Текст книги "Эскамбрай (СИ)"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Потом пошла наверх будить Марисели, оставив нас ждать в гостиной. Свет от трехсвечника блестел на полированном кедре плотно закрытых ставен. В маленьком доме царила полуночная тишина.

Из нас в этом доме прежде бывал один Пипо. Он, заслышав на лестнице шаги, хотел первым броситься приветствовать хозяйку, но, оглянувшись, остановился, попятился и пропустил вперед крестного.

У Мэшема удивленно полезли вверх брови: он ничего не понимал. Вот прошуршал плотный шелк ночного бата, вот две тени встретились и слились в полумгле... А вот сорвиголова, вожак шайки беглых рабов, держа за руку, ведет к столу хрупкую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета блондового шелка, и она с глазами, полными радостных слез, крепко обнимает и целует всех полуночных гостей.

Нет, не всех. Когда она увидела, что последний гость – белый, она испуганно оглянулась и спросила:

– Кто это? И где Идах? Что со стариком?

– Ничего, – успокоил ее Филомено, – он не мог отлучиться от захворавшей жены. А это свой человек, сеньор Алехандро... А это Марисели, моя жена.

Он произнес эти слова тихо, но так, что мороз продрал по коже. Не одну меня. Мистер Александр Мэшем поцеловал протянутую руку, и по выражению его лица я поняла, что мальчик кое-что понял.

Принесли еще свечей, накрыли поздний ужин. Свет канделябров отражался на хрустале стаканов, блики прыгали по лицам странной компании, собравшейся за столом. Черные и белые. Это и сегодня не сплошь и рядом. А тогда... Каники хотел назвать свою Марсели своей женой перед всем светом. Он имел на это право, потому что любил. Но он мог это сделать только перед нами, – теми, кому верил. Боль и досада жгли его, и он вымещал эту боль на всем постылом мире.

Капля камень долбит: за семьдесят лет с места сдвинулось многое. В этом имеет свою заслугу и Каники. Может быть, пройдет еще семьдесят лет, и другой такой же черный, с жаркой кровью парень возьмет другую нежную, стойкую белокожую девушку за руку и сможет пройти с ней через толпу в большом городе, не встретив ни единого косого взгляда. Отчего бы мне об этом не помечтать? Я надеюсь, что так и будет.

А тогда – что ж, черное и белое, белое и черное, оттенки, переходы цветов, их игра многое определяла в жизни. И если черные и белые собирались за одним столом – это было нечто из ряда вон выходящее. Но мы привыкли уже жить так – из ряда вон; я, по крайней мере, привыкла. И хотя эта жизнь была порой рискованна и всегда нелегка – в ней были свои приятные стороны. Например, чудо такой тайной вечери.

Не знаю, какие ангелы трепетали крылышками под потолком высокой залы – но дух беспокойных скитаний, сопутствовавший нам так долго, отступил в эту августовскую ночь далеко. Дружелюбие и умиротворенность царили за столом, словно предвестник счастья нашего дома, словно просыпалась золотая пыльца его ставен.

Марисели очень изменилась. Видно, много воды утекло с тех пор, как я видела ее впервые. Смягчились черты лица, пропала настороженность, скованность. Я не слышала в ней больше чувства вины, что мучило ее долгое время. Какой вины, за что, о боже?! Она будто даже пополнела немного.

Конечно, разговор шел о бурных событиях предыдущих дней. Не прошло и трех недель с того вечера, как я, гонимая странным предчувствием, прислушивалась к ночным звукам с вершины гряды. А как переменилась за это время судьба! Каники сидел во главе стола и совсем не напоминал безжалостного убийцу, человека, способного зажать в кулаке кучу разношерстного сброда.

Вот он снял с шеи маленький кожаный мешочек – я знала, что в нем. Сверкнули разноцветные огоньки в ожерелье, которого не постыдилась бы и королева. Марисели с испугом в глазах закрылась от снопа бьющих искр и упрекающе воскликнула:

– Ах, нет, ты же знаешь...

Но тут неожиданно для всех вмешался Санди. Он сказал:

– Леди, не отвергайте этого подарка. Он честно заслужен, это его награда за спасение моего корабля.

Марисели поняла и ответила на плохом английском:

– Но это должна быть ее награда! – и попыталась отодвинуть сияющую грудку мне.

