Текст книги "Почему Бразилия?"

Автор книги: Кристин Анго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Через три дня я собиралась поехать на десять дней в Монпелье, на Фестиваль средиземноморского кино. Он был рад тому, что я уезжаю и эмоционально буду рядом, но физически – вдали от него. Уже два дня спустя мне ситуация была вполне понятна, он же страдал от нее, не мог дождаться моего возвращения, ну, а я теперь легко бы задержалась еще на несколько дней. Мы ежедневно звонили друг другу. На первый уикенд он приехал ко мне в Монпелье. Судя по еле заметным признакам, столь продолжительная совместная жизнь была для него внове, и то незнакомое, что он для себя открывал, ему нравилось. Однажды днем, отдыхая после обеда на диване, я попросила его укрыть меня моей шерстяной кофтой. Он ничего не ответил, просто молча укрыл меня и, думаю, какое-то время стоял и смотрел, как я сплю. Мне кажется, его растрогало то, что я позволила ему наблюдать за моим дневным сном. Раньше такого с ним не случалось. В субботу днем мы походили по магазинам, в Париже он это занятие ненавидел и никогда этого не делал, он вообще не любил выходить из дому, предпочитая работать, а потом забиваться в свою нору; в мужском магазине он нашел пальто, которое ему понравилось, а я примерила черный шарф, и поскольку шарф был мне к лицу, он сказал: я тебе его дарю. Позже я несколько раз чуть не теряла этот его первый подарок. Я стараюсь вспомнить все. К концу выходных он выбрал более ранний рейс, чтобы попасть на концерт. Ничего не изменилось, каждое воскресенье ему нужно было возвращаться к своей жизни раньше, чем предполагалось, он по-прежнему стремился сократить часы, проводимые вместе. Ему было 39 лет, и до сих пор все его романы были недолгими, самый длительный продолжался полгода или год и даже в тот период не было никаких совместных уикендов, разве что иногда, под давлением, он соглашался уехать в субботу в полдень, чтобы вернуться домой в воскресенье к одиннадцати. В своей неспособности к семейной жизни он винил родителей – хотя я и не понимала почему – полагая, что это они сделали его неспособным выстраивать отношения. Но одинокая жизнь ему нравилась. К моменту нашей встречи он уже окончательно решил, что всегда будет один, и не испытывал никакой горечи. Однажды он все-таки почувствовал себя несчастным из-за разрыва. К своему великому удивлению и глубокому удовлетворению – он тогда наблюдал за собой. Его подруга ушла от него: она хотела ребенка, хотела, чтобы они жили вместе, и, оценив в полной мере его инертность, решила порвать с ним. Вот тут-то, к своему глубокому удивлению, он и испытал небольшое страдание. Он прислушивался к этому новому ощущению с некоторым любопытством, потому что к тому времени уже перестал испытывать какие бы то ни было чувства. Сделался настолько непроницаемым для них, что ему было даже приятно почувствовать хоть что-то, пусть и страдание. С самой первой нашей ночи, уходя – сначала только уходя, а потом и встречаясь со мной, – он, когда целовал меня, на мгновение останавливался, чтобы сказать (таким тоном, как обычно объявляют о невероятном событии): я сейчас что-то чувствую. Для него, все остальное время наглухо замкнутого на себе самом, это было неожиданно, странно. Но потом окно снова захлопывалось, долго это не длилось, эмоций хватало лишь на время, необходимое, чтобы о них сообщить. И он в одиночестве возвращался в свою жизнь. Ни одно чувство не задерживалось, все они были у него мимолетными, если вообще были. Поэтому он их и фиксировал.

