Текст книги "Штольня в Совьих Горах"

Автор книги: Корнелия Добкевич

ПРУССКОЕ ЗНАМЯ

Не к чему в Замлынской Гурке[7]7
  Замлынская Гурка – по-русски это название читается иначе: Замельничная Горка.


[Закрыть] мельницу искать. Вот уже больше века люди из деревни этой зерно свое на левый берег Особлоги на перемол возят, а порою и еще дальше. Если спросить их – почему так делают – ответят:

– Так ведь у нас в деревне мельницы нету!

– Как это так? – удивляются приезжие. – Мельницы не имеете? По какой же такой причине ваша деревня Замлынской Гуркой зовется?

– Так была же когда-то мельница…

И начинают рассказывать про Шимона Клосека – про давнего их старосту и превеликого богача.

Добрую пшеницу выращивал на своих полях староста, тридцать ульев на пасеке, коров и овец во множестве имел, дом каменный посреди деревни, ну а в дому и перин, и утвари всякой – полно!

Сытно Шимон ел и жбанов пива не считал, когда с компанией приятелей за стол садился. Каждое воскресенье на пароконной бричке в костёл ездил, хотя и пешком недалеко идти было. И так коней хлыстом с красной кисточкой погонял, что из-под колес во все стороны грязь разлеталась.

– Шимон Клосек словно пан какой ездит! – говаривали люди, от грязи лица утирая. И поспешно дорогу старосте уступали.

А время тогда неспокойное было. После войн долгих и кровавых засели в Силезии пруссаки. Но Шимон больше всего о своем достатке заботился и потому – чтобы от ущерба нажитое схоронить – стал он к прусским властям подлаживаться, усердие ревностное и послушность превеликую им оказывать. Не было у короля прусского во всей Силезии прислужника раболепнее.

Люди говаривали, что однажды прогнал староста даже лотошника, что для детей польские книжечки из самого Кракова скрытно привез. В доме же своем чуть не каждый день привечал Шимон жандармов в синие сюртуки, да шляпы треугольные одетых, мёдом их угощал, колбасой с горохом, да яичницей потчевал. А уж лопотали, орали по-собачьему, и пели гости так, что хоть уши периной закрывай!

– Отступник он, Шимон этот! – осуждали люди. – Со всякими живодерами компанию водит!..

И начали люди Шимона сторониться, дом его за версту обходить. Даже на посиделки вечерние, когда бабы перья сообща щиплют, ни одна девушка туда ходить не стала, хотя сама старостиха их на клёцки с сыром и на кофей заманивала.

Но больше всего Шимон о прусском знамени заботился. Еще и праздник прусский не начинался, а он уж его на волостном управлении вывешивал и зеленью украшал. А чтобы знамя прямей висело, да издалека видно его было – Шимон сам по лестнице на крышу залезал, хотя и в годах уже был, и грузен непомерно. Долго он там тряпицу эту с Фридриховым орлом расправлял, да при том еще во весь голос и короля прусского, и министров его, и даже ландрата[8]8
  Ландрат – немецкий начальник уезда.


[Закрыть] из Крапковиц расхваливал…

Не передашь словами, как всё это людей в Замлынской Гурке гневило: кто, заслышав старостины восхваления, плюнет со злости, кто куском навоза в знамя швырнет, а то и кулаком погрозит. Были и такие, что крепких тумаков Шимону не жалели – если староста в одиночку из Крапковиц пешком возвращался, да после веселой пирушки с ландратом в голове у него шумело.

А жил тогда в Замлынской Гурке некий Станек Завада – удалец, на всякие каверзы и выдумки скорый. Увидел он однажды, как староста-отступник на волостном управлении знамя прусское вывешивает, да и удумал злую шутку с ним сыграть.

«Возьму-ка я, – решил он, сидя на лавке возле хаты, – да и выкраду эту Шимонову тряпицу, как раз перед днем рождения короля прусского! И так запрячу, что этот волк жирный не отыщет ее, сколько бы ни старался: хоть раз в Замлынской Гурке прусского клейма не будет! Пусть ландрат его, козла вонючего, за бороду как следует оттаскает! А потом, когда праздники их пройдут, подброшу эту тряпку с Фридриховым петухом прямо в канцелярию… Вот смеху-то будет! Ха-ха-ха!» – и так рассмеялся Станек, что все козы соседки его, старой Мисюрихи, осот в канаве щипать перестали и, будто по уговору, сразу к парню рогатые головы повернули.

