье,
И станет жизнь легка.
 

Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.

– Что ты сделал?

– Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, – заверил поэта монах.

Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.

– Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... – Лицо Фриссона помрачнело. – О горе мне, в какого же дурака я превратился!

– Тебе в этом немало помогли, – утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая – я такой у него раньше ни разу и не видел.

– В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, – возразил Фриссон. – Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!

– Что ж, в таком случае мы с тобой братья.

– Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.

– Как говорится в псалме: «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой».

– Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.

– Не говори так, – строгим голосом одернул поэта монах. – Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен – этого не произошло.

– Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, – кивнул Фриссон. – Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.

– Я бы себя назвал братом-Глупцом, – улыбнулся монах. – Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. – Монах заметил мой взгляд и спросил: – Что тебя так удивляет, господин Савл?

Я тряхнул головой и сказал:

– Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?

Брат Игнатий зарделся и потупился.

– Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.

Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. «Заклинание» – это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:

– У тебя это заклинание было заготовлено?

– Верно, – признался брат Игнатий. – Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это – лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.

Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.

– Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог.

Брат Игнатий сдвинул брови.

– Какие непонятные слова.

– Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?

– Действует так, как действует, – отвечал монах. – Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, – так, как туман окутывает равнину.

Слово «застилающее» мне не понравилось, показалось слишком уж уютным, что ли. Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение «оцепляет», но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.

– Значит, это вещество, но очень разреженное?

– Не вещество, – покачал головой монах, – а вид энергии, что-то вроде прилива бодрости, какой ощущаешь ясным утром, будучи в добром здравии.

Я напрягся. Он описывал силу поля.

– И это самое энергетическое одеяло покрывает всю Землю?

– Да, но наша внутренняя энергия способна уплотнять и направлять ткань магии в нужное место, если у нас есть к тому талант.

– Как? – Я нахмурился. – Думая об этом? А что, в этом есть смысл. Мыслительные волны будут модулировать силу поля...

Но брат Игнатий просительно поднял руку.

– Дело не только в мыслях, господин Савл. Подумай обо всех наших телах, о каждой частице нашей сути. Наша собственная энергия наполняет нас, и она зиждется не только в разуме, ведь тогда мы и ходить бы не могли.

Такое развитие мысли мне пришлось не по душе, но зато оно явно понравилось Фриссону. Он просто-таки впился глазами в брата Игнатия.

– Человек с прирожденным талантом, – продолжал монах, – способен сгущать магию, брать от нее силу и направлять эту силу по своему желанию.

– И как же он это делает?

– Путем выбора символов. Они проясняют его мышление и подчиняют его воле все существо, – ответил брат Игнатий.

– Но что же тогда, – вмешался Фриссон, – делает магию черной или белой, злой или доброй?

– Цели, преследуемые творящим чудо, – отозвался брат Игнатий. – Цели и причины, двигающие им. Если добродетельная женщина желает вылечить кого-то, кому-то чем-то помочь, кого-то защитить, то она молит Господа о поддержке в делах своих, и тогда ее магия будет белой.

– Ну а если она, скажем, попросит о Божьей помощи для того, чтобы убить напавшего на нее? – поинтересовался я.

– Хорошая женщина не захочет никого убивать, – ответил монах и обернулся ко мне. – Она захочет только защититься и молить Бога станет о том, чтобы Он остановил напавшего на нее или помешал ему. Если другого пути остановить злодея не будет, заклинание может и убить его. Однако намерения женщины останутся добрыми и магия – белой.

Звучало с натяжкой, но спорить я не стал. Я вдосталь наслушался о преступлениях на сексуальной почве для того, чтобы вот так взять и поверить, что женщина могла случайно убить насильника. Все верно, мысли у нее наверняка направлены на то, чтобы ему помешать, остановить его. А выход – врезать как следует между ног, и все дела. Только давайте будем считать, что я этого не говорил. Я спросил у монаха:

– Но как узнать, кто перед тобой – чародей или колдун?

– Его можно распознать по тем символам, которыми он пользуется, – ответил брат Игнатий. – Если он обретает силу через боль, если он говорит о смерти, употребляет для своих нужд черепа, витые клинки и кровь, значит, его магия определенно черная, злая, и помогают ему силы Зла.

– Символы? – Я непонимающе нахмурился. – Пока я видел только таких колдунов, которые колдуют словами.