В последние дни фестиваля он говорил мне по телефону, что до одури ест блины, но даже блинов ему больше не хочется, говорил, что ждет не дождется моего возвращения. Мне тоже не терпелось, но это было частью удовольствия, даримого расставанием, и я не торопилась. Мы преодолевали этап за этапом. Одним из них, причем важным, стал Монпелье: в те два дня, когда он приезжал, все казалось более подлинным, более значимым, возможно, из-за того, что мы были в провинции. Как если бы мы вдруг открыли друг другу наши истинные лица, наши будничные лица. Но при этом мы еще не чувствовали себя непринужденно, это у нас не получалось. В начале ноября я стала много писать, пробовала всё – все возможности, все формулировки, все сюжеты, все повороты, все подходы, которые приходили мне в голову, но в конце каждого дня приходилось все выбрасывать: ничего не получалось. Вот уже целый месяц я каждый день пыталась что-то найти, ежедневно часами сидела за компьютером, ничего не выходило, я исписала сотни страниц и не сохранила ни одной. Я себя исчерпала. В сравнении со всеми остальными эта причина моей изнуренности была самой серьезной, и тут конца не предвиделось. Облегчение от завязавшегося любовного романа перечеркивалось боязнью, что я никогда не смогу больше писать. Ничего примечательного в ноябре не происходило. В конце месяца мне пришлось отправиться в Монпелье, чтобы срочно проконсультироваться у моего психоаналитика. Что-то шло не так. У меня была потребность писать, но ничего не получалось, написанное меня не устраивало, все было плохо. Именно этим я объясняла свою хроническую неудовлетворенность. Глобальную усталость, преследовавшую меня. Пресса не просто ошибалась на мой счет, она вела себя вульгарно – в одной статье, например, говорилось, что неплохо бы на мне испробовать приспособления из арсенала садомазохистов, может, тогда я успокоюсь. И потом, в парижской жизни не было ничего особо интересного, здесь все оставались в пределах своих социальных и возрастных групп; чтобы нормально побеседовать, требовались общие точки отсчета; парижане встречались исключительно в своем кругу, и даже если этот круг расширялся, он все равно оставался замкнутым, словно перекрытый чем-то горизонт, – в противоположность панораме, открывавшейся из моего окна. А еще почти все жаловались на скуку. Но, может, только я все видела в таком карикатурном свете, может, я просто ничего не понимала в том, что происходит вокруг, вот и все. Бесконечные дискуссии о стратегии выбора ужинов: куда нужно ходить, а куда не нужно, какой состав участников предпочтительнее – узкий или более широкий. Дан Франк [31]31
  Дан Франк – французский писатель и сценарист.


[Закрыть]говорил, что специально купил маленький дом на острове Ре, чтобы не принимать слишком много друзей за один раз и чтобы обстановка соответственно всегда была стопроцентно интимной. Интимность – их великая спасительная ценность. Они презирали внешний мир и панически не доверяли ему. Только здесь я впервые увидела это в таком масштабе. Леонора возвращалась из Техаса в конце декабря, и этот срок приближался. Я не знала, что буду делать, оставаться ли мне в Париже или вернуться в Монпелье. С точки зрения моего романа с Пьером, нужно бы остаться еще ненадолго в Париже, потому что на расстоянии нам будет труднее разобраться в ситуации с уикендами. Леонора должна вернуться как раз перед Рождеством. Потом она снова пойдет в школу в Монпелье, и, чтобы понять, что у нас может получиться, у меня еще останется шесть или восемь месяцев до следующего учебного года, до сентября. Я была почти уверена, что это он, но из осторожности хотела подождать. В конце ноября, когда я приехала в Монпелье, мой адвокат сказала: если ты снова запишешь Леонору в школу в Монпелье, а потом заберешь ее оттуда, это будет рассматриваться как лишение ребенка привычной среды, и у тебя отнимут права на ее воспитание, так что подумай, хорошенько подумай, не обманывай себя, и, если, проанализировав все, ты решишь, что для нее будет лучше жить с тобой в Париже, то выбора у тебя нет: ты должна прямо сейчас снять квартиру для вас обеих в Париже, найти неподалеку школу и записать Леонору туда уже в январе. В противном случае трудно будет выстроить линию защиты, когда возникнут проблемы. Или же ты можешь остаться в Монпелье, но тогда, если ты вдруг передумаешь и решишь все-таки перебраться в Париж, она будет приезжать к тебе только на каникулы. Ты лишишься прав на содержание и воспитание, так что тебе решать, как для нее лучше. Записывая ее в школу уже в январе, ты, конечно, совершаешь насилие, но это твой единственный шанс. Для меня в обоих вариантах имелись свои плюсы: быть свободной – тоже хорошо. Но с Клодом я Леонору не оставлю – уж очень они сблизились в последнее время. Пусть всё и получится слишком быстро, слишком неожиданно, слишком поспешно, слишком резко. Пьер сказал: конечно, лучше всего снять квартиру на троих, но я не могу на это пойти. Найди что-нибудь для вас с Леонорой рядом со мной в пятом округе, и мы спокойно сможем видеться каждый день. Я так не хотела. Я предпочитала вернуться в Монпелье и, приезжая в Париж, допустим, раз в три недели, жить у него, а от квартиры на Виктора Массе можно было бы отказаться. Но сколько я ни предлагала такое решение, он его отвергал. Он сказал: если у меня не получается с тобой, то и ни с кем никогда не получится, и у тебя тоже. Он не мог объяснить почему, просто у него было такое ощущение, интуитивная уверенность и вывод из прошлого опыта. Так мы и продвигались, шаг за шагом. Мы встретились в Экс-ан-Провансе, у его друзей, и в воскресенье накануне возвращения гуляли на плато, нависшем над долиной Роны, он был сдержан, не мог ни на что решиться. В понедельник я позвонила ему среди дня: я снова говорила с моим адвокатом и просто хотела сообщить ему об этом, и тогда, даже не дав мне досказать, он заявил: ну, теперь-то остался единственный вопрос – на правом берегу или на левом. Но в голосе не было и тени радости, он как бы просчитывал все последствия, логически вытекавшие из создавшейся ситуации. Он исключил из своей жизни любую романтику, любую привязанность, любую спонтанность. Иначе говоря, никогда нельзя было ничему обрадоваться, ни от чего получить удовольствие, никогда нельзя было признаться, что тебе хорошо, и значит, на самом деле никогда хорошо не было, зато все всегда объяснялось сухими четкими фразами. Вечером мы встретились на «Веплере», уже приняв решение, – это был как раз день вручения премии. [32]32
  Премия «Веллер» присуждается в области литературы и искусства.


