Текст книги "Скандал из-за Баси (журнальный вариант)"

Автор книги: Корнель Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Никогда! – зарычал Валицки.– С меня хватит! Ты не знаешь докторшу.

Шот крутнулся на месте и исчез.

Легче было попасть в осажденную крепость, чем в квартиру Ольшовского. Ворота охраняла Валентова. Один взляд на ее рыцарскую фигуру пробудил бы в каждом историке смелую мысль, что Троя не была бы разрушена, если бы взамен древних героев ее ворота стерегла ожесточенная, стоокая пани Валентова. Муха не могла пролететь незамеченной. Расторопная женщина подозрительно смотрела даже на почтальона, определяя, не агрессор ли это, хитро переодетый. Неудивительно поэтому, что Шота она встретила взглядом, обжигающим, как крапива. Только когда Шот поклялся, что он свой и пришел с подмогой, Валентова, после совещания с паном Ольшовским, неохотно впустила его в крепость.

– Скоро придут! – шепнул Шот пану Ольшовскому.

Он объяснил, как из панны Ольшаньской он ошибочно сконструировал пана Ольшовского, предупредил о нашествии пани Таньской и пани Будзишовой.

– Это меня не касается! – возбужденно отвечал пан Ольшовски.– Пусть докажут, что на картонке был написан адрес той пани.

– Докторша подтвердит,– заметил Шот.

Ольшовски знал, что его права на ребенка, основанные на ошибке, равны нулю; разум рассудительно говорил ему, что делать нечего, и Басю придется отдать, но сердце решительно восставало. Ольшовски привязался к этой золотой девочке и дрожал при мысли, что ее у него отберут.

– Бася – круглая сирота,– усердно утешал он себя,– а какая-то там панна Станислава Ольшаньска не приходится ей родней. У нее нет никаких прав на девочку... Правда, мать Баси просила ее об опеке, но это утверждает только жена доктора... Нет никакого документа, подтверждающего это несомненно. Хо, хо! Так легко это у них не получится! Буду бороться! Буду бороться! – воскликнул он громко, посмотрев на Басю, развеселившуюся и счастливую.

Девочка чувствовала себя в этом доме как на седьмом небе. За ней ухаживали, как за принцессой, все было по первому ее требованию. Ей приносили кукол и книжки с картинками, сласти и разные мелочи. Самые фантастические пожелания исполнялись с радостью. Когда она громко и с восторгом поприветствовала какую-то дворняжку, встреченную на улице, «дядя» уже на следующий день купил ей собачку, маленького фокстерьера, носящего странное имя Кибиц. Это было создание понятливое и отмеченное сумасбродством радости. Его сообразительность подсказала ему, что единственное важное существо в этом доме – Бася; что пан Ольшовски находится у нее под каблуком, а с Михасем можно не слишком считаться. Поэтому он поклялся Басе в любви, уважении и послушании без границ, а кроме этого, в готовности вступить для ее защиты в борьбу не на жизнь, а на смерть с самым могущественным врагом. А так как ни один могущественный враг до сих пор не объявился, Кибиц поддерживал в себе рыцарский дух, визгливо облаивая шкаф и печь. При каждом звуке он взъерошивал шерсть на загривке, чтобы таким способом перепугать весь белый свет. Это не производило ни малейшего впечатления на Басю, которая тормошила песика на все лады, но ей позволялось все. В ее честь Кибиц иногда танцевал замечательный танец хвоста, крутился колесом, пытаясь ухватить себя за это коротко обрубленное собачье украшение. Лай собаки и радостный голосок Баси создавали абсолютно иерихонскую атмосферу, аж стены дрожали. Кибиц ходил за ней как тень, и в этом было много любви, но немало и расчета, потому что очень часто случалось, что у Баси в ручке была шоколадка. Очень быстро Кибиц умел эту шоколадку выпросить самым возмутительным способом. Пес обещал в ближайшем будущем вырасти в знаменитого преступника. А пока он упражнялся в своем ремесле, раздирая пуховые подушки, грызя ковры и тапочки. Надо справедливо признать, что по просьбе Баси он терзал ее кукол, потому что оба хотели знать, что у тех внутри. Таким образом каждая кукла страдала «разодранием живота».