– Еще они могут размахивать палкой или посохом, – продолжал брат Игнатий. – Этим они усиливают мощь заклинания или хотя бы силу наносимых ударов.

Я догадался: дело тут, видимо, было в ориентации силы. Наверное, все эти посохи действовали наподобие антенн, но я счел за лучшее промолчать. Было бы нечестно с моей стороны затрагивать в разговоре со средневековым монахом теорию электромагнитных волн.

– Однако создание заклинаний с помощью физических объектов, играющих роль символов, – дело долгое и сложное, – объяснял тем временем Игнатий. – В чистом поле волшебнику не на что рассчитывать, кроме как на слова и жесты.

– Но от них-то что толку? И что толку от физической символики, если на то пошло?

– Дело в том, господин чародей, что символ – это вещь.

Я выпучил глаза, но не проронил ни слова. В моем мире один из кардинальных принципов семантики заключался в том, что символ – это ни в коем случае не вещь. Ну, что тут поделаешь? Другой мир – другие законы природы.

– Вся суть творящего чудо должна быть собрана воедино и куда-то направлена, – продолжал брат Игнатий, – для того, чтобы вся энергия внутри нашего тела и снаружи него могла образовывать и выстраивать энергию магическую в соответствии с нашими целями. Символы – это инструменты, которыми мы пользуемся для того, чтобы укрепить самую нашу суть, и чем мощнее символ, тем лучше происходит единение разрозненных частиц нашей сути.

– Стало быть, призываем ли мы в данном случае Бога, чтобы он помог нам сфокусировать нашу энергию, или не призываем – дело исключительно нашего желания.

– «Сфокусировать» – вот прекрасное слово! – Брат Игнатий от радости хлопнул в ладоши. – Мне давно следовало обратиться к математическим понятиям! Благодарю тебя, чародей Савл.

Я поежился, гадая, что я такого натворил. В этом мире это самое «магическое поле», про которое толковал брат Игнатий, похоже, было эквивалентом нашего электрического, а я отлично знал, что способны вытворить наши инженеры с помощью электричества и магнитов, когда они додумываются до чего-нибудь и начинают соображать в соответствии с математическими принципами. А что стрясется здесь, если брат Игнатий примется прикладывать математику к магии?

Тут могли произойти поистине удивительные, на мой взгляд, вещи. У меня появилось сильное подозрение, что очень даже возможно манипулировать этим «магическим полем», не полагаясь ни на злые, ни на добрые силы. Это «поле» в конце концов было безликой силой – личностный момент возникал только тогда, когда ты обращался к помощи сверхъестественных существ, дабы те помогли тебе управлять этим «полем». Кроме того, я все еще пытался думать об этих существах как о воображаемых – а в этом случае они могли служить весьма, весьма могущественными символами.

Нет, поистине могущественными – ведь они запечатлевались не где-нибудь, а в подсознании. Я вспомнил о своем галлюцинаторном ангеле-хранителе и поежился.

– Я бы не стал переходить на крайности, – сказал я. – Мы же говорим об искусстве, а не о какой-нибудь торговле. Итак, слова – это символы, поэзия концентрирует значение слов. Значит, чем лучше стихи, тем сильнее заклинания?

Фриссон от волнения выпучил глаза.

– Верно, – подтвердил брат Игнатий. – А те стихи, которые пропеты, – это еще более могущественные заклинания.

– Пропеты? – Я сдвинул брови. – А это при чем?

– При том, что в мелодике существует определенный порядок, – ответил брат Игнатий. – И этот порядок усиливает порядок ритмики и метрики. Песня ощущается всем телом и потому включает в себя все энергии.

Я ужасно расстроился. В плане музыкального слуха мне, что называется, медведь на ухо наступил. А Фриссон просто-таки сиял.

– У меня приятный голос, – сказал он радостно.

– Что ж, тогда обрати мысли свои к Богу и добру, – посоветовал поэту монах. – Молись ему, чтобы он обратил твою магию во благо ближних, чтобы все, что творишь, способствовало укреплению Добра.

Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.

– О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.

– Добро всегда сильнее Зла, – сказал монах. – Потому что Добро – от Бога, из самого чистого источника.

Я рывком выпрямился:

– Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!

– При прочих равных – побеждает, – заявил брат Игнатий. – Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло – все это очень трудно. А вот гневаться и мстить – это очень легко.

Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.

Но тут слово взял Фриссон:

– Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.