[Закрыть] На людях он не замечал меня. Когда мы вернулись в мою квартиру, он еще долго тянул, прежде чем подошел ко мне. И мы договорились, что с завтрашнего дня будем искать квартиру на троих. Большую, чтобы каждый чувствовал себя независимым. И еще предстоит уладить все со школой, с записью в нее. Мой адвокат посоветовала ничего не рассказывать ни Клоду, ни Леоноре – не стоит рисковать на таком расстоянии. Между Техасом и Францией. Мне должно было хватить сил – если я действительно считала, что Леоноре лучше жить со мной в Париже, – следовало взять на себя всю ответственность, да-да, осуществить свой замысел самостоятельно. В противном случае, насколько она знает Клода, он вполне способен обратиться в суд. Пьер сказал, что Леонора должна остаться со мной, ее матерью, так ему подсказывает интуиция. Назавтра – это был вторник – я позвонила Моник Немер [33]33
  Моник Немер – преподаватель университета в Кане, писательница, издатель.


[Закрыть] по поводу школьной проблемы; у меня больше не было времени ни писать, ни пытаться это делать, оставалось меньше трех месяцев, чтобы снова найти квартиру, ту, что мы снимем вдвоем с Пьером. На этот раз заполнять анкету мы пришли вместе. И начиная с этого момента жизнь превратилась в сплошную вереницу проблем, которые необходимо было улаживать – нет смысла на них подробно останавливаться, – а удовольствие все больше и больше уходило из нее. Поиск решений отнимал у нас даже само понятие счастья, даже воспоминание о нем. Я и сегодня не знаю, были ли у нас тогда с Пьером хорошие моменты, была ли я уверена, что он – это он. Я страдала, искала квартиру, история с анкетами повторялась, только теперь уже с другими критериями, для больших квартир, зато цены оставались такими же немыслимыми, даже при том, что мы собирались платить вдвоем. День возвращения Леоноры приближался, я ничего не могла найти, а уже наступила середина декабря. Однажды в двух шагах от улицы Мартир мы смотрели квартиру в 130 квадратных метров за десять тысяч франков. Владельцы, у которых была сильная позиция, пользовались этим, чтобы навязать свои бредовые требования. И все с ними соглашались. В данном случае цена нас устраивала, но претензии хозяина относительно всего остального казались явно неадекватными. Он гордился прежним жильцом – выпускником Высшей политехнической школы и не соглашался опускать планку. Он медленно, очень медленно вел нас по квартире, объясняя, как ее следует обставить, чтобы интерьер соответствовал объемам, показывал все розетки и выключатели. Я бы с удовольствием не арендовала, а купила квартиру, лишь бы больше так не мучиться; но в одиночку я не могла этого сделать, а для Пьера такой вариант был неприемлем, и к тому же мы едва знали друг друга. Тем более что он вообще не желал иметь никакой собственности. Напрасно я объясняла ему, что не хочу попасть в ситуацию, когда не смогу оплачивать аренду, а такое может случиться в любой момент, и это нормально, что я хочу иметь собственную крышу над головой. Интуиция подавала голос, она настойчиво подсказывала, что мы должны жить вместе, и если мы не попытаемся сделать это сейчас, то у нас уже никогда и ни с кем не получится. Он ни разу не отступил от этого аргумента. Мы цеплялись друг за друга. Леонора прилетела 24-го, я ей все растолковала. Я