Текст книги "Кокс, или Бег времени"

Автор книги: Кристоф Рансмайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Незабываемым был сверкающий кораблик, который сейчас вместе с красочной процессией медленно покинул свою верфь и навсегда исчез из глаз англичан, – однако ж придворным этот день запомнился прежде всего неслыханным, поистине скандальным происшествием: неужели Высочайший и правда забыл законы собственной династии, когда без лейб-гвардии, без мандаринов, без секретарей и евнухов, в сопровождении, но не под защитой пяти наложниц – пяти шлюх! – ступил в дом английских гостей и там беззаступно отдал себя произволу чужих глаз и чужих ушей и якшался с ремесленниками из варварских западных краев?

А вот память Кокса сохранит лишь быстро блекнущие кулисы, ощущения эфирной мимолетности, невесомые, несущественные, ничто в сравнении с чистым звуком имени, которое он узнал от Цзяна в тот же вечер, когда более не в силах молчать, уже не мог поспросить.

 Ань. Девушку звали Ань. Ань он видел посреди Великого канала и в кровавом снегу под окнами местерской.

Принцесса? – сказал Цзян. Принцесса? Никакая не принцесса. По рангу она придворная дамочка, наложница и только, одна из многих.

Но сплетни – и об этом Кокс узнает в тот же вечер, – сплетни и слухи, ходившие в Запретном городе, не оставляли ни малейшего сомнения, что Великий, Владыка Горизонтов, ни одну женщину не любил так, как ее, Ань, которая, быть может, однажды стряхнет все знаки нынешнего своего положения и станет императрицей. Не подлежало сомнению и то, что каждый, кто проявит неуважение к этой любви, рассыплется в прах или будет растерзан последствиями своего святотатства.

Ведь для каждого мужчины, который не мог назвать себя императором Китая, Ань была звездой, удаленной на световые годы, звездой, что явилась на небосклоне по законам непостижимой небесной механики и снова исчезнет.

10 Ли-ся, Отъезд в лето

Из провинции Ганьсу, где протекает река Хуанхэ, пришли вести о восстаниях мусульманских мятежников: тысячи подданных Великого изгнаны из своих городов и деревень и теперь спасались бегством. Однако меж тем как мятежники сооружали на берегу Желтой реки пирамиды из сотен отрубленных голов императорских воинов и во имя Аллаха обращали в кладбища целые города, царедворцы в оружейных палатах, гардеробных, художественных собраниях и хранилищах готовились к переезду из Бэйцзина в летнюю резиденцию, в Жэхол.

Непобедимый намеревался провести очередное лето в чистом, живительном воздухе гор на краю Внутренней Монголии и там пополнить собрание стихов, каллиграфической записью коих задолго до рассвета начинал каждый свой день. Три тысячи шестьсот восемьдесят семь стихотворений насчитали в эти дни двое хронистов, ведущих личную императорскую статистику.

 Одновременно с вестями о мятеже в Ганьсу в Запретный город прибыл верховой из страны Кхам, из восточного Тибета, и как единственный уцелевший, снова и снова содрогаясь от рыданий, сообщил, что восставшие кхампа схватили отряд императорских землемеров, отрубили им руки и ноги, вырвали кишки из распоротых мечами животов и на глазах еще живых калек скормили их свиньям, но даже эта весть не помешала и не остановила приготовлений двора.

(Впрочем, подобные известия всегда передавали только шепотом и только в наглухо закрытых кругах армии и тайной канцелярии, ибо каждому болтуну, который подрывал веру в непобедимость Цяньлуна и выносил молву из кругов хранителей тайны на улицы, по приказу мандаринов отрезали язык или из стального черпака заливали ему в глотку расплавленный чугун.)

Нет, какие бы слухи и вести о положении на просторах державы ни ходили по городу – ничто не могло омрачить радость императора, предвкушающего чистый воздух Монголии и маньчжурской родины его предков. Мятежниками в той или иной варварской глуши пусть занимаются его генералы, пока он не прикажет им вернуть командование в его руки. Ибо императорский путь в лето был столь же неудержим, как и само это время года.

