Текст книги "Кокс, или Бег времени"
Автор книги: Кристоф Рансмайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
А луна?
Ах, даже если луна порой стоит на ночном небосклоне, сияя золотом, украшает ее опять-таки лишь отблеск солнца, которое, как Великий своим подданным, дарит ей в самые темные часы толику своего блеска.
Ваньсуйе, сказал Цзян, таково обращение, каким, стоя на коленях, должен воспользоваться Кокс, если император задаст ему вопрос. Так решил Первый кабинет двора, отвечающий за аудиенции. Ваньсуйе – Владыка Десяти Тысяч Лет. Так именовали своего государя и три тысячи евнухов Пурпурного города: Ваньсуйе, даже если они никогда его не лицезрели, Ваньсуйе, даже если только говорили о нем или мечтали о его милости.
Кокс велел помощникам нарезать из отвальцованного в Англии листового металла шестеренки, упорцы и платинки все возможных размеров и толщины, велел шлифовать, пилить, полировать... что ни принесет грядущая аудиенция, его никакое задание врасплох не застанет. Однако помощники втайне полагали растущий арсенал больших и малых деталей всевозможных механизмов всего лишь знаком того, что и сам мастер толком не знает, какую задачу ставить перед собой и своими людьми. Цзян призывал к терпению: желания и мысли Великого непостижимы и для ближайших его конфидентов, ведь предсказуемый государь с легкостью может стать игрушкой в руках интриганов или заговорщиков.
Непостижимы и для ближайших его конфидентов? У него есть конфиденты? – спросил Мерлин, меж тем как Кокс скользил взглядом по островку снега во дворе за южным окном мастерской. Следов на снегу не было.
Для советников, поправил себя Цзян, для его советников. На вершине мира конфидентам нет места.
Кокс шагнул ближе к окну. Из тени стены, за которой, по словам Цзяна, расположен Дворец Женщин, появилась вереница портшезов, каждый из которых имел форму ладьи, роскошной гондолы.
Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать портшезов на считал Кокс – искрящаяся золотом флотилия, покачиваясь в руках носильщиков, плыла по девственной белизне снежного острова. Судя по землисто-бурым одеяниям, носильщики были евнухами. Хотя процессия беглым шагом направлялась через двор и снежный остров к одним из нескольких ворот, ощетиненных золотыми шипами и ведущих во внутренние кварталы Пурпурного города, выбрала она не прямой и кратчайший маршрут, а согласно правилу, известному, вероятно, лишь поспешающему впереди евнуху, двигалась по дуге сквозь слепящий свет.
Возможно, эта дуга, которую евнухи протаптывали в снегу, была предписанной астрологами обходной дорогой, позволявшей миновать ловушки незримого демона. А возможно, служила всего-навсего знаком, что прямая, самая прямая и якобы кратчайшая дорога в Запретном городе большей частью вела к погибели.
Хвост вереницы портшезов еще находился в глубокой тени стены, а начало ее уже двигалось по снежному острову, когда пронзительный крик заставил всех остановиться. Один из носильщиков четвертого портшеза упал. Скорчился на коленях в снегу, обхватив руками грудь, словно стараясь уберечь легкие или сердце от разрыва, меж тем как портшез, точно выброшенная на берег лодка, слегка запрокинулся вбок.
Сперва Кокс подумал, что носильщика, наверно, тошнит от напряжения, сверкающее великолепие портшеза явно весило больше любого пассажира, однако затем увидел, что мужчина сильно харкнул кровью, раз и другой, и даже через закрытое окно мастерской услышал, правда отдаленно и неясно, хриплые, лающие звуки кашля, меж тем как снег перед стоящим на коленях сделался красным, багрово-красным.
Потом, так и не разжав руки, упавший рухнул ничком, лицом в снег, прямо в пятно собственной крови, и замер в неподвижности, более не шевельнувшись. Процессия гондол тоже застыла в беззвучном покое. Носильщики первых трех портшезов и евнух-проводник прошли еще немного вперед, пока лающий кашель и взгляд назад не оцепенили и их.