ее не заставляла, но ясно дала понять, какой вариант предпочитаю. Леонора поплакала, а потом сказала, что, если ей помогут, она постарается смириться с жизнью в Париже. Решение было принято. На следующий день я приехала в Монпелье для разговора с Клодом и подготовки к окончательному на сей раз переезду. Нам удалось снять квартиру за площадью Сент-Огюстен, там была школа, куда Леонора могла ходить пешком, магазины с товарами на каждый день далеко, но выбора не оставалось, и когда я увидела квартиру, то почувствовала: это то, что надо. Накануне, перед тем как дать согласие, владелица подробно изучила анкеты, позвонила в оба наших банка, но на самом деле других клиентов у нее не было, слишком уж мрачный район – ей даже пришлось снизить арендную плату; так вот, накануне дня, когда она дала согласие, я позвонила Пьеру, чтобы сказать, что изучила маршруты автобусов: поскольку вокзал Сен-Лазар рядом, легко добраться куда угодно; все недалеко, но ничего рядом нет – это минус, ни одного магазина, ни одного газетного киоска или булочной. Но я не смогла найти ничего другого за две недели и за нормальную цену. Я тогда лежала в постели, только что вернувшись после ужина с Каролин Шампетье, кинооператором – после своего приезда я встречалась только с такими людьми, – она меня провезла по кварталу на машине, чтобы подтолкнуть к выбору именно этой квартиры. Сама она выросла в шестнадцатом округе и находила в этих кварталах, которые называла «модиановскими», [34]34
  Патрик Модиано – французский писатель, лауреат ряда литературных премий; действие многих его романов разворачивается во времена фашистской оккупации, и парижская топография играет в них важную роль.


[Закрыть]особый шарм. Я вернулась приободренной, увидев, как много здесь автобусных маршрутов, и позвонила Пьеру, которого тогда еще называла Пьер Луи, и тут-то он все обломал. Сказал, что мы совершаем ужасную ошибку, что на самом деле мы окончательно разругаемся, если переедем в эту квартиру. Он сразу почувствовал себя лучше, приняв такое решение. И больше не хочет вместе снимать квартиру. Он полагает, что гораздо разумнее подыскать нам с Леонорой небольшую квартирку не слишком далеко от него. Он не чувствует, никогда не чувствовал себя способным жить с кем бы то ни было. Ему спасло жизнь лишь то, что он всегда знал свой предел, и он рад своему прозрению как раз накануне совершения ужасной глупости. И теперь чувствует облегчение. Когда я это услышала, то сказала, что мне все абсолютно ясно и я возвращаюсь в Монпелье. Он ответил: ничего не поделаешь, так будет лучше. Можете себе представить, какая у меня была ночь. Назавтра, около трех, позвонила дама из агентства и сообщила, что после двух недель мучительных поисков и отказов нашу заявку наконец-то приняли, осталось только назначить дату подписания контракта. Она удивилась, почему я не радуюсь: обычно согласие владельцев считалось победой. Я притворилась счастливой, но она почувствовала принужденность, неискренность моей радости. К тому же я не торопилась назначать дату. Я позвонила Пьеру, чтобы рассказать ему о квартире. А он вдруг говорит: у меня гора с плеч. Я спросила, почему, если мы ее все равно не берем? Он ответил, что, естественно, берем, что у него был просто момент слабости и что это ничего не меняет.

Мы въехали в квартиру в начале января. И началась каторга. Мне достался больной. Понемногу я стала это понимать. Еще меньше приспособленный к жизни, чем я. Раз в два дня у нас наступал кризис. Мы уже слишком привязались, слишком привыкли друг другу, чтобы расстаться. Леонора тоже привязалась к нему. Я не хотела, чтобы через пять лет после Клода и всего через несколько месяцев после переезда в этот город – что стоило ей немалых усилий – она снова пережила расставание. Я не могла писать, так оно и шло день за днем. Я открывала для себя парижскую жизнь, втягиваясь в ее ритм. Эта зима была самой скверной за последние сто лет. Я хотела вернуться. Не собиралась приспосабливаться к такой жизни. Это было ошибкой – считать, что я обязательно хочу встретить кого-нибудь. Раньше мне было лучше. В первый месяц, в январе, я его отталкивала во сне, просыпаясь посреди ночи от того, что отталкиваю его. А он, впервые привязавшись к кому-то, был в панике. Но в сексуальном плане все было удивительно хорошо, и он меня спрашивал: у тебя когда-нибудь было так? Мне приходилось отвечать, что нет. Ничего не развивалось плавно, все шло рывками, и даже то, что удавалось получить, вырывалось силой. Ценой слез и бессонных ночей. Однажды позвонил Матье, я была в слезах, не только из-за всего этого, но еще и потому, что у меня не получалось писать. Мы переехали в первые дни января. Три переезда за два дня: сначала из Монпелье, потом с улицы Виктора Массе и наконец его переезд с улицы Декарта. Квартира была большой, но все в ней поместиться не могло. Какие-то его вещи мне не нравились, а он хотел непременно их привезти. Но только вначале, потом он капитулировал и решил не цепляться за свою мебель. Через несколько дней после переезда, разбирая вещи, я нашла семь писем, оставшихся от отца и непонятным образом избежавших уничтожения. В течение нескольких недель я их ежедневно перечитывала, пытаясь для чего-нибудь приспособить, но у меня не получалось.

Кристин Шварц, улица Мишле, блок 9,

квартира 262, Шатору, Эндр

15 января 1969 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я не смог ответить тебе раньше, потому что в новогодние праздники отсутствовал. Ты прислала мне очень милое письмо. Теперь мне гораздо проще представить себе, как ты сидишь за книгами и тетрадями или слушаешь учительницу. Твои школьные оценки прекрасны, а то, что ты столь многим интересуешься, вообще великолепно. Возможность узнавать новое – одна из самых больших радостей в жизни, и я в восторге от того, что ты это уже так хорошо понимаешь.

Если у тебя будет желание – и только если у тебя будет желание, потому что я не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной, – я бы с удовольствием получил от тебя еще одно письмо, в котором ты мне расскажешь, чем занимаешься в школе и во что любишь играть.

Я тоже расскажу тебе, что я люблю. И тогда мы будем хорошо знать друг друга к моменту, когда сможем увидеться.

Обними от меня свою маму, а я тебя крепко целую.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

28 августа 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Теперь уже ясно, что нас с тобой связывает невидимая нить, которая не может порваться, потому что она нематериальна. Послушай, я тоже перескажу тебе свою мечту, или почти мечту, что-то вроде ощущения мечты. После твоего отъезда я сам себе кажусь водолазом на глубине, вдыхающим через длинную трубку кислород, который подает с поверхности матрос по имени Кристин. Вещи и людей, составляющих мою жизнь, я вижу через стекло шлема. Предметы немы, а люди жестикулируют и широко открывают рты, словно рыбы. Однажды один из нас дернет за веревку, и я поднимусь на поверхность. А потом снова нырну.

Но это всего лишь мечта, и у тебя есть чем заняться, вместо того чтобы ждать меня на поверхности, а жизнь – достаточно взрослая девочка, чтобы самой знать, что ей нужно делать, и не обращать внимания на наши иллюзии.

Крепко обними за меня свою маму. Посылаю тебе «хоровод поцелуйчиков» (я правильно говорю?), которому ты меня научила. Пиши мне.

Твой папа.

Рашель и Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, Шатору

23 июня 1969 г.

Дорогая Рашель!

Я очень обрадовался, узнав, что в этом году вас обеих ждут прекрасные каникулы. Я буду много думать о вас, и возможно, мне даже удастся встретиться с вами, если ты не против и если у меня самого найдется время на поездку.

Во всяком случае, я бы очень хотел знать ваш адрес и сроки вашего там пребывания. Парочка почтовых открыток тоже бы меня порадовала. Желаю вам прекрасных каникул, хорошей погоды и спокойного отдыха.

Целую тебя.

Пьер.

Дорогая Кристин!

Я получил твой милый подарок, спасибо. Но еще больше я тебе благодарен за то, что ты блестяще наверстала упущенное из-за болезни. Поздравляю, горячо поздравляю! Как бы я хотел расцеловать тебя от всего сердца.

Твоя мама делает тебе отличный подарок – поездку на каникулы в Прованс, и ты его заслужила. Можешь ненадолго оставить свои учебники пылиться, а сама гляди во все глаза на сверкающие краски, слушай во все уши потрескивающие звуки и вдыхай полными легкими яркие ароматы Прованса. Ты наверняка будешь от них в восторге.

Хороших тебе каникул, Кристин.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

28 августа 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я немножко удивился и очень обрадовался, сразу получив от тебя письмо. Оно продлевает нашу встречу и добавляет еще одну черточку к твоему образу, который у меня сложился, а то, что я узнал из письма о тебе, нравится мне так же, как и то, что я уже знал раньше.

Твоя этимология слова «кенгуру» заставила меня призадуматься. Я поискал подтверждения или опровержения в словарях, но не нашел ни того, ни другого. Значит, ты, возможно, права, но если хочешь знать мое мнение, то, по-честному, я бы ответил так: «Кенгуру!» Ведь можно дать дипломатичный ответ, используя австралийское словечко.

Я тоже хотел бы всегда быть с тобой, Кристин. Пиши мне.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

8 сентября 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я ждал твоего ответа с большим нетерпением и рад, что он не задержался. По-видимому, те несколько дней, на которые я в этот раз запоздал со своим письмом, показались тебе долгими, такими же долгими, какими показались бы мне, если бы я должен был ждать столько же. Начнем с вопросов, которые ты мне задаешь.

Да, я пишу книгу, но это будет не чистая лингвистика, скорее, литературное исследование на весьма своеобразную тему, потому что речь пойдет о каталонской литературе.

Нет, я не видел Гейл, но, должен признаться, сожалею об этом.

Да, я читал «Малыша», когда был примерно в твоем возрасте, но «Письма с моей мельницы» и «Сказки по понедельникам» [35]35
  «Малыш», «Письма с моей мельницы» и «Сказки по понедельникам» – книги Альфонса Доде (1840–1897).


[Закрыть]– это маленькие психологические шедевры, тонкие и полные чувств, поэтому я отдаю предпочтение им. Сообщи, что ты думаешь о «Малыше», когда его дочитаешь.

No, my novel is not out. In fact, I suppose you meant to say short story (nouvelle), not really novel (roman). Besides, itʼs neither a novel not a short story, itʼs simply a small article on a linguistic subject. I hope it will be published in the September issue, but Iʼm not sure. You may ask for Vie et Langagein a bookshop this month, if you are interested (two francs), but itʼs not to be found in every bookshop. [36]36
  Нет, мой роман не окончен. На самом деле я полагаю, что ты имела в виду новеллу, а вовсе не роман. Впрочем, это и не роман, и не новелла, а всего лишь маленькая статья на лингвистическую тему. Надеюсь, она будет напечатана в сентябрьском выпуске, но не уверен. Можешь купить «Язык и жизнь» в книжном магазине в этом месяце, если тебе интересно (два франка), только он бывает не в каждом книжном (англ.и франц.).


[Закрыть]

Знаешь, никто и никогда не присылал мне поэм. Ты это сделала первой. Мне понравились твои стихи, Кристин, они – биение твоего сердца.

А теперь я хотел бы тебе широко улыбнуться, чтобы увидеть, как покажутся в ответ твои белоснежные зубки. Ага, вижу их. Поцелуй в уголок глаза – за усердие. Обними за меня крепко свою маму и пиши мне.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

17 октября 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

У меня достаточно времени, чтобы думать о тебе, но не хватает его, чтобы написать. Ты должна это понять, пиши мне, как только у тебя появится время и хотя бы маленькое желание. Я всегда с нетерпением жду твоих писем. Мой Страсбург полон малышек Кристин, которые совершенно неожиданно появляются передо мной: рядом с деревом, которое отказывается назвать свое имя, чтобы напомнить, сколь жалким ботаником я себя проявил во время нашей прогулки по парку Оранжери, или в облике какой-нибудь девочки твоего возраста с лукавыми глазами и хорошо подвешенным языком, чтобы напомнить мне, что ты-то уж все заметишь и за словом в карман не полезешь. Или в аэропорту Страсбурга перед вылетом в Лондон, чтобы сказать мне: может, возьмешь меня с собой, я так хочу увидеть Англию! Но стоит мне сесть за письменный стол – и работа поглощает минута за минутой все то время, что я мог бы посвятить письму к тебе.

