Текст книги "Почему Бразилия?"

Автор книги: Кристин Анго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Поскольку он покупал все газеты, я однажды прочитала статью в «Пуэн», это была рецензия на роман Мартина Эмиса. Журналист писал: «Чтение романов и повестей Мартина Эмиса обезоруживает, заставляя согласиться с очевидным: людей ничего не связывает друг с другом. Разве что желание раскрыть другого человека, чтобы понять, что у него внутри, и страх, заставляющий тут же его закрыть». Однако мы были весьма упорны. Пьер приехал ко мне в Цюрих. Накануне он встречался с Гийомом Дюраном по поводу его новой передачи, которая выходила в эфир осенью. На тот момент это было темой разговора. Дюран сказал Пьеру: в любом случае, главное – это развлечения. Но Пьер ведь ашкенази, и для него, как и для других выходцев из Восточной Европы, Грузии, Польши, развлечения – не главное, у него восприятие удовольствий атрофировалось. В том же разговоре в Цюрихе я спросила его, доволен ли он нашими сексуальными отношениями. Я сделала это, чтобы услышать в ответ: да, доволен, но мне бы стоило немного расслабиться. Я спросила, случалось ли ему расслабляться раньше, встречался ли он с женщинами, с которыми это удавалось лучше. Нет, он никогда не расслаблялся. Никогда не переставал себя контролировать, не вел себя непринужденно, не отдавался полностью, – он всегда был настороже. Тогда как сефарды всего этого избежали. Единственные моменты, когда мне казалось, что я живу с нормальным человеком, это когда он курил траву. Тут он расслаблялся. Он танцевал, мы долго занимались любовью. Я говорила: может, тебе стоит курить чаще. Но он не хотел – опасался за свою память, он даже спрашивал меня, не замечала ли я у него провалов в памяти. Я замечала. А еще иногда я приходила к мысли, что нас убивает город. Однажды днем мне позвонила Сильви, она хотела снять на несколько дней номер в отеле в Нормандии, чтобы ее муж и дети наконец-то поняли, как она страдает, и пусть поищут ее в полиции, пусть поволнуются. Так и Пьер иногда говорил мне: нам бы нужно расстаться, чтобы понять, насколько мы не можем друг без друга. Что-то в жизни семейных пар от меня ускользало. Однажды в марте, в субботу, меня пригласили на торжество к Эмманюэлю Карреру; он возился с бутылкой шампанского, там была его новая подружка в розовом парике, которая ворвалась, как ракета, и принялась танцевать; практически накануне она сказала Элен: вот уже десять лет я пытаюсь превратиться в камень, я слишком чувствительная, и потому десять лет пытаюсь превратиться в камень, но у меня ничего не получается. К счастью, – ответила ей Элен. А она: нет, поверь, я действительно слишком чувствительная. Так хочется стать каменной, по-настоящему каменной. Мне все это было совершенно ни к чему. Весь этот small talk. [56]56
  Треп, болтовня (англ.).


[Закрыть]

Возможно, нас убивал город. Смешение классов, которого не было. Никаких отношений с соседями, а если они и завязывались, то только с теми, кто принадлежал к одной и той же прослойке: в доме Катрин Милле [57]57
  Катрин Милле – французская писательница и художественный критик.


[Закрыть]и Жака Анрика [58]58
  Жак Анрик – французский эссеист, романист и литературный критик.


[Закрыть]жил Дени Рош, издатель, Женевьев Бриретт, журналистка из «Монд», Патрик Кешишян [59]59
  Патрик Кешишян – французский журналист.


[Закрыть]и Клер Полан, журналистка из «Монд» и издательница, внучка Жана Палана. [60]60
  Жан Полан (1884–1968) – французский писатель, издатель, кавалер ордена Почетного легиона.


[Закрыть]В доме Риветта [61]61
  Жак Риветт – французский режиссер, сценарист и актер.


[Закрыть]– Жан-Люк Годар с Анн-Мари Мьевиль, [62]62
  Анн-Мари Мьевиль – швейцарский кинорежиссер, сценарист, оператор, фотограф, иного лет работала с Годаром.


[Закрыть]Жак Рансьер [63]63
  Жак Рансьер – один из ведущих философов современной Франции.