– Милосердие Господне со всеми нами, – пробормотал монах. – Надо только открыться для него.

– Думаю, – сказал Фриссон решительно, – мне надо научиться молиться.

У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.

– Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?

Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.

– Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.

– И если кому и под силу было разрушить эту преданность, – резюмировал я, – так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?

– Как и всем нам, – напомнил мне брат Игнатий, – если мы не впали в отчаяние. Это возможно, господин Савл, но гораздо вероятнее другое: она хотела держать меня в ссылке, чтобы не распространялись мои идеи о жизни людей.

– Мысли о загадке существования человечества? – Я нахмурился. – А до этого-то ей какое дело?

Брат Игнатий склонил голову, пряча горькую усмешку. Когда он поднял глаза, лицо его было спокойно, а улыбка, как обычно, тиха и приятна.

– Я собрал мудрость Востока и Запада, господин Савл, и опустил фрагменты, показавшиеся мне несовпадающими с целым. И получилось нечто такое, что может не устраивать власть предержащих. Они могут подумать, будто бы я их высмеиваю или не их, а их право на власть.

– Ты хочешь сказать, что выразил идеи, ставшие угрозой для королевы? – изумился я. – Чем они ей грозили?

– Ну, в общем, я говорил о том, что народ не должен зависеть от короны, когда речь идет о жизни и безопасности, а должен полагаться только на Бога, на самого себя и на своего ближнего.

– Децентрализация? – воскликнул я. Меня словно громом поразило. – О Господи! Нечего и дивиться, что Сюэтэ решила от тебя избавиться! Ты же угрожаешь ее бюрократии!

– Что такое «бюрократия»? – недоумевающе спросил монах.

– «Правление письменных столов», – ответил я (в который раз). – За каждым столом сидит по чиновнику. Они приходят и уходят, а столы остаются. И для каждого письменного стола существует больший стол, перед которым он обязан отчитываться. Более ответственные чиновники отчитываются перед еще более ответственными, и так далее, до самой королевы.

– Значит, ты все видишь ясно, господин Савл. – Монах снова устремил на меня странный, пристальный взгляд. – Ты понимаешь, что чиновники ставят ее во главе управления страной и дают ей власть над самым малым из ее подданных, как бы далеко от ее замка он ни пребывал.

– Основная идея такого правления мне понятна, это верно.

– А понятно ли тебе, что в этом случае любой подданный обязан поступать только так, как ему велят, и не задавать никаких вопросов?

– На словах понятно. Но фактически это может быть и не так. Мои соотечественники привыкли задавать массу вопросов, отправлять кучи жалоб, а порой им даже удается пробиться к кому-нибудь из чиновников средней руки, после чего они поднимаются по бюрократической лестнице до самого верха, и их жалобу удовлетворяют.

Глаза монаха сверкнули.

– Удивительные люди! Нечего и дивиться тому, что именно ты способен помочь нашей стране!

– Я вовсе не сказал, что я один из тех, кому в этом деле повезло, – попытался отговориться я. – И в моем мире, между прочим, есть страны – я про них слыхал, – где люди не осмеливаются жаловаться и даже задавать какие бы то ни было вопросы. Ваша Аллюстрия именно такова, верно?

– Да. И если тебе понятно, как именно все происходит, следовательно, ты можешь представить, что будет, если каждый из этих подданных вообразит, будто он – господин своей судьбы, и он сам обязан выбирать, что ему делать, а чего не делать.

Я почувствовал, что глаза мои медленно, но верно вылезают из орбит.

– Это и есть твое богословие?

Монах неловко пожал плечами.

– Частично. Но на самом-то деле это довольно древние воззрения. Христиане всегда верили в свободу воли, верили, что каждый выбирает сам, грешить ему или не грешить, работать ради Царствия Небесного или скатываться в Ад.

– Но ведь такой тиран, как ваша королева, может многого добиться, если ей удастся убедить свой народ, что он и так уже обречен на Преисподнюю, и тогда люди тоже станут делать то, что нужно королеве. Избегнут боли и страданий в этой жизни – и получат от королевы то, что она сочтет нужным им дать.

– Правильно. Но еще я верю в то, что народом можно управлять только с его согласия, что каждый вопрос нужно обсуждать, что жить надо по примеру святых отшельников. Тогда и получится, что люди живут по закону, который создали вместе и согласно Заповедям Господним.