Почему Бразилия? Возможно, потому, что это страна, все богатство которой – в будущем. Так же и ты, ведь перед тобой открыт весь земной шар.

Я полностью согласен с твоим выбором любимых певцов и артистов, только бы добавил к ним несколько итальянских актеров, например Марчелло Мастрояни и Витторио Гасмана, потому что очень люблю итальянское кино.

Что же касается писателей, то мы еще о них поговорим, если хочешь, ведь здесь выбор гораздо сложнее. Я не читал «6 приятелей», [37]37
  «6 приятелей» – популярная французская серия приключенческих романов для подростков.


[Закрыть]о которых ты пишешь. Может, назовешь мне их автора?

От всего сердца благодарю тебя за прекрасный эдельвейс, он для меня – это ты в горах. И спасибо за милые слова в конце.

Хорошо работай.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц

8/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

31 октября 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я обязательно должен поделиться с тобой своим мнением относительно математики. Надеюсь, это поможет тебе. Хочу, чтобы ты поняла: математика значительно менее сложна, чем кажется. И вот почему. На самом деле математика – всего лишь один язык среди многих. Достаточно выучить ее словарь, и все станет ясно. Если у тебя хорошо идет немецкий, ты справишься и с математикой, потому что и то и другое – разные способы выражения реальности. Просто у математики одна-единственная задача: выразить все, что нужно, очень быстро, тогда как французский или немецкий стремятся еще и к элегантности, живописности и т. п. Поэтому достаточно хорошо разбираться в смысле математических символов, чтобы тебе открылась действительность, которую можно было бы открывать и на ощупь, только значительно медленнее. Главное – понять математические символы и слова, а потом комбинировать их будет уже легко. Если у тебя плохой контакт с учителем, возьми свой учебник и постарайся все понять самостоятельно. Если попадается непонятное слово, бери словарь. В математике все просто, беда в том, что объяснения плохи или зачастую плохи, потому что ученик не знает смысла всех слов или всех символов из этих объяснений.

Как и по всем остальным предметам, не нужно никогда заучивать теоремы наизусть. Их надо понять, и тогда все станет просто. Вот увидишь, скоро у тебя и по математике будут прекрасные оценки, и притом без особых усилий.

Но если ты все же не сумеешь разобраться самостоятельно и не найдешь никого, кто бы тебе объяснил, скажи мне, по какому учебнику ты занимаешься. Я его куплю и постараюсь тебе помочь.

Завтра День поминовения, и ты, конечно, будешь думать о своей бабушке, а я буду мысленно с тобой, чтобы разделить твою печаль.

В своем писме ты расказываешь о мадемуазель Дебюши, толко я не понимал, чему она учить. Скажеш об етом в следущем писме. Опесание наряда, в катором ты была, кагда атправела свае паследнее писмо, мне очинь паправилась, ано мне напомнела тваи красивыи ресунки.

Вот видишь, я умею делать еще больше орфографических ошибок, чем ты!

Я тебя обожаю. Пиши мне.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

29 ноября 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Начну с ответов на твои вопросы. Претерит – единственная простая форма прошедшего времени в германских языках. Иными словами, в этих языках, в отличие от романских, не различаются выражения «я взял» и «я брал». Они говорят «ich nahm» «I took».

Теперь перейдем к «истории со склонением и падежами». Я не очень понял твой вопрос, да и вообще обсуждение этой темы слишком затянется. Поэтому ограничусь подсказкой: есть один очень простой прием, позволяющий легко согласовывать прилагательное и существительное. Для этого достаточно хорошо знать окончания определенного артикля, и тогда ты поймешь, что это склонение, которое тебе кажется столь сложным, на самом деле предельно простое и логичное.

Ты спрашиваешь еще и о «zum». Это слитная форма – такие есть во многих языках – словосочетания «zu dem». Так же и во французском говорят «аu» вместо «à lе» и «du» вместо «de le». В немецком языке основные слитные формы – это zum от zu dem, zur от zu der, am от an dem, im от in dem, ins от in das. Они употребляются чаще, чем неслитные, а иногда вообще обязательны.