Пустота, возникшая между передней частью процессии и остальной ее частью, из-за кровавого пятна на снегу превратилась как бы в пространство ужаса, запретное для всех идущих следом. Разве кто-нибудь из носильщиков или невидимых пассажиров дерзнет отступить от предписанного и вымеренного до дюймов маршрута, чтобы помочь умирающему?
Хотя Мерлин, Цзян и оба помощника, увлеченные разговором, не слышали и не видели происходившего на просторном дворе за окном мастерской, но Цзян все-таки что-то заметил по выражению лица английского мастера. Один за другим, первым – Цзян, они подошли к окну и стали рядом с Коксом, безмолвные свидетели, которые увидели замершую в снегу процессию портшезов, упавшего в пятно своей крови носильщика, растерянную оцепенелость флотилии гондол.
Один лишь Кокс уже скользнул взглядом дальше, намного дальше: его околдовал вид тонкой, почти детской руки, которая высунулась из складок пурпурной занавеси портшеза и как раз собиралась отодвинуть ее, – рука женщины. Во втором портшезе позади кровавого пятна. Может статься, дама хотела бросить взгляд наружу из надушенного, сумеречного комфорта в окруженную слепящим светом жизнь прислужника – и увидела его смерть. Но может статься, ее другая, пока что незримая рука уже легла на округлую ручку слоновой кости, намереваясь открыть гондолу. И может статься, она выйдет на покрытый настом снег, пособит недвижно лежащему или хотя бы разрушит оцепенение процессии и призовет подмогу.
Кокс следил за происходящим перед окном со странной невозмутимостью, как за спектаклем, просто изображающим смерть носильщика. Лишь то, что настигло его теперь, имело власть реальности. Эта рука... Эта рука и два камня, что играли на изящных пальчиках – среднем и безымянном – белыми вспышками разной яркости и чистоты: один камень был, пожалуй, белый топаз, пронизанный серебряными иглами рутила, второй – неограненный алмаз, искрившийся словно кусочек сахара в оправе из белого золота. Какое диковинное и неповторимое украшение. Кокс, по рабочим столам которого прокатывались целые россыпи драгоценных камней, заметил это особенное свечение еще на императорском канале, на поручнях джонки, и не сомневался, что рука могла принадлежать лишь той женщине, лишь той девочке, которая скользнула мимо него по водам Данъюньхэ и, точно двуликий Янус, напомнила ему онемевшую жену и потерянную дочь. Неужели это существо, наполовину дочь, наполовину вожделенная женщина, сейчас в самом деле выйдет из портшеза и склонится над недвижным? И при этом, быть может, почувствует взгляд из окна мастерской и обернется к нему, ступив ножкой на снег?
А потом, будто на самом деле просто закончился акт спектакля, на окно с шуршанием опустилось разрисованное лотосовыми листьями жалюзи и на месте зимней картины явились вышитые цветы, зимородок, камыши и бегучие облака: Джозеф Цзян распустил шнурок жалюзи, и все, что еще могло произойти за окном, скрылось от взоров людей в мастерской.
В Запретном городе, сказал Цзян, в городе Великого, позволительно быть видимым, позволительно обрести зримость лишь тому, что глазам милостиво разрешают созерцать законы двора. Но все нежданное, все непредусмотренное должно скрывать от взоров постороннего, а тем паче иноземца до той поры, пока соответствующие советники по воле Высочайшего не наделят все это зримостью.
И осторожность! Осторожность. Случалось, запретные взгляды уже в день святотатства карались ослеплением: посредством разведенных, бьющих разом в оба глазных яблока ножниц для ротозеев, чьи лезвия можно подогнать к лицу любого подданного империи. Или же посредством добела раскаленного кинжала, которым проводили возле самых зрачков, отчего глаза вскипали. Или посредством расплавленного свинца, каким палач заливал глазницы зеваки.