Лето в том году знойное было, жито хорошо выколосилось. Весь день люди за работой возле дома, в поле и в огороде хлопотали. Один староста, как обычно, в полдень на лавке в своей канцелярии разлегшись, похрапывал, на скобу двери закрывши. Никто к нему со своим делом в эту пору ходить не отваживался – разбуженный нежданно, Шимон Клосек в великий гнев впадал, хмурился грозно и на людей покрикивал, словно помещичий свинопас на свиней господских. Даже сам писарь и молодой писарёнок старосты боялись: бывало, как заслышат, что часы на башне костельной полдень вызванивают – скорехонько в корчму, на кружку пива, уходили; только бы их начальник спал в полном покое.

А надо вам сказать, что знамя это прусское, с красивым древком дубовым, когда Шимон его не вывешивал, всегда бережно скатанное, в углу стояло, – за шкафом, где печать старостина, чернильница, перья и книги разные хранились, а также бумаги всякие, в волостном управлении потребные.

Как и все в Замлынской Гурке, знал Станек Завада обычаи старосты, знал и час, когда он спит. В это время писарь с писарёнком всегда возле калитки Мисюрихи останавливались: поболтать с нею любили. Тут и дивиться нечему – приходилась Мисюриха писарю кумой, а сам Мисюр – свояком. А в деревне Мисюриха тем славилась, что каждый сон разъяснить умела: был у нее сонник старинный, так она его наизусть знала.

И вот, накануне дня рождения короля прусского, только лишь в костёле полдень вызвонили, увидел Станек из окна своего, что возле калитки Мисюрихи уже беседа с писарем началась. Загнала Мисюриха коз в хлев, на лавку перед хатой уселась, да и давай с кумом болтать. И так они живо беседовали, что у старухи аж оборки на крахмальном чепчике качались. Не иначе, как она писарю сон его последний разгадывала…

«Ну, видать староста там разлегся» – обрадованно подумал Станек и на небо посмотрел. А солнышко уже прямо над башней костельной оказалось и пригревало сильнее, чем обычно.

Вышел парень осторожно из хаты и в огород побежал. Поначалу в густые заросли конопли спрятался, оттуда в малинник перескочил и через дыру в изгороди, лопухами прикрытую, в сад к старосте пробрался. Прячась за яблонями, никем не замеченный, Станек под самое окно канцелярии подполз и в высокой полыни затаился.

Совсем тихо в канцелярии и в коридоре было: только через окно раскрытое слышно было, как староста похрапывает.

Вылез Станек из заросли полынной и тихонько окно открыл. Обрадованные мухи жужжать и биться о стекло перестали, и вон из душной комнаты вылетели. А староста громко сквозь сон вздохнул и еще сильнее захрапел.

Станек, словно кот проворный, так осторожно в комнату проник, что ни одна половица не скрипнула. Схватил он скатку и, дыхание притаивши, не спуская глаз со спящего старосты, швырнул знамя Фридрихово в полынь и сам за ним поспешно выскочил.

Опять-таки через заросли, через лопухи и густую крапиву – то к земле припадая, то за деревьями прячась, выбрался парень за изгородь старостиного сада, за которым, в тени верб, с тихим плеском текла Особлога.

У берегов, что некруто к прозрачной воде спускались, густые камыши росли, а в них весь день только и слышно было, как птицы болотные перекликаются. Никто в тех местах ни зверя, ни птицу не пугивал – люди из деревни в эту сторону не хаживали.