Есть и другие, менее распространенные слитные формы, например: vorm вместо vor dem.

Теперь, как узнать род существительного в немецком? Существуют очень полезные правила, обычно их можно найти в конце учебника по грамматике. Кстати, тебе нужна немецкая грамматика, английская и т. д. У тебя есть? Я тебе привезу один немецкий учебник, он прекрасный и очень простой.

Ты пишешь о Мольере и немного жалуешься: опять Мольер! Я тебя понимаю, но когда видишь, насколько посредственны современные комедии, то, честно говоря, невольно радуешься, что существует Мольер!

Теперь пару слов об «этом идиоте Помпиду». Ну да, мама платит огромные налоги, и твое возмущение понятно. Но знаешь ли ты, сколько зарабатывают африканцы? Гражданин Кот-дʼИвуара, одной из самых богатых стран Африки, зарабатывает в среднем 2 тысячи франков в год, то есть 180 франков в месяц. Как в такой ситуации возвращать долги? Да и есть ли вообще какие-то долги? Мы очень скоро еще поговорим об этом и о многих других вещах, потому что я по-прежнему собираюсь приехать в Шатору 16 декабря, а может, и 15-го, если получится. Пока не могу точно определить дату.

Люблю тебя всем сердцем.

Папа.

В своей «Безумной любви» Бретон говорит, что люди по глупости разочаровываются в любви, что он тоже терял в нее веру, что мы живем, подчинившись мысли, будто любовь у нас всегда позади, а не впереди. И главное, мы в конце концов соглашаемся, что любовь со всей ее чистотой и ясностью – не для нас. Мы тянем за собой лживые воспоминания и готовы оправдывать их даже первородным грехом, лишь бы не признавать собственную вину. И однако, для каждого из нас обещание, таящееся в любом следующем мгновении, содержит в скрытом виде все тайны жизни, которые однажды откроются в другом существе. Как-то днем я спросила Пьера, нравится ли ему быть влюбленным, он мне ответил, что нет, и я с ним согласилась. Я была разочарована. Мне не удавалось писать. Только это имело значение, только моя неспособность, постоянно напоминавшая о себе, и выносить это и дальше было невозможно. По утрам я впадала в такую панику из-за невозможности ничего придумать, что, едва проснувшись, включала компьютер. Дождь шел каждый день. Не прекращался и ночью, длился и длился непрерывно, это было некое постоянное внешнее явление, неотъемлемо присущее самому городу. Он не прекратится и в будущем году. Люди говорили, что такого не случалось уже сто лет, но Фредерик, который родом из Ниццы и которого я встретила, когда жила там, сказал мне, что это неправда и в прошлом году было то же самое. Каждое утро я вставала, видела дождь, сразу представляла себе, какой денек мне предстоит, и уже за завтраком говорила Пьеру, что вернусь в Монпелье. Это изматывало его. Ведь он впервые жил вместе с кем-то, а тут я собиралась уехать из-за дождя. Тогда как ему казалось, что он делает максимум возможного. Он не давал мне счастья и сам не был счастлив. Он не понимал, что еще может сделать. Несколько раз я ездила в Монпелье, неизменно подумывая о том, чтобы снять дом, куда он будет приезжать на выходные или каждые две недели. Я должна была выбраться из этой ситуации. Встреча, на которую я уже и не надеялась, постепенно превращалась в кошмар, виновата была не только погода – за нее просто все цеплялось. Я не обманывалась – погода лишь оправдание. Возможно, я ошиблась, поскольку боялась остаться одна, может, я не люблю этого человека, которому отдалась вся без остатка. Перспектива одиночества больше не пугала меня, но и тут я не обманывалась: может, стоит ему уйти, и я сразу же пойму, что люблю его. Когда мы занимались любовью, никаких сомнений не было. В общем, я больше ничего не понимала. Возможно, причиной всему – неспособность писать. И двух дней не проходило, а у меня уже менялось мнение. Я не знала, что отвечать тем, кто спрашивал, как у меня дела. Один из друзей Пьера однажды позвонил, чтобы сказать: надо было спросить у меня, уж мне-то известно, что жить с Пьером Луи – невозможно. А Пьер говорил, что Филипп – тот, кто это сказал, – еще хуже, чем он сам, потому что жил в одиночестве сорок пять лет подряд и вообще он сумасшедший. С ним невозможно работать. Единственный показатель, имеющий для Пьера значение.