Люди падают в снегу, падают под тяжестью своего груза, сказал Кокс, люди умирают. Разве в этом городе запрещено видеть жизнь? Упавший прислужник – зрелище запретное?
Он сам, сказал Цзян, не сумел разглядеть, упал ли кто-нибудь, что там произошло и кого несли в этих портшезах, но так или иначе английские гости должны ему поверить: их глазам это могло только навредить.
В вечерних сумерках, когда Кокс поднял жалюзи – помощники и Цзян уже оставили его в одиночестве, – двор перед ним вновь лежал просторный и безлюдный. Снежный остров и тот исчез, словно происшедшее либо никогда не происходило, либо всякий след и память о нем просто были истреблены и сделались незримы. Поздно ночью, после тщетной попытки продолжить записи в журнале, который когда-нибудь прочтет Фэй, он лежал без сна в подушках с узором из созвездий, лежал с закрытыми глазами и снова и снова видел, как лица Фэй и Абигайл и лик девочки-женщины у поручней сливаются, соединяются воедино.
Ваньсуйе – Владыка Десяти Тысяч Лет. Точно отгоняя эти текучие, мимолетные лица, Кокс начал повторять предписанное обращение. Цзян рекомендовал ему такое упражнение и при этом, исполнив что-то вроде медленного танца, показал, как Кокс и даже могущественнейшие мандарины должны преклонить перед Великим колени, коснуться лбом пола, подняться и – всего трижды – вновь пасть на колени, дабы в течение трех вздохов ощутить лбом холод пола, пыль, в какую Великий может растереть все и каждого, не отвечающего его представлению.
Ваньсуйе. Сначала Кокс шептал имя Владыки Десяти Тысяч Лет, потом, все больше уставая, повторял лишь в мыслях, как в детстве, когда ему не спалось, молча считал ласточек-касаток, которые, выписывая стремительные спирали, мчались по небу уже почти в сновидении... И ему казалось, будто он находится высоко-высоко в ослепительно белом, полном ласточек небе, когда его плеча вдруг коснулась чья-то рука. Цзян. Кругом было темно и холодно. Жаровня потухла. В окнах спальни мерцали звезды, которых он никогда прежде не видел. Раннее, непроглядно темное утро.
Ваньсуйе.
Проснитесь, мастер, сказал Цзян и повторил, когда сонный отвернулся от него и грозил вновь уйти в свои грезы: Проснитесь, мастер Кокс, Владыка Десяти Тысяч Лет желает вас видеть.
5 Шицзянь, Человек
Теперь он сам покачивался в портшезе сквозь мрак. Словно процессия гондол минувшего дня длинной дугой по снегу и пустым дворам проследовала за ним в его грезы, чтобы там наконец догнать, подхватить и вернуть в реальность этого темного утра, Кокс сидел подле Цзяна в обитой шелком тесноте. Поеживаясь от озноба, он чувствовал, как внутри что-то ширится, неудержимо растет – вероятно, страх. В конце концов одно дело – просто знать о могуществе человека, который распоряжался жизнью и смертью и никакие протесты не могли ему воспрепятствовать, и совсем другое – предстать перед этим человеком и пасть на колени.
Странно, в Лондоне, в речах посланников, сопровождаемых поклонами и изящными жестами, образ китайского императора был сияющим, даже магнетическим и в итоге привлекательным. Теперь же этот образ олицетворял незримого Всемогущего, произволу чьей воли и прихотей он отдан, олицетворял деспота, одержимого часами и автоматами и способного убить его одним-единственным словом, даже простым мановением, значение которого Кокс, наверно, понял бы только в миг свершения.
Лишь спустя некоторое время после пробуждающих слов Цзяна Кокс вернулся из царства снов в освещенную шафрановым лампионом спальню и осознал, что вот сейчас действительно случится то, ради чего он проделал путь через полмира и чего вместе с товарищами, уже достигнув цели путешествия, так долго и тщетно ждал.