Цяньлун принимал решения об инвентаре, коллекциях произведений искусства и часов, нарядах, коврах и книгах, в первую очередь о часах и книгах, которые поедут с бесконечным караваном разделенного на девятнадцать отрядов переселенческого обоза, и ближайшие советники все чаще слышали, как он мечтает об изумрудной зелени долин, и об отлогих, звенящих птичьим щебетом горных грядах, и о ясных водах реки, согретой горячими вулканическими источниками и пробуждавшей в каждом купальщике блаженное, безотчетное воспоминание о временах, когда он, еще погруженный в защищенность плодных вод, слышал весь на свете шум сквозь тело матери, приглушенно, как умиротворенную музыку.

 В Жэхоле Цяньлун, не только величайший военачальник и поэт, но и величайший зодчий империи, возвел на берегах реки для своих летних удовольствий десятки храмов и дворцов, и все они обращали мысль к чему-то более лучезарному, великолепному, блистательному, нежели человек. Для всех построек, сооруженных исключительно по его планам, он, в ранние утренние часы сидя в постели над своими каллиграфическими записями, придумывал названия и сочинял стихи о своих мечтаниях, воплощенных в архитектуре, более того, делал сами постройки стихотворениями и преображал дерево и камень в поэзию:

Павильон Наслаждения Водопадом, например,

Мост Ветра в Соснах,

Облачные Ворота Утренней Зари,

Храм Духа Цветения или

Павильон Умиротворения Дальних Областей... —

не было в Жэхоле ни одной башни, ни одной стены и ни одних ворот, не созданных буйной фантазией императора, не выверенных им во всех размерах и не наделенных именами.

Вот почему толкователям императорской воли порой казалось, будто Цяньлун на летние месяцы возвращался не просто на родину своих предков, но в недра собственного сознания, беспредельное великолепие и многообразие которого воплотились в архитектуре Жэхола. Взбодренный, словно после спокойного сна, полного отрадных грез, он мог тогда осенью воротиться в Запретный город и обвевать сердце державы освежающими бризами своей Маньчжурии.

На берегах рукотворных водоемов – восторженно расписывал английским гостям Цзян в дни приготовлений к поездке цель путешествия, – а водоемы эти устроены так искусно, что их легко спутать с естественными, так вот на их берегах гнездилось более сотни видов птиц. От песен, какими они извещали, что здесь их территория, восславленная в императорских стихах утренняя тишина казалась еще глубже, еще умиротвореннее. А когда вечером поднимался ветер и мелодично шелестел в кронах сосновых боров, посаженных вокруг дворцов, возникало впечатление, будто все – и птичий щебет, и даже стук молотков, и лай злобных или испуганных собак – сливалось в многоголосый, гармоничный шум мира и ничем не нарушаемый покой.

В недели приготовлений к отъезду двор походил на улей, а иной раз и на огромный муравейник муравьев-листорезов, чьи безмолвные работники несли на головах невероятные грузы.

Дворцовые дворы, обыкновенно тихие и пустынные, залитые солнцем, теперь полнились тянущимися то в одну сторону, то в другую, но всегда по строго предписанным маршрутам тесными вереницами носильщиков с грузом и с портшезами, дрессировщиков, конюхов, пастухов, камердинеров с узлами одежды и с ящиками тончайшей чайной посуды, учителей гимнастики и прочего, более загадочного персонала, который нес в кожаных сундуках и футлярах телескопы и микроскопы работы голландских и итальянских оптиков и иные приборы, о назначении коих в обозе могли только гадать.

Четыре с половиной тысячи людей, верховых, пеших, а также в портшезах и на краснолаковых или золоченых повозках, будет в обозе, в колонне, которую издали, скажем с одной из обсерваторий и сторожевых башен на вершинах вокруг Бэйцзина, едва ли отличишь от армейской и которая по причине своей ненасытности вызывала в окрестностях дороги не меньший страх, чем алчный к добыче враг.

Часовых дел мастерам, строителям автоматов тоже предстояло вместе с двором отправиться в лето. Ведь как-никак работу над часами необходимо продолжить в благосклонной близости императора, а не в далекой столице, где любая непредвиденная помеха, нехватка материала или ксенофобная интрига поставщиков может ей воспрепятствовать. В конце концов среди остающихся чиновников хватало таких, что качали головой по поводу привилегий английских гостей: разве же европейские князья, даже короли не делали тщетных попыток купить себе аудиенцию в Запретном городе? А теперь вот ремесленники, неспособные без ошибок произнести ни единого слова на здешнем языке, день за днем сновали от своей квартиры в мастерскую мастера и обратно, будто сердце державы – игровая площадка, которую можно то посещать, то покидать, когда заблагорассудится ...

Душным утром средь клубящихся туч пыли, которые лишь вяло рассеивались в безветренных аллеях, головной отряд летней процессии отправился в дорогу, тогда как замыкающие отряды еще занимались упаковкой тончайшего фарфора, стеклянных фигурок и расписанных грезами императора ваз в транспортировочные ящики с пухом и хлопковой ватой. Отряды выступали поочередно, один за другим, и таким образом поэтапно подготавливалось все, чему в итоге надлежало функционировать совершенно безупречно, будто зимнего перерыва отнюдь не существовало.

Долгими месяцами Жэхол пребывал в этакой дремоте, когда все, кроме жизненно важных систем дворцового комплекса, замирало в покое – не по причинам экономности, а оттого что Цяньлун, величайший зодчий и строитель земного круга, твердо верил, что зданиям, дворцам, даже храмам, как и любому организму, тоже необходимы фазы отдохновения, периоды покоя и сна, когда в залах, переходах и садах не слышно ни шагов, ни человеческих голосов и даже в сточных канавах дозволено журчать лишь чистой горной или талой воде.

Наконец пришел черед выступать и тому отряду, который доставит в Жэхол и английских мастеров с их инструментом, материалами и почти завершенными огненными часами, а двумя днями ранее Цзян без всяких объяснений попросил Кокса и Мерлина сопровождать его. В занавешенном портшезе их принесли во двор, где Кокс никогда не бывал и чью отдаленность от своего дома мог оценить лишь приблизительно: портшез колыхался до цели минут десять. Тишина вокруг наводила на мысль, что они не покидали Запретный город, но раздвинуть занавеси, разрисованные цветами жасмина и чешуей дракона, оказалось невозможно. Никому, кроме считаных посвященных, сказал Цзян, когда гвардеец открыл дверцу портшеза у порога обширного, сумеречного павильона, никому не дано запомнить дорогу туда, где Владыка Десяти Тысяч Лет хранит свои любимые вещи.

Любимые вещи? Сокровища? – спросил Мерлин.

Любовь императора превращает в сокровище даже сухой лист, что слетает с дерева и в отражающей небо луже становится спасительным, движимым ветром плотом для тонущего жука, сказал Цзян.

Хотя Кокс и Мерлин еще много лет назад слышали в Лондоне сказочные россказни о страсти Цяньлуна к часам и вообще ко всем видам хронометров и почти столько же лет “Кокс и Ко” была в числе поставщиков, служивших этой страсти, увиденное в сумерках павильона потрясло обоих.

Настольные, маятниковые, напольные, водяные и песочные часы, даже выкованные из листового золота и украшенные чеканкой солнечные часы, которые, освещенные кольцом потухших сейчас факелов, могли воспроизвести солнечный день в любую пору года, – сотни и сотни механизмов размещались на подставках, под стеклянными колпаками, в витринах, являя собой своего рода музей измеренного времени, где встречались и машины, чей принцип действия даже мастера вроде Кокса и Мерлина могли только угадывать.

Далеко в глубине помещения, тикающего, жужжащего, шепчущего шестеренками, пружинами и маятниками, в сиянии лампионов, в котором эти драгоценности представали как бы на плотах или островках света, Кокс обнаружил и знакомый сверкающий конус трех с лишним метров в высоту; на его расположенных одна над другой, кверху постепенно уменьшающихся и все более драгоценных пластинах кишели сотни фигурок – водяные буйволы из нефрита, процессии носильщиков, работников, крестьян-рисоводов, прислужников, принцесс, воинов, – и все они вращались вокруг пустого, совершенно пустого престола на вершине, усыпанного брильянтами престола из нефрита, искристого, словно роса, а над ним нанизанные на тонкие, изогнутые эллипсом золотые волосинки-проволочки парили звезды и планеты: червонно-золотое солнце, и перламутрово-серебряная луна, и мириадами брильянтов, опалов и сапфиров – созвездия Северного полушария, в чьем призрачном движении механизм, повторяющий небесную механику, секунда за секундой, день за днем и год за годом зримо являл бег времени. Астрономические, небесные часы!

Кокс обернулся к Мерлину, но и тот был заворожен видом этого творения, походившего скорее на дарохранительницу, на святыню, а не на измерительный инструмент. Астрономические часы. Уже получив звание мастера, Кокс, к удивлению своих старых манчестерских наставников, первые несколько лет участвовал в создании этого чуда, которое по заказу Ост-Индской компании построили на мануфактуре “Брукстоун & Помрой” как подношение китайскому императорскому двору от английских торговых компаний, упорно стремящихся на новые рынки.

Этот алтарь времени весил не меньше лошади и своими бесчисленными сложностями, многими тысячами часов работы и драгоценными материалами привел Брукстоуна и Помроя на грань разорения, ибо Ост-Индская компания упрямо требовала соблюдения сметы и сроков поставки.

В конце концов Алистер Кокс, взяв под высокий процент кредиты в двух лондонских банках, перекупил мануфактуру у ее отчаявшихся владельцев – Дэвида Брукстоуна и Джошуа Помроя, – вопреки всем доводам кредиторов поменял ее освященное традицией название на “Кокс и Ко” и таким образом заложил основу собственного, быстро растущего предприятия в Манчестере, Ливерпуле и Лондоне.

Быть может, и Джейкоб Мерлин когда-нибудь станет этим “Ко” в названии мануфактуры... Когда-нибудь. Но пока что Мерлин был всего лишь одним из девятисот с лишним английских часовщиков, ювелиров и механиков, что день за днем продавали свои способности мастеру Алистеру Коксу. И сейчас в сумраке павильона высился монумент собственной Коксовой истории: вызывающие восторг и прославленные во всей Англии, причем даже среди энтузиастов, которые никогда их не видели, астрономические часы для китайского императора.

Слухи, кружившие об этом чуде в годы его постройки, истории о неизмеримых богатствах почитаемого как божество властителя из династии Цин, о продолжающихся целыми днями, а то и неделями придворных церемониях в запретном для народа городе, о ритуалах, превосходящих великолепием любую оперу... были столь невероятны, порой даже загадочны, что Кокс, заинтересованный прежде всего в разрешении технических сложностей, порой сомневался, вправду ли существует этот император и его двор, парящий в облаках неисчерпаемых ресурсов, или Ост-Индская компания выдумала эту богоподобную фигуру, чтобы оправдать немыслимые расходы на рекламное или взяточническое подношение, служащее ее собственным деловым интересам.

Два десятка служителей, прошептал Цзян, под надзором особой, знакомой со всеми техническими требованиями стражи заняты только одним – согласно точному плану они заводят все часы в этом павильоне и по истечении определенного астрономами срока вновь дают им роздых. Теперь же облаченные в сизые кафтаны мужи ежегодно получали задание паковать набор императорских часов – всегда разный, этим летом ни много ни мало более сотни – в подбитый ватой и пухом шелк для перевозки в Жэхол. Ведь император и в Жэхоле желал следить, как идет время, и не по одним только природным процессам вроде расцвета и увядания, смены света, сумерек и темноты или длины теней, но, в первую очередь, по своим любимым часам, да еще и слышать это по их мелодиям, механическим шумам и звукам.

С тех пор как астрономические часы добрались из Манчестера до Запретного города, не проходило ни одного лета, чтобы они в специально изготовленном, несомом тридцатью носильщиками портшезе не отправлялись в Жэхол, а в конце лета – обратно в Бэйцзин.

Но сколь расточительно было бы, сказал Цзян, иметь в своем распоряжении одного из строителей чуда и не спросить у него совета, как бережнее всего транспортировать эту драгоценность на расстояние более ста пятидесяти миль. Что для этой цели годится лишь портшез, лишь осторожный человеческий шаг, никогда сомнений не вызывало, однако частичный демонтаж для перевозки и новая сборка в Жэхоле, бывало, даже на самых талантливых механиков Бэйцзина наводили смертельный страх, ведь каждый из них знал, что всяк коснувшийся хотя бы мельчайшего колесика астрономических часов отвечал за это своей жизнью.

Семь сотен фигурок из двадцати одного металла, из различных кристаллов и дерева, из шлифованного агата, янтаря и нефрита, вспоминал Кокс, были изготовлены тогда для этих часов, вдобавок две сотни животных – кони, птицы, верблюды, слоны, – девять десятков крошечных деревьиц из разных пород китайской древесины, вышитые из речного жемчуга водопады, каскады и горные ручьи... а еще и нанизанный на золотые проволочки звездный свод из брильянтов и сапфиров, венчающий престол! Мало того, весь персонал этого всемирного ландшафта и все его кулисы надлежало изготовить и поставить в двух версиях: одна составляла западный двор, подвластный европейскому императору, вторая – двор китайского императора, над коим вращалось звездно-планетное небо по тем же законам движения, только дневные и ночные часы были разной продолжительности.

Таким образом, владелец часов мог, как ребенок, играть империями и сажать на престол кого заблагорассудится, мог даже звезды нарекать по своему капризу, заставлять их восходить и снова опускаться. Никто в западном мире, кроме Брукстоуна и Помроя, не смог бы построить подобный механизм, гласило послание Ост-Индской компании английской короне. Кокс хранил его копию в своих деловых бумагах как сокровенное воспоминание о том, что в движение эти часы приведены не гением его манчестерских наставников, а, в первую очередь, его собственным гением.

И вот теперь это чудо, которое в годы его создания нередко днями и ночами держало Кокса вдали от любимой Фэй, а однажды зимним вечером вынудило пропустить и рождение Абигайл, стояло перед ним в сумраке павильона, а ему и Мерлину, как благоговейно, словно в церкви или в храме, пробормотал Цзян, надлежало подготовить его к перевозке, чтобы тридцать самых сильных евнухов Запретного города могли отнести его в Жэхол.

Утром в день отъезда, после изнурительной четырехдневной работы над небесными часами, которые в итоге были разобраны и уложены в два десятка ящиков и сундучков, хлынул проливной дождь. Носильщики портшезов в первый же час после выхода из Запретного города на некоторых участках дороги, растоптанных и разъезженных предыдущими отрядами, шагали по щиколотку в грязи.

В Англии Мерлин и Кокс нередко преодолевали большие расстояния верхом и теперь тоже предпочитали седло портшезу, где было слышно главным образом монотонное пение и пыхтенье носильщиков, но Локвуд и Брадшо сели на коней впервые. Неожиданная честь, оказанная им, простолюдинам, вскоре обернулась для них мукой: еще до вечера они в кровь стерли себе ляжки. Им помогли спешиться и отвели более-менее сносные места в одном из фургонов, запряженном шестеркой буйволов и высоко нагруженном обернутыми в непромокаемую ткань коврами и ящиками с вазами. Ведь в напряженной от беспрерывного дождя и грязи обстановке Цзян и тот не рискнул спросить, не возьмет ли кто из придворных англичанина в свой просторный, роскошный портшез.

Как полагали мандарины, путешествие в Жэхол займет семь дней, максимум семь дней, причем необходимо постоянно держать наготове резервный отряд носильщиков, ведь еще не было случая, чтобы несколько евнухов, которым надлежало без стонов и жалоб тащить драгоценный груз, не умирали в обозе от изнеможения.

Если носильщики и пели под проливным дождем, когда кровь от натуги едва не рвала жилы, то в первую очередь оттого, что запрещенное хриплое дыхание и жадное хватание воздуха можно было безнаказанно замаскировать в этих гужевых песнях как припев или начало строфы.

Когда на пятый день пути дождь перестал, а к вечеру шестого меж волнами поросших густым лесом холмов и горных вершин начал подниматься туман, реющие и клубящиеся завесы над согретой вулканическими силами рекой, – и из этих завес восстали далекие кровли пагод и башни Жэхола, караван с часами остановился.

Все песни и хриплое дыхание носильщиков утихли. Проводник каравана, тучный маньчжур, который в минувшие дни при малейшей заминке в движении появлялся словно вездесущий демон и, по словам сведущего Цзяна, как никто другой из придворных чиновников, был у Высочайшего в большом фаворе, приказал остановиться и велел своему глашатаю прокричать в воцарившуюся тишину: Этот вид! Этот вид есть самая драгоценная плата, вознаграждающая каждого пилигрима и странника, идущего в Жэхол, за перенесенные невзгоды.

Носильщикам грузов и портшезов, впрочем, куда более ценной казалась рисовая водка, какую толстый маньчжур велел разливать из больших оплетенных бутылей под возгласы глашатая, что Жэхол – доказательство тому, что Владыка Десяти Тысяч Лет способен еще больше облагородить даже творение богов.

Путешественникам должно поднять взгляд – слушайте, слушайте! – всем должно поднять взгляд и созерцать, как искрятся водоемы, отражающие хрустально ясное небо, пронизанное лишь ароматами цветов и прихотливыми зигзагами птичьего полета. Им должно восхититься вереницей облачных кораблей, и завесами тумана, и завитками перистых облаков, посланцев звезд!

И прежде чем вновь подхватить свою ношу и благоговейно проделать последнюю тысячу шагов, еще отделяющих их от Жэхола и его роскоши, им всем должно прислушаться к плеску воды и шуму сосновых боров! Всем должно поднять голову и прислушаться, коль скоро они не желают потерять уши и голову на плахе у горячей реки.

Прислушаться! Им должно прислушаться к музыке ветра в ветвях хвойных деревьев и в волнах, к музыке этого рая, сотворенного Владыкою Десяти Тысяч Лет, к музыке, в коей исчезает гул голосов и тщеславный шум этого окаянного мира.

11 Айши, Утрата

 Бальдур Брадшо, девятый из одиннадцати детей ланкаширского оловянщика Тайлера Брадшо и его жены Элфтриды, умер, завидев рай, в возрасте двадцати девяти лет.

Весь день он изо всех сил старался вновь испробовать привилегию верховой езды и держаться в седле прямо, притом что, хотя минувшие дни провел пассажиром запряженного буйволами фургона, растертые ноги зажить не успели. Кокс и Мерлин, которые в день его смерти скакали то впереди, то рядом с ним, пытались подправить его осанку, когда маньчжур сделал знак остановиться, ибо вид далекого, окутанного туманами Жэхола был якобы прекраснее всего, что караван лицезрел на пути в лето. Прислушаться! Каравану должно остановиться и прислушаться. Маньчжур приставил ладони к ушам и велел обозу сделать то же самое.

Позднее никто не мог уверенно сказать, почему конь Брадшо, мускулистый тибетский мерин, вдруг заржал, стал на дыбы и в панике галопом ринулся прочь. Одни носильщики портшезов утверждали, будто меж копытами коня метнулся какой-то зверек – лисица, а может, волчонок. Другие не сомневались, что крупные лошадиные оводы сели на растертое подпругой место и больно укусили мерина, вот и все; оводов в эту пору всегда полным-полно, скоту на пастбищах и тягловым лошадям от них житья нет.

Правду знал, вероятно, один-единственный человек, водонос, утолявший в дороге жажду самых ценных животных из кожаных ведер, какие таскал на коромысле, и тогда как раз собирался напоить коня Брадшо, – но он молчал. Ведь и он мог только предполагать, что увиденное им привело к смерти оберегаемого Великим англичанина, и боялся говорить, коль скоро его не спрашивают. Тот, кого оберегал Владыка Десяти Тысяч Лет, не мог, не имел права умереть.

Виноват был ветер. Налетевший сзади порыв подхватил длинный, коричнево-черный хвост коня, взметнул его вверх и на миг раздул темным волосяным веером, который оказался больше усталого всадника. Тот ощутил лишь движение воздуха, но странного веера за спиной не заметил. Только водонос да конь, который, учуяв запах выплескивающейся из кожаных ведер воды, повернулся к водоносу, неожиданно увидали, как за спиной Брадшо широко и грозно взметнулось что-то неведомое. Мерин заржал от ужаса, стал на дыбы и резко припустил галопом, пытаясь уйти от опасности.

Во всяком случае, Брадшо, еще погруженный в созерцание окутанного речными туманами города и, наверно, облегченно вздохнувший из-за остановки, которая ненадолго прервала его борьбу за равновесие, был выброшен из седла, но на мшистую почву не упал: левый его сапог застрял в стремени, и конь на полном скаку протащил седока по зарослям минимум на треть мили. Во время этой панической скачки Брадшо, на свою беду, со всего маху ударился левым виском о скалу или о ствол дерева, поваленного давно забытым ураганом, так что был уже мертв, когда трое конных гвардейцев наконец догнали мерина и остановили.

Брадшо стал последним из трех покойников “часового” каравана, которых путь в Жэхол привел не в звенящую песнями соловьев и дроздов летнюю резиденцию императора, а к смерти. Но если остальные две жертвы – возчик, затоптанный на каменном мосту собственной упряжкой, и носильщик портшеза, скончавшийся от изнеможения, – задержали караван совсем ненадолго и были похоронены так быстро, что за это время даже скотину напоить не успели, то на сей раз, после возбужденной суматохи и нескольких тщетных попыток личных лекарей маньчжура оживить англичанина, весь караван замер в неподвижности. Ведь погиб один из англичан, гость и подзащитный императора.

Хотя Жэхол с его башнями, загнутыми крышами, храмами и павильонами на вершинах холмов, казалось, парил над пеленой тумана совсем рядом и до него наверняка оставалось меньше двух часов пути, маньчжур приказал разбить лагерь на месте несчастья. Ибо законы двора гласили: если смерть настигла человека, который как гость Всемогущего находился под сенью его защиты, надлежало на один день прервать всякое движение и всякую работу, а стало быть, не дозволялось ни идти дальше, ни ехать, ни плыть.

Хочешь не хочешь, снимай ярма с упряжных буйволов, покидай портшезы и ставь их длинными рядами, расседлывай коней и верблюдов. Даже кораблям в открытом море этот закон предписывал бросить якорь, а в непогоду зарифить все паруса, кроме одного, необходимого, чтобы держаться носом по ветру. Коль скоро смерть унесла жизнь человека из тени императора, вся прочая жизнь на один день должна тоже остановиться.

