Текст книги "Скандал из-за Баси (журнальный вариант)"

Автор книги: Корнель Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Вы тут не нужны! – сказала она панне Стасе и Ольшовскому.

Они тоже все время бодрствовали. У панны Стаей под глазами были темные круги от бессонницы, а Ольшовски, молчаливый и мрачный, не знал, куда себя девать. Теперь он понял, как сильно полюбил этого ребенка. Он не мог ни читать, ни писать. Смотрел нежным взглядом на беззащитного птенца, над которым кружила смерть, остроглазый ястреб. Иногда он на часок выскакивал, чтобы забежать к Балицкому, Шоту и своим приятелям. Бабушке он целовал руки и молча прижимал их к своей груди.

Пришла такая ночь, когда смерть пребывала в нерешительности: уйти или остаться? В комнате Баси бодрствовала пани Таньска с врачом. Ольшовски сидел в кабинете с панной Станиславой. Оба молчали, с испугом глядя друг другу в глаза всякий раз, когда | слышали какой-нибудь шум.

Перед рассветом бабушка появилась в дверях. Глаза ее сияли.

– Спасена! – объявила она с каким-то радостным стоном.

Ольшовски на мгновение замер, словно бы не мог двинуться с места, потом, неожиданно вскочив, схватил удивленную бабку в объятия и начал ее целовать. Он смеялся,

хотя в глазах его стояли слезы.

– Ох, бабушка, бабушка! – бормотал он, задыхаясь.

Пани Таньска, смеясь, пыталась вырваться из его объятий.

– Перестаньте же целовать старую бабу! Правда, я хороша собой, но уж хватит! Хватит! Идите к чертям!

Бабушка начала отсыпаться за все ночи, оставив на посту свою верную гвардию. Панна Стася сидела возле Баси днем, Ольшовски с медсестрой – ночью. Умный, как всякий проходимец, Кибиц, до сих пор осовелый и скучный, изгнанный на кухню, понял, что уже можно радостно завыть, и его допустили к девочке. Прежде чем его успели удержать, он в сумасшедшем приступе радости облизал ей нос и щеку, бледную, как облачко. Сброшенный с кровати, он исполнил замечательный танец хвоста, очень изысканный и разнообразный.

Бася постепенно поправлялась и е любопытством вновь изучала мир. На ее губах расцвела, как крокус, улыбка. ;

– Она быстро поправится, раз много болтает,– заявила бабка.– Настоящая женщина должна наверстать все невысказанное.

Потом начал приходить «дядя Ирод» – Валицки, чтобы и панна Стася, и Ольшовски могли отдохнуть. Он устраивал целые представления, вращал глазами, двигал ушами и волосами, а зубами скрипел так замечательно, что Бася плакала от радости.

Однажды все трое вернулись с обеда у пани Таньской.

– Что там происходит? – спросила бабка в передней.

Из комнаты Баси долетали отзвуки грозы: было слышно, как грохочет гром и свистит ветер. Кроме этого, доносилось рычание льва и протяжный вой волка.

– Это Валицки! – шепнул пан Ольшовски.

– Ребенок умрет со страху! – крикнула бабка.

– Послушайте...—сказала панна Стася.

– Еще, еще! – кричала Бася.– Это очень смешно!

Валицки отдышался и снова начал:

– Смотри, девочка! Сейчас будет из «Короля Лира». Великий монолог. А то было из «Гамлета».

Раздался жалобный стон, а слова закапали, как слезы величиной с мельничные жернова.

Когда они вошли, старый актер подозрительно посмотрел на них, запыхавшийся и красный.

– Вы бы были отличной нянькой,– сердечно сказала панна Стася.– Бася такая веселая.

– У людоедов он бы сделал карьеру,– буркнула бабка.

Однако она улыбнулась благородному актеру.

– Пан Антони,– сказала она.– Приходите ко мне завтра, будут пончики.

– У меня нет пушки,– глухо отозвался Валицки.– А пончики у вас похожи на пушечные ядра. Но прийти могу...– добавил он со смертельной печалью.– Мне все равно от чего я умру... '

В этот вечер солнце заходило так ярко, словно хотело согреть покрытую снегом землю.