Мужики зеленого этого затишья пуще огня боялись: молва стоустая ходила, будто там, возле старого моста, кто-то путников страшит. Будто бы однажды, когда два кума Мисюрихи с ярмарки в Крапковицах возвращались и, развеселившись, петь начали – кто-то из-под моста словами той же песенки ответил. Но лишь только они в камыши заглянули, чья-то рука одного из мужиков за полу сермяги ухватила и в реку потянула. При этом что-то в воде так странно булькало и плескалось, что второй кум в страхе превеликом удрал в Замлынскую Гурку и три дня из дома не выходил…

В другой раз писарёнок со своим дядей на телеге через луга ехали; в темноте с дороги сбились. Оглядываются вокруг, а тут из-за вербы молодец статный такой выходит – в кафтане с воротником красным, и шапке алой на голове. Подвезти просит. Ну, дядя и писарёнок охотно его на воз сажают. А у них фонарь новый с собой был, только масла в нем не хватало. Тогда молодец этот сам огонь высек и как-то так устроил с фонарем тем, что он и без масла стал гореть! Потом они уже с ярким светом ехали, так что им и шапка алая, и воротник незнакомца хорошо видны были.

Но когда припало им возле моста на Особлоге ехать – поднялся в реке плеск неслыханный, и странно камыши зашумели. Испугались мужики, обратно повернуть хотели, чтобы кружным путем до Замлынской Гурки добраться, но чудной молодец разгневался страшно и вожжи у писарёнка вырвал. А кони со страху вдруг храпеть начали, словно бы волка почуяли… Ну, тут дядя писарёнка, человек силы великой, столкнул незнакомца с воза, а сам по коням ударил, да живо обратно к городу повернул – чуть колес не поломал. А молодец этот засвистал протяжно, шапку с головы долой, и, не успели беглецы оглянуться, как он ее им вслед бросил. И вдруг увидели перепуганные сельчане вокруг себя пруды глубокие, каких там и не было никогда. Только огонек призрачный то слева, то справа им мигал – с пути сбивал, пока солнце не взошло.

Однако горше всего мельнику приходилось. Мельница его стояла на речке, что в Особлогу впадала.

Когда разошлась по округе весть о том, что возле моста неладно стало и опасно там ездить – начали мужики обходить мельницу. Всё реже люди подъезжать сюда стали, пустынней двор мельничный казался, да и жерновам работы не хватало; всё чаще колеса останавливать приходилось. Сильно горевал мельник-бедняга, что помольщики всё реже заезжают. А потом и вовсе худо стало: сбежали от него и два молодые подручные, которых он для помощи нанимал. Беглецы же, в Замлынскую Гурку явившись, страшные вещи рассказывали: будто на мельнице кто-то ночью мешки с зерном и мукой переворачивает; что вода в речке вдруг сразу поднимается, когда не нужно, а то вовсе убывать начнет, да так быстро, что жернова останавливаются, и молоть никак невозможно…

Не смог больше мельник один в таком безлюдье оставаться – не по себе ему стало. Закрыл он ворота мельничного двора и прочь уехал. С того времени в Крапковицах безвыездно жил, чтобы среди людей находиться. И осталась та мельница совсем заброшенная.

Только птички щебетали тут среди ветвей на ольхе, что возле моста стояла. Заросла мохом дранка на крыше дома и мельницы, а яблоки румяные, что у мельника в саду с яблонь падали, – добычей червей становились. В закромах, где еще малость зерна была, – мыши попискивали, а на крыше мельницы – выводок совиный поселился. Летали отсюда совы каждый вечер на добычу аж к лугам Станека Завады, чтобы там зазевавшуюся перепёлку схватить.

– Страшит кто-то на мельнице! Возле моста и на том лугу какое-то чудище пошаливает!.. – всё дальше и дальше по околице недобрая весть летела.

– Должно быть Утопец это, никто иной… – с миной таинственной Мисюриха соседям говаривала.

Однако Станек никакого Утопца не боялся. Когда он меж старых ольх к мосту прокрадывался, прусское знамя пряча под рубахой, так даже веселый силезский «тройячек» про себя напевал – рад был, что такую каверзу старосте подстроил.

Под его ногами мост шатался и трещал, но Станек на это внимания не обратил и даже приплясывал под песню, да так, что одна доска сразу от моста оторвалась и в воду с громким всплеском шлепнулась.

А под мостом, где наибольшая глубина, как раз в это время, на ложе из мягких трав и ряски зеленой, сам Утопец почивал – ладный молодец, в шапке алой. С того дня, как мельник свой двор покинул, и тишина на мельнице воцарилась, расположился речной владыка под мостом, будто у себя дома, а в ночи лунные и на мельницу охотно наведывался.