В сумерках, когда разожгли первые костры, чтобы приготовить еду, и вскоре прибыли гонцы из Жэхола, посланные выяснить, отчего караван не пришел в город, Бальдур Брадшо, обернутый в серый шелк, уже покоился на катафалке перед гранитным утесом, что наутро будет выситься над его могилой. Не вняв англичанам, которые хотели отвезти своего товарища в Жэхол и похоронить там, маньчжур распорядился похоронить упавшего на месте несчастья, под сенью этого утеса, дабы тем самым умилостивить демонов: упавший всадник должен составлять компанию пособничавшим его гибели демонам, пока не поведает им свою историю и не ознакомит их со своей жизнью во всех подробностях, так что они с миром отпустят его туда, где нет уже ни времени, ни целей.

Арам Локвуд тщетно пытался спрятать слезы за сплетенными ладонями, когда без малого три часа стоял на коленях у катафалка Брадшо и бормотал молитвы и призывы, непонятные и его товарищам. В конце концов Кокс уговорил его подняться и пойти к месту ночлега – маньчжура уже насторожили произносимые сквозь слезы, шепотом, возможно опасные для каравана магические заклинания, – и тут Локвуд сказал, что без Бальдура вся треклятая авантюра в Китае, или в Монголии, или где уж они очутились, более не имеет никакого смысла, совершенно никакого. Это злополучное путешествие – просто кара. Он хочет домой.

Джейкоб Мерлин, который еще в Ливерпуле, в Манчестере и Лондоне часами обсуждал технические детали и с Брадшо, и с Локвудом, самыми талантливыми механиками, часовщиками и золотариками компании “Кокс и Ко”, и все равно вечно путал их имена, в этот вечер молчал. Молча он стоял перед окровавленным телом Брадшо, молча, до крови прикусив нижнюю губу, смотрел, как евнухи обмыли покойного и завернули в серый шелк, и теперь молча сидел перед катафалком.

Один только Алистер Кокс делал вид, будто и в печали и замешательстве вполне справится с ролью мастера английской миссии. Внешне безучастно он выслушал Цзяна, который перевел ему намерения и решения маньчжура, обнял Локвуда за плечи, попытался утешить его, сказав, что дальнейшая работа над новым творением, не уступающим небесным часам, будет целиком посвящена Бальдуру Брадшо, станет памятником Бальдуру, а в глубине души все-таки устыдился, когда при этом с облегчением осознал, что Брадшо был единственным из его товарищей, кому без труда можно найти замену. Случись беда с Мерлином или Локвудом – без виртуозных умений даже одного из них Кокс не смог бы доделать уже почти завершенные огненные часы.

Спору нет, Бальдур был механиком и золотариком от Бога, но то, что умел он, умели и Мерлин с Локвудом, и он сам. Зато не найти замены способностям Мерлина как изобретателя невероятных приводных механизмов для часов – маятниковых систем, водяных, ветряных и песочных моторов... а если говорить о виртуозах всяческих форм баланса, стучащего, жужжащего или же беззвучного сердца небольших часовых механизмов, то, помимо его самого, таковым был Арам Локвуд.

Три мастера своего дела, что бодрствовали сейчас у катафалка четвертого, сообща по-прежнему были способны претворить желания, мечты императора в механику, ибо каждый из них на любом этапе постройки сумеет выполнить и работу Брадшо. А вот без Мерлина или Локвуда даже китайский император мог бы в лучшем случае ожидать аппарат, который ничем не превзойдет многие другие, доставленные караваном в Жэхол в сундуках и ларцах с мягкой обивкой.

Хотя Кокс испытывал облегчение по поводу заменимости одного из лучших своих ремесленников, ему все же почти невмоготу было думать, что Брадшо теперь тоже мертв, тоже недостижим, как Абигайл, а тем самым поставлен наравне с его дочуркой. Никто! Никто не вправе быть там, где Абигайл. Абигайл, ангел, который пребудет с ним до конца его жизни, незаменима, бесподобна, уникальна, куда бы ни унесла ее смерть. Ни одно человеческое существо прошлого и грядущего не было так любимо, ни по ком так не тосковали – и никто не был теперь так же мертв, как она.