Бабка отправилась домой, в первый раз точно зная, куда она торопится. Панна Стася

села по одну сторону Басиной кроватки, а Ольшовский – по другую. Было очень тихо и уютно. Кибиц в глубокой задумчивости размышлял возле теплой печки о важных собачьих делах.

– Как ты себя чувствуешь, Басенька? – ласково спросил Ольшовски.

– Как бык! – ответила Бася.

– Что такое? Кто тебя этому научил?

– Дядя Ирод. А что? А про тетю Стасею он говорит, что она забойная девица. Это ужасно смешно! А еще он говорил, что хотел бы посмотреть на того черта, который справится с бабушкой.

Ольшовски посмотрел на панну Станиславу:

– Вы слышите, что этот негодник болтает при ребенке?

Панна Станислава мило улыбнулась:

– Не обижаюсь на «забойную девицу»... Ну что, будешь спать, маленькая? «Маленькая» вовсе не хотела спать, потому что над чем-то размышляла. Она очень серьезно смотрела то на дядю, то на тетю, и казалось, вот-вот вспомнит что-то очень важное. Наконец она положила одну ручку на руку Ольшовского, другую – на руку панны Станиславы и тихонько сказала:

– Тетя Стася!

– Что, Басенька?

– Я тебе что-то скажу. Почему ты на нем не женишься?

– На ком? – сдавленным голосом вскрикнула панна Стася.

– На нем... На дяде... Я же говорю тебе: женись!

Сделалось так тихо, что был слышен стук чьего-то сердца.

Пан Ольшовски странно побледнел и легко, нежно положил свою руку на руку панны Станиславы.

– Я всегда делаю то,– сказал он взволнованно,– что велит Бася.

– Я тоже...—прошептала девушка.

– Ну, тогда я уже буду спать! – заявила Бася.

Ой,

Бася,

Басенька!

Панна Барбара Бзовска официально стала приемной дочерью Олыиовских, которые любили ее так же, как и появившегося на божий свет к радости бабушки Таньской собственного сына. Пани Таньска не смогла до сих пор прочитать книг прославленного мужа своей внучки, потому что здоровье служило ей неизменно. Могучим сердцем бабки можно было бы забивать гвозди в стенку, как железным молотком. Она жила в большой дружбе со старым актером Балицким, внимательно следя, однако, чтобы ее любимый правнучек, Тадик, не увидел его мрачной физиономии вблизи.

– Не подходите к ребенку,– говорила она сердечно.– При виде такой злодейской рожи у мальчика могут быть судороги, а может и язык отняться от страха.

– Вы тоже должны надевать маску, когда берете его на руки, – отвечал Балицкий.

– Правильно,– отвечала бабка – Но ко мне он уже привык. Как вам не стыдно выглядеть как привидение? Разве это лицо? Это катастрофа. Вы придете завтра на обед?

– Лучше я пойду на кладбище, там веселее. А что будет на обед?

Бася приходила к бабушке каждый день и должна была давать подробный отчет о том, что было в школе. Пани Таньска жадно слушала, чмокая от удивления.

– И всему этому вас учат? И ты это все понимаешь? И голова у тебя от этого не болит? Страшные вещи сейчас делают с женщинами... Меня столько не учили. Мне старались объяснить, что Земля круглая, но я тебе скажу по секрету, что я до сих пор в это не верю. А что делает Тадя?

– Кричит! – смеялась Бася.– Кричит и таскает Кибица за хвост.

– А что дядя?

– Дядя кричит на Тадю, что он кричит, а тетя кричит на дядю, что он кричит на Тадю. Вы, бабушка, тоже могли бы прийти, чтобы накричать на тетю, потому что дядя кричит, что не может писать, а он как раз сейчас пишет новую книжку.

– О чем снова?

– О любви! – с восторгом воскликнула Бася.– Никто в мире не умеет так писать о любви, как дядя Ольшовски.

– А откуда ты, сопливая, можешь об этом знать? – удивилась бабка.

– Я? Бабушка, золотая моя, мне ведь пятнадцать лет!

– А мне восемьдесят... Марцыся! Сколько мне точно лет?

– Откуда я знаю? – отвечала Марцыся, пожимая плечами. – Наверное, сто...

– Скройся ты, несчастное создание! Мне восемьдесят, и долго еще будет столько. Слышишь? А о любви я ничего не знаю.

– Дядя говорил,– смеялась Бася,– что пан Валицки в вас влюблен.

– Валицки? Это возможно. Он все время закатывает глаза и так вздыхает, словно у него терновник в желудке. Иногда он на меня так смотрит, будто хочет перерезать мне горло, а сейчас мне понятно, что это от любви.

– А весь наш класс,– открывала тайну Бася,– влюблен в дядю Ольшовского.

– Хо-хо! Ну, а ты в кого?

Бася превратилась в малиновый пион.

– Я? – сказала она с невинной рожицей – Я еще не знаю, потому что не уверена. Не могу выбрать, потому что их двое...

– Двое? – с внезапным интересом спросила бабка.– Ты морочишь голову двоим сразу? Сумасшедшая девчонка...

– Это не я им морочу, это они... Один – это Юлек, он почти гениальный, потому что умеет ремонтировать приемники и электрические звонки, а другой – Зыгмунт, который пишет стихи. Дядя читал...

– И что сказал?

– Немного грубо. Он сказал, что Зыгмунт не пишет стихи, а привязывает рифмам козьи хвосты. А ведь это в самом деле замечательные стихи... Замечательные! Все про меня! Я это вам говорю по большому секрету... Не говорите ничего тете, бабушка.

– Ничего не скажу, но двое – это слишком много. Могла бы одного уступить Марцысе, от нее как раз сбежал тридцать шестой жених.

– Э, вы шутите, а у меня сердце кровью истекает. Бабушка! Они друг друга ненавидят! Может случиться какое-нибудь несчастье. Юлек, тот, который любит радио, сказал, что из «этого виршеплета» он выпустит дух. А он очень сильный, а Зыгмунт очень хрупкий, потому что каждый поэт должен быть худеньким. Я недавно всю ночь не могла заснуть, потому что получила от Юлека письмо. Он мне пишет: «Выбирай, потому что черная кровь прольется!»

– И пролилась?

– Еще нет... Но я говорю, что может случиться что-то страшное, потому что настоящей любви без несчастья не бывает. В последней повести дяди двое умерли от любви, поэтому та повесть такая интересная. Весь наш класс плакал!

– И что сказали на это учительницы?

– Тоже страшно плакали.

– Какая-то удивительная школа,– сказала бабушка с сомнением.

– Другой такой нет на свете! – воскликнула Бася в восторге. – А меня все уважают, потому что я ближе всех к дяде. Вы не представляете себе, сколько его фотографий в нашем классе.

– Откуда?

– Везде продают дядю по пятьдесят грошей, а если покупаешь дюжину, то по тридцать.

– Это слишком дешево,– сказала бабка.– Кило телятины стоит столько же, сколько дюжина знаменитых писателей. Впрочем, правильно. Ну-ну. Значит, дядя такая знаменитость... Смотрите-ка...

– Вы ведь об этом знаете.

– Знаю из вашей болтовни, а я привыкла верить своим суждениям. Надо мне, в конце концов, прочитать его книжки. Сколько их всего?

– Не знаю, наверное, больше двадцати.

– Двадцати? Нет, столько я не одолею. Я одну книжку читаю целый год. А он во всех книгах пишет о любви?

– Конечно! О чем еще стоит писать?

Басины подружки с должным уважением слушали ее рассказы о том, как и когда пишет знаменитый литератор. Она должна была рассказывать им обо всем. Делала она это с гордостью. Ей казалось, что и на нее падает один лучик его большой славы. Басе очень нравилось, что каждое слово о дяде одноклассницы слушают раскрыв рот. Нужно было как-то отблагодарить их.

С некоторых пор пан Ольшовски, садясь за работу, начинал с большого скандала.

– Куда девалась моя ручка?

Известно, что солдат не может стрелять, если у него нет ружья, а писатель без ручки не может писать – пальцем, что ли?

Начинались поиски ручки.

– Может, Тадя куда-нибудь девал? – спрашивала пани Ольшовска, сама не веря в свои слова.

– Тадя не залезет на стол! – кричал пан Ольшовски.

Кухарка не пользовалась ручкой, потому что была неграмотной, а любовные письма за нее писал один студент с пятого этажа.

– Может. Кибиц?..– робко подсказала Бася.

– Кибиц. С какой стати Кибиц? Может, он стихи стал писать на старости лет?

Долго искали орудие труда знаменитого писателя, однако оно как сквозь землю провалилось. И это не раз, три новые ручки тоже три раза провалились. Еще большим изумлением переполнило пана Ольшовского открытие, что черная кровь, котооую люди скучно называют чернилами, у него в чернильнице постоянно убывает. Можно было с большой натяжкой обвинить Кибица, у которого имелись врожденные воровские инстинкты, в пропаже ручек, но решительно нельзя было предположить, чтобы он с наслаждением пил чернила. У собак бывают самые странные склонности, но такого ненормального пса, который бы пил чернила, наука еще не знает.

– Это начинает становиться непонятным! – кричал пан Ольшовски.

С этого момента чернил убывало столько, сколько он расходовал сам, но зато странные истории начались в другом месте.

Растерянная пани Ольшовска в один прекрасный день сообщила, что необъяснимым образом дематериализовались или исчезли с этого света шесть воротничков великого писателя, номер 41, с надписью «8р1епсИсЬ, поношенных, приготовленных в стирку. На Кибица подозрение упасть не могло. Нельзя было подозревать в этом вредительстве и жильцов человеческого рода: зачем бы понадобился мужской воротничок Басе, или Таде, или изысканной кухарке?

– Может, ты сам куда-нибудь их засунул? – безнадежно спрашивала пани Ольшовска.

Знаменитый писатель спокойно заявил, что, может, у него и есть кое-какие странности, но у

него нет привычки снимать воротнички в городе и бросать их на улице, тем оолее – шесть раз. Дело осталось невыясненным. Как это произошло, не знал никто. Иан Ольшовски махнул рукой, сначала левой на ручки и чернила, потом правой на воротнички, но вскоре он схватился за голову одновременно и левой, и правой рукой.

– На милость божью! – громко кричал он.– У меня куда-то пропали шесть страниц рукописи !

Это было уже серьезное дело, может, даже уголовное. Бася, вернувшись из школы, застала землетрясение, дом был перевернут вверх ногами. Шесть бесценных страниц искали даже на лампе, свисающей с потолка. Как раз в этот момент шло следствие. Так как кухарка всегда с полным безразличием относилась к предметам, исписанным или покрытым печатным текстом, сейчас из ее сонного тела вынимали дремучую душу и спрашивали, не использовала ли она случайно небольшую часть творчества знаменитого автора для своих личных нужд, например, для накручивания волос? Эта уважаемая особа клялась и божилась, что была бы полной идиоткой, если бы использовала для этих целей исписанную бумагу, ведь у нее есть чистая.

Пан Ольшовски выглядел очень печальным, и Бася с ужасом заметила слезы в глазах пани Ольшовской.

– А это большая потеря? – спросила Бася тихо.

– Деточка! – плачущим голосом сказала пани Ольшовска.– Дядя работал над этим почти всю ночь.

– О боже! – простонала Бася.– Это для новой книжки?

– Да, для новой...

Бася закрылась в своей комнате. Потом она вошла в кабинет пана Ольшовского, который все еще искал, перебирая бумаги. Она встала в дверях и сказала дрожащим голосом:

– Дядя, не ищите... Я завтра принесу... Это я взяла...

Пан Ольшовски посмотрел на нее с изумлением.

– Ох, Бася,– только и сказал он.

– Можете меня убить,– говорила Бася сквозь слезы,– но не смотрите на меня так... я не знала, что это для новой книжки... я бы никогда... я думала, что это уже не нужно... Ой, дядя, дядя, какая я несчастная... Завтра принесу! Клянусь!

Пан Ольшовски внимательно посмотрел на нее.

– Подойди сюда, детка,– сказал он мягко.

Бася шла, как автомат, словно не зная о том, что двигается. Она смотрела ему в глаза с неописуемым испугом. Она была бледна, как те страницы из его новой книги. И говорить начала прерывающимся голосом, полным слез:

– Я взяла и эти странички, и ручки, и чернила, и воротнички... Я нехорошая... что не сказала сразу...

– Ты взяла чернила и воротнички? Боже мой! Зачем тебе понадобились мои воротнички?

