Текст книги "Faserland"

Автор книги: Кристиан Крахт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Итак, я стою на лестнице и для затравки выкуриваю пару сигарет, а потом начинаю обсуждать с молодым юристом (в пиджаке с рисунком в елочку) проблемы юриспруденции, в которой ни черта не смыслю и которая интересует меня как прошлогодний снег. Затем я завязываю разговор с телочкой, которая ехала со мной в такси и так сексапильно хихикала. Ее зовут Надя, и она здорово пьяна, а поскольку и я опустошил уже третью банку пива, а до того выхлебал еще бог знает сколько всего, мне начинает мерещиться, будто, разговаривая со мной, она мне то и дело подмигивает.

Пока мы с ней болтаем о Гейдельберге, выясняется, что она думает, будто я собираюсь здесь учиться, и я говорю ей, что нет, я приехал сюда только пару часов назад. Зачем приехал, не знаю сам. Она слегка теребит мою барбуровскую куртку, а именно то более темное место на груди, от которого я в отеле оторвал нашивку "Айнтрахт – Франкфурт". Там остались не вытащенные мною обрывки ниток, и время от времени она дергает за одну из ниточек как бы невзначай, совершенно не сознавая, что делает. Это у нее получается очень мило, действительно мило.

Я решаю проверить, каков расклад, и сажусь на ступеньку – девчушка тоже садится рядом со мной. Значит, сработало. Обычно я применяю подобные трюки, чтобы посмотреть, насколько телка готова подчиняться моей воле. И, как правило, они, эти трюки, срабатывают. Надя, значит, продолжает трещать без умолку, и когда я говорю, что хочу сходить на кухню и принести себе еще пива, просит принести одну банку и ей, а она, мол, подождет меня здесь, на ступеньках. Она действительно очень славная – именно потому, что глупышка, и эта ее наивность или глупость почему-то действует на меня освежающе. Я хочу сказать, что она болтает просто так, не особенно задумываясь о том, что говорит. У нее совершенно нет комплексов. А я сам не то чтобы закомплексованный, нет – но у меня есть определенный набор шаблонов, вмещающихся один в другой наподобие матрешек, и я не могу их не применять, когда общаюсь с людьми. Слово "шаблоны", вероятно, здесь не совсем подходит. Мне трудно точно описать, что я имею в виду. Это как колесико, которое вращается и, когда находит нужный паз на другом колесике и зацепляется за него, механизм срабатывает. Я думаю, все это вместе немного напоминает мультипликационный фильм.

Когда я выхожу из кухни с банкой пива для себя и другой для Нади, Ойген хлопает меня по плечу. У него в самом деле очень светлые волосы, и я только сейчас замечаю, что его левую щеку пересекает шрам, и пока он говорит какие-то банальные вещи, я все время смотрю на этот рубец на его лице. Он стоит, прислонившись к холодильнику, и что-то долдонит, но я ничего не слышу, только пялюсь на этот прикольный шрам, а потом все-таки стряхиваю с себя оцепенение, извиняюсь перед ним и с двумя банками пива в руке опять спускаюсь в вестибюль.

Ойген идет за мной. Я быстро закуриваю сигарету и оглядываюсь в поисках Нади, которая куда-то исчезла, и вдруг он хватает меня за затылок. Его лицо наклоняется к моему – так близко, что мне это не в кайф, – и изо рта у него несет пивом, и я вижу, что шея вокруг его кадыка, который ходит взад и вперед, пока он со мной разговаривает, толком не выбрита. Она покрыта такой короткой черной щетиной.

Этот пукс что-то уж чересчур навязчив, но тем не менее у меня такое чувство, что я должен быть вежливым, потому что все так чертовски дружелюбны со мной, а Ойген, чей рубец проступает все отчетливее (и непонятно, как я раньше мог не заметить такой здоровущий шрам), явно настроен поточить лясы. Я улыбаюсь, киваю и попыхиваю своей сигареткой. Куда же подевалась эта дуреха Надя? Теперь Ойген говорит, что хочет мне что-то показать. Он берет меня за руку, и тащит за собой вверх по лестнице, и, пока мы поднимаемся на второй этаж, без умолку болтает.