Плеск этот заслышав, пробудился он от глубокого сна, на поверхность выплыл и из-за камышей выглянул. Как завидел парня деревенского – тут же, по привычке своей, попугать его замыслил. И начал Утопец тисовые сваи трясти, что в дно реки забиты были. Но в радости своей Станек и этого не заметил: весело напевая, выбежал он на площадку возле мельницы.

Сорными травами та площадка заросла, и были они Станеку почти что по пояс. А на каменном предпорожье мельницы множество ящериц зеленых на солнышке грелось. И все строения мельничные были вроде бы в сон глубокий погружены, густой паутиной оплетены и мохом поросли…

Огляделся вокруг Станек, прислушался. Тихо всё было. Только река чуть плескалась, да листва на ветру шелестела. И следа человеческого нигде не видно.

Осторожно парень двери мельничные отворил и в темные сени тихонько вошел…

Большой тут непорядок был. На полу мешки истлевшие валяются, у стен большие закрома для зерна стоят: оно уже гнить начало и пылью покрылось. От самого потолка до пола паутина свисала, и все углы ею затянуты. Крыльями хлопая, над самой головой парня сова всполошенная пролетела, испуганные нетопыри под стропилами толклись и сор прямо в глаза Станеку сыпался. Клубы пыли и муки затхлой, по полу рассыпанной, из-под ног парня поднимались, когда по доскам он прошел. Отряхнулся парень, чихнул несколько раз.

Присмотрел Станек один из самых больших сусеков, что в темном углу стоял, и знамя Фридрихово поглубже за него спрятал.

– Ну, славное укрытие я нашел! – весело сказал он. – Уж тут-то никто не отважится тряпицу эту искать! Одни нетопыри будут теперь прусскому петуху кланяться!..

Тут снова над его головой сова пролетела, а один нетопырь в полу куртки вцепился и забился с писком испуганным. Стряхнул его Станек, на крыльцо выбежал и накрепко дверь за собой захлопнул. В два прыжка через площадку перебежал и вот уж на мосту снова оказался. Заскрипел под ним настил прогнивший, зашатался мост, затрещало что-то, а вода в речке бурлить начала и шуметь, словно паводок нежданный наступил.

– Помогите! – крикнул Станек и, подобно оленю резвоногому, скорее к ольхам припустился. Что было духу понесся парень напрямик: через лопухи, малинник и заросли конопляные. – Ох, лихо! – шептал он. – Что бы это могло быть? Не иначе, как этот шальной бес, Утопец!

Только на гумне своем, когда в сено пахучее забился, успокоился парень. Устав от беготни, и страху натерпевшись, – заснул крепко.

Пришла ночь, а с нею и время, когда чудеса всякие творятся, о которых люди днем и не помышляют. С полей, где клевер недавно скосили, ветер летний, теплый прилетел. С туманами, что как раз подниматься над рекой начали – поздоровался, старушке-вербе – поклонился, с внучками ее, ольхами молоденькими – расцеловался. Потом выше взлетел и погнал облачко молочно-белое прямехонько к месяцу серебристому – чтобы не светил он слишком ярко и не мешал лилиям водяным свои снежно-белые лепестки свертывать.

Наведался ночной ветер и на мельницу заброшенную. Засвистел, захохотал в щелях крыши продырявленной, застучал ставней, что на одной петле висела. И шумом этим Утопца с реки привлек.

Из укрытия своего, что под мостом было, приглядывался владыка речной к играм и проказам ветра, который ему приятелем доводился. Услышал призыв. Вышел на луг прибрежный, да и пошел в сторону мельницы, чтобы – как всегда в лунную ночь – во владение ею вступить. А из рукавов кафтана его и с краев шапки алой стекали на землю капли воды. И там, куда такая капля упала, гуще трава становилась и всякие растения куститься начинали.

И затянул Утопец – вторя шелесту камыша и шумящим на ветру деревьям – любимую свою песню-заклятие:

 
Пусть с шумом веселым колеса вращая,
По лопастям бурно вода ниспадает…
Вы – филины, совы, летучие мыши —
Скорей за работу! Уж колокол слышен!
 