– Я не себе... Дядя, я не себе... Я тебя так люблю, что уж не знаю, как... Но я это все для школы...

Второй раз удивился пан Ольшовски. Он подошел к Басе, ласково обнял ее и усадил на стул.

– Говори, Бася, что и как. И не плачь!

– Я и не плачу...– проговорила Бася, обливая слезами щеки, нос, ковер на полу и каждое слово – Я хочу умереть, потому что я ужасно нехорошая.

– Ты не нехорошая, а просто глупенькая. Так что со школой?

– В школе у меня шесть подружек... Весь наш класс влюблен в вас, а эти шесть – больше всех. У каждой есть ваша фотография, а в ваши именины они ставят карточки среди цветов и зажигают перед ними свечки.

– Не может быть! – закричал обрадованный писатель.

– Честное слово! – сказала Бася.– Так они страшно вас любят, что сильнее уже невозможно... Вот мне и пришлось дать им эти ручки и чернила... Три получили ручки, а три – чернила...

– И что они с этим делают?

– Хранят на память, но одна девочка хотела выпить чернила... Она говорила, что воин, который съест сердце льва, становится неустрашимым, а если она выпьет эти чернила, то будет писать так, как вы... Такая глупая... А воротнички я взяла, потому что девочки мне из-за них житья не давали... И обязательно, чтобы были нестираные.

– И они их носят? – спрашивал пан Ольшовски, делая странные гримасы.

– Нет, они слишком велики... А потом они меня умоляли, чтобы я принесла автограф. Я хотела взять старые странички, но по ошибке взяла новые... Ой, дядя, убейте меня! Я ничего другого не заслуживаю! А странички я завтра принесу. Вы простите меня?

Пан Ольшовски смеялся от души.

– Прощаю, прощаю, но не делай этого больше. Что будет, если твой класс попросит тебя принести мой фрак или стол? Я тебя прощаю, потому что преступление совершено из-за любви... Бася! Что ты делаешь? Ты хочешь меня задушить? Я дам тебе еще три ручки... Ну, хватит, глупая девчонка!

Наутро Бася вернулась из школы в отчаянии.

– Где рукопись? – спросил пан Ольшовски на тайном совещании.

– Они не отдают,– сообщила Бася сдавленным голосом. – Противные девчонки! Одна сказала: «Через мой труп!», но все будет хорошо, дядя, только надо поторговаться...

– Что ты болтаешь?

– Я говорю правду. Каждая из них отдаст свою страничку, но только тогда, когда вы напишете каждой в альбом.

– Это насилие! – засмеялся писатель.– Вот несносные козы! Хорошие же у тебя подруги. Ну, ладно. Напишу каждой по два слова.

– Два слова? Этого мало.

– Ну напишу больше. Принеси завтра эти альбомы.

Бася покачала головой.

– Это невозможно. Они хотят при этом быть, особенно та, которая сказала «через мой труп». Дядя, дорогой! Можно, они придут сами г

– Вот наказание господне! – воскликнул пан Ольшовски.– Ну, пусть придут.

Группа из шести подружек Баси сначала с полчаса стояла у дверей. Сердца колотились так, что этот стук было слышно на лестнице. Ни одна не решалась позвонить.

Шесть пар длинных тонких ног дрожали, как тростник на ветру. Наконец та, что «через мой труп», закрыла глаза и с отчаянной отвагой позвонила.

Открыла Бася, бледная и торжественная.

– Кто будет говорить? – тихо спросила она.

Вся группа лишилась дара речи.

– Басенька, говори ты! – умоляли шесть взволнованных сердец.

Все вошли в кабинет Ольшовского, как гуси, одна за другой. Сбились в кучку и вежливо присели, что далось им легко, потому что ноги под ними подгибались сами. Шесть пар глаз взглянули со страхом и увидели мягкую приветливую улыбку знаменитого писателя.

– Он не сердится! Забойный парень! – воскликнули шесть сердец.

– Дядя, это они! – провозгласила Бася.

– Садитесь, пожалуйста,– милостиво сказал Юпитер.

– Мы постоим! – с неслыханной смелостью ответила та, которая «через мой труп!».