Он заводит меня в какую-то комнату, закрывает дверь, а я в это время быстро отхлебываю большой глоток пива. Комната, очевидно, принадлежит ему, потому что он свободно в ней ориентируется и вообще ведет себя так, как если бы это была его комната. У меня такое ощущение, будто он нарочно дотрагивается до каких-то вещей, чтобы показать, что он здесь у себя дома.

На софе в углу сидят какая-то краля и пожилой хмырюга, они целуются. Пожилой – это, может быть, чересчур, но за сорок ему точно перевалило. Он засунул руку под ее свитер и лапает ее, и оба даже не слышат, что Ойген и я вошли в комнату. Из динамика доносится фортепьянная соната Моцарта или Бетховена. Я не особенно разбираюсь в классической музыке. Те двое продолжают обжиматься. Мне это совсем не нравится, и я испытываю чуть ли не физическую потребность убраться отсюда, опять спуститься вниз, но не делаю этого из вежливости. Это, конечно, большая глупость, но вежливость у меня в крови – тут уж ничего не поделаешь.

Теперь Ойген берет коробку от моцартовского CD, кладет ее на стол, который стоит рядом с софой, вытаскивает из кармана пиджака две бумажных упаковки и из одной высыпает на коробку большую горку кокса. Пока я закуриваю еще одну сигарету, он, ни на секунду не прекращая своей болтовни, достает маленькую серебряную трубочку, подносит ее к горке кокса и втягивает в нос изрядную порцию. Потом поднимает нос кверху, усмехается и протягивает трубочку мне.

Я, не двигаясь с места, говорю: спасибо, не надо. Пара на софе начинает хихикать, и я замечаю, что музыка играет все громче, а Ойген крепко берет меня за плечо и говорит, что я должен разочек попробовать, ничего страшного не случится. Я отвечаю, что сожалею, но я принципиально против любого кумара, и что теперь мне нужно спуститься вниз, там меня ждут; и тут Ойген ухватывает меня спереди за брючный ремень, а другую руку кладет на мою задницу. Двое на софе перестали тискать друг друга и теперь гогочут как шизанутые, и в этот момент я вижу только шрам и светлые, слишком длинные космы этого козла и чувствую, как он поглаживает мои ягодицы, а потом пытается – в самом деле, я ничего не выдумываю – через штаны засунуть свой указательный палец в мой задний проход.

Он очень сильный, и когда я начинаю вырываться, его рука соскальзывает вниз, крепко обхватывает мое колено, и я падаю навзничь. Я мигом поднимаюсь на ноги, бормочу что-то невразумительное и выскакиваю из комнаты. Вслед мне несется лошадиное ржание. Спускаясь по лестнице, я замечаю, что колени мои все еще дрожат. Я оглядываюсь через плечо, но Ойген, по счастью, меня не преследует, и я захожу на кухню и отхлебываю большой глоток тепловатого джина из бутылки, которая стоит там на столе.

Нади нигде не видно, и я вдруг ощущаю себя на этой тусовке очень неуютно – более того, понимаю, что основательно влип. Я решаю пойти поискать эту самую Надю. В кухне ее нет, и на лестнице, по которой я только что спустился, ее тоже не было. Оглядываясь по сторонам, я курю сигарету и вдруг отдаю себе отчет в том, что нажрался до предела. Я замечаю это по тем признакам, что сигарета только усиливает степень опьянения и что в голове у меня все кружится, как если бы мозг мой был волчком, который уже не может остановиться. Мне плохо.

Ойген, к счастью, испарился, и я спрашиваю у каких-то студентов, которые, прислонясь к стене, хлебают пиво, не видали ли они Надю, но никто ничего не знает. Впечатление такое, что они вообще не представляют, о ком идет речь. Мне приходит в голову, что телка, может быть, назвала не настоящее свое имя, но я тут же думаю: а, собственно, зачем бы она стала так делать?