Человек, который именовал себя Властелином Мира, Великим, Высочайшим и Владыкой Десяти Тысяч Лет и столь многими, несчетными иными титулами и именами высоко, до небес, поднимал себя над остальным человечеством, сообщит ему свое желание, и он либо выполнит оное, либо потерпит неудачу и, может статься, умрет. Ведь желание Властелина Мира и Владыки Горизонтов могло быть только приказом, не терпящим ни промедления, ни неудачи.
Кокс попытался отодвинуть в сторону занавесь портшеза. Цзян ему не препятствовал. Однако затканная серебром ткань была толстой, как ковер, и прибита к дверной раме обойными гвоздями, чьи шляпки изображали тигров либо леопардов. Эта занавесь не позволяла видеть несомого, но и ему тоже не позволяла видеть, куда ведет дорога; с некоторым трудом ее, пожалуй, удалось бы сорвать или разрезать, но без применения силы открыть никак невозможно.
Куда нас несут? – спросил Кокс, ожидая услышать название того павильона для аудиенций, роскошь коего Цзян успел расписать ему с благоговейным восторгом.
Куда? – сказал Цзян. Вы же знаете. Нас несут к Нему.
Вдвоем со своим спутником, которого Кокс видел впервые, Цзян превратил спальню английского гостя в гардеробную, а самого гостя императора – в мандарина: Коксу надобно надеть вот это дорогое красное платье с белой меховой оторочкой, с широкими длинными рукавами и шелковые сапоги, усыпанные лунными камнями. Волосы ему смочили благовонным маслом и туго зачесали назад – если сидеть или стоять напротив, то хотя бы создавалась иллюзия падающей на спину косы. Шею и руки его надушили, к коленям привязали кожаными ремешками войлочные наколенники для защиты от холода и твердости каменного пола в павильоне аудиенций, название коего носильщики и те узнают, только когда им его шепнет офицер сопровождающего эскорта. На груди и на спине Коксова одеяния красовались искусно вышитые аппликации, изображающие двух взлетающих серебряных фазанов.
Император, сказал Цзян, не желает утомлять свои глаза видом европейского платья, ибо оно, пусть сколь угодно модное и дорогое, лишь прикрывало смехотворную наготу белокожего и в лучшем случае свидетельствовало об имущественном положении человека, в остальном костюмированного невыразительно.
Одеяние же мандарина, напротив, как и буро-коричневый кафтан евнуха, отражало чин и роль, отведенные человеку не только в его обществе и времени или в Запретном городе, но вообще во Вселенной. И то, что ему, Коксу, надлежит облачиться в серебряно-фазановое платье высокого придворного чиновника, дабы явиться пред очи императора вельможею, есть знак чуткости и милости. Ибо Владыка Десяти Тысяч Лет тем самым возвышает гостя и приближает его к своему престолу.
В чем была причина – просто в утренней свежести или в убывающем с каждым шагом носильщиков расстоянии до Всемогущего, который одним-единственным мановением мог подбросить подданного на сотню общественных рангов вверх, но мог и швырнуть его под ноги гвардейцев на растоптание или подставить под убийственные удары их секир? Так или иначе, убрав руку от крепко прибитой занавеси двухместного портшеза, Кокс задрожал: если вчера у окна в мастерской Цзян говорил правду, то он и его товарищи видели за этим окном нечто такое, чего им видеть не подобало и за что каждого обитателя Пурпурного города могли ослепить. Вдруг его несут сейчас не на аудиенцию, а на судилище, которое, как и во многих других местах этого мира, где назначают тягчайшие кары, всегда происходит в ранние, самые ранние утренние часы, в ту пору, что далеко отстоит от дневной жизни людей и еще едва отличима от ночи? Вдруг Цзян сообщил о преступлении запретного взгляда, чтобы самому на шаг приблизиться к свету престола?