Полдюжины румянцев расцвело на девичьих личиках. Г лаза стали быстро улавливать все,

что находилось вокруг, чтобы запомнить и унести в памяти. Ведь надо будет рассказывать всему классу.

Взаимовыгодная сделка состоялась в исключительно дружественной атмосфере, полной веселья. Пан Ольшовски развлекался, как в театре комедии, и писал, писал, писал.

– Ваше имя? – спрашивал он, держа ручку на весу.

– Киса,– отвечал стеклянный голосок.

– Это уменьшительное от чего?

– От Марии.

– Ага! Это было легко отгадать,– смеялся автор и вписывал в альбомы цветистые фразы.

Ревнивые глаза следили, не написал ли он следующей меньше, чем предыдущей, но он был справедлив и не хотел никого обижать.

– Ну, что? – спросила развеселившаяся Бася в прихожей.

В знак того, что человеческий язык не в состоянии выразить восторга, шесть пар глаз вознеслись к потолку, над которым, по всем расчетам, находилось небо.

– В нашей школе революция! – сообщила Бася утром.– Это все плохо кончится... Вся школа сюда придет...

Предсказание Баси оказалось правдивым. Ее умоляли со всех сторон, но Бася стояла, как скала. Шестикратного скандала ей было вполне достаточно, тем более что возвышенный и благородный пан Ольшовски не требовал вернуть ему воротнички номер 41. Триумфаторки хвастались, однако, сверх меры, что страшно распалило всю школьную общественность. Одни девочки и мечтать не смели о великом счастье обладания автографом, другие скрывали горечь глубоко в сердце. Одна только панна Ванда продолжала настаивать. Она была хорошенькой девочкой с зелеными глазами. Она знала о своей красоте и носила ее, как павлин, птица неописуемая и неописуемо глупая. Она настойчиво приносила Басе свой альбом, переплетенный в сафьян, и так же настойчиво просила о протекции.

– Я не могу, Ванда! – объясняла ей Бася – Дядя добрый, но я не могу злоупотреблять его добротой.

– А для других ты могла это сделать?

– Могла, но я попала в историю, а дядя...

– Значит, ты не возьмешь у меня альбом?

– Сейчас нет. Может быть, позже...

– Не возьмешь?

– Нет!

– Оставь ее в покое! – кричали подружки.– Отцепись!

Зеленые глаза хорошенькой девочки погасли. Она сказала злым голосом:

– Знаешь что я тебе скажу? Плевать я хотела на твоего якобы дядю и на тебя, ты... ты... подкидыш !

– О, Боже! – простонала Бася.

Несколько девочек, не понимая, что может означать последнее слово, остолбенели по другой причине: эта нахальная Зеленоглазка оскорбила великого писателя, бросила комок грязи в божество! Ха! Минута немого изумления взорвалась страшным скандалом. Зеленоглазку на месте забросали бы камнями, но администрация школы, не предполагая, что когда-нибудь возникнет такая потребность, не обеспечила вовремя нужное количество камней. Зато Зеленоглазку закидали каменными словами, что не произвело на нее слишком большого впечатления. Однако, не сговариваясь, все объявили ее прокаженной. Все сердца закрылись перед ней, как некоторые цветы закрываются перед ночным холодом. Это было нелегкое решение. Человек не может наказать человека тяжелее, чем замкнув перед ним свое сердце.

Бася была потрясена. Пан Ольшовски слишком большой и возвышенный человек, чтобы его могли оскорбить или унизить ядовитые, родившиеся из злости, слова. Но что должно было означать это последнее? Почему эта девочка назвала ее подкидышем? Швырнула этим словом, как тяжелым ядром. Что значит «подкидыш»? Бася знает, что подкидышем называют самое несчастное существо на белом свете: ребенка без родителей, которые или умерли, или исчезли. Нет у него нежной любви, которой люди окружают маленькое создание. Подкидыш —это самое невинное создание, которое обижено с рождения. Он плачет, а рядом нет матери, которая бы поцелуями осушила его глаза. Только преступная глупость может вымолвить страшное слово «подкидыш» с презрительной усмешкой. Ведь это слово полно слез. В нем умещается бескрайнее горе. Подкидыш – это беззащитный птенец, выпавший из гнезда во время бури. Самое лучшее, что может сделать человек,– это поднять одинокого ребенка с мостовой и прижать его к сердцу. Такие поступки Бог записывает золотым пером.