Счастье Баси в этих условиях было полным и абсолютным. День был полон смеха и радости, а заканчивался долгой и чрезвычайно сложной церемонией отхода ко сну. Только «дядя» обладал привилегией укладывать принцессу спать. Он должен был сидеть возле и держать ее ручку в своей руке, ласково что-то говоря и обещая назавтра крупные, никогда до тех пор не виданные, замечательные приключения. Когда Бася милостиво засыпала, пан Ольшовски отходил на цыпочках, а на карауле оставался Кибиц, готовый поднять страшный шум, если бы кто приблизился к его маленькой хозяйке.

В светлую, незамутненную радость этой жизни закралось что-то грозное, потому что уже несколько дней, как дядя Ольшовски потерял всякую охоту играть. Михась тихо сидит в кухне, что тоже странно. Один Кибиц машет коротким хвостом на все таинственные проблемы этого мира и, как всегда, ища приключений, окунул носик в чернильницу пана Ольшовского, отчего Бася чуть не лопнула со смеху. Она, конечно, удивлена, отчего дядю это совсем не веселит. К нему пришел какой-то пан, которого Бася смутно припоминала, и оба о чем-то оживленно, вполголоса разговаривают. А так как это ужасная бестактность с их стороны, Бася попыталась обидеться, а Кибиц визгливо давал понять всем присутствующим, что некрасиво таинственно перешептываться, когда в обществе находится дама.

Вдруг пан Ольшовски схватил Басю на руки, поднял ее вверх и прижал к себе.

– Басенька! – говорит он.– Ты очень любишь дядю?

Нежное сердце Баси не может долго хранить обиду, и девочка прижалась к своему любимейшему дяде и так его обняла, что у этого взрослого пана какая-то влага выступила из глаз.

– Я не отдам тебя, не отдам тебя, маленькая! – горячо шептал пан Ольшовски.

В эту минуту он испуганно посмотрел в сторону дверей. Оба начали вслушиваться.

На лестнице стоял какой-то необычный шум и гвалт. Сначала загремел могучий голос Валентовой, как грохот басистой пушки. Ему отвечали три голоса, несколько более тонкие, но скорострельные. Сначала они звучали каждый по отдельности, потом связались воедино и сплелись в нестройный хор. Снова хриплый бас накрыл их и заглушил, словно бы кто-то положил тяжелый камень на брызжущий многочисленными струями фонтан, но напор голосов был таким сильным, что соло расторопной пани Валентовой начало слабеть, как замирающее эхо. Шум не прекращался.

– Пришли! – простонал Ольшовски.

– Кто пришел? – спросила Бася с внезапным интересом.

– Слушай, Басенька... Это за тобой пришли... Ты не понимаешь, но все равно... Скажи мне только... Подумай и скажи: ты хочешь уйти от дяди?

– Не хочу! – энергично заявила девочка.

– Бася, пойми: если тебя спросят, хочешь ли ты уйти, что ты скажешь?

Девочка долго разгрызала этот вопрос, как горькую шоколадку и, не зная, что на него ответить, начала целовать пана Ольшовского.

– И я должен отдать этого ребенка? – воскликнул он.– Вы видите, как она меня любит?

– Вижу,– тихо ответил Шот.– Но ее никто не спросит...

В эту минуту в комнату вскользнул бледный от волнения Михась, который стоял на страже на дальнем пограничье.

– Они уже под дверью,– сообщил он шепотом.– Валентова сдалась, потому что их три. С тремя бабами не справишься. Что делать?

– Возьми Басю, спрячься с ней в кабинете и ни звука... Нет! Погоди! Я теряю голову, пан Шот... Вы идите с ребенком, а он будет охранять двери.

– Вы хотите обороняться? – возбужденно спросил Шот.

– А что? Буду обороняться! – воскликнул Ольшовски.– Ведь это нападение!

– Не смею советовать, пан писатель, но, может, лучше, если все обойдется без скандала. Скандал не поможет, а судебным путем, может, удастся что-то спасти. О, звонят!