 
Лишь полночь пробьет, и туман заклубится,
Молчащая мельница вновь оживится,
И будет молоть облака дождевые,
Чтоб тучными стали хлеба золотые…
 

Послушная своему владыке вода в речке, – едва заслышав звуки той песни – поднялась, зашумела и понеслась быстрым потоком по лопастям колеса. Неподвижное днем, завертелось оно и жернова закрутило…

Прошел Утопец через двор, репейником и бурьяном заросший, и остановился возле замшелых дверей мельницы. Толкнул их обеими руками с такой силой, что сорвались они с навесов, а свет лунный бледно-серебристым лучом темноту внутри рассеял.

И увидел тут Утопец стоявшие у стен сусеки с зерном, и начал как всегда забавляться – то переворачивать их, то швырять в стороны, то ногами отпихивать. Такой шум и грохот поднялся, что даже на дороге в Замлынскую Гурку слышно было! Запоздавшие проезжие, когда шум этот долетал, что силы коней подгонять начинали, а кто мог, на полевую дорогу сворачивал, только бы подальше от заброшенной мельницы убраться.

А Утопец тем временем во всю разыгрался. Нетопыри и совы когтями старые мешки треплют и крыльями бьют. Такая туча мучной пыли поднялась, что на минуту даже свет месяца затмила! Рыская так среди мешков и сусеков, нашел Утопец и знамя прусское, Станеком запрятанное. Днем, когда из-под моста за парнем следил, не заметил тряпицы этой: плохо он видел при свете солнечном.

Теперь знамя это заинтересовало его и удивило: сначала наподдал сверток копытом, что у него заместо левой ноги было, потом одумался, поднял его, развернул и осмотрел внимательно. А все совы, которые на мельнице угнездились, слетелись теперь к речному владыке, расселись вокруг него на сусеках и желтые неподвижные глаза с любопытством на знамя уставили.

Красиво переливался атлас при свете лунном. А на нем, кичливо выставив длинный клюв свой и лапы с огромными когтями, чернел спесивый прусский орел. По этому изображению королевского герба распознал Утопец в находке то самое знамя, которое не раз уже видывал из своего укрытия под мостом, откуда любил посматривать на Замлынскую Гурку. Обычно вывешивали знамя прусское на самом высоком доме в деревне, потому и догадался Утопец, что это – важная и необыкновенная вещь.

– Откуда оно могло взяться здесь? – спросил речной владыка у самой мудрой и старой совы.

– Кто-то из людей принес. И тебе в подарок оставил. Угу-у-у… – ответила сова, важно головой кивая.

– Верно! – обрадовался Утопец. – Был тут какой-то парень деревенский… Видать он-то и принес мне этот дар!

– Угу-у! Угу-у! – поддакнули совы.

А самая старшая и мудрейшая из них так промолвила:

– Надобно тебе для такой важной вещи подходящее место теперь подыскать… Угу-у!

– Верно! – согласился Утопец и брови свои зеленые в дугу свел, задумался. – Где же такую красивую вещь поместить?

– Ежели люди на большом доме в деревне вывешивали, то не иначе, как надобно повесить ее над мельницей! – молвила старая сова.

– Правильно посоветовала! – ответил на то Утопец и мудрой сове поклонился.

Свернул он старательно знамя прусское и по ступенькам затрещавшим на чердак взошел, а оттуда уж и на крышу мельницы выбрался. И повесил знамя прусское на самом коньке, чтобы его с дороги на Замлынскую Гурку хорошо видать было.

В тот вечер Утопец людей уже не пугал. Только над солдатом прусским зло подшутил: шел тот из Крапковиц в Замлынскую Гурку, а время позднее было, так Утопец с него шляпу треугольную сорвал и прямо в болото закинул. Да еще захмелевшим музыкантам трухи светящейся за воротник насыпал – перепугались музыканты и разбежались в разные стороны.

Но шутки эти скоро надоели владыке речному. А когда заметил в камышах брошенную мельником лодку, то забрался в нее и на середину Особлоги выплыл – чтобы издалека, при лунном свете, полюбоваться, как знамя короля Фридриха на мельнице заброшенной выглядит.

Но тут месяц за тучку спрятался и никому уже в эту ночь лика своего больше не показал. Не любил он смотреть на орла чужеземного!