Бася знает обо всем этом. Не понимает только, почему одноклассница назвала подкидышем именно ее. Какая горькая правда таилась в этой насмешке?

Когда она пришла домой, глаза ее были полны слез.

– Что с тобой, Басенька? – спросила обеспокоенная пани Ольшовска.

– Ничего, тетя.

– Но ты ведь не от радости плачешь?

– Разве я плачу? Ох, тетя!

Она втиснула голову в плечо пани Ольшовской, которая начала гладить ее по волосам.

– Что с нашей хорошей девочкой? – сердечно спрашивала пани Ольшовска.– Что случилось?

Со стиснутыми губами и застывшим взглядом она выслушала рассказ Баси.

– Дорогая моя девочка! – проговорила она нежно.– Твоя одноклассница думала, что обидит тебя. Неизвестно, откуда она знает о том, что у тебя нет родителей, что ты сирота. Это глупая девчонка. Если бы ты даже была, как она говорит, подкидышем, если бы ты была несчастным ребенком, ни в коем случае нельзя напоминать о таком несчастье. Но тебя ведь нашли в объятиях мертвой матери.

– Как это было? – спросила Бася не дыша.

До сих пор на эту тему с ней не говорили. Бася знала, что ее родителей унесла смерть, но бросать тень на маленькое сердце, рассказывая о трагедии, никто не хотел. Пан Ольшовски должен был когда-нибудь рассказать ей обо всем – когда-нибудь, когда сердце ее закалится и сможет мужественно перенести кровавую историю несчастья. Но, по-видимому, жадное любопытство людей добралось до Баси, а теперь злая девчонка слепила из ее несчастья ядро и угодила им в ее сердце.

Нани Ольшовска начала рассказывать.

В комнате было сумрачно, а слова впитывались в мрак, как влага в черную ткань. Она рассказывала ей про отца, о котором не было никаких известий с тех пор, как он уехал в экспедицию в южноамериканские джунгли. О матери, отчаявшейся до помутнения рассудка во время путешествия, накануне которого она, видимо, получила ужасное известие из Америки. О пани Будзишовой, доброй женщине, об ошибке благородного страшилища Балицкого, о родственниках, живущих во Франции.

– Остальное ты пережила с нами, дорогая моя девочка. Ты знаешь, как мы тебя любим... Бог нам тебя послал, маленькая, и ты останешься с нами столько, сколько захочешь. У нас с дядей одно сердце, и ты знаешь, что оно не изменится к тебе... Может, ты еще о чем-нибудь хочешь спросить, Басенька?

Бася слушала всей душой, внимательно всматриваясь во мрак, словно бы именно там происходили события, о которых ей рассказывали. Усилием памяти она вызвала восковобледное прекрасное лицо матери. Услышала во мраке отчаянный крик, адский грохот и скрежет. Потом все это стерлось и расплылось.

– О, мамочка...– вздохнула она тихонько и с таким чувством, что пани Ольшовска вздрогнула и прижала ее к себе.

Улыбка

кровавого

Ирода

В глазах Баси, всегда веселых, появилась необычная серьезность! Она словно увяла.

– Удар был слишком внезапным,– сказала пани Оль– шовска мужу.

– Бедненькая,– шепнул он– Надо ее отвлечь и занять чем– нибудь веселым.

Бася, однако, сама нашла себе занятие, воспылав неожиданной любовью к географии. Долгими часами она путешествовала по картам, особенно же полюбила поездки по Латинской Америке.

По джунглям, по каменным пустыням, по лесам, пышущим жаром, по вспененным рекам, в одну ночь переполняющимся мутной водой, вели ее книги, старательно подобранные. Она вылавливала из них все сведения о тех «нечеловеческих землях» и чертила на картах выдуманные дороги. Странные мысли, как тропические бабочки, летали над ее сердцем,

– Она ищет отца по карте,– сказал жене Ольшовски – Сердце у меня разрывается... >

Однажды Бася появилась у него в кабинете.

– Дядя, милый,– сказала она тихонько.– Ты знаешь профессора Сомера? > ЯВ

– Знаменитого географа? Знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Ты мог бы написать ему рекомендательное письмо?

– А зачем...– начал Ольшовски, но не закончил – Конечно, детка! – быстро продолжил он.

Со свеженаписанным письмом Бася появилась перед знаменитым ученым. Географ, увидев перед собой хрупкое человеческое существо, наморщил лоб.

Бася подала ему письмо.

– Садитесь, если найдете куда,– сказал он не очень приветливо.

Однако сесть было некуда, так как весь кабинет завален книгами и картами. Если бы наступил конец света и все пропало, пан профессор Сомер, уцелев каким-нибудь чудом, смог бы восстановить весь мир без малейшего труда с помощью своих карт и библиотеки. Так как в этот момент ничто не грозило миру, он занялся чтением письма. Дочитав до половины, он остановился и посмотрел на Басю. Снова начал читать, но уже с большим вниманием. Закончил, снял очки и немного помолчал.

– Бзовски... Бзовски...– он начал говорить, словно сам с собой – Мой лучший ученик... Адам Бзовски... Мило мне, дорогая детка, что я тебя вижу. Я очень любил твоего отца, очень. Он получил бы после меня... Но ладно. Несчастье. О чем ты хотела бы спросить?

– Хочу узнать, пан профессор, куда отправился мой отец и как он погиб,– ответила Бася серьезно.

– Сейчас я тебе объясню.

Ловким движением ноги он отбросил в сторону никому в этот момент не нужную Европу, свалил на кучу какого-то хлама Азию и, наконец, как Колумб, нашел возле печи обе Америки.

– Ты что-нибудь понимаешь в этой карте? – спросил он с > подозрением.

Бася проехалась пальцем по Южной Америке и на одном дыхании выговорила названия всех республик.

Великий географ посмотрел на нее с нескрываемой радостью.

– Замечательно, маленькая женщина! – воскликнул он в восхищении – А сейчас скажи, где находится мой палец.

– В Эквадоре!

– Твоя сообразительность делает честь женскому полу. Восемь женщин из десяти сказали бы, что это Закопане, потому что видны какие-то горы.

– Это Анды,– объяснила Бася знаменитому географу.

– Мне кажется, что истина на твоей стороне,– рассмеялся ученый.

– Я была тут уже десять тысяч раз,– выговорила Бася тихо.

Он посмотрел на нее с искренним изумлением, потом, поняв, каким образом и с какой целью она путешествовала по этим краям, он прогнал улыбку и серьезно сказал:

– Это нижний Эквадор, болотистый, зараженный малярией и лихорадкой... А это верхний, затерянный среди гор и ущелий. По-испански – 1егга Гпа – «холодная земля». За эти вершины и отправился твой отец с двумя французскими учеными.

– Зачем?

– За знаниями. Там, за этими горами, живет индейское племя хибаро, о котором ходит множество легенд. Поэтому они и пошли в эту экспедицию, чтобы целый год изучать этот уголок земли. Один из них должен был записывать речь и песни, второй хотел собрать тойные сведения обо всем, что там живет и растет, а твой отец собирался исследовать саму землю, скалы, горы и реки. Но в это время... Ты сможешь мужественно выслушать все, что я тебе скажу?

Бася серьезно кивнула головой.

– А в это время, когда они переходили через горы, на большой высоте обвалилась тропа. Один из французов уцелел, второй же и твой отец... Господи, упокой их души...

– Пан профессор,– сказала Бася глухо.– Это все верно?

– Так рассказал тот, кто уцелел. Ему удалось добраться до человеческого жилья, до поселка Луи. Оттуда он вернулся в Париж. Французское географическое общество опубликовало его сообщение в своем официальном бюллетене. Это все, что я знаю... Конечно, еще долго после катастрофы шли поиски. Но не нашли никаких следов. Пропасти прожорливы. Какие-нибудь жуткие ливни погребли трагедию в скалах и камнях. А сейчас... Сейчас прошло уже десять лет... Выше голову, девочка! Твой отец погиб на посту, как солдат. Солдат науки – это самый геройский герой. Он никого не убивает, ищет источники жизни, хочет расширить мир и освещает дорогу тем, кто идет за ним. Гордись своим отцом... Подожди, детка, я сейчас еще что-то тебе покажу.