Я чувствую себя говенно. Бог мой, как же мне хреново! Но худшее еще впереди: рядом с кухней я замечаю открытую дверь, дверь в погреб, и – сам не знаю зачем – спускаюсь по ступенькам вниз. Внизу гораздо прохладнее, чем наверху, сыро и пахнет гнилью.

В углу погреба, у ящика с винными бутылками, полулежит Надя. Одной рукой она опирается на ящик, а другой крепко сжимает шприц. Шприц торчит из ее щиколотки, прямо над краем туфли. Рядом с ней развалился Нигель. Его правое плечо перетянуто кожаным жгутом, и из ранки на сгибе локтя тоненькой струйкой сочится кровь.

Я просто не верю своим глазам. У меня такое чувство, будто внутри у меня что-то непоправимо вышло из строя, будто я навсегда утратил центр равновесия. Будто вообще никакого центра больше нет. Нигель, кричу я. Дерьмо собачье. Нигель! Он не отвечает. Я спрашиваю: ты что, бля, вообще не хочешь со мной знаться? И он говорит, спокойно так говорит: разве мы знакомы?

Он улыбается и закатывает глаза – остаются только белки, – и его лицо принимает совершенно умиротворенное выражение, потом он роняет голову на грудь, и волосы падают ему на лоб. На его бежевых брюках – пятно засохшей блевотины. Надя выдергивает иглу из своей лодыжки, поднимает глаза и начинает жалобно постанывать – но и она тоже меня не видит. Внутри шприца, который она держит в руке, сквозь светлую жидкость пробивается тонкая красная ниточка.

Я закрываю глаза и бегу вверх по ступенькам, пару раз падаю, больно ушибая колени. Но я не хочу, не могу открыть глаза. Наверху, в холле, опять играет та же спокойная джазовая музыка. Стэн Гетц, проносится у меня в голове, это Стэн Гетц. Был такой CD, где он играл вместе с Аструд Джильберто. Называлось все это Walkman-Jazz. Или не CD, a пластинка? Существовали ли вообще в то время CD-диски? На пути к выходу я сбиваю пару пустых бутылок, потому что глаза у меня все еще закрыты, и они разбиваются вдребезги на каменном полу, и кто-то кричит мне вслед нечто неразборчивое, и кто-то другой смеется, и когда я оказываюсь на улице, по ту сторону двери, все вдруг делается желтым, хотя глаза я так и не открыл, и в тот же миг сознание мое отключается.

За минуту перед тем, как упасть, я думал не о Нигеле и не о Наде. Я думал о том, что не знаю, какие перемены ждут нас в ближайшие годы. Раньше все было обозримо, предсказуемо. Но теперь я просто не знаю, что на нас надвигается. Будут ли и дальше распространяться пестрые тренировочные костюмы, сочетающие в себе лиловый, светло-зеленый и черный цвета? На Востоке все носят такие, и люди там терпеливее, невозмутимее и вообще гораздо симпатичнее, чем у нас. Может быть, Восток заполонит Запад своей невозмутимостью и своими тренировочными костюмами. В таком исходе было бы нечто утешительное, думаю я, действительно нечто утешительное, потому что одетый в лиловое нелепый ост-менш мне в миллион раз милее, чем какой-нибудь наглухо отгородившийся от внешнего мира западный неврастеник, с чавканьем пожирающий за столиком в торговом пассаже своих любимых устриц. А огромные массы немытого народа с Востока – из Молдавии, с Украины, из Белоруссии непременно хлынут к нам. В этом я уверен.

Шесть

Как именно я выбрался из Гейдельберга и в конце концов оказался в Мюнхене, для меня остается загадкой. Может, я сел на поезд, но эта поездка изгладилась из моей памяти, от нее не осталось вообще никаких следов. В поезде я, наверное, ехал с молодыми ребятами, которые хотели попасть на рейв, сборище неформалов на лугу в окрестностях Мюнхена. Думаю, я оплатил им такси от вокзала до этого луга.

Как бы то ни было, я сижу на лугу, поблизости от пирамидообразной палатки. Вокруг меня – сотни рейверов, а может быть, тысяча или даже больше. Все они не в лучшей форме, и похоже, что большинство успело ширнуться или чем-нибудь закинуться.