Он схватил Басю и исчез за дверями. Кибиц минуту колебался, кидаться ли ему на того, кто притаился за дверями, или принять участие в бегстве своей хозяйки. Однако за ней уже закрылась дверь, и никто не собирался ее открывать. Поэтому пес завыл протяжным и душераздирающим воем, жалобным и полным невыразимой обиды. А в дверь забарабанили изо всей силы.

– Они разнесут двери! – шепнул Михась в ужасе.

Пан Ольшовски, поняв, что во многом прав был Шот, советуя избежать громкого скандала, на минуту задумался, а потом решительно приказал:

– Открой.

Михал, как верный солдат, делящий горечь поражения со своим командиром, с опущенной головой пошел выполнять приказ.

Через открытые ворота крепости ворвалась буря: первой быстрыми шажками семенила бабка, командир отделения,– по ее возрасту и положению ей принадлежала эта честь. За ней твердым шагом маршировала пани Будзишова. Когда-то говорили, что трава не вырастет там, куда поставит копыто татарский конь. Если бы на полу могла расти трава, плохо бы ей пришлось после марша пани Будзишовой. Панна Станислава шла в арьергарде, самая тихая из всех и словно бы перепуганная.

Ольшовски стоял посреди комнаты, внешне спокойный, но с бурей в сердце. Как человек галантный даже по отношению к врагу, он склонился в поклоне и произнес тоном, правда, не очень приветливым, но полным почтения:

– Приветствую вас! Правда, я удивлен...

– Хорошо вы нас встречаете,– язвительно сказала бабка. – Сначала какая-то кошмарная ведьма нападает на нас в воротах с метлой в руках, а потом нас заставляют ждать под дверями. А теперь вы науськали эту дворнягу, чтобы она выла.

– Михась, забери собаку! – крикнул Ольшовски.– Чем могу быть полезен? Не скрою, я несколько удивлен вашим визитом.

– Так, так! – крикнула Будзишова.– Это сладкое повидло вы можете оставить при

себе. Говорите быстро: где ребенок?

– Бася у меня,—твердо ответил Ольшовски.– И останется у меня!

Жена доктора хотела завопить, но задохнулась от возмущения. Она только вознесла обе руки вверх в знак безмерного негодования и посмотрела на бабку. Пани Таньска долго присматривалась к Ольшовскому и спокойно сказала:

– Об этом мы еще поговорим, но сидя. Вы ведь позволите сесть старой бабусе, раз уж вам не удалось сжить ее со свету при помощи ведьмы с метлой?

Ольшовски поскорее придвинул ей стул.

– Почему вы хотите оставить у себя девочку? – спросила пани Таньска.

– Потому, что я ее люблю! – энергично ответил знаменитый писатель.

– Вы ее любите? Это очень хорошо... Не каждый мужчина – чудовище, иногда попадаются и такие, как вы. Но, впрочем, что с того? Ребенок попал к вам по ошибке...

– Я об этом не знаю. Вот, пожалуйста, это картонка...

– Я ее писала! – закричала Будзишова, обретя голос.

– Может быть, но на этой картонке четко написан мой адрес.

– Не валяйте дурака,– сказала докторша.– И вы знаете, и мы знаем, каким образом слово «Ольшаньска» было переделано на «Ольшовски». Бабушка, скажите ему!

– Я говорю вам,– сказала бабушка,– что если эта дворняга не перестанет выть за дверью, будет плохо. Кроме этого, я думаю, что вы – разумный человек. Вы, кажется, пишете книги. Правда, я ни одной из этих книг не читала, мне ведь семьдесят лет, и этих ваших новомодных фокусов-покусов я не понимаю, но ведь чтобы написать самую глупую книжку, нужно иметь немного смазки в голове. Моя внучка,– сказала она, указывая клюкой на панну Станиславу, – рассказывала, что ваши книжки очень интересные.

– Но, бабушка...

– Говорила, не отпирайся. Я об этом для того говорю, что, если вы можете писать умные книжки, то у вас хватит ума, чтобы отдать ребенка, который вам не принадлежит. Басю поручили моей внучке.

Пан Ольшовски быстро взглянул на красивую девушку, которая кивнула головой, чтобы подтвердить, что из уст ее бабушки течет сладчайший мед правды.

– Эта девочка,– сказала она тихо,– дочка моей самой верной подруги, и только на мне лежит обязанность ее опекать. Не сопротивляйтесь, пожалуйста. Я тронута вашей привязанностью к Басе, но вы сами должны признать, что, как мужчина, вы не сможете ее воспитать...

– Научит ее курить сигары и пить водку! – иронически вставила пани Будзишова.– А когда ему надоест эта игрушка, выбросит ее на мороз.

Ольшовски посмотрел на нее мрачно и поскорее обратился к панне Станиславе.

– Воспитанием ребенка займется моя тетка,– сказал он спокойно.– Вы можете быть уверенной, что ребенку нигде не будет лучше, чем у меня.

Пани Таньска стукнула клюкой в пол.

– Значит, вы не отдадите ребенка?

– Не могу, уважаемая пани.

– Да? – крикнула докторша. И, набрав в легкие воздуха, издала могучий вопль: – Бася! Бася! Иди сюда! Тетя пришла!

Ей отвечал писк за дверями. Прежде чем Шот, прислушивавшийся к отголоскам бури, успел удержать девочку, Бася толкнула двери и стала в них, сильно заинтересованная.

– Вот она! – закричала докторша и протянула к ней руки.– О, Басенька!

Может, голос Будзишовой был слишком громким и слишком грубым, может, присутствие незнакомых людей перепугало Басю – этого никто не знает. Бася быстро подбежала к Ольшовскому и спряталась в его объятиях.

– Вот это – ответ Баси! – воскликнул Ольшовски.

– Ты не узнаёшь меня, деточка? – наисладчайшим голосом спросила Будзишова.– Это я, тетя!

Бася взглянула краешком глаза, не смогла отыскать в памяти образ этой странной пани, обняла ручкой своего заступника за шею и прижалась личиком к его лицу.

– Одурманил невинное дитя,– сказала докторша в отчаянии. – Нет другого выхода, надо идти в полицию.

Бабка не отвечала, с таинственной задумчивостью глядя на этого милого пана и на это хорошенькое дитя, доверчиво к нему прижимающееся.

– Чем вы ее кормите? – спросила она, ко всеобщему удивлению.

Ольшовски доброжелательно посмотрел на пани Таньску и начал быстро перечислять названия блюд.

– Слишком много сладкого, а вообще – хорошо,– заявила бабка.

– Я купил пособие по детскому питанию! – сказал Ольшовски. – Впрочем, Вален– това...

– Это та с метлой? Понимаю... Но вообще-то воспитание ребенка будет идти извилистой дорогой. В один прекрасный день эта пани с метлой накормит ребенка бараниной с капустой, и нужно будет вызывать врача. Подумайте о том, что будет дальше.

– Я уже говорил... Моя тетка...

– Она девица?

– Да.

– А откуда девица может знать что-то о воспитании детей?

– Если я хорошо понял, ваша внучка тоже девушка.

– Да, но я ее бабка! Я своей мелюзги вырастила семерых! – вскричала пани Таньска.– Выращу и этого жука.

Ольшовски понял, что в милостивом интересе почтенной матроны кроется немало хитрости. Она хотела оплести его паутиной и схватить Басю, как муху.

– Может быть,– сказал он хмуро,– Но я ребенка не отдам.

– Идемте в полицию! – закричала докторша.– Это сумасшедший! Бася, ты пойдешь с тетей?

– Не пойду! – заявила Бася из-за головы Ольшовского.

Три пани беспомощно переглянулись, наконец пани Таньска сказала:

– Вы позволите нам посовещаться в другой комнате?

Ольшовски остался с Басей на руках и прижал ее к своей груди. Потом позвал приглушенным голосом:

– Пан Шот!

– Она убежала от меня...– начал актер.

– Возьмите ее и стерегите лучше. Эти пани совещаются.

Он терпеливо ждал полчаса, вслушиваясь во встревоженные голоса дамского сейма.

Наконец двери открылись. Пани Таньска, заняв свое старое место, огласила официальным тоном:

– Пан Ольшовски! Это дело неприятное, а из-за вашего упрямства просто безвыходное. Вы не хотите отдавать ребенка, а мы должны его забрать. Мы могли бы, конечно, прибегнуть к помощи закона, и, как пани Будзишова правильно говорит, вы закончили бы свою жизнь в кандалах, на тюремной соломе. Мы бы так и поступили, если бы имели дело с грубияном. Я, однако, встала на вашу защиту, потому что меня взволновала ваша привязанность к ребенку.

– Спасибо,—буркнул Ольшовски;

– Не за что... Вы кажетесь порядочным человеком, хотя в той комнате пыль лежит по крайней мере недели две, а над печью паутина. Полиция тут не нужна. Будет скандал и больше болтовни, чем нужно. Актеры наделали дел, но отчего мы все должны стать посмешищем? Мы имеем формальное право на ребенка, а вы ссылаетесь на закон сердца. Вам не кажется, что это дело можно закончить полюбовно?

– Это как? – спросил Ольшовски с беспокойством.

– Через общественный суд. Пригласим двоих незаинтересованных людей, и пусть нас рассудят. Ведь это будет честно?

Ольшовски глубоко задумался. Он хорошо понимал, что эта рассудительная старушка говорит умные вещи и что его дело будет проиграно, если им займется закон. Ошибка всплывет, докторша принесет присягу, и все будет кончено: отберут у него Басю навсегда. Его сердечная привязанность и его любовь не растрогают закон, зато на общественный суд можно хоть как-то надеяться.

Он потер рукой лоб.

– Не упирайтесь,– услышал он возле себя тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы.– Эта девочка и так несчастна, зачем ещё вносить в ее печальную жизнь несогласие, споры и бесплодную борьбу? Я вижу, какой вы добрый... Пусть вас Бог вознаградит за любовь к этой малышке... Может, удастся найти какой-то выход из этой невозможной ситуации...

– Вы слышите? – загремела Будзишова, тоже близкая к тому, чтобы расчувствоваться.– Сама мудрость говорит ее устами.

– Это у нее от меня,– скромно сказала бабушка.

– Ну так как, дорогой пан? – почти шепотом спросила панна Станислава.

Ольшовски был бледен и имел такое выражение лица, как будто прислушивался к голосам издалека.

– Хорошо! – сказал он коротко.

– Если бы не мои семьдесят лет, я бы в вас влюбилась! – заявила бабка.– Впрочем, вы мне очень напоминаете одного моего двоюродного брата, который упал с лошади и сломал себе шею. '

– Что я должен сделать? – нетерпеливо спросил Ольшовски.

– Пригласите одного из своих друзей и приходите с ним завтра в пять ко мне. Я приглашу кого-нибудь с нашей стороны. Хотя... Выдаете мне слово, что вы не спрячете и не увезете ребенка?

– Бабушка! – воскликнула панна Станислава.

Так

должно

было

закончиться

– Бабушка, пошли бегать,– предложила Бася пани Таньской.

– Деточка, ведь мне семьдесят лет! – сказала пани Таньска с горечью.

– Ну и что, что семьдесят лет! – бодро воскликнула Бася.

Бабка задумалась. На момент замерла, как Дафнис, превращенная в лавровое дерево, однако тут же глаза ее заблестели.

– А знаешь, ты права! – закричала пани Таньска и пустилась с Басей наперегонки.

Добежав до широкого дивана, она упала на него бездыханной, как тот гонец, который в один дух добежал от Марафона до Афин. Тот известный марафонец не свалился, правда, на диван, но все другие подробности в этом спортивном сравнении вполне совпадали.

Панна Станислава, привлеченная шумом, заломила руки, сплетя их восьмеркой.

– Бабушка, что вы тут вытворяете?

– Ничего не вытворяю... молодею! – заявила бабка громко.– Я еще. не такая старая, чтобы не побегать немножко.

– Но ведь вам семьдесят лет!

– Семьдесят? Может быть! И что с того? Бывали такие, что в моем возрасте скакали, как козочки...

Бася, услышав об этом, тут же захотела уговорить бабушку, чтобы та немедленно все это продемонстрировала, но в этот момент как раз вошел пан Ольшовски.

В этот день закончился очередной месяц пребывания Баси у панны Станиславы, и он явился «за своей посылкой». Сроки он соблюдал с точностью до часа. Мудрое соломоново решение двух необычайно рассудительных мужей, которые его приняли, оставалось в силе и ни разу с тех пор не подвергалось ревизии. Эта веселая история тянулась уже год, и дело обходилось без столкновений и без всяких неприятных сюрпризов. Ольшовски снискал горячую симпатию бабушки, которая, желая выразить эту симпатию как можно сердечней, неизменно обещала, что она прочитает все его книжки.

– Прочитаю их, дорогой, когда заболею. Когда я здорова, то жаль времени.

– Желаю Вам никогда их не прочитать! – смеялся Ольшовски.

– Очень разумно вы говорите! – отвечала бабушка.– И за это я вас люблю, и за то, что вы любите Басю. Вас эта девчонка еще не доняла? Нет? Удивительно! Я, когда она у нас, так устаю, как конь после скачек. Вчера я должна была лезть на комод, но, слава Богу, не на шкаф. А этот ваш проклятый пес выл от радости. У него в голове не все в порядке. Если не гавкает, то крадет. А вы знаете, кто вчера приходил к Басе? Этот старый актер Валицки. Очень милый человек, только горничная, которая открывала ему дверь, упала в обморок, потому что он такую рожу скорчил. Зачем он вытворяет со своей физиономией такие штучки? Я его тоже очень люблю. Я его оставила обедать, потому что Бася не хотела его отпускать. Спрашиваю, понравилась ли ему телятина. Он ничего не ответил, только заскрежетал зубами, а Бася вслед за ним. «Ну, тогда, может, соус удался?» – спрашиваю этого гамадрила. «Этим соусом хорошо заклеивать окна на зиму!» – ответил он голосом из живота. Страшно забавный тип...

Стася его обожает. Я бы еще что-то вам сказала, да боюсь, что вы проговоритесь. Мужчины – страшные сплетники... Женщина не выдаст тайну, если даже из нее будут ремни резать, но мужчины...

– Клянусь, что ничего не выдам! – сказал пан Ольшовски с улыбкой.

– Ну, тогда скажу... Стася обожает не только этого страшилу с разбойничьей мордой, но и вас!

– Не может быть!

– Может быть, а вы покраснели как рак. Наверное, вы этими своими книжками задурили девушке голову. Теперь понимаете, почему я боюсь их читать? У меня были двое... нет! Насколько я помню, у меня было трое мужей, только со счетом у меня все время не лады. Этого хватит! Почему вы смеетесь? Я еще могу забраться на комод, значит, могла бы еще раз выскочить замуж.

– Бабушка, выскочи! – крикнула Бася с энтузиазмом.

– Вы слышите? – смеялась Таньска.– Бог говорит устами младенца. Я и не знала, что это сокровище тут лазит.

Знаменитый писатель задумался, а пани Таньска вглядывалась в него напряженно, с жадным вниманием, как рыбак вглядывается в поплавок: клюнула рыба или не клюнула? Ведь пани Таньска, перворазрядный дипломат, строила свои потаенные планы.

Никто о них не знал, кроме кухарки, которая славилась серьезностью в отношении сердечных дел. Тупой человек, глядя на свежую вырезку, подумал бы, что это только вырезка; в ее же глазах она приобретала форму страдающего, кровоточащего сердца, которое несчастная любовь привела к гибели. На тайных совещаниях с пани Таньской она твердо заявила, что жизнь на два дома для Баси – это явный нонсенс и что панна Стася должна выйти за пана Ольшовского.

– Это ничего,– говорила она шепотом,– что у пана Ольшовского нет приличной работы и он должен писать книги. Если бы он немного походил и поискал, наверняка бы нашел какую-нибудь работу и тогда бы бросил свою писанину. Пускай бы он женился на нашей барышне, все бы на этом и кончилось. Мужчина он хороший, и усы у него такие красивые, как у того сержанта, которого у меня одна обезьяна со Злотой улицы отбила.

Я Бабушка тоже явно недооценивала художественную литературу, но пан Ольшовски очень ей нравился. На замыслы бабушки немало влиял и тот факт, что на приданом не надо менять метки – ведь инициалы Стаей и пана Ольшовского были одинаковыми.

Это тоже хороший знак. Поэтому, когда Бася была в ее доме, бабушка часто его приглашала, а он охотно принимал приглашения. Когда он похвалил какое-то блюдо, бабушка шепотом объяснила: '

– Это Стася готовила!

Панна Станислава, услышав это однажды, горячо запротестовала:

– Зачем вы, бабушка, рассказываете пану Ольшовскому такие вещи? Вы ведь знаете, что это не я делала, а Марцыся.

– Ну и что? Мне семьдесят лет, и я могла забыть. А впрочем, я знаю, что делаю... Хо– хо! Я стреляный воробей! Ты думаешь, что у мужчин есть сердце? Ерунда! Прежде всего у них есть желудок.

– Но что все это значит?

– Ничего, ничего... Почему все это должно обязательно что-то значить? – хихикала бабка, знаменитый дипломат. .

Талейран в юбке, она не заметила, что Бася внимательно прислушивается к ее совещаниям с тайным кухонным советником. Кто обращает внимание на карапуза, который возится с разбалованным псом?

В тот же день девочка переехала к пану Ольшовскому со всем своим движимым и недвижимым имуществом. Пребывание у человека, у которого можно было лазить по голове и делать с ним все, что только дамская душа пожелает, Бася считала приятными каникулами. С женщинами всегда труднее. Панна Станислава начала учить ее азбуке, а бабка приучала к домашним порядкам. У пана Ольшовского же царила золотая свобода.

Можно целый день хохотать и переворачивать весь дом вверх ногами. Мужчина вообще не в счет! Ему не мешает, если Михась возит Басю на ковре, а Кибиц, у которого нет более важных дел, обгрызает листья пальмы. Кроме того, в доме доброго дяденьки шла оживленная светская жизнь. Все время кто-то приходил, смеялся, болтал и уходил. Друзья пана очень милые люди. Каждый всегда что-нибудь приносил в кармане для принцессы Барбары, а один из них нарисовал Басю на картине, которую Кибиц отчаянно облаял. Удовольствий было множество. К самым большим относились походы с дяденькой в парки и езда на автомобиле, о чем всегда знала столица, потому что Кибиц, радуясь быстрой езде и потеряв от нее ту капельку ума, которой обладал, гавкал, как ненормальный, облаивая людей, дома, фонари.

Незабываемым для Баси днем было театральное представление. Ее немного огорчило, что Кибиц остался дома, но она быстро о нем забыла, увлеченная тем, что увидела. Она стояла возле пана Ольшовского, сидящего в первом ряду, перед самой сценой. На щеках у нее были красные пятна. В ярком свете появились радужные ангелы и так чудно пели, что, наверное, небо отворилось и было слышно, что там происходит. Прибежали пастушки и перекликались так смешно, что бока болели. Потом, когда занавес поднялся, пан Ольшовски шепнул:

– Теперь смотри, Басенька!

На троне сидел страшный царь Ирод и так вдруг зарычал, что все дети, как перепуганные цыплята, прижались к своим мамам. Жуткое это зрелище! Царь обводил зал страшным взглядом, будто бы искал, кого сожрать. Бася в ужасе попятилась й прижалась к пану Ольшовскому. Ведь этому злому царю достаточно руку протянуть – и он сцапает ее, как куренка. Басина душа начала искать какого-нибудь темного закоулка и, по вековому обычаю, ушла бы в пятки, если бы царь Ирод не заскрипел зубами. Он сделал это так громко, будто кто-то разгрыз горсть орехов. В темном зале пискнул перепуганный ребенок. А Ирод снова заскрежетал зубами так, что искры посыпались и закричал адским голосом: «Я – царь Ирод, могучий владыка всего света!» '

И тогда произошло нечто неслыханное!

Бася начала слушать как зачарованная, и вдруг на ее перепуганном личике появилась счастливая улыбка.

– Дядя! – пискнула она радостно.

Прежде чем пан Ольшовски успел ее поймать, она, как серна, пробежала по нескольким ступенькам, ведущим на сцену, и с криком бросилась в объятия удивленного Ирода. Жезл выпал из его кровавой руки, дикий взгляд стал глуповатым, а рот он широко открыл. Все дети в театре остолбенели, увидев этот пример сверхчеловеческой отваги, ведь Ирод одним движением челюстей может сожрать эту глупую девочку. Но страшный царь так обалдел, что забыл о своих обязанностях, и вместо того, чтобы сожрать невинное создание без соли и перца, завыл нечеловеческим голосом:

– Бася!

Поднялся ужасный шум и гвалт, когда девочка одним прыжком оказалась на коленях кровавого страшилы и радостно потянула его за черную кудрявую бороду, из-под которой, как из-за грозовой тучи, показалось пораженное лицо Валицкого, самого кровавого Ирода всех времен.

В газетах написали об этом происшествии, а Валицки целую неделю не показывался людям на глаза.

– Какой из тебя Ирод,– говорил ему приятель Шот.– Ты даже ребенка напугать не можешь.

– Она узнала меня по скрежету зубовному...– ответил Валицки печальным голосом.

Пан Ольшовски просил у него прощения и утешал.

– Даже я вас не узнал,– говорил он.– Но этот ребенок так вас любит, что узнал бы вас, если бы вы даже переоделись дьяволом. Вы прекрасный актер, а Бася – несносная девчонка.

– Вчера несколько ребятишек чуть не упали в обморок в зале! – с гордостью сказал Валицки.

Бася, которой пан Ольшовски объяснил, что нельзя царя Ирода дергать за бороду, покрыла лицо актера поцелуями, причем ей смутно казалось, что она целует одежную щетку. Губитель невинных душ просветлел и обещал, что отныне будет добрым и перестанет пугать детишек.

Бабушка Таньска так смеялась над этим скандалом, что кухарке пришлось ее крепко держать, чтобы она не лопнула. Придя, однако, в себя, она дала пану Ольшовскому несколько спасительных советов.

– Для чего вы ее повели в театр? Что за идея? Я была в театре в первый раз, когда достигла совершеннолетия, и то упала в обморок, когда на сцене какой-то дикий негр задушил свою бедную жену.

– Отелло!—засмеялся пан Ольшовски.

– А, так вы знаете эту пьесу? – удивилась бабушка, глядя на него с уважением.– Я думала, что все уже забыли о ней, ведь это было пятьдесят лет назад. Если бы ее теперь играли, этот Валицки не только задушил бы невинную женщину, но еще для верности перерезал бы ей горло перочинным ножиком. Я пригласила его в воскресенье на обед, но с условием, чтобы он пришел с приклеенной бородой. А вы знаете, что мне этот Ирод ответил? Говорит: «Это лишнее. У вас и без того можно часто найти волос в супе». Такой негодник! Приходите тоже, будет индюшка. Родители Стасе прислали... Наверное, подохла, потому что сейчас на них пришла какая-то холера, но кто не знает, тот съест.

Но пан Ольшовски, однако, не поел индюшки, а Валицки не прицепил себе искусственную бороду, потому что случилось несчастье.

В пятницу вечером в квартире пани Таньской зазвонил телефон.

– Бася заболела! – сдавленным голосом сказал пан Ольшовски. – Пусть панна Станислава... .

– Уже едем! – воскликнула бабушка, не дав ему закончить.

Пан Ольшовски был в ужасе и с беспокойством смотрел на врача, склонившегося над Басей.

– Воспаление легких,– шепнул врач спустя минуту.

– О, Боже! – простонала панна Станислава. / