Текст книги "Завещание Шекспира"
Автор книги: Кристофер Раш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Посмотри! О боже, оно все ближе!
– О вестники небес и ангелы, спасите!
Опять эта строка – второй раз за сегодня.
– А, теперь я вижу.
Я помню день, когда я впервые его увидел.
Слепая белая фигура, перевязанная с головы до ног. Невидящее спеленатое тело, закутанное, как мумия, как кокон гусеницы. Лазарь родился заново. Замотанный в погребальные пелены, он осторожно вышел на яркий свет солнца нового дня и недоуменно моргает, пока разматывают его саван. Неловкий растерянный гость, вызванный на бис на великую сцену дураков. Но он не говорит ни слова.
– Уилл, а представляешь, какой монолог написал бы для него ты! Разумеется. Но к моему непреходящему разочарованию, спасенный с того света стоял как немой, не в силах вымолвить ни слова.
– Я бы сейчас предпочел не слово, а сливу…
Все были настолько огорошены этим происшествием, что никто и не подумал спросить о самом важном. Ни единой душе не пришло в голову спросить только что вернувшегося путешественника в мир иной о самом главном – о загадке существования и тайне вселенной.
– Кажется, я знаю, о чем бы ты спросил.
Как там, Лазарь, в царстве мертвых?
– Почему мне это не пришло в голову?
Возвращаясь домой из путешествия, люди обычно охотно делятся впечатлениями, а те, кто оставался дома, всегда их жадно слушают. Но на этот раз его никто ни о чем не спросил, и он ничего не сказал.
– Может, его не интересовал неизвестный край?
Наверное, нет, ведь главное то, что он вернулся домой к родным пейзажам, звукам и запахам любимой и привычной нам земли. Я ж говорю, он постиг секреты червей и звезд, он слышал гармонию бессмертных душ и рад был вновь надеть грязную оболочку земного праха и грубо прикрыться ею, чтобы не слышать до невозможности совершенной музыки.
– А может, потусторонний мир просто-напросто скучен?
Да, благодать может надоесть.
– Но предположим – всего лишь предположим! – что кто-то все-таки задал ему этот главнейший вопрос.
Я озадачен так твоим явленьем, что требую ответа. Отвечай! Не дай пропасть в неведенье. Скажи мне, зачем на преданных земле костях разорван саван? Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем это объяснить, бездыханный труп?
– А может, Лазарю не дозволялось ответить?
Мне не дано касаться тайн моей тюрьмы. А то бы от слов легчайших повести моей зашлась душа твоя… Но вечность – звук не для земных ушей.
– Как и государственные тайны.
– Как музыка небесных сфер, к которой мы нечувствительны. Как сон Основы[17]17
Персонаж пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь».
[Закрыть], который не может перевести дурак. Или осел.
– А может, в Писании ошиблись, что-то пропустили? Ведь Библию написал не Бог, а писцы – перьями и чернилами. И если они были такими же, как в моей конторе…
Ни слова, Фрэнсис. Момент был упущен, редкостной возможностью пренебрегли. Невидимое измерение жизни, укромное место за сценой, куда после последнего поклона уходят умершие актеры, осталось невыясненным.
– Кстати, об актерах, Уилл…
Драма Лазаря застыла на холсте. И вот что я тебе скажу, Фрэнсис. Теперь, много лет спустя, когда я сам приблизился к ответу на вопрос, я знаю, что, если бы в тот день ответ был дан, это было бы концом всей драматургии и всего искусства, и я не написал бы ни строчки.
– Почему?
А потому, Фрэнсис, что ничего неизвестного не осталось бы.
– Ну не уверен. И чего б ты достиг, узнав о том, что происходит после смерти?
Это главнейшая и важнейшая тема.
– Вот только не надо! А как же философия, медицина, астрономия, юриспруденция, наконец?
Как низменно и тесно для меня!
– Я знаю, что ты сейчас скажешь.
Достойно это слуг и торгашей…
– …Кого влечет один наружный блеск[18]18
Строки из пьесы К. Марло «Трагическая история доктора Фауста» (перевод Н. Н. Амосовой).
[Закрыть]. – Фрэнсис был доволен, что узнал цитату. – Кстати, о блеске: и сколько еще таких безобразий в твоем сундуке?
Девять, а было одиннадцать.
– Ничего себе! Так. Их мы положим назад, а вот есть ли там еще бургундское? Пока мы тут копаемся в сундуке, моль и ржа пожрут все твое имущество!
А еще раньше ты съешь и выпьешь все запасы в доме, бездонная ты бочка хереса.
– Жалкий порей!
Сундук жестокостей!
– Редиска!
Вместилище скотства!
– Вздутая водянка!
Утроба, набитая кишками и потрохами!
– Ладно, ладно. Где мне соревноваться с тобой! Меж тем хочу тебя поздравить, Уилл: говяжья лопатка наперчена в меру.
Несвежего наперченного мяса мне хватило в Лондоне. Ты вот только что упомянул актеров…
– Поговорим о них попозже, когда до них дойдет черед. А пока – кому ты завещаешь эти холсты? Решай быстрее.
Ты же слышал, что она сказала. Не упоминай их отдельно в завещании. Пусть числятся домашней утварью.
– Которая отходит кому? Поконкретней, пожалуйста.
Всю прочую недвижимость, мою собственность, арендуемые мною имущества, серебряную посуду, драгоценные каменья и какое бы то ни было движимое имущество, по уплате моих долгов и уплате завещанного мною имущества и по израсходовании денег на мои похороны, я даю, предназначаю и завещаю моему зятю, Джону Холлу, дворянину, и дочери моей Сюзанне, супруге его.
– Постой-ка. Это завещание все задом-наперед и шиворот-навыворот. Не свести концов с концами!
Неважно. И добавь здесь, после «Джону и Сюзанне»: которым я повелеваю быть и которых я назначаю душеприказчиками сего моего последнего завещания.
– Хоть что-то решено! А теперь давай-ка вернемся к началу.
Начало. Ах да, конечно. Я как-раз о нем и говорил.
4
– Итак, холсты разбудили твое воображение.
Они были немым театром и первым шагом к театру настоящему.
– Но впереди был долгий путь, мой друг.
Теперь он почему-то кажется коротким.
– Это всегда так. Значит, сюжетов тебе хватало.
Странно, что немногие становятся сочинителями. С детства я кормился картинками с холстов: плод познания, которого вкусили Адам и Ева; голова Авеля, размозженная посохом его брата…
– Собаки лижут язвы прокаженного. – Фрэнсис уложил Лазаря на место и принес еще бургундского.
Но ран Иезавели они не зализали.
Ангелы играют на лирах и расчесывают золотые волосы.
А прямо под ними, под восхитительным дождем их слез, сидит голый человек в пепле и прахе выгребной ямы и соскабливает со своей кожи волдыри осколками глиняных черепков.
– Холсты явно научили тебя долготерпению Иова.
Пускай я чем-то бога прогневил…
– Над непокрытой головой моею он мог излить несчастье и позор.
Я испил причитающуюся мне чашу страданий.
– Будем надеяться, они были не такие ужасные, как у Иова?
Мое воображение зародилось не в уме и не в сердце. Оно, как огонь Венеры, коренилось в каком-то другом месте. У меня не было недостатка в наставниках. К трем годам меня попотчевали полным собранием сочинений Господа Бога в интерпретации моего сварливого дяди со сниттерфилдских холмов. Я воспринимал их как историю мира, которая шла от Адама, – слова Господа передавались как нечто, высеченное в камне, и дополнялись катехизисом от дяди Генри.
– Какой такой катехизис?
«Чей труп был самым первым на земле?»
Того, чья кровь была голосом, вопиющим из земли. Убийца! Если бы проклятая рука покрылась кровью брата сплошь…
«Кто был быстрее орлов, сильнее львов?»
Женихи Беллоны[19]19
То есть смелые люди.
[Закрыть], пораженные на высотах Израиля. Как пали сильные! Остались лежать на Гелвуйских горах, непогребенные, такие прекрасные, что для них не нашлось могилы.
«Чей поцелуй пророчил смерть?»
Того, чей труп висит на осине и чьи кровавые деньги рассыпаны вокруг, тридцать сребреников, разбросанные, как слезы Христа, чтобы купить скудельницу. Да, если б кончить все одним ударом…
– Это не история, а сплошные слезы!
Ну а как же без слез, Фрэнсис? Sunt lacrimae rerum[20]20
«Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt» (Слезы – в природе вещей, и удел смертных повсюду трогает души (лат.)) – изречение из «Энеиды» Вергилия.