На заднем плане – импровизированная танцплощадка. Рядом с ней на нескольких поставленных друг на друга больших ящиках водружен стробоскоп. Аппарат то гаснет, то вспыхивает, и тогда все погружается в этот прикольный, не существующий на самом деле свет. Зубы, белые рубашки, джинсы – все светится как бы собственным сиянием, а в действительности потому, что попадает под луч прожектора. Но самого света, света как такового, не видно.

Я, значит, сижу на лугу, и Ролло сидит рядом со мной, и мы наблюдаем за тусой. Ролло – мой старый друг. Сейчас, в этот момент, я снова все вспоминаю: в Гейдельберге Ролло неожиданно воздвигся надо мной в садике того дома. Ролло тоже был в числе приглашенных и видал, как я выбежал из дверей и хлопнулся в обморок; он подошел и стал бить меня по щекам. Он привел меня в чувство, потом поднял на руки и отнес в свою машину, и вместе мы доехали до Мюнхена. Неслучайно на той тусовке, в Гейдельберге, мне казалось, что я вижу кое-какие знакомые лица.

Всю дорогу я прокимарил на переднем сиденье, а Ролло, наверное, в это время гнал по шоссе как ненормальный – судя по тому, что сейчас еще не очень поздно. Думаю, он спас меня от больших неприятностей, но я не благодарю его – это было бы слишком напряжно. То есть, я хочу сказать, он это действительно сделал, но высокие слова тут на фиг не нужны.

Ролло раньше жил на Боденском озере, тогда я с ним и познакомился незадолго до того, как меня вышвырнули из залемской школы. Теперь он живет здесь, в Мюнхене, и время от времени тусуется на рейвах, чтобы словить кайф. Как классно, что он был и на той стремной тусовке в Гейдельберге! Я даже не знаю, почему вдруг вообразил, что скорее всего приехал сюда на поезде. Шиза какая-то!

Мы выпиваем по банке унылого на вкус пива. Поскольку мы одеты цивильно, то есть не носим бутсы в стиле техно, оранжевые майки и бундесверовские штаны, поскольку наши черепушки не обриты наголо, в носах не болтаются кольца, а на загривках нет вытатуированных драконов, рейверы бросают на нас исподтишка испытующие подозрительные взгляды. Но это, собственно, очень клево – то, что ты можешь так провоцировать других одним своим внешним видом, – и Ролло говорит, что местные шизы, видимо, принимают нас за сотрудников Отдела по борьбе с наркоманией.

К нам то и дело подваливают какие-то хиппи в вышитых жилетках из овчины и предлагают чай. Chai, как они говорят. Я нахожу все это очень прикольным. Здесь во множестве водятся такие дятлы, которых вообще невозможно принимать всерьез, но в определенном смысле они все в своем праве – в гораздо большей степени, чем Ролло или я.

Я еще не знаю, почему это так: что они в своем праве, а мы – нет. Может, мы уже слишком стары для подобных развлечений, но мне сразу приходит в голову мысль, что здесь есть и такие, кому явно за сорок. Там и сям пасутся даже мамаши со своими несмышлеными киндерами.

Через некоторое время один хиппи притусовывается к нам. Он, очевидно, просек, что мы не имеем отношения к ловле нарков, не потащим его в тюрягу и не будем шмонать, если он откроет крошечную серебряную коробочку, которая висит у него на груди на кожаном шнурке.

Собственно, он тоже никакой не хиппи. Я хочу сказать, что он хотя и носит кольца в ушах, джинсовую жилетку и кордовые штанцы и ходит без шузов, только в дырявых носках, но на настоящего хиппи не похож – так, серединка на половинку. Он даже обрил себе голову, чтобы его не причисляли к длинноволосым. Он рассказывает о каких-то диджеях: о Моби из "DJ Hell", местного мюнхенского заведения, о Морице из гамбургского "Purgatory"[31], который будто бы гоняет лучшее в Германии «intelligent techno» – уж не знаю, что это значит. Он тараторит без умолку, но, поскольку он так дружелюбен с нами, Ролло и я в принципе ничего не имеем против его болтовни.