Давно уж и полдень миновал, когда очнулся староста от дремоты своей. А была она в тот день для него очень уж приятна. Приснился ему сам король прусский, да в придачу еще и два хорошо в Силезии известных пана из свиты королевской: министр Карл Георг Хойм и генерал кирасирский, граф Манштейн из Ополя. А были эти пруссаки самыми жестокими извергами, мучителями и тиранами люда силезского. Но Клосеку-отступнику всё это нипочем было: не обращал он внимания на мучения земляков своих, а наоборот – старался, как только мог, немцам прислуживать, лишь бы их благосклонность заслужить… Вот тут и приснилось ему, что он с ними за одним столом пирует!

Потому и дивиться нечего, что староста-отступник в самом лучшем расположении духа проснулся.

Через открытое окно канцелярии до него блеяние козьего стада донеслось. Выглянул староста и видит: Тетуля и Лыска, любимые козы Мисюрихи, аж на волостной двор забрели и с козлятами своими спокойненько траву щиплют возле крыльца! А сама бабка в своих воротах стоит, с писарем и писарёнком болтает: они как раз из корчмы на службу возвращались. Видать, сны им разъясняла.

– Мисюриха! – заорал староста. – А ну, забирай отсюда чертово стадо!

– Ой, господи! – всплеснула бабка руками. – Тетуля! Лыска!.. Пошли прочь! – грозно покрикивая на коз, вбежала она во двор и давай их прутом вербным на дорогу выгонять. А писарь с писарёнком помогать ей стали – кричать, да шапками махать.

Клосек всё в окно видел. Спесиво губы надул и бороду поглаживает; доволен, что приказ его так поспешно выполняется.

– Эй, Мисюриха! – снова позвал он, когда уже за ворота коз с козлятами выгнали. – А ну, зайди-ка ко мне!

Старуха быстренько, вслед за писарем, в канцелярию притопала. А козами ее внучонок, Киприанек, занялся.

– А поведай мне, – начал староста, за стол важно усевшись, – что бы это означать могло?… – и тут про сон свой бабке рассказал.

– Ежели кому паны снятся, – подумав бабка промолвила, – то завсегда припадает дело на воров, а то и другое какое огорчение или болесть…

Тут писарь на своего начальника беспокойно так посмотрел, однако смолчал.

– Что-о?! На воров? – закричал прислужник немецкий. – Чего болтаешь-то?

– А это в соннике так прописано… – оправдывалась Мисюриха. – Потому и говорю.

– Ну, ладно, ступай себе! – махнул рукой староста: видать недоволен таким объяснением сна остался.

Когда старуха из канцелярии вышла, подозвал Клосек к себе обоих помощников своих.

– Помните, что завтра праздник великий! – сказал им. – День рождения самого короля, милостиво правящего нами. Вы, писарь, возьмите пару девок, да получше волостное правление приберите. А я сейчас знамя вывешу. А ну, Мартин, достань-ка его из-за шкафа!

Мальчик охотно кинулся к большому шкафу, что запертым всегда стоял. Раз и другой засунул руку за шкаф, потом еще и заглянул туда, лицо, от испуга побледневшее, к старосте повернул и простонал жалобно:

– Так его тут нету, знамени-то…

– Что-о?! – заорал староста, и сам за шкаф заглянул. – А, дьявол вас забери! Куда ж бы оно задевалось?

– Воры… Грабители… – бормотал перепуганный малыш.

– Я тебе дам воры, огрызок паршивый! – загремел староста. – Так-то ты знамя оберегаешь?

– Так утром-то было…

– Было… Было, недотепа этакий, балда стоеросовая! – орал рассвирепевший староста. – А ну, марш отсюда! Ищи его, где хочешь, но без знамени лучше не приходи, не то я тебе всю шкуру бичом спущу! Пошли и мы, писарь!

Сначала они втроем весь дом волостного правления перетряхнули, потом двор, сарай… Когда не нашли ничего, велел староста всех жителей Замлынской Гурки на площадь собрать, и всем наказал знамя прусское искать. А малых ребят, Киприанека и Мартина, даже на башню костельную с этой целью послал, и на хоры им велел заглянуть – чем сильно обидел ксёндза Замлынского. В тот день люди и в поле не вышли, и коров на пастбище не гоняли: всё искали знамя это треклятое. Где только не лазили – и в канавах придорожных, и на кладбище, и под кроватями, и под шкафами смотрели, а по всем хатам даже сундуки с одеждой перетряхивали, и в закрома заглядывали. Нигде знамени того нет, как в воду кануло!

– Ну, смотрите у меня! – грозился отступник-староста. – Вот вызову жандармов из Крапковиц, все под арест пойдете!

Но никто знамени так и не смог найти. Даже в курятниках искали, в хлевах, в стогах сена – нету!

– Две горсти серебряных талеров тому дам, кто королевское знамя найдет! – такую награду пообещал староста. – Еще и корову с теленком добавлю, только знамя мне разыщите…

Но нигде не находили знамени.

Вечер наступал, люди расходиться начали по хатам. О Станеке Заваде как-то и позабыли в этой заварухе. И хотя искали знамя даже в самых отдаленных уголках деревни, – гумно его стороной обошли, потому что стояло оно на отлете, за садом густым.

Весь день парень проспал спокойно, глубоко в мягкое, пахучее сено закопавшись. Разбудил его только ветерок холодный, вечерний, который ноги его босые, что из-под сена выступали, несколько раз холодком овеял. Потянулся Станек, зевнул громко, поднялся и, как ни в чем не бывало, на улицу вышел. Как раз тут Мисюриха его и заметила: она в это время кур кормила.

– Станек, Станек! – закричала бабка. – А где ж это ты был?

– Нигде, соседка, – невинно так парень ей ответил, – только поспал немного на гумне, да вот и вылез сейчас!

– Ох, сыночек, в самую пору ты спал! – молвила бабка.

Руками размахивая и головой качая, рассказала Мисюриха соседскому парню, как всей деревней знамя прусское искали, которое вдруг исчезло и неведомо где затерялось.

– А староста наш так сейчас в доме бушует, аж страх берет! Уж и не знаем, где его искать, знамя это треклятое! – воскликнула бабка.

– Ну и леший с ним! Пусть староста у своей кобылы под хвостом его поищет! – засмеялся Станек и к себе в хату ушел.

Так вот и вышло, что в самый праздник немецкий, на волостном правлении в Замлынской Гурке, впервые за много лет, прусского знамени не оказалось.

Ни словами пересказать, ни пером описать невозможно, как в доме своем староста-отступник отчаянно выл да бушевал. То всей деревне тюрьмой грозил долголетней и розгами на площади в Крапковицах, то страшно мужиков проклинал, то снова их к дому своему скликал и щедрыми посулами склонял знамя это искать… Даже плакал и волосы свои рыжие на голове драл. Только ничему всё это не помогало.

Знамя прусское исчезло бесследно!

Тогда заперся староста в доме и стал сам себя утешать: уселся за стол обильный и давай лопать печень жирную, колбасы всякие, мёд и водку пить. И каждый раз, как чарку с водкой или кубок с мёдом поднимет – жестоко поносит мужиков из Замлынской Гурки, а короля прусского и министров его во весь голос расхваливает. До позднего вечера он так пировал, но за полуопорожненным жбаном пива сон его, наконец, сморил.

Утром воскресный день пришел, а с ним и годовщина рождения Фридриха, короля прусского. Но хотя солнышко и высоко уже поднялось, и давно в костёле на раннюю обедню прозвонили – Шимон Клосек всё еще за столом оставался и с перепоя спал крепко, голову на руки уронив. Только перед полуднем еле добудились его писарь с писарёнком. Без шапок, от страха дрожа, вбежали они к нему в горницу.

– Пан староста! – кричали они. – Пан староста! Да пробудитесь же вы, пан Шимон!

Поднялся староста со скамьи и спросил неласково:

– Ну, чего надо, что случилось?

– Ангелы небесные! Святые мученики, спасите нас!.. – со страхом превеликим бормотал писарь.

– Говори скорее, не хныкай! – одернул его староста.

– А послушайте… – простонал писарь, еле дух переводя. – На дороге, что от Крапковиц идет, карету мы видели в шесть коней… Все кони серые, в яблоках. И едет карета к нам, а за нею кирасиры, тоже на серых…

– Сто дьяволов! – закричал перепуганный староста. – Так ведь это никто иной, как сам пан генерал, граф Манштейн, наведался в Замлынскую Гурку! А тут знамени нет!.. Что делать? Что делать?