Кокс не знал, несли ли впереди и следом за ним сквозь тьму другие портшезы. Кордон гвардейцев, обступивший его и Цзяна и скорее оттеснивший, чем сопроводивший их из передней к портшезу, и теперь, вероятно, тоже шагавший возле паланкина, был настолько плотным, что за наплечниками и над плюмажами шлемов не разглядеть ничего, кроме черноты этого утра. Портшез проглотил их, точно безмолвный искрящийся зверь, который сейчас, насытившись добычей, бежал сквозь ночь. Снаружи долетали только шаги носильщиков да топот сапог гвардейцев, а порой странно мелодичный лязг их оружия или доспехов.
Великая милость, повторил Цзян, однако и его голос звучал слегка неуверенно, даже испуганно, а таким Кокс еще не знал этого человека, у которого до сих пор в любой ситуации был наготове совет или объяснение.
Доводилось ли Джозефу Цзяну видеть императора лицом к лицу, с близкого расстояния?
Цзян то ли был занят чем-то другим, то ли умышленно пропустил вопрос Кокса мимо ушей.
Цзян. Ему когда-нибудь доводилось видеть императора лицом к лицу?
Но Цзян промолчал.
На колени! На колени, мастер Кокс, во имя неба, на колени! – вот первые слова, какие Кокс минуту-другую спустя услышал от своего спутника.
По приказу, отданному шепотом одним из гвардейцев, портшез поставили перед тускло освещенным, лакированным темно-красным порталом, на котором золотом были выложены два иероглифа в человеческий рост. Словно всем движениям в этом месте надлежало неукоснительно гармонировать между собою, украшенные иероглифами створки начали с тихим вздохом отворяться внутрь в ту самую секунду, когда евнух открыл дверцу портшеза и, еще не убрав ладонь с ручки и вытянув руку, отвесил Цзяну глубокий поклон, после чего тот ступил под навес павильона и жестом подозвал Кокса.
Мерцающий золотом, лаком и шелком в неровном, трепетном свете и притом будто бы странно пустой зал, явившийся их взорам за порогом открытого портала и показавшийся Коксу громадным, явно мог служить лишь одной цели.
Престол, помещенный не в конце зала, а ближе к середине, окружало прямо-таки пугающе глубокое пространство, отсвечивающий металлом простор, который надлежало преодолеть каждому, кто хотел приблизиться к этому месту. Так, латникам, что тенями в шлемах с плюмажами недвижно, словно изваяния, замерли вдоль стен, украшенных гобеленами в иероглифах, вполне достанет и пространства, и времени, чтобы в самую последнюю секунду удержать каждого, кто приближался к Всемогущему, от самоубийственного нападения, неверного движения или хоть единственного неверного слова, и похоронить его под своими латами.
На колени! На колени, мастер Кокс!
Цзян прошептал, чуть ли не умоляюще выдохнул свой приказ, а сам меж тем уже опустился на колени. Прежде чем последовать его примеру и тоже стать на колени, в глубоком, глубоком поклоне коснуться лбом пола, вновь выпрямиться на коленях и в предписанной последовательности трижды подняться и пасть ниц, чтобы затем наконец, стоя на коленях, внимать тихому, едва внятному голосу самого могущественного человека на свете, божества, Кокс бросил взгляд на далекий престол. Широкий темно-синий ковер, который, судя по тончайшему тканому узору из волн, пенных барашков и бликов света, символизировал реку или водяной ров неприступной твердыни, отделял место коленопреклонений от места Высочайшего. Но престол был пуст.
Странно низкий – к нему вели всего-навсего три невысокие ступени, – он стоял, сияя золотом, посреди ковровой реки. Концы широких мягких подлокотников украшали головы драконов, чьи распахнутые пасти словно источали свет. Спинку составляли переплетенные между собой нефритово-зеленые драконьи тела. Однако же необъяснимо скромный, возможно оттого, что лишь на три ступени поднимался над полом, по которому ступал и подданный, сей знак абсолютной власти не высился там, а просто стоял.