Дальше наш новый френд сообщает о том, что некие Феликс и Давид в этом гамбургском "Чистилище" намалевали на потолке красной краской фразу, от которой он тащится каждый раз, как ее видит. Эта фраза, поясняет он, звучит – без всякого обмана – так: "Чистая правда". Печально, думаю я, если фраза подобного рода может кого-то так сильно зацепить; но Ролло говорит, что его это нисколько не удивляет. Ролло вообще крутой циник.

Хиппи достает нас еще какое-то время, а потом ненадолго сматывается чтобы принести кое-что, как он говорит. Я курю, и мы с Ролло беседуем, и потом возвращается этот чудак – с рюкзаком. Прикол в том, что рюкзак выглядит как мягкая игрушка. Хиппи и в самом деле гладит рюкзак, прижимает его к себе, а потом протягивает нам, чтобы мы пощупали. На ощупь рюкзак какой-то шизоидный и совсем мягкий. Я хочу сказать, что к этой долбаной штуковине приделаны всамделишные уши – такие большие обвислые уши, наподобие заячьих, – и весь рюкзак обтянут бежевым плюшем, уже довольно грязным.

Ролло и я переглядываемся. Мы оба ненадолго берем рюкзак в руки, а Ролло даже пару раз его поглаживает. Хиппи улыбается нам, потом достает из кармана штанов пару таблеток, протягивает каждому из нас по одной и говорит: угощайтесь.

Ролло, который не привык ни у кого одалживаться, шарит в кармане пиджака, достает две таблетки валиума[32], протягивает их хиппи и говорит, чтобы тот попробовал, эти гораздо лучше. Парень запихивает таблетки себе в рот, даже не взглянув на них. Это выглядит невероятно прикольно. Ролло и я делаем вид, будто кладем в рот таблетки, которые дал нам хиппи. Я не решаюсь признаться Ролло в том, что не далее как позавчера, в Гамбурге, и в самом деле проглотил одну такую херовину.

Музыка на танцплощадке чересчур громкая. Позади нас, в пирамидальной палатке, звучит более тихая музыка, и ритм у нее совсем не резкий – в ней даже есть что-то, вызывающее ассоциации с небесными сферами. Она напоминает мелодии Андреаса Фолленвайдера или музыку из фильма "Koyaanisqatsi", который я недавно смотрел по телеку. Впрочем, через полчаса я выключил телевизор, потому что фильм был просто невыносимый. Я имею в виду, что там вообще ничего не происходило. Камера проплывала над разными ландшафтами в непрерывно убыстряющемся темпе, и по сути фильм представлял собой не что иное, как растянутый до бесконечности скучный музыкальный клип. Трудно поверить, что кто-то может всерьез смотреть такую шнягу на протяжении двух часов. Разве что Александр, вместе со своей Варной.

В общем, мы встаем, и хиппи говорит, что он, пожалуй, потанцует, и мы желаем ему хорошо повеселиться и говорим, что сами пока побродим вокруг. Этот тип скипает на танцплощадку. Но я почему-то уверен, что нынешней ночью мы еще где-нибудь с ним пересечемся.

Картинка в целом смотрится очень странно. В определенном смысле все это похоже на средневековье. Пара каких-то завороченных фриков расхаживает на ходулях, их головы покачиваются на высоте трех метров от земли. Один весь в черном, с черным капюшоном, другой – в длинном красном одеянии. Его лицо вымазано красной краской, и на голове тоже капюшон. Время от времени они наклоняются и раздают клубящимся бумажные цветы. Если прищурить глаза, легко вообразить, что один из них – Смерть, а другой – Дьявол. Или что они – Чума и Холера. А цветы, которые они раздают, – возбудители заразы.

Теперь, когда я задумался об этом, могу сказать, что все на сегодняшней тусовке напоминает мне картину, которую я видел когда-то в Испании, в музее. "Сады земных наслаждений" Иеронима Босха. Вообще я не любитель смотреть картины в музеях, но эта меня просто потрясла. На ней было множество всяких вещей, к примеру, люди внутри шаров, парящих в воздухе: монашенки, любовные пары и другие типы, у которых сперва отрубают руки и отрезают языки, а уж потом низвергают их в ад.

Я всегда представлял себе, что средневековье повсюду выглядит именно так – особенно на Северонемецкой низменности, которая простирается от Кассельских гор до Фландрии. Для меня средневековье всегда ассоциировалось исключительно с Западной Европой. Всех этих зверств на Востоке просто не было. Я хочу сказать, что когда я мысленно рисую в своем воображении кроваво-красный горизонт и черные контуры огромных пыточных колес на фоне неба, и к этим колесам привязаны люди, над которыми кружат вороны, то подобные сцены всегда имеют место где-нибудь около Люттиха[33], или Аахена, или Гента. Такого средневековья никогда не было, к примеру, в Варшаве или в Вене. Как и такого светлого неба не бывает на Востоке, этот блеклый свет есть нечто специфически германское.

Я бы хотел поговорить об этом с Ролло, но не думаю, что его интересуют подобные вещи, и потому предпочитаю молчать. Он и в самом деле покачивает ногой в такт звучащему сейчас техно. Я имею в виду, что в топоте танцующих есть нечто общее с движениями средневековых кающихся – тех, что бичевали себя и сами себе наносили увечья. Здесь и там все в конечном итоге сводится к ритму, но он приобретает столь абсолютный характер, что вне этого подчиненного ритму мира ничего более не существует.

Я упоминаю об этом только в той связи, что Александр мне как-то написал: рейв в Германии есть современное дополнение к чему-то, что он назвал Рагнарёком. Рагнарёк – конец мира в германском варианте. Так он говорит. Я еще об этом как следует не думал, но не сомневаюсь, что теория Александра соответствует действительности на все сто.

Ролло и я допиваем свое пиво. У нас больше нет никакого желания сидеть здесь и глазеть на оттягивающихся рейверов. Поэтому мы поднимаемся, и Ролло направляется к некоему типу, который выглядит как точная копия этого долбаного Курта Кобейна – те же длинные светлые космы и такой же пижамообразный прикид. Я поневоле иду следом за Ролло. "Кобейн", чувствуется, витает где-то в облаках. Мне вообще непонятно, зачем Ролло с ним заговорил, но тут я вижу, как Ролло, не прерывая разговора, незаметно подбрасывает в его картонный стаканчик с чаем те две таблетки, которые нам давеча дал бритоголовый хиппи. Грандиозный трюк!

Потом мы идем к машине Ролло. По пути видим того самого хиппи бритоголового и в рваных носках. Он лежит, раззявив рот, на лугу, рядом с чьим-то припаркованным авто, и спит глубоким послевалиумным сном. Плюшевый рюкзачок он крепко прижимает к себе. Ролло усмехается и говорит: что ж, теперь он получил ее, свою чистую правду. Я думаю, что шутка вышла херовая: этот бедолага может вообще больше никогда не проснуться. Мне и раньше несколько раз приходило в голову, что Ролло способен на довольно скверные выходки.

Он открывает свой бежевый "порш", и мы забираемся внутрь. Это 912-я модель выпуска 1966 года, но тем не менее "порш", то есть машина, которая не вызывает никаких вопросов (и к тому же самая красивая на всем этом рейве). Внутри, правда, ты чувствуешь себя не как в "порше", а как в каком-нибудь "фольксвагене-жуке". Кожа сидений поизносилась, и все какое-то недоделанное, нескладное – в современных автомобилях такого вообще не увидишь.

Я закуриваю сигарету, опускаю оконное стекло, и мы трогаемся с места, выезжаем с луга обратно на проселочную дорогу, потом на шоссе и потом мчимся к Мюнхену.

Уже час ночи, и мы сперва заезжаем к "Шуману", но уже через пять минут выскакиваем оттуда, потому что в одном углу Максим Биллер опять устроил свои посиделки, а в другом бывший главный редактор некогда знаменитого журнала "Quick" страдает в одиночестве над бутылкой "Сингл Молт". Он пьет не просыхая с тех самых пор, как "Quick" прекратил свое существование.