[Закрыть]. He будь слез, актеры сидели бы без работы.
– Кстати, об актерах…
Где-то над сниттерфилдскими тучами сидел Бог, хозяин мира, отстраненный от земных забот, от детства и любой другой поры жизни, и грелся у белого пламени вечности. Он ждал окончания истории, чтобы остановить эту пьесу.
– И что наступит тогда?
Кое-что посерьезнее. Будет покончено со стертым тряпьем времени: днями, неделями и месяцами, – и установится великая Божья альтернатива.
– Это какая же?
Новое время и новый уклад, который начнется с воскрешения.
– Так ты веришь в воскрешение? Я имею в виду, по-настоящему, серьезно.
Затрудняюсь ответить. Но его практическое осуществление наполнило мое детство грандиозными, потрясающими вопросами. Ведь воскреснуть даже тому, кто умер обычной смертью, сложно. А как же быть с ногой, утраченной при Кадисе? С головой, нанизанной на пику на Лондонском мосту, ведь ее кожа облупилась в обжигающем воздухе, а птицы выклевали глаза, похожие на улиток? Где найти кишки, сожженные в тайбернском костре? Или четвертованных преступников – ногу, оставленную в Лондоне, руку, отправленную в Уэльс, выпотрошенное туловище – в Шотландию и выброшенные гениталии, сгрызенные бродячей собакой? А если ты утонул у Азорских островов и очутился в брюхе злобной океанской акулы? Каким же невероятным мастерством должен обладать Бог, чтобы собрать воедино отважного моряка, который закончил свою флотскую службу в виде испражнений рыб или акул, плавающих в темном беспокойном море? Вот головоломка, от которой трещал по швам мой мозг.
– Однако ж ты мне не ответил.
Что за вопрос, напомни, Фрэнсис?
– О воскрешении.
Мне кажется, я ответил.
– Что-то я не заметил.
Я ответил на него в своих пьесах.
– А, ловко. Что ж мне теперь – тащиться в Лондон?
Некоторые из них напечатаны.
– Тогда вернемся к твоему завещанию, дружище. Если не возражаешь, к первому пункту – о том самом воскрешении, которое так тебя занимает и которого ты стремишься избежать.
Стремлюсь избежать? Au contraire[21]21
Напротив (франц.).
[Закрыть], Фрэнсис. Я всей душою за воскрешение. Я хочу избежать смерти.
– Похоже, тебе трудно примириться с самой мыслью о смерти, старый ты лис, и ты сам это знаешь. Давай сначала разберемся с самой формулировкой. Например, можно сказать: Во-первых, я поручаю душу свою Богу, Творцу моему, уповая и истинно веруя, что единственными заслугами Иисуса Христа, Спасителя моего, я могу стать причастником жизни вечной. Как тебе?
Неплохо, Фрэнсис, оставим так, если тебе угодно.
– Важно, чтобы было угодно тебе.
Да? Меня вполне устраивает. Добавь только: тело же свое я поручаю земле, из которой оно сотворено.
– После «жизни вечной»?
Да. В «земле» я уверен больше, чем в «жизни вечной».
– Отлично. Для начала неплохо. Надо же соблюсти определенные условности.
Да здравствуют условности!
– Аминь. Кстати, об условностях. Теперь, когда ты рассказал мне, как много для тебя значил в детстве Бог, скажи, что и в каком количестве ты завещаешь церкви.
Толстяк подчищал остатки лукового соуса и задал свой вопрос с куском хлеба, замершим в воздухе у рта, распахнутого, как ворота.
Церкви, Фрэнсис? Хм.
Врата были раскрыты в выжидательной улыбке.
Церкви пусть достанется вот эта корка хлеба, если тебе ее не жалко.
Корка, которой хватило бы, чтобы нафаршировать целого гуся, в мгновение ока исчезла из виду.
– Так и запишем: «Церкви – ничего».
Ни гроша. Не болтай с набитым ртом. И не дыши в мою сторону.
– Но видишь ли, солидные люди обычно хоть что-то завещают церкви.
А я солидный человек?
– Твой кредит велик, как сказал бы Шейлок. Хотя, по большому счету, мне, вообще-то, все равно.
Он раскраснелся больше обычного.
– Но мне сдается, будет лучше, если…
Если вы сделали что-то одному из братьев моих меньших…
– То сделали мне. Да. Но, le bon Dieu[22]22
Милостивый Бог (франц.).
[Закрыть] при этом не задумывался о завещании. Такой обычай.
Неужто?
– Да.
Этот обычай соблюдается всегда или только от случая к случаю?
– Ну…
Пускай десять фунтов стерлингов стрэтфордской бедноте расцениваются как приношение церкви. Пусть бедняки станут моей церковью, ведь они не переведутся никогда. А церкви приходят и уходят, меняют свои принципы, политику и даже, как известно, не гнушаются убийством.
– Не думаешь ли ты, что бедняки совершенны?
В целом от них не больше вреда, чем от овец или кур. Я знал бедный люд, который был куда порядочнее попов.
– Это твое окончательное решение?
Церкви – ни пенса, ни гроша.
– Так и запишу, чтобы избежать недоразумений.
Запиши, Фрэнсис, если тебе охота переводить бумагу и чернила. Но никаких упоминаний о церкви в беловой копии, понял?
– Понял. Записываю.
Дай Фрэнсису Коллинзу кусок хлеба и стакан вина, и он будет строчить до Судного дня и весь Судный день тоже. Если бы его тучность позволила ему взлететь, он стал бы превосходным ангелом-архивариусом.
5
«Что стар я, зеркало меня в том не уверит», – писал я когда-то, сам себе не веря. Теперь я едва могу поверить, что там, в зеркале, – действительно я, что это отражение того, что от меня осталось.
– Мне нужно до ветру, – сказал Фрэнсис, вставляя перо в чернильницу.
У дома облегченья нет ручья, но я люблю, когда там хорошо пахнет. Я так устал от зловонного Лондона и от жилья без удобств.
Фрэнсис удалился в уборную, как он вежливо выразился в присутствии малышки Элисон, а ее госпожа зашла следом за ней, чтобы проследить, как девушка убирает со стола посуду (две тарелки, которые Фальстаф уплел подчистую), и понаблюдать, как я глазею на Элисон. Шестьдесят зим оставили след на морщинистом челе Энн, а вид молодых дерзких грудок и нежно округлой талии вызвал во мне не похоть, а сожаление, и пронзил ужасающим осознанием физического угасания.
Я кое-как выбрался из постели, проковылял к зеркалу и поднял ночную рубашку, чтобы еще раз взглянуть на неприкрытого человека – бедное, голое двуногое животное. Прочь, прочь! Все это взято взаймы. Господи Иисусе, неужели вот этот человек, заключенный в капкан изношенного тела, – это я? Когда смотришь на то, чем стал, – сеть морщин у глаз, индюшачий подбородок, отвисший живот, из которого сыплется песок, иссохшие ноги, – ты понимаешь, что так оно и есть – шестой возраст[23]23
Возраст, которому, по Шекспиру, предшествуют пять периодов жизни (младенчество, отрочество, юность, молодость, зрелость).
[Закрыть] действительно наступил, преждевременно, уже близится к концу, и остается только отчаянье и безысходность. А эта поникшая сморщенная редиска, теперь уже бесполезная для употребления с такими, как Элисон! А кисти висящих как плети рук с переплетеньем голубых корней! Невозможно представить их на ее упругой невинной груди, гладкой, как надгробный алебастр.
– Жуть!
Тяжело ступая, вернулся Фрэнсис и заглянул через мое плечо в зеркало.
– Да ты весь разноцветный, как фараон, старина, как подгнившая мумия.
Зрелище не из приятных.
– Ты лучше опусти рубаху, а то зеркало треснет, и тебе семь лет не будет удачи.
Я не протяну и семи недель.
– Ложись-ка в кровать – от созерцания своего добра тебе лучше не станет.
Лучше? А кто тебе сказал, что я поправлюсь? Я, как Перси, лишь прах и пища для червей…
Фрэнсис театрально подхватил строку:
– …для червей, отважный Перси!
Трудно знаться с сочинителем и не запомнить хоть несколько строк из его пьес. Хоть ты нотариус и предпочитаешь не стихи, а пироги. Да, я труп, готовый к омовению.
– Зовите снегиря и воробья…[24]24
Строка из «Белого дьявола» Джона Вебстера (пер. И. А. Аксенова и Т. Н. Потинцевой).
[Закрыть]
Не перевирай цитату.
– И могильщика?
Не надо о нем, старина.
– А что?
Я имею в виду могильщиков вообще.
– Ну кто-то же должен нас закопать, чтобы мы попали на тот свет. Вот именно. И некоторые делают это с превеликим удовольствием. Я знал одного такого: боже мой, как же он обожал свое дело!
– Хорошо, когда человек получает удовольствие от работы.
Он стал моим кошмаром.
– Он, наверное, любил попугать мальчишек?
Пугал намеренно, до ужаса. Я вижу его как вчера – среди черепов и крестов: во время передышки от работы он стоял по грудь в свежевырытой могиле какого-нибудь бедняги и жевал хлеб с беконом.
– А вот это мне по сердцу! От бекончика я тоже бы не отказался!
Склизкий могильщик – всегда грязный, промокший и зловонный, как будто созданный из кладбищенской плесени, засовывал хлеб в рот пальцами, вокруг которых кольцами извивались черви. Мне казалось, что он был существом не из плоти, а из грязи.
– Бьюсь об заклад, ты был им заворожен.
Как хорошо ты меня знаешь. Меня влекло то, что ужасало, и я тащился на кладбище еще медленнее, чем в школу, пробирался по длинной, усаженной липами аллее, по обеим сторонам которой лежали давно и недавно усопшие стрэтфордцы, и, перепуганный до чертиков, застывал от ужаса. Ведь там было оно.
– Что «оно»?
Священное хранилище моих предков, безымянных мертвецов Стрэтфорда, склад их костей.
– Что-что?
Склеп.
– А… А мне все еще представляется бекон.
Трава там была целой, без швов, как человеческая плоть. Но два-три раза в неделю, а зимой и чаще приходил могильщик и с кряхтением, ругательствами и пердежом бесцеремонно разрывал ее своей грубой киркой, наносил ей раны лопатой, проникая в угрюмые темные соты под нею и вторгаясь в казавшуюся неприкосновенной зелень.
– Скоро пожалуют новые гости, – говаривал он, обезображивая землю сильными ударами лопаты, с пением и сопутствующими пуками, – вселяются новые жильцы, так что старым надо съезжать, понятно? Нынешние что-то загостились.
– Да он был весельчак!
Выселенные кости он свозил в склеп и сваливал на верх лежащей там кучи, которая выглядела как поленница, разметанная бурей. Должно быть, до того старика были другие могильщики, и там собралась целая гора костей, армия трупов, готовых прогреметь костями, как только Бог провозгласит Судный день. В тысячный раз ноги вели меня к этому ужасному строению, но я делал каждый шаг вопреки своему желанию. Мои глаза приближались к ржавой железной решетке.
– Странное у тебя было пристрастие!
Тебе пять лет, и на тебя, как огромные черные изюмины в пироге, уставились черные глазницы, но только от них разит землей.
– Разумеется.
Смерть казалась такой будничной, совершенно лишенной метафор.
– Ты же только что сказал «изюмины в пироге»?
Понимаешь, никаких щадящих аллегорий искусства или приукрашивания Писания. Представление о смерти как о сне, где спящие и мертвые – просто иллюстрации, – это как целительный бальзам для измученного рассудка, как ванна для утомленного путника. Неизвестный край привлекателен тем, что его можно изучать, по нему можно путешествовать.
– Уж очень утомительно. Ванна и бальзам гораздо лучше.
Даже вечный холод кажется более сносным.
– Его ведь всегда можно исцелить неограниченным запасом монашеского бальзама и вина.
Но в склепе ничего этого не было, Фрэнсис. В нем Король Ужасов был сведен к куче смертного утиля, где разные поколения были перемешаны в невероятной неразберихе. Трудно себе представить, что эти пожелтевшие ноги когда-то скакали верхом на горячих жеребцах, пришпоривали их во время битвы или раздвигались, чтобы обвиться вокруг движущихся бедер любовника…
– Так-так, поосторожнее!
Невозможно было даже сказать, какого пола они были и какой пол предпочитали. Эта куча наглядно показывала, чем на самом деле был человек.
– И пугала тебя до смерти.
Я умирал тысячью смертей у двери склепа, представляя по другую сторону решетки себя в груде костей, которые там с презрением запрет зловонный могильщик.
«Теперь они и яйца выеденного не стоят», – говорил он.
– Еще одна яркая метафора.
И мой череп он отшвырнет в сторону, как те, которые на моих глазах выбрасывал из земли. Они катились по дерну. «Не стоят и выеденного яйца, милорд!»
– Эти слова, без сомнения, сопровождалась непристойными звуками. Вряд ли он тебя стеснялся.
Тот могильщик будет жить вечно и переживет меня. Он был олицетворением Смерти, с киркой, лопатой и хлебом с беконом на завтрак.
– Прошу, не напоминай мне о беконе!
Он не мог умереть. У него было слишком много работы.
Помню, как однажды я стоял, сжимая решетку и просунув нос между прутьев. Мои изумленно расширенные глаза глядели в черные глазницы черепов, а этот урод подкрался сзади и притиснул меня к решетке, да так, что ключ почти воткнулся мне в ноздри. Он пригрозил на всю ночь запереть меня в мертвецкой.
Как вам понравится, сэр, провести ночку в такой компании? Они уже познали тайны гроба и недовольны тем, что их вырвали из загробного мира, которому они принадлежат. Глядите ж, как их много, и каждая полна ярости! Каково ж вам будет пробыть здесь от заката до рассвета, пока их призраки будут визгливо кричать, как мандрагора? Не дай бог никому. Еще не наступит утро, как в исступленье прадедовой костью, как палицей, ты размозжишь себе голову. Или поседеешь до восхода солнца, да еще и потеряешь рассудок!
– Славный малый!
И могильщик так задорно рассмеялся, что выпустил целую очередь пердухов и, отпустив меня, схватился от хохота за живот, а я в ужасе бросился к воротам. Я мчался, не останавливаясь, до самого Асбиса, чтобы спросить у Агнес, правду ли говорил могильщик. Но тут вмешался дядя Генри:
– Да не слушай ты этого старого бздуна! Мы все со временем превращаемся в дерьмо, пацан, а этот полоумный мудак так долго в нем копался, что растерял последние мозги! Забудь, что он тебе наговорил. Ешь свою баранину. Мертвые кости не причинят тебе вреда.
– Мм… Косточки – почему все твои истории напоминают мне о еде?
Но Агнес утверждала другое. Она-то знала, что случается с измученными душами тех, кому отказано в достойном погребении, – с убийцами, самоубийцами и им подобными, похороненными на перекрестках дорог, с кольями, вбитыми в их черные сердца. Или с теми, что гремели цепями на одиноких виселицах. Или с выброшенными в море на произвол ветра и волн. Такие духи, как Каин, бродили по земле вечно, и у них не было могилы. Это было хуже, чем ад. Пусть лучше ад, чем такие бездомные скитания. К любому пристанищу можно привыкнуть. Все лучше, чем не иметь и двух шагов скудной земли. Старик могильщик был прав. Темными ночами в исступлении зимнего ветра мне слышались вопли тех изгоев, и кровь моя леденела. Моряки слыхали пронзительные крики духов над волнами, вопли морских волков в сырых туманах, корабль трясся от мачты до киля, штурвал дрожал, румпель превращался в камень. «Держись подальше от склепа, – говорила Агнес, – веди себя хорошо, и заслужишь достойное погребение и, когда придет твое время, убережешься от лопаты грубого подонка».
– И что ты?
Держись подальше? Как бы не так. Когда твои похороненные кости беззащитны, ты в полной власти потомков, для которых даже имя твое мало что значит. И когда я вижу, как время, эта прожорливая ворона, повергает в прах величавый замок и не щадит даже бронзу памятников, я думаю о том, как же избежать участи быть выброшенным из могилы и глубочайшего оскорбления – склепа? Во имя Бога, друг, не рой останков, взятых сей землей[25]25
Из эпитафии, сочиненной Шекспиром и высеченной на его надгробии.
[Закрыть].
… Как не проклясть лопату, которая может потревожить твой прах, и руку, которая осмелится перенести твои останки в другое место?
– Что у тебя на уме, Уилл?
Хочу внести одно условие, здесь и сейчас, насчет моих останков.
– Какое условие?
Простое. Не хочу, чтобы их когда-либо потревожили, чтобы грязная лопата могильщика ударила меня по голове. Пусть держится от меня подальше – и он, и его лопата. Так и запиши.
– Но в завещании это неуместно!
Отчего же? Завещание мое, и я решаю, что записывать.
– Прикажи подать на обед бекон.
Не переводи разговор на другое. Записывай за мной: запрещаю выкапывать мои останки.
– Хорошо, но это отдельное распоряжение, а не часть завещания. Давай его обсудим.
– Позже. Сначала разделаемся с завещанием. Нам еще над ним работать и работать. Не нужно было припоминать свои страхи.
У меня был еще один страх, когда от бури над Стрэтфордом огонь становился синим, а видения сгущались, как сниттерфилдские сопли в морозное утро. Старуха Агнес утверждала, что зловонные призраки были липучими, как задница шлюхи. Их можно было унюхать и ощутить, тех усопших уорикширцев, которые отказывались лежать и, словно черви, выползали из своих могил. Они, как Лазарь…
– Давай больше не будем о нем, хорошо?
…вырывались из саванов, и тревожили мой сон, являясь при свете луны, и наполняли ночь ужасом, превращали ее в сплошной кошмар.
– Они не давали тебе спать? Да это ты не давал им покоя!
Они так и не раскрыли секрета своего бессмертия, даже не намекнули на то, что происходит в вечной мгле. Камни двигались, и деревья говорили, но духи Стрэтфорда хранили секреты загробного мира, от малейшего дуновения которого, как говорила моя бабка Агнес, заледенеет твоя молодая кровь, глаза, как звезды, выйдут из орбит, и кудри отделятся друг от друга, поднявши дыбом каждый волосок, как иглы на взбешенном дикобразе. Лазарь продолжал хранить молчание.
– И они вместе с ним.
Сокровенные тайны загробного мира оставались нераскрытыми. И когда несколько десятилетий спустя умер мой отец, он тоже мне их не раскрыл. Мне приснилось, что я маленький мальчик, и он явился мне во сне – привидение или сновидение? – и на секунду поднял голову, словно собираясь заговорить, прошептать мне тайну в темноте.
– Вероятнее всего, лишь сон.
Дух был схож с моим отцом, как моя правая рука с левой. Агнес говорила, что перед Рождеством петух поет ночь напролет: тогда, по слухам, духи не шалят, все тихо ночью, не вредят планеты, и пропадают чары ведьм и фей, так благодатно и священно время.
– Уилл, ты сам словно с другой планеты. Спустись на землю, слышишь?
Бабуль, а духам не холодно?
Спи, мой маленький Уилли.
6
Спи? Я скоро усну, и надолго.
Но тогда я не мог спать от холода и страха. Долгими ночами призраки звали меня встать с кровати, а мне нужно было бежать на улицу по зову природы. Представь меня, милый Фрэнсис, если у тебя хватает жестокосердия…
– Проще простого.
…Зимней ночью в Сниттерфилде, и ни малейшего намека на луну, которая осветила бы мои одинокие вылазки. Я плакал от холода.
– Брр-р. Я уже дрожу!
Сосульки, свисающие с крыши отхожего места, зло поблескивали при свете звезд.
– Да?
В сильные морозы они с каждым днем удлинялись, и мне приходилось наклонять голову при входе в нужник, где я сидел, как король на ледяном троне, и представлял себе то, что из меня выходит, в форме кинжалов. Сосульки были похожи на опускающуюся решетку, которая заключит меня в тюрьму в сортире.
– Вот так замок, прости господи!
А когда весна-надзиратель подкрадется из-за угла, подует на сосульки своим дыханием Тельца и растворит замерзшие решетки, найдут только мой скелет, сидящий на дырке, и удивленные мухи будут с жужжанием кружить между костей моей грудной клетки, как черные искры в холодном аду.
– Фантазия всегда была твоим проклятьем, Уилл. Нужно было бежать оттуда побыстрее.
Не всегда было так, но зимой было тяжко.
– Может, сменим тему?
Вот только расскажу об одном визите, который можно назвать хорошим, даже невзирая на зиму.
– Ушам своим не верю. А ты поверь.
– По крайней мере, потомки об этом не узнают, если мы не внесем соответствующую запись в завещание.
Тусклый рассвет над Сниттерфилдом, яростное, кровавое пятно на линии горизонта, звезды все еще потрескивают в небе, а я трясусь от холода на троне, как обычно спрятавшись за решеткой, и наблюдаю, как зубья льда ловят звезды и утренний блеск. Поэтический момент, милостивые государи.
– Да уж, мало что может быть поэтичней сортира!
Но в то утро мне не пришлось побыть наедине с природой. Только я сосредоточился и втянул в себя облако морозного воздуха, как случился шумный переполох и действия грубо-буколического характера.
– Что ж там стряслось?
Возгласы, которые прервали одиночество моего тайного прибежища и нарушили мою концентрацию, исходили из могучих легких пышущей здоровьем молочницы Мэриэн. За ней, как обычно, гнался пастух Дик, самый похотливый бабник в Сниттерфилде. По утрам она шла к своим коровам, а он к своим овцам, и их скотине часто приходилось потерпеть, пока они задавали корму зверю о двух спинах. Но то утро было слишком морозным для случек, и вместо этого они решили поиграть в бесстыдные сельские игры. Дик нагнал Мэриэн прямо около дверей нужника, сорвал одну из решеток моей тюрьмы, от чего солнце ударило мне в глаза и поле моего зрения расширилось, обхватил ее рукой за талию и попытался засунуть сосульку ей под подол.
Последовал беззаботный вопль такой пронзительности, какой трудно было сыскать на этой планете и на любом другом небесном светиле, а также среди ангелов, которые их передвигали.
– Попалась? А вот засунь еще вот это в свою печку – она сгорит быстрее, чем уголь в очаге!
Мэриэн испустила еще один вопль и ударила его коленом в пах.
– Я сейчас, сердечный, растоплю тебя!
Но на своем веку Дик отразил немало ударов подобного рода и воспользовался случаем, чтобы схватить Мэриэн за ногу, от чего та потеряла равновесие, и он стремительно опрокинул ее на спину в мерзлую осеннюю листву. Ее юбка задралась, ноги раздвинулись, и я впервые увидел ее. Неожиданная и далеко не идеальная обстановка для этой быстро промелькнувшей перед глазами картины «врат судьбы», но, хоть я был совсем ребенком, у меня защекотало в паху. Я почувствовал какое-то набухание, я почувствовал себя божеством, кем-то вроде Бога Отца, невидимого Адаму и Еве, или мужчиной, который вот-вот познает женщину. Я не был подобен гласу Господа Бога, прогуливающегося в раю в прохладе дня. Но я, Уилл Шекспир, был их Господом Богом, и я уже познал ее гораздо лучше, чем Дик, потому что она не ведала того, что я ее видел, видел этот раздавленный цветок у нее между ног, и он остался в моей памяти навсегда. Я храню ту картинку как зеницу ока, ведь память – привратница в дворце рассудка. Даже теперь она меня волнует, как дрожь в утреннем воздухе, как рука проститутки у меня в паху.
Следуя позывам своей натуры, Дик не отступал. Он набросился на Мэриэн и, несмотря на декабрь, начал поспешно стягивать штаны, но она с силой одернула юбку и ткнула сосулькой ему в живот.
– Пошел вон, бугай чертовый! Только попробуй, и я укорочу тебе твою штуку по самые яйца! Посмотрим, чем ты тогда будешь трахать своих овец!
Ее смех поднялся к промерзлым звездам, и, раскрасневшаяся от лучей восходящего солнца и молодости, она убежала. Я попытался согреть своим дыханием одеревеневшие колени и неуклюже поднялся. В паху у меня горело и пощипывало от мороза и Мэриэн. Я потянулся. Сниттерфилд просыпался к началу очередного рабочего дня, чтобы заняться единственным трудом, который он знал с сотворения мира.
– Конец сцены?
Да.
– Жаль. Меня она позабавила.
Я могу много чего порассказать о тех зимах.
– Отлично, только расскажи о чем-нибудь потеплее!
Да, наш зимний мир был так холоден, что гасил огоньки снегирей, и их перевернутые малиновые грудки продолжали гореть на снегу, как последние красные уголья в гаснущей жаровне года. Ночью в чайнике на очаге замерзала вода, а зола к утру превращалась в снег. Скотина околевала стоя или даже на ходу, и могучие быки каменели, точно встретившись со взглядом горгоны. Рыбины застывали в скованных морозом реках. Они прекращали движение и блестели зодиакальными созвездиями из греческих мифов; их глаза леденели. Ночная стужа разрывала мощные дубы. Ее поступь была смертоносной, она была быстрее молнии – я слышал, как дубы падали, раскалываясь, как разорвавшиеся бомбы в ночи, и их эхо раздавалось над покрытыми инеем крышами, а бесстрастные глаза совы расширялись в свете луны.