[Закрыть]и еще кто-то, не помню. У нас на третьем этаже жили Шомоны, на четвертом – адвокаты, на втором – аудиторы, а внизу жила владелица, и мы их никогда не видели, а хотелось видеть людей, встречать их. Наш дом находился на границе восемнадцатого и семнадцатого округов, это территория правой буржуазии, в здании по соседству жили два гомосексуалиста, регулярно выгуливавшие свою собаку, один ходил в пальто от Гермеса, мы никогда не здоровались, таков был стиль, стиль живущих там, где мы. В Париже люди определяются стилем, а не тем, что они представляют собой на самом деле, нет ничего более лживого, чем большие города. Вейцман говорит, что столь странная атмосфера объясняется необходимостью захватить место. Возможно, разочарование постигло весь город целиком. Все эти люди, приехавшие из провинции в надежде, что в Париже они будут свободнее, вдруг оказываются в совсем маленьких квартирках, где места едва хватает, чтобы обогнуть кровать. И всякий раз, когда я говорила Пьеру, что в нашей жизни нет удовольствия, он постоянно повторял: ты отдаешь себе отчет в том, что я работаю? Ты хочешь, чтобы я уволился, хочешь, чтобы я устроился на работу в мэрию восьмого округа? Иногда поход куда-нибудь был нам в радость, как-то мы ужинали у Катрин Милле и Жака Анрика. К концу ужина – по-моему, он как раз варил кофе – Жак Анрик спрашивает, пишу ли я сейчас книгу. Я объясняю. Меня сейчас ничего не интересует. Все валится из рук. Говорю, что это продолжается уже полтора года. А Катрин сказала: да что такое полтора года, это же ерунда. Она имела в виду художников, у которых такое продолжалось долгие-долгие годы. Она упомянула Сима [64]64
  Жозеф Сима (1891–1971) – французский художник.


[Закрыть]– у него это длилось десять лет. Но заметила: впрочем, как они это пережили, неизвестно. Жак слышал, что это как-то связано с Пьер-Жаном Жувом, [65]65
  Пьер-Жан Жув (1887–1976) – французский поэт.


[Закрыть]но как и почему? Через десять лет Сима снова стал работать, но за это время о нем забыли. И речи быть не могло, чтобы я продержалась десять лет. Ужины начинались около девяти – девяти тридцати, никогда раньше, и рано заканчивались. Никто не задерживался. Как-то, лет двадцать назад, когда я еще ничего не написала, я была на одном ужине. Студент-ветеринар рассуждал о психоанализе, явно намереваясь разделаться с ним, а я тогда только начала ходить к психоаналитику. Как обычно, я не собиралась ничего говорить. Но этот тип настаивал, совсем как девица с ее красивыми банками, точь-в-точь, и я не выдержала – я тогда еще не писала и никому не говорила, что хожу к психоаналитику, в то время такое скрывали и, приходя на прием, проверяли, не видит ли кто. Так вот, я ему сказала, что неделю назад занялась психоанализом, на что он изрек: если ты в этом нуждаешься, значит, никогда уже не выберешься. Я ему ответила: а ты спал со своей матерью? Он: нет, почему ты спрашиваешь? Атмосфера становилась прохладной. Ну я и сказала: вот поэтому тебе меня не понять – я-то как раз спала со своим отцом. Мне говорят, что я все время это обсуждаю, допустим, но что обсуждают другие? Они-то о чем говорят? Потом там наступил сплошной дурдом, и все кончилось слезами, с весельем вышел полный облом, это уж точно. Иными словами, со мной все так обстоит уже давно, и усталость, и все, что на меня давит, вся эта дребедень, а чтобы противостоять этому, мне не хватает сил, то есть я никогда не знаю, что нужно делать, я ничего не нашла, мне по-прежнему недостает организованности, причем в самом общем и конкретном смысле этого слова: у меня все еще нет няни для Леоноры, например. Никакой надежной внешней поддержки. Ничего с этим не получается, и, следовательно, напряжение все накапливается и накапливается. Я не могла из этого выбраться, мы не могли из этого выбраться. Нас убивал город, а может, неврозы, которые были у каждого из нас, не знаю, да и не важно. Это больше не имело никакого значения. В наличии был результат. Мы не могли из этого выбраться, мы натыкались на стены. Вот что я себе говорила, и так просто нам из этого не выбраться. Не получится. Мы терзали друг друга. Но я знала, что в конце концов все наладится. Знала: стоит мне закончить книгу, и мы выберемся. Так мне сказал Лоран. Он сказал: когда выйдет книга, значительная часть его страхов неизбежно снимется. Я начала писать почти сразу после нашей встречи, на следующий же день после Ардиссона. Писала и была не в состоянии писать. В результате напряжение тут же взлетело весьма высоко и не собиралось спадать, потому что писать мне по-прежнему не удавалось. А поскольку ничего не получалось и месяцами я уничтожала все, что писала, напряжение росло беспрерывно, поднимаясь все выше и выше. Оно готово было полностью затопить нас, достичь пика еще и потому, что каждый день вставал вопрос, должны ли мы расстаться или нет. Но в то же время этот вопрос вовсе и не возникал. У меня никогда не было таких отношений, как с Пьером. Оказавшись в Париже, я перестала покупать себе одежду, а ведь мне уже дали у Ямамото двадцатипроцентную скидку, только я ее не использовала, и еще я могла брать у них вещи напрокат в пресс-бюро, но ни разу там не была. И думаю, никогда не пойду: мне не понравится носить вещи, взятые напрокат, которые нужно возвращать. Я не хотела так жить. Я была не такой. Консьержка просто вежливо с нами здоровалась, но в этом не было ничего личного – никаких человеческих отношений. Мне казалось, что я вернулась на тридцать лет назад, в Шатору, когда перегородки между социальными слоями были непроницаемыми. Или в Реймс, будто я вернулась в Реймс. Это ощущение владело мной до такой степени, что однажды я позвонила Пьеру на мобильник и обратилась к нему на «вы», диктуя сообщение, – я просила его об услуге и закончила словами: «Не знаю, сможете ли вы». А он во время сеанса психоанализа выяснил то, о чем забыл: до девятилетнего возраста у него не было собственной комнаты, детской; это воспоминание он вытеснил из сознания, и вот оно вернулось в ходе сеанса, такая потеря памяти удивила его больше, чем сам факт, смысл которого тогда был ему еще непонятен. Но это объясняло, почему, когда мы осматривали квартиру, он вдруг запал на совсем маленькую, изолированную от других комнатку, – она могла бы стать столовой, но стала в результате его кабинетом на случай, если придется работать допоздна, – а также почему мы слишком часто спали отдельно. В такие дни нужно было дожидаться следующего вечера, чтобы снова встретиться, потому что он тяжело просыпался, и если я имела несчастье что-то сказать, упрекнуть его в недостаточной веселости, он тут же взрывался: ты хочешь, чтобы все шло как сейчас, но я при этом вел себя как сефард? Ну что ж, попробуй этого добиться. Что касается сефардов, то последней травмой, которую им нанесли, было их изгнание из Испании в пятнадцатом веке, и им с тех пор хватило времени, чтобы прийти в себя. Так мы и разговаривали, или еще вот так: «Скажи мне. – Я не знаю. – Нет, знаешь, скажи». Однажды в квартире на улице Декарта я, как обычно, обратилась к нему: скажи мне, но не ждала при этом ничего особенного. Было начало декабря, мы только что решили жить вместе. Собирались искать квартиру. Мы занимались любовью, я была сверху, и вдруг у меня вырвалось: скажи мне. А он: что? Что? Но потом ответил. Когда я этого совсем не ожидала. Я: скажи мне. А он: я люблю тебя, раз уж нужно это говорить. И я тут же кончила. Однажды за завтраком – это было в самом начале, в январе – Леонора спросила его: у тебя есть ребенок? Он развернулся и ушел в дальний конец коридора со словами: какой странный вопрос!

Мы пережили десятки взрывов. Однажды утром – дело было летом, в Вентабрене… Накануне вечером у нас случился очередной кризис, и мы отправились прогуляться по дороге подальше от деревни; и тут я заорала – была ночь, и казалось, что, кроме нас, в долине никого нет, – Я УХОЖУ ОТ ТЕБЯ. Вся его реакция свелась к иронии, он ответил: хорошо, а в котором часу? По дороге ползла змея, я оставалась невозмутимой. Я ушла вперед, потом рассказала все Лорану, пытаясь объяснить, с чего начался скандал, но это было практически невозможно. Мне удалось только вспомнить, что среди ночи – Пьер занимал больше чем полкровати, а я никак не могла уснуть, – он вдруг приподнялся, сел и сказал: зажги свет, я хочу, чтобы ты увидела. Посмотри. Я сплю на пятнадцати сантиметрах. Что было неправдой, все доказательства налицо. И вот, при очевидных доказательствах противоположного, он утверждал, что спит на пятнадцати сантиметрах, а я раскинулась по всей постели. Я ничего не сказала, встала и ушла, чтобы проплакать остаток ночи на диване. К пяти утра я вернулась в постель, к семи, проснувшись, он обнял меня, а я его оттолкнула. Мы встали по отдельности, позавтракали по отдельности. Я разговаривала с Лораном, а Пьер отправился за газетами и остался читать их в кафе. Я пошла к нему. На мне были черные джинсовые шорты и бледно-голубая блузка. Он сразу меня заметил, как я подхожу. Посмотрел на меня. Я села. Он: тебе что-то нужно? Я ответила: нет. Ты пришла ко мне? Я ответила: да. И рассказала ему о Мишеле Фуко, [66]66
  Мишель Фуко (1926–1984) – французский философ, историк и культуролог. «Забота о себе» – вторая и третья часть его «Истории сексуальности».


[Закрыть]о заботе о себе. Я ему сказала: вот ты – чтобы заботиться о себе, тебе нужно одиночество. Если ты заботишься о ком-то другом, то уже совсем не заботишься о себе, и потому через два дня, а то и через день ты взрываешься. Я ему сказала: послушай, давай поговорим. Давай будем как можно чаще прикасаться друг к другу. Давай купим кровать побольше, и тогда сможем спать вместе каждый день. Я куплю новый матрас, на котором мы не будем обливаться потом. Осенью ты соберешься с силами и постараешься бросить курить, я бы хотела, чтобы ты был внимательнее к себе, тебе надо сделать анализы крови, ты питаешься как попало, у тебя наверняка холестерин. Смотри, как нам хорошо, смотри, мы же созданы друг для друга; и так было вечером, и на следующий день, и все последующие дни, вплоть до сегодняшнего, целых четыре дня, вот уже четыре дня не было НИ ЕДИНОЙ бури. Нам хорошо. Мы счастливы. Мы любим друг друга. Я влюблена. Я не могу себе представить, что однажды все это вдруг закончится. Я так влюблена, и все так прекрасно. Вчера вечером он меня раздражал, но это не важно. Он снова начал работать, значит, вернется напряжение. Мне придется быть бдительной, вот и все. Достаточно вспомнить, что со мной творилось в то же самое время всего год назад, когда я была одна и ничего на горизонте, кроме приближающегося выхода «Покинуть город» – моей единственной перспективы. Теперь я не ожидала выхода книги, и это мне нравилось. Мне было хорошо весь день. В самолете, на обратном пути, я приняла решение – чтобы контакт не прерывался, чтобы кризисы больше не повторялись, потому что у меня совсем уже не осталось сил, – я приняла решение писать ему, чтобы связь никогда не разрывалась.

Пьер!

Мне кажется, что я ищу тебя уже долгие годы. И только-только начинаю наслаждаться счастьем встречи с тобой. Ты никогда не сможешь вообразить себе, какой я была год назад в это же самое время. Никогда. Вот уже четыре дня ты видишь, как я люблю тебя, и это прекрасно, но я чувствую, что недостойна тебя, боюсь, что ты бросишь меня, представляешь, а вдруг ты неожиданно влюбишься еще в кого-то, я тогда пропаду. И одновременно мне кажется, что я полностью заслужила это счастье. Какое счастье – сидеть на скутере за твоей спиной, например, как вчера, помнишь? В особенности летом. Не знаю, что это значит – любить, но, думаю, я люблю тебя. Я люблю твое тело, люблю упругость твоего тела. Я люблю твой живот, твою плоть. Знаешь, я чувствую текстуру твоего тела. Она упругая, совсем особая, присущая только твоему телу. У Мари-Кристин я любила запах, у Клода – его тепло, у Эрве – спину, ягодицы, ноги, взгляд, а у тебя я люблю тело, плоть. А ведь тело – это самое важное. Спасибо, что сегодня утром до ухода ты вместо меня позвонил нотариусу по поводу наследства моего отца.

Я люблю тебя, Пьер.

И еще, Пьер, я должна тебе кое-что сказать, но не знаю, права ли, что говорю это. Вот я о чем: вчера, когда мы занимались любовью, вскоре после полудня, в спальне, я тебе в какой-то момент сказала: я люблю тебя, Пьер. И в ту же минуту спросила себя: как я могу? Я спросила себя, думал ли ты тоже об этом. Я люблю тебя, Пьер, ты понимаешь, что я хочу сказать. Я спросила себя: действительно ли ему, именно ему, Пьеру, Пьеру Луи, Пьеру Луи Розинесу, я сейчас говорю, что люблю его? И по мере того, как я прибавляла имена к твоему имени, все рассыпалось. Я сказала себе: Пьер. Я сказала себе: Пьер Луи – просто для отличия; возможно, это покажется искусственным… И я сказала себе, то есть в тот самый момент, когда добавила «Розинес», я сказала себе: что это дает? Да ничего. Я сказала себе: Пьер. Луи – это имя, которое дано для отличия. Розинес, Шварц, в общем еврей, мой дед, моя мать, я. И я сказала себе: ну вот, ты сейчас говоришь своему отцу, что любишь его, но это ничего не значит, ерунда, просто я так подумала. Пьер, дорогой мой, это ты, ты знаешь это, дорогой мой Пьер. Когда я говорю «дорогой мой Пьер», ты наверняка можешь быть уверен, что это ты. Я всегда мечтала встретить кого-нибудь, кого бы звали Пьером, и вот такая неожиданность. Ты – моя нежданная встреча, Пьер. Мне кажется, я могу часами писать тебе, Пьер.

Мне жарко. Я сижу за твоим столом, печатаю на твоем компьютере, потому что моему не хватает мощности, в общем, ты вернешься и сделаешь все, что надо. Я сейчас звонила тебе на работу и почувствовала, как сильно люблю твой голос.

Я люблю тебя.

Кристин.

Вторник, 31 июля 2001 г.

Пьер!

Пьер, я вдруг поняла, что уже долгие годы, десятки лет отказывала себе в удовольствии произносить: «я люблю тебя», «дорогой мой» и т. д. Десятки лет. До вчерашнего дня. Когда ты прочел вчера письмо и пришел ко мне в спальню, ты растянулся поперек кровати, и мне показалось, но я не решилась тебя спросить, мне показалось, что у тебя в глазах были слезы. Может, ты расскажешь мне про это сегодня вечером, когда прочтешь мое письмо. Пьер, в глубине души я уверена, что однажды мы расстанемся. Я боюсь. Мне хочется быть с тобой. Я даже задаю себе вопрос, любила ли я когда-нибудь. Хотя прекрасно знаю, что любила. Мне кажется, я люблю тебя по-настоящему. С тобой у меня есть все. И потом, ты мне нравишься, твой рост мне нравится, твои метр семьдесят пять. Мне безумно нравится, что ты не очень высокий. Я это обожаю. И твои черные волосы – вроде бы самый обычный цвет, но я его всегда предпочитала, можно даже сказать, была им околдована. Я понимаю твое тело. Я понимаю все.