На колени! Молча, с бешено стучащим сердцем Кокс преклонил колени рядом с Цзяном на точно вымеренном расстоянии от пустого престола. Тени гвардейцев у стен тянулись далеко в пустоту зала. Вместе с душистым благовонным дымом, который поднимался из капителей четырех окружающих трон колонн и развеивался в медленных дуновениях сквозняка, единственным, что двигалось в этом зале, были тревожные тени воинов.
И вот теперь Кокс услышал голос, причем ни на миг не усомнился, что именно так звучит голос императора. И, невзирая на бешеный стук сердца, едва сумел сдержать недоверчивую усмешку, гримасу, какой улыбка обернулась в судорожной попытке скрыть ее от пустого престола, когда в этом таинственном мерцании, среди изысканной роскоши, состоявшей в первую очередь из мягких бликов света и казавшейся Коксу такою же чуждой, как блеск культового святилища на далекой планете, Цзян перевел ему слова императора.
Банальность, пошлая банальность, какую вполне можно услышать и у стойки портового кабака на Темзе, пустые слова, однако же бесспорно произнесенные этим голосом в отрешенном, далеком сумраке по ту сторону ширмы, которую мастер-каллиграф искусно разрисовал письменами: Как быстро проходит время.
Как быстро проходит время!
Неужели самый знаменитый часовщик и строитель автоматов Запада одолел под парусами полмира, а затем вверх по течению искусственной реки, направленной миллионами рабов в новое русло, добрался до Бэйцзина и при дворе, который для большинства жителей Запада был всего лишь сказкой, всю осень дожидался слова китайского императора, чтобы теперь, стоя на коленях у пустого трона, услышать этакую банальность?
Но голос за ширмой продолжал говорить с разновеликими паузами, едва оставляя Цзяну время на перевод, тихо говорил и говорил, меж тем как Джозеф Цзян напряженно вслушивался и подыскивал понятия, посредством коих можно передать слова Великого на языке варвара. Как быстро проходит время, торопливо переводил Цзян на протяжении мнимо беспорядочных интервалов молчания, какие император даровал ему для его преображающей работы.
Как быстро проходит время, произносил, вернее, шептал император, в иных пассажах своей речи в этих сумерках, и ползет ли оно, стоит, летит или побеждает нас с какой-либо другой из своих несчетных скоростей, – все это зависит от нас, от мгновений нашей жизни, сплетенных меж собой подобно звеньям цепочки.
Разве приговоренный к смерти, для которого последние часы жизни улетают так скоро, не мог бы растратить эти самые часы в спокойствии или в усыпляющей скуке, среди стрекоз в саду на летнем речном берегу, если б не провинился?
А ребенок, для которого уже один-единственный из первых его годов может растянуться до вечности и который мечтает о более скором беге времени, приближающем его к мнимым свободам родителей, поневоле ощущает порой, как предвечерние минуты вдруг начинают мчаться, ибо в вечерних сумерках воротившийся домой отец накажет его.
Или вот двое влюбленных у пределов ночи льстят себя надеждой, что после всех наслаждений их разбудит от легкого сна песнь соловья – только соловей, а не утренний зов жаворонка. При этом, казалось бы, именно любовь поднимает двоих людей высоко-высоко над всеми часами, в царство, где время не течет, а иссякает.
А для того, кто целиком предается своей фантазии, своим собственным творениям, своему восторгу, солнце может взойти и снова закатиться, и он не заметит.
Но даже если человек твердо верит... – тут Цзян сделал долгую паузу, словно опасаясь произнести эти слова следом за императором, – ...даже если человек твердо верит, что властвует над временем, все-таки с каждым ушедшим годом его жизни, когда сам он становится все инертнее и медлительнее, оно течет быстрее. Вот совсем недавно он собирал вокруг себя близких, чтобы вместе с ними отметить праздник, а уже опять пролетел год, и мало-помалу он начинает походить на приговоренного, ожидающего день своей казни.
Шицзянь, шицзянь или какое-то сходно звучащее слово вновь и вновь слышалось Коксу в этой монотонной речи, напоминающей проповедь. Шицзянь, говорил голос за ширмой. Время, говорил, переводил Цзян, время, бег времени, измеримое время, шицзянь.
Но теперь Кокс почти не слушал ни того ни другого. В незримом присутствии самого могущественного человека на свете его клонило в сон от звуков двух языков, и все же он находился в полном сознании.
Время. Время! Силы небесные. Этой литании не было конца. Рассвет. Неотрывно глядя на пустой престол, Кокс скорее почувствовал, чем увидел первые проблески утра, которые медленно уменьшали зал, совсем недавно перетекавший в беспредельную тьму. Поначалу едва заметно, однако внимание его слабело по мере нарастания света. Его внимание! Китайский император говорил, обращаясь к нему, а Цзян переводил с благоговейным, даже испуганным старанием, но для Кокса и голос за ширмой, и слова Цзяна, и рассвет как бы отодвинулись на периферию, ибо английским гостем овладело ощущение триумфа.
Он знал, что думал Цяньлун, знал, что Цяньлун скажет, знал (!), чего хочет от него китайский император, еще прежде, чем тот высказал свое желание, а Цзян его перевел. Казалось, Кокс ощущал в своих руках натяжение нитей, управлявших движениями марионетки, что пряталась за ширмой и за притязанием на всемогущество. И, как знать, быть может, за этой роскошной, испещренной иероглифами ширмой впрямь находился всего-навсего автомат, чья механика и процессы движения не составят секрета для Алистера Кокса, величайшего на свете строителя автоматов.
Пока Цзян, запинаясь, переводил, в тронном зале стало совсем светло. Кокс чувствовал холод пола, несмотря на войлочные наколенники, которые надел, спрятав под широкими складками мандаринского платья.
Цзян все еще говорил, когда Кокс по теням и шорохам за ширмой сообразил, что Великий удалился, оставил переводчика в одиночестве формулировать его волю, заказ для английского гостя.
Кокса так и подмывало сказать Цзяну, что больше напрягаться незачем, он уже знает, чего желает от него император, и все остальное Цзян может рассказать ему в мастерской, но обоим коленопреклоненным надлежало дождаться знака, который позволит им встать и, по-прежнему в глубоком поклоне перед пустым престолом, пятясь, покинуть залитые теперь утренним светом просторы зала. И этот знак – три-четыре слова церемониймейстера, опять-таки незримого за тенями гвардейцев, Цзян не стал их переводить, – освободил измученных коленопреклоненных лишь после минутной тишины.
Все было так просто. В самом деле так просто? Император желал, чтобы Кокс создал ему часы для летучего, ползучего или замершего времени человеческой жизни, создал машины, которые в зависимости от того, как ощущают время влюбленный, ребенок, осужденный и другие люди, плененные в безднах или в клетках своего существования либо парящие над облаками своего счастья, отобразят кружение часов или дней – переменчивый темп времени.
Причем этот темп, что знал и Кокс, и любой ученик часовой мастера, этот медленный или быстрый ход был обусловлен всего-навсего несколькими дополнительными или, наоборот, убранными шестеренками, длиной маятников, упорцами, механическими деталями, из которых всякий сведущий механик мог собрать часовой механизм.
Разными по величине и по количеству латунными колесиками можно устроить, чтобы любое время летело, по крайней мере внутри часового механизма, или ползло. И кто бы ни собирал механизм, которому надлежало вращаться согласно со скоростями самых разных жизненных положений, мог – как кукловод посредством нитей властвует над мнимой жизнью марионеток – стать через его посредство владыкой времени, заставляя оное лететь или останавливаться.
Но вправду ли так легко выполнить желания императора? Вправду ли так легко прочесть его мысли, пусть даже он прятал свой внешний облик за ширмой, испещренной нарисованными фразами?
Хотя Кокс начал было сомневаться в своем предположении, когда носильщики несли его и Цзяна обратно домой, в мастерскую, и Цзян лишь подтвердил ему то, что он сам понял в ходе аудиенции, в итоге он все-таки остался уверен, что он, Алистер Кокс, сумел прочесть мысли китайского императора, просто как мысли человека, – по крайней мере, пока этот человек говорил о беге времени и о часах.
Но Кокс понимал и что это знание есть величайшая драгоценность, какую он когда-либо имел, и что необходимо беречь ее как заветную тайну от Цзяна и даже от товарищей, коль скоро он хочет вообще вернуться в Лондон, чтобы там открыть Фэй, своей тщетно любимой, онемевшей жене, что и богоравный китайский император тоже человек.
6 Хайцзы, Серебряный корабль
Коль скоро всемогущий Цяньлун желал измерить темп времени в различные периоды человеческой жизни и иметь под ходящие для этого хронометры, не приказывая английскому гостю, с какого времени и какого хронометра ему следует начать свою работу, – с того, что для влюбленных? для умирающих? или для ребенка? – Коксу незачем было размышлять, какой механизм возникнет под его руками и руками помощников в эту первую их зиму в Пурпурном городе.
Первый китайский иероглиф, который Кокс прежде не счетно многих других выучился слышать, писать и произносить и в конце концов, даже внезапно пробудившись от сна, мог когда угодно начертать кистью на табличке или пальцем на мягкой подушке, на снегу или на песке, был хайцзы.
Хотя покамест слегка коряво, но в итоге с одобрительной оценкой Цзяна, Кокс уже после двух уроков вывел этот знак тушью на большом листе рисовой бумаги, который позднее пришпилил к стене над верстаком: хайцзы. Что означало ребенок. Дитя.
Хайцзы. Всемогущий предоставил выбор ему.
Что император не сделал выбор сам, а предоставил его другому, вдобавок чужеземному гостю при дворе, сказал Цзян, гостю, который однажды снова исчезнет, а тем самым уйдет от всякой ответственности, – ни о чем подобном ни он, ни кто-либо еще, кому дозволено ступить в Запретный город, никогда не слыхал.
Но если человек и так желает всего, сказал Кокс, всего, разве не разумно с его стороны уступить начало всего тому, кто когда-нибудь положит к его ногам целокупно все?
Если бы вы, мастер Кокс, могли понять этот двор, его знаки и языки, сказал Цзян, вы бы признали, что заблуждаетесь. То, что Владыка Десяти Тысяч Лет и Господин Всех Решений оставил выбор вам, выбор вообще, есть загадка, разрешить которую способен лишь бог.
Но Кокс ничего больше не сказал.
Ребенок; время ребенка: стало быть, как первый пример многообразного бега времени Кокс изготовит своему заказчику часы, которые смогут улавливать и измерять волнистое скольжение, нарастающий и затихающий рокот, скачки, падения, парения и даже остановку жизненного времени ребенка. Но что при этом он будет думать лишь о единственном ребенке, покоящемся по ту сторону всех пространств и времен, и тем самым возвысит воспоминание о своей дочке Абигайл даже над государем, властвующим над десятью тысячами лет, станет одной из многих тайн, какие Алистеру Коксу должно хранить весь срок своего пребывания в Запретном городе.
С первоначального прихода зимы и процессии портшезов, в которой девочка-женщина второй раз скользнула мимо Кокса, снег больше не выпадал. Дворы лежали голые, кое-где запятнанные остатками снега, под зачастую безоблачным небом. Морды водостоков на крышах в иные утра щетинились иглами инея.
Зато у верстаков англичан порой царила такая дремотная жара, что Кокс велел подбрасывать уголь только в одну из трех жаровен. Никогда еще ни сам мастер, ни его помощники не трудились над заказом в столь удобных обстоятельствах: белое золото, платина, серебро, свинец, синие сапфиры, гранаты, рубины... Чего бы ни потребовалось Коксу для его фантазии – драгоценные камни, металлы и иные материалы, – что бы он без всяких объяснений ни занес в список, который передавал Цзяну для исполнения, все это ему с поклонами доставляли порой уже через несколько часов, а самое позднее в один из ближайших дней.