Лучше уж отправиться в "Ксар". "Ксар" – это такой бар в центре города, где, как правило, сидят и пьют пиво более или менее приличные персонажи. Я когда-то там был, и бар мне совсем не понравился, и я тогда здорово насосался. Это было еще в те времена, когда я охотно ходил в "P-1".

Мы, значит, стоим в "Ксаре", болтаем, пьем пиво и прочее, и вдруг я вижу, что в углу сидит этот тип и орет на кого-то. Я имею в виду Уве Копфа, ответственного за полосу в газете или кто он там еще. Он лыс как колено, и это ему идет, потому что он крутой наци.

Я слышал, что он руководит военно-спортивной (гомосексуальной) группой где-то во франконских лесах и что его подопечные целыми днями учатся стрелять холостыми патронами и разъезжают на джипах, а по вечерам в какой-нибудь лесной хижине "старики" понятно каким способом посвящают молодых новобранцев во все тонкости национал-социализма.

Этот тип, значит, сидит в углу, а поскольку я уже имел удовольствие познакомиться с ним на одной вечеринке и закончилось это тем, что он швырнул мне в лоб зажигалку с нацистской символикой, у меня не возникает ни малейшего желания мелькать в облюбованной им части заведения.

Поэтому я мигом допиваю свое пиво и отправляюсь в "буфетную". Ролло все равно разговорился с кем-то другим. Я, кстати, должен пояснить, что только в мюнхенских барах имеются такие "буфетные" – не знаю, как они называются на самом деле. Там можно купить сигареты, но не в автоматах, как в Гамбурге или Франкфурте, а непосредственно у продавца, который весь вечер торчит за прилавком. Да, и там есть не только сигареты, но и огромный выбор мармеладок в виде медвежат, вампиров, змей и лягушек с белым брюшком, которое всегда мягче и хуже на вкус, чем зеленая спинка.

За прилавком в этой маленькой комнатке стоит Ханна. Перед ней – коробки со сладостями, сигаретами, бутербродами и пакетиками всевозможных чипсов. Ханна – настоящая куколка, хотя так усердно выщипывает свои брови, что над глазами у нее остались только тонкие ниточки.

Кажется, она меня не узнаёт, хотя раньше мы с ней часто болтали в "P-1". Я бы охотно и сейчас с ней потрепался – хотя бы потому, что тогда у меня был бы повод не уходить из буфетной и не рисковать тем, что в главном помещении бара я нарвусь на кошмарного Уве Копфа. Потому что в одном я уверен твердо: от этого мудака можно ждать любой пакости.

Ханна вообще никак не реагирует на мое присутствие. Но мне в кайф за ней наблюдать. Как она тихонько сует тому или другому из своих знакомых пару мармеладных змеек, за которые не берет деньги, – это у нее получается так мило.

Я соображаю, как лучше с ней заговорить. Но, собственно, мне и не особенно хочется. Я хочу просто стоять здесь и смотреть на нее, как она возится со своим товаром, как ее тонкие пальчики с обкусанными ногтями принимают мелкую денежку за конфеты, как она улыбается всем и каждому – даже дуракам, и задницам, и занудам. Таким особенно. Ханна настолько доброжелательна и вежлива с ними, что мне больно на это смотреть. Я закуриваю сигарету и держу горящую спичку так, чтобы она осветила мое лицо. Но Ханна все равно меня не видит.

Я еще некоторое время наблюдаю за ней, а потом появляется Ролло и говорит, что повсюду меня искал. При этом он так прикольно моргает – я прежде видал подобный бзик у одной телки. Была такая Она, которая начинала моргать как ненормальная всякий раз, когда что-то ее расстраивало. Но Ролло-то сейчас ничем не расстроен. Он гонит телегу о каком-то пивняке, однако я не въезжаю в тему. Часто бывает так, что я вообще не могу врубиться в то, что говорит Ролло. Потом он подходит к Ханне, целует ее в правую и в левую щечку, но в этот момент за моей спиной, в баре, начинается что-то вроде разборки.

Кто-то орет во всю глотку, и я думаю, что наверняка тут не обошлось без Уве Копфа. Он определенно швырнул свою зажигалку в лоб еще кому-нибудь, кто оказался круче его самого, и теперь надо ждать крупных неприятностей.

Ролло говорит, что бары, где случаются подобные драчки, не место для мыслящих людей, и я отвечаю: да, согласен, – хотя на самом деле охотно остался бы и посмотрел, как вздуют этого Уве Копфа. Мы берем свои пиджаки, Ролло подмигивает Ханне, и мы с ним через коричневую дверь выходим на улицу.

Потом садимся в его тачку и едем к нему домой. По пути я запихиваю в рот пару зеленых мармеладных зверушек, которых Ханна сунула в карман Ролло. Они приторно сладкие и липнут к зубам. Я открываю окно и выбрасываю надкусанную зверушку на мостовую. Потом закуриваю сигарету.

Квартира Ролло находится в Богенхаузене[34], и она просто гигантских размеров. Я думаю, в ней не меньше девяти комнат. Каждый раз, когда тебе кажется, что здесь ты уже все видал, всплывает еще что-то неожиданное. На стенах висят пейзажи девятнадцатого века, и повсюду рассредоточены предметы мебели, которые не очень подходят друг к другу. Например, тут есть такая китайская тахта для курильщиков опиума, которая, вероятно, делалась в расчете на двух персон, и Ролло всегда валяется на ней и читает триллеры Кена Фоллета и Джона Ле Kappe. Других книг он не признает – не потому, что ему их не осилить, а потому, что его интересуют только триллеры и романы о тайных агентах.

Эта китайская опиумная тахта, как рассказывал Ролло, происходит из Циндао, который раньше назывался Цзяочжоу и принадлежал Германии[35]. Прадед Ролло занимал высокий пост в тамошней администрации, а еще раньше служил на каких-то тихоокеанских островах, которые тогда тоже относились к германским владениям. Насколько я помню, на архипелаге Бисмарка. Ну так вот, на этой тахте лежал еще прадед Ролло, и я думаю о том, как он мог выглядеть, этот прадед, носил ли он постоянно белые костюмы и как часто должен был менять свои рубашки (из-за жары). Я спрашиваю себя, жил ли он одиноким затворником, или был светским львом, или пописывал скверные стишки – и проявлял ли жестокость по отношению к своим китайским подчиненным.

Во всяком случае, я легко могу себе все это представить, особенно когда закрываю глаза, и образ Ролло, лежащего на тахте в своей мюнхенской квартире, постепенно сливается в моем сознании с образом его прадедушки, который скончался где-то на гигантских просторах германской колониальной империи, в болоте, от тяжелой лихорадки.

И тогда я думаю, как классно было бы, если бы и я завел себе вещи наподобие этой тахты, которая вызывает бесконечное множество ассоциаций и сама древесина которой служит подтверждением тому, что все в нашем мире имеет свое четко обозначенное место. Хотя, по сути, такая вещь была бы для меня только лишней обузой.

Ролло, значит, сидит на этой опиумной лежанке и потом вдруг приглашает меня на вечеринку, которую он устраивает завтра в Меерсбурге, по случаю своего дня рождения. Я чувствую себя довольно неловко, потому что ничего об этом не знал – не знал о его дне рождения, хочу я сказать. В конце концов, я встретился с ним в том доме совершенно случайно. Но Ролло не был бы Ролло, то есть самым гостеприимным человеком в мире, если бы не нашел миллион аргументов и не убедил бы меня, что все в порядке, что он страшно рад возможности пообщаться со мной и что завтра утром мы вместе поедем в его авто туда, на Боденское озеро.

Потом мы включаем телек, но там ничего нет, потому что уже очень поздно, и тогда Ролло показывает мне комнату, где я могу переночевать. Я раздеваюсь и ложусь в постель, но мне не спится, и я иду на кухню, чтобы выпить стакан воды.

По пути к себе я заглядываю через полуоткрытую дверь к Ролло и вижу, что он все еще сидит на тахте и читает книгу. Я не могу разобрать, что это за книга. Скорее всего, Джон Ле Kappe. Ролло не замечает меня, я возвращаюсь в свою комнату и быстро засыпаю.