Ты знаешь, я сейчас в таком же нетерпении, какое бывает обычно, когда пишешь настоящие письма, те, что отправляют по почте, то есть я с нетерпением жду, когда ты вечером вернешься. Ты сказал мне, что будешь не слишком поздно. Мне так хочется, чтобы ты поскорее все это услышал. Я люблю тебя. Но надо ли это говорить? Пьер, я уже не знаю, мне хочется остановиться. Я боюсь, что это принесет мне несчастье – повторять, что я люблю тебя. И потом, с кем я говорю? Почему с тобой? Я не понимаю. Скажи мне. Скажи мне. Скажи мне, что происходит.

Я люблю тебя.

Кристин.

В Монпелье мы остановились посреди улицы. Танцевали парни-арабы. Собралась толпа, все заворожено следили за движениями их бедер. И вот, глядя на их бедра, следя за их движением, я думала про нас и про то, как нам хорошо. Этим летом очень удачно получилось, что он взял с собой мало трусов и потому к середине отпуска начал надевать брюки на голое тело. Я пришла от этого в восторг. Нам еще столько нужно было сделать. Он хотел, чтобы мы нашли себе подходящее местечко на Юге – можно будет почаще вырываться из Парижа. Мы планировали поездки в Бейрут, в Асуан, в Лондон, и еще собирались в Берлин и в Вену, у нас были разные планы. Я говорила о Японии, думала выдвинуть свою кандидатуру на «Вилла Кудзояма» [67]67
  «Вилла Кудэояма» – программа французского правительства, действующая с 1992 г.: на виллу Кудэояма в Киото ежегодно приглашаются примерно 12 художников, писателей, композиторов, исследователей и др. творческих деятелей, которые могут там жить и работать от 4 до 12 месяцев.


[Закрыть]и хотела, чтобы он ко мне присоединился. А еще мы должны были через несколько дней лететь в Канаду.

Однажды мы спали на матрасе, с открытыми окнами – было жарко, – и среди ночи он вдруг меня будит, зовет: Кристин, Кристин. Я себе говорю, что это мне снится, не может быть, чтобы он меня будил. Оказывается, может, он действительно будит меня. Чтобы показать, что спит на пятнадцати сантиметрах и что к тому же я прижалась к нему. Мне пришлось снова принимать снотворное, чтобы уснуть. На следующий день я чувствовала себя уставшей, но не напряженной, мне было хорошо. Утром я писала, болтала по телефону с Жан-Марком, потом с Дамьеном. Договорилась с косметологом на вторую половину дня. Она была португалкой лет двадцати пяти, ее звали Мария. Она задавала традиционные вопросы: вы уже были в отпуске, вы собираетесь в отпуск, куда вы едете, вам это будет полезно. Выйдя от нее, я оказалась на улице Роше, было очень жарко, люди жаловались на жару. Я не жаловалась, слишком намучилась от холода и дождя за прошлую зиму. Я зашла в магазин узнать, сколько стоят футоны, хотела купить их для подружек Леоноры: я надеялась, что за учебный год у нее появятся подружки, которые смогут приходить к нам в гости с ночевкой. Зазвонил мой мобильник, я вышла из лавки. Это был Пьер. Он только что вернулся домой. Он спросил: ты где? Я ответила: на улице Роше. Что ты делаешь, хочешь, пойдем выпьем по стаканчику на улице Леви или мне идти домой? Он сказал: иди домой. Я поставила Хелен Мерилл. [68]68
  Хелен Мерил (1930–1965) – американская джазовая певица.


[Закрыть]Мне 42 года, я совершенно не знаю, что нас ждет дальше, сколько еще времени мы будем вместе или когда расстанемся, не умрет ли один из нас, будут ли у нас еще кризисы и т. д. Единственное, что я знаю, это что завтра мы отправляемся в Канаду. Мне не удавалось почувствовать уверенность ни в чем другом, и это начинало меня тяготить. Я нуждалась в четкой и устойчивой перспективе.

У него был цифровой фотоаппарат, которым я никогда не пользовалась, а тут вдруг захотела сделать фото – снять его на полу, после того как мы занимались любовью, этим вечером квартира казалась мне очень красивой, с роскошным освещением, с золотистым паркетом, мы погасили все лампы в нашей спальне, и свет шел из соседней комнаты и с улицы, где светила луна. Жалко было упускать такой момент. Но помню, как я подумала: не знаю, что буду делать, если придется смотреть на эти фотографии, когда наш роман закончится. Не стоило омрачать момент, который мы переживали. На следующий день мы уже были в Монреале, в самолете по пути туда нас перевели в более высокий класс, потому что кто-то из «Эйр Канада» узнал меня на вылете из Руасси. Мы сидели в бизнес-классе, откинувшись в креслах. Рядом с нами был Лоран Буайе, ведущий «Фрекенстар». [69]69
  «Фрекенстар» – телевизионная программа Лорана Буайе и Франка Дюбоска.


[Закрыть] Когда я пошла в туалет, он стоял в коридоре и сказал, показывая на кабину пилотов: если собираетесь напасть на них, вам туда. У меня была репутация террористки. Он сказал мне: вы все время пишете, я видел. Просто несколько минут назад Пьер спал, а я записывала в блокноте: он рядом со мной, с открытым ртом и в наушниках, правая рука под головой, левая – с часами на черном браслете с золоченой пряжкой – на подлокотнике, вот она упала с подлокотника, какая-то женщина обернулась, увидела, что я пишу, он повернул голову. В Монреале он каждое утро уходил на три часа побродить по городу. Все вроде бы шло хорошо. Я хотела, чтобы ничего больше не случалось, мне надоело, что все время что-то случается, и тогда нужно это записывать; я попала в западню. Я никогда не умела зарабатывать на жизнь по-другому. И вот теперь, когда все утряслось, у меня ничего больше не случится; я думала обо всем этом и пила чай, наверное, в то утро я провела за завтраком два часа. Потом еще на полчаса застряла по пути из столовой в номер, присев в кресло в коридоре, чтобы что-то записать. Я оставила Пьера спящим. Не могу будить человека, если он спит. Когда я открыла дверь, он уже проснулся, раздернул шторы и звонил по телефону, планируя свой день или утро с Фабрисом, – они собирались посмотреть Монреаль. Дело в том, что Фабрис прилетел с нами, он даже не предполагал, что это могло нас стеснить. И вот они говорили по телефону, планируя свой день. Это могло бы не иметь никакого значения, если бы накануне не случилось кое-что, что он упорно недооценивал и отрицал. Он меня изнасиловал. Я отдыхала: была утомлена из-за смены часовых поясов и старалась немножко восстановиться. Изнасилование в совместной жизни вполне возможно. Он разбудил меня, лаская, целуя, раздевая, тогда как я оставалась совсем сонной. Он знал, что я утомлена, что мне нужно поспать. Я говорила ему «нет», чувствуя себя совершенно размазанной. Но он, наверное, посчитал, что это часть игры, и настаивал, он был возбужден, продолжал ласкать меня и в конце концов посадил на себя. Он окончательно разбудил меня, прикасаясь к соскам, а потом заставил кончить, кончил сам, после чего, сев в кресло у окна, закурил. Я ему сказала: ты знаешь, что изнасиловал меня. Он ответил, что я, возможно, слегка преувеличиваю. Он ничего не собирался обсуждать, похоже, это не заслуживало никаких комментариев. Наступил вечер, мы пошли в кино, потом ужинали, и я попыталась снова заговорить об этом. Ему по-прежнему было нечего сказать. И наверняка в тот самый момент надорвалось что-то еще. Следующим утром, когда я завтракала, мне уже не казалось, что все хорошо, я хотела посидеть в одиночестве за чашкой чая и именно поэтому надолго застряла в ресторане, а потом в холле. Когда я услышала, как он планирует свое утро с Фабрисом, что-то снова надорвалось, еще чуть-чуть. Но в тот момент я еще не была способна сформулировать, что же происходит у меня в душе на самом деле. Поэтому я ничего не говорила, все было слишком расплывчато. Он собирался уйти. И тут я заплакала. Это его тронуло, и он спросил, что случилось. Я не смогла ничего сказать, я не знала. Он ушел, я отправилась в бассейн, и тут-то начала себя чувствовать все хуже и хуже. Я испытывала такую тоску, какой у меня не было уже долгие годы. Я спрашивала себя, как все пройдет, когда он вернется, когда я увижу, что он открывает эту стеклянную дверь и приближается ко мне. Я читала «Костры амбиций», [70]70
  «Костры амбиций» – роман американского писателя Тома Вулфа.


[Закрыть]поджидая его, и примерно часа через четыре увидела, как он приближается. Наконец-то. Он улыбался, он предложил мне: хочешь пойти с нами в порт? У него по-прежнему было напряженное расписание, к которому я могла присоединиться, если захочу. Я сказала: нет, я не пойду в порт. Он спросил: ты уверена? Совсем недавно ты хотела пойти туда. В эту минуту я увидела Фабриса: он тоже приближался, тоже собирался в порт, тоже был здесь и заговорил со мной. У нас больше не было никакой личной жизни. Пьер сказал: ты уверена, что не хочешь пойти? Я ответила: да, у меня другие планы. За несколько минут страх, нараставший во мне со вчерашнего дня, еще усилился. А потом вообще затопил меня. Фабрис заметил: тебе хорошо здесь, на солнышке. Я возразила: мне скучно. Пьер исчез. Фабрис сказал: уезжайте пораньше, я возвращаюсь в понедельник, я знал, что десять дней на Монреаль слишком много и до понедельника будет в самый раз. Или поезжайте в Нью-Йорк на машине, это займет у вас шесть часов, а на самолете – пятьдесят минут. Хочешь, пойдем сегодня днем в спортзал? – спросил он. Ты туда уже заглядывала, знаешь, как там? Он остановился в «Новотеле», который был хуже нашего, но он специально выбрал именно этот отель, чтобы жить в двух шагах от нас. Когда ему пришло в голову лететь, он вначале не мог найти подходящий тариф, и тогда Пьер позвонил в свое агентство и попросил подыскать что-нибудь получше. И это стало решающим фактором, потому что агентство Пьера заранее бронировало билеты на несколько рейсов. Я сказала ему, что меня ничего не интересует и что я ничего не хочу. Ни идти в порт, ни оставаться здесь, ни идти в спортзал. Он ответил: тогда нужно возвращаться. Возвращайтесь вместе со мной, если хотите. Он отошел. Я еще немножко посидела у бассейна, но поскольку чувствовала себя все хуже и хуже, то не могла больше оставаться среди людей; я даже не знала, куда исчез Пьер, – потеряла его из виду; и я решила вернуться в номер, а по дороге прошла мимо них: они сидели в коридоре, наблюдая через стеклянную перегородку за посетителями бассейна. Я спросила: что вы тут делаете? Я еще могла говорить, но чувствовала, что скоро отчаянно зарыдаю, что больше не в силах сдерживаться, мой страх нарастал, мне нужно было побыстрее оказаться в номере. Пьер ответил: смотрим на тех, кто проходит мимо. Я промолчала и не остановилась. Я продолжала идти, потом услышала за собой шум, шаги, меня звали, это был Пьер, через минуту я обернулась. Он сказал: иди сюда. Я продолжала идти. Он догнал меня. Я, не оборачиваясь, бросила: мне нечего тебе сказать. Тем не менее он пошел за мной в номер. Где я разрыдалась. И тут он с цепи сорвался. Обозвал нацисткой, заявил, что, если бы я была в помощницах у Геббельса, его планы наверняка бы реализовались, он повторил это несколько раз. Он сказал, что я отравляю ему жизнь. Что я сумасшедшая. Что у него перед глазами яркое и неопровержимое доказательство моей невменяемости и на этот раз он уверен, абсолютно уверен, что не давал ни единого повода для всех моих истерик, теперь-то он в этом убедился, только что я сама предоставила ему доказательство. И в конце концов я останусь одна. Зачем нужно было пятнадцать лет подряд посещать психоаналитика, чтобы прийти к тому, к чему я пришла и из чего никогда не выберусь. (Я не ходила к психоаналитику пятнадцать лет подряд, но плевать он хотел на правду.) Он орал, что я буйнопомешанная, что я жалкая. Что он постоянно задумывается, правильно ли поступает, а я никогда этого не делаю, хотя это более чем необходимо, и что он все это время был идиотом.

Я сказала, что хочу вернуться, не собираюсь оставаться с человеком, который ненавидит меня до такой степени, в городе по другую сторону Атлантики, куда я приехала специально, чтобы побыть с ним и только с ним, и он прекрасно знает, что работа – лишь представившийся предлог для поездки, доказательство чему – мои встречи, запланированные на один-единственный день, и все это ради человека, который не любит меня. Что я всего лишь предлог, чтобы уладить его проблемы с социальной иерархией и властью социума, он погряз в отношениях с позиции силы, а мне это надоело, у меня больше нет никаких оснований терпеть это, и я вернусь прямо сегодня вечером. А он в ответ: знаешь что, если ты сделаешь это, все будет кончено. Давай, уезжай, но потом пеняй только на себя. Я сказала, что в любом случае все было ошибкой и пора это прекратить. Я ему повторила, что приехала в Монреаль ради него, чтобы побыть с ним, а он меня избегает. Он ушел, заявив, что не желает выносить подобное лицемерие и если бы он сумел вывести его химическую формулу, то смог бы уничтожить мир и стать миллионером, настолько мое лицемерие уникально и всесильно. Я тоже в долгу не осталась, сказав – и именно после этих слов он вышел, хлопнув дверью, – что вчера весь вечер мне с ним было скучно: я знала, что этой фразой наношу последний удар. Он ушел, хлопнув дверью и оставив меня одну, действительно в жалком состоянии. Только что всего за несколько минут высвободилась огромная доза ярости. Я его не увижу еще добрых четыре часа, а в тот момент мне казалось, что, вероятно, вообще никогда. Потому что я собиралась сесть на самолет еще до того, как он надумает вернуться, это был ад и я больше не могла. Я принимала на себя все удары, хватит, у меня просто не оставалось другого выхода. Но сначала я попыталась успокоиться. Решила пойти на выставку «Эротический Пикассо», приняла душ, оделась, вышла, но через пятьдесят метров меня едва не сбила машина. Я вернулась и проплакала в отеле, в своем номере, всю вторую половину дня. Не в его привычках было так долго отсутствовать после резких фраз, обычно он возвращался быстрее, возможно, мы перешли рубеж, на этот раз, возможно, все было кончено. Конец, настоящий конец. Я вдруг решила позвонить в «Эйр Канада», чтобы улететь рейсом в девятнадцать тридцать, собрала сумку, позвонила, в «Эйр Канада» меня перевели в режим ожидания, и это ожидание было долгим, долгим, таким долгим, что я даже хотела повесить трубку, если это будет продолжаться. У меня уже не было сил слушать их музычку – в том состоянии, в каком я находилась. Но одновременно это успокаивало меня, я больше не строила планов побега, то есть я была готова их строить, но они как бы затормозились сами по себе. И наконец, через какое то время ожидание стало по-настоящему слишком долгим. Я увидела себя лежащей на кровати, и мне стало себя жалко. Я держала трубку в руке и, как всякий раз, когда я оказываюсь на пределе, начала повторять: мама, мама, мама. И снова: мама, мама, мама, я люблю тебя. И думала, что все это значило. Вот что я говорила под музыку «Эйр Канада», вот что я таким образом пыталась исправить. А потом я повесила трубку. Еще немножко поплакала, не вставая с кровати. И принялась писать, это было единственным решением. Как всегда. Мне никогда не удается найти другого решения, вынуждена констатировать. Когда он вернулся, я сидела за компьютером. Наверняка он догадывался, о чем я пишу. Он часто говорил о дамокловом мече, висящем над нашими головами. Он все хуже переносил это. Однажды, в момент кризиса, он сказал: я тоже напишу свою версию. Я не произнесла ни слова, когда он вернулся. Он лег, молчал и время от времени задремывал. А потом… уж и не знаю, как это началось. Я перестала писать. Выключила компьютер. Не знаю, как все завертелось. Наверное, я ему напомнила, что он обозвал меня нацисткой, Геббельсом, ревизионисткой, потому что именно это сильнее всего меня шокировало. Он сказал мне, что готов все повторить, что я не хочу слышать правду, или что-то в этом роде. Мы оскорбляли друг друга уже минут пятнадцать или полчаса, нервы у нас были натянуты до предела, все разваливалось, чем дальше, тем больше, все окончательно посыпалось, отовсюду, со всех сторон, ни одному из нас не удалось этого избежать, в таких ситуациях никому не спастись, падая, один увлекает за собой в своем падении другого, мы были на пике напряжения. Глядя на меня с ужасом и отвращением, он сказал, что я уродлива. А затем повторил, что я сумасшедшая, невменяемая и что с сегодняшнего дня он в этом абсолютно уверен. Что он просто попал в западню. И раз за разом восклицал: ну зачем я влез в это дерьмо?! Он словно говорил сам с собой, и еще он сказал: а ведь все меня предупреждали. Зачем он так далеко зашел? Зачем он говорит мне такие ужасные вещи? Я задыхалась. А ведь все меня предупреждали – надо же сказать мне такое! Он объединился со всеми «другими», так не могло быть. Почему он вдруг встал на сторону «других»? Он потребовал, чтобы я немедленно прекратила вопить. Но я рыдала, это были рыдания. Он не отличал рыдания от воплей. И он обрушивался на вопли, обзывая меня нацисткой. И утверждая, что теперь у него есть доказательства моего безумия, – он это все время повторял. Безумен вовсе не он. Похоже, это приносило ему облегчение. Достаточно увидеть, в каком я состоянии, какая ненависть написана у меня на лице, – говорил он. Стоило бы снять меня на пленку, а потом показать мне, чтобы я все поняла. Тогда я сама соглашусь с этим. И перестану это отрицать. Я ответила ему, что я не сумасшедшая. А он с бешеной яростью повторил, что уж он-то точно не сумасшедший и уж он-то по крайней мере не вопит. И тут все началось, тут я еще больше завелась и сказала: во всяком случае, вчера ты меня изнасиловал. Я это проорала. Потому что все случилось вчера, и я слишком долго удерживала это в себе. Тогда он совсем вышел из себя, словно в него вселились демоны, вскочил одним прыжком, быстрее молнии, и я не успела уклониться, не успела среагировать, когда он бросился на меня, схватил за плечи, за горло, мне было больно, но главное – он впился ногтями в мой правый глаз, боль адская, и я просила: прекрати, ты мне делаешь больно, умоляю тебя. Потом он неожиданно остановился, повторяя: у тебя кровь, у тебя кровь, погоди, я возьму что-нибудь, смою ее. Я воспользовалась этим, чтобы сказать ему, пусть он меня больше не трогает, не прикасается ко мне. Я пошла к зеркалу в ванной, глаз кровоточил. Я вытерла его, мне было тяжело дышать, я задыхалась, обливалась слезами. Села на кровать, уже зная, что он меня больше не тронет. Почувствовала себя более-менее в безопасности. Несмотря ни на что. Он хотел прикоснуться ко мне, чтобы посмотреть, как я, чтобы успокоить, но я кричала и не подпускала его к себе. А еще сказала, чтобы он больше никогда в жизни до меня не дотрагивался, и я никогда, никогда, никогда не прощу ему, что он обозвал меня Геббельсом, нацисткой и ревизионисткой. А он вздохнул: что же делать, если это правда.