– Не волнуйтесь, леди Марисели, – сказал Мэшем, – для всех, кто помог мне в деле справедливости, достанет благодарности.

Нинья улыбнулась и, расправив ожерелье, приложила к шее. Факундо толкнул меня ногой под столом, что означало примерно: "Сопляк, а сообразил!"

Поздний ужин заканчивался. Филомено предупредил нинью, что сеньор Алехандро несколько дней проведет гостем в ее усадьбе, подождать, пока остальные закончат свои дела. А нам к завтрашней ночи нужны оседланные кони. Нинья выслушала без вздоха и ропота, – она, кажется, ко всему привыкла. Она даже переменилась в движениях, стала плавнее, осторожнее... или мне это померещилось? Да нет, не померещилось.

Когда Ма Ирене провожала нас во флигель, где нам отвели место для ночлега, я спросила:

– Давно это она?

Старуха покосилась:

– Что, очень заметно?

– Только если глаз наметан.

– Да наметан-то он у многих, вот беда!

– Так сколько?

– Почти два месяца, по моим подсчетам.

– А Филомено знает?

– Вот сейчас и узнает, прохвост!

– Что собираетесь делать?

– Что, что! Она не первая и не последняя. Сообразим, что делать. Ах, лишь бы все было хорошо: она такая слабенькая!

– Ма, – сказала я ей, – ты знаешь, что мы собрались уезжать в Африку?

Старуха замерла со свечкой в руке:

– Это как?

– С тем молоденьким инглезом. Мы приехали собрать еще людей, чтобы корабль не шел полупустым.

Ма Ирене не раздумывала.

– Мне там нечего делать. Кому нужна дряхлая карга, которую давно позабыли за столько лет? На кого я оставлю этих сумасшедших, кто будет оберегать нинью с ребенком? Нет, нет. Я рада за вас, но для меня возвращаться поздно.

– Значит, Каники остается, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Факундо.

– Разве ты в этом сомневался?

– Пожалуй, нет, – задумчиво ответил он. – Тем более теперь – посмотришь, от эдакой новости глаза у него станут круглые. Ах, черт! Я бы дал себе палец отрубить, чтоб посмотреть, какой у них будет ребенок. Я много перевидал мулатов, но у всех были белые отцы и черные матери. А если случай наоборот – будет какая-нибудь разница?

Он долго не мог успокоиться, но вдруг оборвал себя на полуслове:

– Ах, дружок, – сказал он мне, – а может, тебя тоже задор возьмет и ты подаришь мне еще одного ребятенка?

Что было отвечать? Мы перепробовали все травы и все средства. Благодарение судьбе, у нас уже был Пипо, и благодарение судьбе, что она его хранила.

На другой день Каники зашел к нам во флигель – рожа как маска, но мы-то его знали... Глаза не округлились, но читалось в них явственное: будь что будет, но сегодня я король.

– Я не поеду с вами сегодня вечером, – сказал он.

– Будешь готовить линьяо? – спросил с подковыркою в голосе Гром.

– Все-то вы, забодай вас дьявол, знаете раньше меня самого.

– Кум, твоя бабка не захотела ехать в Африку.

– Что ей там делать и что там делать мне? Скажи, кума, на милость, куда я поеду? В страну мандингов? Я на мандинга не свяжу двух слов. Я не знаю языка, я не знаю обычаев, я не оттуда родом, та земля мне не мать и не мачеха – так... Я здешний, я креол. Тут, на этом проклятом острове, все, чем я живу и от чего помру. Тут остается моя кровь, тут будет жить мое потомство. Единственное, чего мне будет не хватать – это вас. Ясно?

Каники назвал нам места, куда непременно надо было заглянуть – укромные уголки гор, прибежища симарронов. Там мы должны были искать желающих и сообщать им место сбора. Дело предстояло мешкотное и требовало времени.

Я, однако, выбрала момент и завернула к Марте. Толстуха не обрадовала. От ее подружки по борделю не было никаких известий. Приходилось уезжать, не зная ничего о судьбе старшего сына.

Потом у нас еще осталось немного времени, и Факундо уверенно повернул коней. Мы направлялись в Санта-Анхелику.

Шел десятый год с той поры, как мы умчались в галоп, подгоняя лошадей – подумать только! Давно истлела в могиле стервозная вдовушка, истрепалась до дыр пунцовая повязка Ма Обдулии, заросли новой кожей старые рубцы, но только что-то щемило душу, когда с холмов завиднелась белая, как сахар, усадьба и знакомое каре конюшен, бараков, скотных дворов. Я недолго там прожила, но Факундо, который провел в том месте и отрочество, и юность, и молодость, который добился там многого и – как статься – мог бы добиться еще больше – Факундо переменился в лице и помрачнел. Ах, Гром! Я думала тогда, положив ему руку на плечо: в путь! Что было, то было; десять лет прошли в скитаниях, и это из-за меня. Но впереди уже дорога домой – к нашему, солнечному дому.

Откуда я знала, что эта дорога растянется еще на десять лет?

Мы знали, кого искали, и потому спустились к лугу, на котором пестрели коровьи спины. Тот же луг, и та же серая ограда вдали, и тот же длиннорукий пастух в красной повязке, надетой на лысую голову.

– Мухаммед, эй!

Он узнал нас сразу, но не сразу поверил своим глазам. И не сразу понял, зачем мы явились.

– Если бы это было так просто...

– За чем дело стало? Корабль ждет.

– Сестра моя, я тоже учен кое-чему. Я знаю, что такое земля и что она не маленькая. Твой город, он расположен примерно на полдороге между моим городом и этим забором. А еще, если бы я был один! Не знаю, поверишь или нет, но у меня четверо сыновей. Я не могу подумать о том, что с кем-то из них случится несчастье по дороге. А на дороге бед много, я знаю, я в молодости их перевидал.

– Что ж, – сказал Факундо, – ты прав, потому что ты богат. Четверо сыновей – это достояние! Мое единственное сокровище поедет со мной, и я постараюсь не допустить ничего дурного.

Нам непременно нужно было повидать Обдулию.

По правде, к ней не было никакого дела, кроме как попрощаться. Хитрыми кругами ходит судьба, и нечего удивляться, если придется невзначай наступить на свой собственный след. Надо уважать свое прошлое, каким бы трудным оно ни было, и мы приехали отдать дань уважения тому, что оставалось за спиной.

Старуха с трудом встала нам навстречу, опираясь на костыль. Ма Обдулия сильно сдала за эти годы.

– Вы пришли, – сказала она, ловя наши руки своей сухой горячей рукой. – Хорошо, что не забыли меня. Слышала, слышала про вас.

Ее под локоть поддерживала Амор. Что осталось от худышки с грудями в пол-апельсина? Статная, крепкая женщина с сильными руками и пышными формами, с каскадом стеклянных бус, прикрывавших гирлянду из уродливых рубцов – след одной душной ночи.

– Слышала, и не один раз, – продолжала унгана, кряхтя и усаживаясь в качалку. – Хозяйский братец, жандарм, не оставил привычки заглядывать к нам время от времени, а хозяйка нет-нет да и зайдет сюда, по старой памяти, когда гуляет в саду с ниньей. Последнее время, правда, все реже и реже: сварлива стала и сердита, и все дела забрала в свои руки. Сеньора иногда заносит в загулы, но не так, как прежде; Давид по-прежнему майораль, а конюшего наняли со стороны. Все вспоминают про вас, дети, но я – чаще всех. Помните, как мы сиживали здесь?

Помнила все, но больше всего мне помнились вечера и ночи в неторопливых беседах, и я ей сказала об этом.

Ма Обдулия смеялась, трясясь рыхлым телом.

– Помню, как же! Ты была умной девчонкой, дочка. И знала столько, что меня могла кое-чему научить. Но, прости меня, скажу: тебе, моя милая, никогда не стать матушкой Лоа.

– Почему, Ма?

– Потому что ты не живешь в мире духов, ты живешь в мире людей. Твои способности – видеть людей насквозь и знать, кто чего стоит, и ты сможешь вертеть ими при необходимости, как захочешь. Твоя способность предчувствовать будущее касается только тебя, твой трюк с веревочкой – что-то вроде вечной детской шалости. Нет, ты унгана по праву, по праву твоей Силы, но жрицей Лоа тебе не быть. Легба не отворит тебе дверей храма. Но, сколько я тебя знаю, тебя не слишком это огорчит.

Это она сказала правду. Каждому свое; если среди духов и божеств будет толочься слишком много людей, в небесах наступит беспорядок. Мы рассказали Обдулии о том, что происходило с нами за эти годы – она покачивала головой и как будто подремывала, только пальцами перебирала бусины маленьких четок.

– Что ж, мне будет легче умирать, – сказала она под конец. – Легче уходить, когда знаешь, что небывалое может стать возможным. Я не помню своего рода и племени, я не знаю того берега. Но если ты вспомнишь обо мне и произнесешь мое имя, ступив на ту землю – считай, что я вернулась туда на твоем корабле.

– Нам пора, – сказал Гром. – Нельзя, чтобы нас застало утро. Очень было бы обидно попасть куда-нибудь, когда корабль ждет.

– Не торопись, сынок: успеешь. Ничего не случится с вами по дороге. Не хотите передать ничего донье Белен? Пожелания благополучия и здоровья? Хорошо; а остальное я добавлю от себя, если понадобится. А теперь подведите ко мне поближе этого молодца.

Филомено без боязни подошел к старухе, заложив руки за широкий пояс. Унгана долго глядела в его круглые блестящие глаза.

– Он хороший боец, – сказала она, – хотя и молод. Сила, стойкость и смех – вот что я вижу в нем. Он настоящий мужчина, и проживет долго и счастливо. Он не был рабом и никогда им не будет. Элегуа будет хранить его. Это мое благословение, и это правда. В вашем роду, дети, не будет больше рабов.

Она пошарила за пазухой и достала шнур, сплетенный из волос, и надела его на шею Пипо. Потом обняла нас всех:

– Теперь пора! Прощайте!

Мы ушли, потому что больше не хотели видеть никого.

Каники ждал нас в инхенио Марисели: он вернулся днем раньше нас. В Агуа Дульсе мы провели еще два дня.

До сих пор вживе ощущаю аромат этих дней, их цвет, вкус, запах, и горький дым сигар во время долгих бесед запомнился мне как дым расставания.

Мы перемешивали воспоминания с мечтами. Мы прощались. А это всегда нелегко, даже если впереди ждет дом с золотыми ставнями. Но мы не говорили о том, что больше не увидимся. Мы и так это знали – к чему говорить? Много было нерешенных дел и без того. Одно, например, не давало покоя.

– Послушай-ка, куманек, ты знаешь, что мы богаты?

Каники вынул изо рта сигару.

– Знаю, на двух кораблях было много барахла.

– Как мы его будем делить?

– С кем?

– С тобой и остальными.

– Хм... Задачка. Меня она не касается: я свою долю получил, а с остальными разбирайся как знаешь.

– Твоя доля куда больше того, что ты получил.

– Не забудь, кума, про те мешки с серебром, что остались в пещере. Вряд ли я ими воспользуюсь, но – лежат, есть не просят. Я прошу тебя об одном: не давай денег тем, кто не может ими распорядиться. Дураков всегда больше, чем умных.

Иногда с нами сидела Марисели. Она не вмешивалась в наши разговоры и больше потихоньку переговаривалась с Пипо, а я незаметно наблюдала за ней. Да, я оказалась права, и все стало на свои места. Она даже молиться стала как будто реже. А может, она напиталась силой от своего мужчины, и не стало надобности просить ее у бога? Она тихо рдела, когда Санди расписывал ей, что за отчаянный парень Филомено и какой он замечательный моряк.

Санди был не посвящен в наши разговоры и однажды остановил меня на внешней галерее флигелька:

– Миссис Кассандра, скажите, неужели он оставит ее? Эту чудную женщину, переступившую все ради любви?

Мне захотелось назвать его дураком.

– Кто тебе сказал, что он уезжает?

– А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?

– Пуля в лоб.

– Так почему же он не уезжает?

– Санди, ты дурак.

Поморгал глазами и сказал:

– Действительно дурак.

Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.

В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, – я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:

– Береги свое счастье – ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя – в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.

– Храни вас господь и святая дева! – сказала она и каждого перекрестила на дорогу.

– Отвори Легба ваши пути, – вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.

Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.

А мангровые прибрежные заросли, казалось, кишели неграми. Когда Каники условным свистом собрал их на пустой прогалине между искривленных, словно ревматических стволов, в свете зажженной смолистой головешки высветились лица, полные тревоги и надежд. Там было человек восемьдесят – конга, мина, апапа, лукуми, карабали, мандинга, бог весть кто еще, со всего западноафриканского побережья. Был тут и одноглазый мандинга из Касильды – его единственный глаз горел мрачной решимостью. Люди кратко откликались на свои имена и клички и замолкали. Шумел невдалеке прибой, кричала ночная птица, надрывалась, орала во все горло одинокая лягушка.

– Не забыли никого? – спросил Каники, поднимая факел повыше. Мы стояли рядом с ним на небольшом сухом пригорке над низкой хлюпающей луговиной, – Факундо, я, Мэшем. Каники осветил нас поярче неровным светом.

– Видите этих людей? Этот белый парень, он взялся отвезти вас за море. А вот этих двоих – слушайте меня! – если хотите благополучно добраться домой, то повинуйтесь каждому их слову. Они заплатили выкуп за вас всех – они и я, а больше всех – великая унгана Кассандра. Она знает то, что вам и не снилось, негры. Берегите ее и слушайтесь: без нее вас не донесет домой ветер.

Он замолчал и обвел собравшихся из-под прищура раскосых глаз. Все безмолвствовали.

– Что ж, пора!

Толпа расступилась, пропуская его вперед, а за ним пропустили двух человек, гнавших упитанного белого, без единого пятнышка бычка.

– Это еще зачем? – спросил Мэшем недоуменно.

– Молчи, Санди, за умного сойдешь!

Я решительно была с ним на "ты" и просила его сделать то же самое; но он робел, и оттенок, с которым он произносил you, был сбивчив и неуверен.

– Зачем ты их напугал? – спросила я у Филомено.

– Лишний раз попугать не помешает, – отвечал он, посмеиваясь незаметно. – Тут собрался не самый пугливый народ, надо, чтоб тебя уважали.

Раз-два! Со стуком теленок, поднятый в воздух двумя десятками рук, свалился на палубу барки. Само суденышко крепко сидело в вязком иле. Стоял прилив, но он не достигал той высоты, что была в день нашего приезда. Однако Каники посмеивался не зря – восемьдесят пар рук схватились, восемьдесят пар ног уперлись, и барка словно перо заскользила по грязи и врезалась в воду. Шестами вытолкали на открытую воду, поставили мачту, парус. Санди стал к рулю, Каники намотал на руку шкот, и мы двинулись.

К концу следующего дня мы уже были в укромной бухточке, где гляделся в тихую воду красавец клипер – стройный, нарядный, в полном снаряжении.

Новости на корабле тоже были хорошими, – право, после стольких мытарств мы заслужили свою долю везения. Данда, несмотря на мрачные прогнозы английского медикуса, поправлялся и шутил:

– Кому жить нехорошо, пусть умрет и попробует, хорошо ли это!

Он еще лежал пластом, но видно было, что встанет. Данде было лет тридцать пять, здоров как бык и не измучен работой – чего б на нем не заживать ране, как на собаке! Серый выздоравливал с гораздо большим трудом. Они были ровесники с Пипо, но восемь с половиной лет по-разному считались для моего сына и его молочного брата. Кости можно было пересчитать под серой шкурой – так он отощал. Но уже пытался подняться на разъезжавшиеся, как у щенка, лапы при виде нас.

Дюжину оставшихся в живых испанцев приготовили к высадке в последний момент. "Леди Эмили" был готова к отплытию "хоть сию же секунду", как сказал старший Мэшем. Пабло-прыгун, получивший кличку за то, что мог целые мили преодолевать, прыгая с дерева на дерево, как обезьяна, с успехом применял свои верхолазные способности, карабкаясь на верхушки мачт, и с ним еще несколько мужчин половчее и попроворнее осваивали работу марсовых, учась у уцелевших англичан. Вместе они составляли команду, с которой можно было дойти если не до Африки, то до Ямайки наверняка.

Сэр Джонатан торопил нас с отплытием, но мы еще на несколько часов задержались у берегов уютной лагуны. В последних косых лучах солнца на утоптанной площадке у берега, образовавшейся за время стоянки корабля, расчистили место и обступили его плотной толпой, образовав проход от круглого пятачка к плавно уходящей под воду песчаной отмели.

В центре площадки горел костер, и у костра, держа за шею белого бычка, стоял широкоплечий мужчина из племени иджебу – той ветви народа йорубов, что ближе всех жила к морю и знала и чтила его больше остальных.

Готовилась священная жертва Олокуну, богу моря, повелителю течений и ветров.

Иджебу не был ни жрецом, ни вождем (правда, зачастую это одно и то же). Он не знал обряда, и никто его не знал. Но жертва была необходима, чтобы непостоянный бог не сменил милость на гнев. Олокун, совмещающий в своем теле и мужчину, и женщину, изменчив и непостоянен, как судьба или море: то улыбается ласковой красавицей, то хмурится грозным мужем.

Иджебу говорил на своем языке – мне едва понятном. Грянули гулом с четырех сторон четыре витые раковины, сверкнула сталь ножа. С шипением хлынул фонтан крови на раскаленные угли. Дым костра потемнел, поднимаясь к небу, обители ветров.

Иджебу вырезал сердце быка и, зайдя с ним по грудь в воду, отпустил.

Остальные, окунув руки в окровавленные внутренности, полоскали их в море, образовав бурую муть. Иджебу читал молитву, ту, что скорей могла быть услышанной, чем каноническая, потому что исходила от души:

Отец ветров и течений, Олокун, экуэ-ямба-о!

Прости, что не умею говорить с тобой,

Прости, что забыл тебя, отче,

На чужбине,

Прими нашу жертву, Олокун, экуэ-ямба-о!

Пропусти нас через синюю пропасть,

Пропусти, экуэ-ямба-о!

Пропусти нас к домам, нда,

К нашим оставленным очагам,

Экуэ-ямба-о,

К нашим забытым женам,

К нашим выросшим детям,

К духам наших предков, нда,

Экуэ-ямба-о.

И снова грянули четыре витые раковины; и когда они затихли, то ли послышался, то ли почудился всем – отзвук этого гула в стороне, противоположной той, куда уходило солнце. Может, это было эхо, но это был ответ. Раковины Олокуна трубили в душах, хрипло пели о свободе и родине.

Без единого звука толпа негров поднялась на корабль.

Мы стояли поодаль, пропуская всех.

Вот наступило то, чего мы ждали со страхом и болью: расставание.

Каники стоял, крепко уперев в песок ноги в альпарагатах – словно его на твердом берегу донимала качка. Не было и тени привычной усмешки на лице, словно вырезанном из черного эбена.

Идах плакал, обнимая его, и просил, и упрашивал в последний раз:

– Брат, может быть, ты все же поедешь с нами вместе? Ты знаешь, что мы вместе – а что будем мы без тебя и ты без нас?

– Прощай, мой брат, – сказал Факундо, – по голосу я поняла, что слезы душили его. – У меня не было брата, и ты им стал. Прощай, мой брат!

– Прощай, мой брат, – сказала я, и словно колья застревали в груди, мешая говорить. – У меня есть братья на этой земле, но не было лучше брата.

Захрустел песок на прибрежной полосе: кто-то приближался сзади. Это был Кандонго.

– Вы скоро? Что это с вами? Шевелись, эй, Каники! Без вас мы не отплывем.

– Я остаюсь, – сказал Каники.

– Ах, раздери меня семь чертей... Я остаюсь с тобой, если позволишь.

Каники посмотрел на красавца портняжку и впервые улыбнулся.

– Ну что ж, если не шутишь, – сказал он. – Мы креолы, чего мы не видали в Африке? Кроме разве что вот их... Прощайте и знайте, что я люблю вас, пока жив.

– Прощай, – сказал Пипо, – я буду с честью носить имя, которое ты мне дал.

Прощай! Прощай! Это слово звенело в ушах, и пятки словно прирастали к земле, словно не впереди, а позади сиял призрак дома с золотыми ставнями. Я не помню, как поднялась на корабль. То ли я плакала, то ли была сама не своя? Загремели якорные цепи, заскрипели снасти, корабль дрогнул, как живой. На берегу хлопнул ружейный выстрел. В ответ я разрядила оба ствола Лепажа. Это было последнее приветствие названому брату.