Однако поздно было искать спасения. Хорошо кормленные овсом застоявшиеся серые рысаки резво несли прусского генерала к Замлынской Гурке. Мужики высыпали на площадь перед волостным правлением: любопытно им было поглазеть на такого важного пана, на слуг его, на богатую упряжку, а пуще того – послушать, что скажет немец, когда увидит: нету знамени на положенном месте?

Шатаясь на ослабевших ногах, бледный и совсем растерянный вышел староста-отступник на крыльцо дома волостного, а писарь с писарёнком под руки его поддерживали с обеих сторон – чтобы ненароком не упал от испуга.

Тем временем граф Манштейн подъехал к дому, из кареты вышел. А был это человек необычайно толстый, в блестящем мундире синем с отворотами красными и с множеством шитья золотого. Усы его, цвета пива баварского, кверху закрученные, грозно торчали по обе стороны большого мясистого носа. Брови его льняные, блёклые, сведенные в одну черту над водянисто-голубыми, заплывшими жиром глазами, и пятна багровые на пухлом лице – на сильное возбуждение указывали.

– Не вижу тут знамени королевского! – голосом очень суровым начал он. – Да еще в самую годовщину рождения короля нашего милостивого! Где знамя?! – грозно спросил он у Шимона, который его с низкими поклонами встречал. – Почему не вывешено?

Пал тут староста-отступник в ноги генералу.

– Ясновельможный пан генерал! – простонал Клосек. – Простите мою вину, но тут вор какой-то, грабитель подлый, украл вчера наше знамя… Искали мы его, всей деревней искали, но напрасно! Смилуйтесь, ясновельможный пан граф… Не знаем, клянусь, не знаем, что сталось со знаменем! Знаем только, что пропало…

– Не пропало, не пропало! – закричал генерал. – Лжешь, негодяй! Не пропало!.. Знамя на старой мельнице висит. С дороги его хорошо видно, мерзавец! Знаешь ли ты, что ждет тебя порка за такое неуважение к гербу королевства прусского?

Слезами тут староста залился, а писарь с писарёнком вторили ему в мольбах о милости, и в рыданьях громких.

– Всё готов сделать, только бы прощение вымолить у власти моей любимой… – сквозь слезы бормотал староста.

При этих словах прусский генерал успокоился малость и более милостиво сказал ему:

– Если так, то пойди сейчас на мельницу, сними оттуда знамя и сюда принеси. Потом вывесишь его, как положено, зеленью украсишь… Ну, иди же ты, болван, козёл силезский!..

А других слов староста уже и не слышал: потонули они в потоке благодарностей – и его, и писаря, и писарёнка. Да тут еще вышел из толпы корчмарь и, кланяясь низко, просить генерала стал, чтоб соизволил в саду его отдохнуть и плодов отведать, пока филе из серны к обеду поспеет, а доброе вино бургундское в студеной ключевой воде охладится.

Принял граф это приглашение и спесиво так к саду направился. Корчмарь же наказал челяди своей за счет старосты, с которым в родстве был, каждому солдату немецкому по чарке водки поднести.

Надвинул Шимон Клосек шапку на голову и поспешил на мельницу – напрямик, через сад свой и заросли ольховые. От страха и перед генералом прусским, и перед чудищем, что на мельнице людей пугало, шел староста пригнувшись, голову в плечи втянув и ногами еле переступая.

А Утопец, который в это время в камышах отдыхал после ночной прогулки на лодке, старосту еще издалека углядел. И подумал о нем, что это человек, который не с добром со двора вышел. Как только ступил Клосек на мост, – начал речной владыка изо всех сил ветхие сваи раскачивать, и свалился тут староста в воду. Речка в этом месте илистая была, дно топкое, а берега болотистые, так что едва-едва отступник на сушу выкарабкался. И когда добрался в конце концов до мельницы, то всем видом своим сильно напоминал черта водяного, страшного Рокиту – так был в грязи измазан и водорослями опутан! Иззябший, отекающий водой, крадучись ступил староста в сени темные, мельничные.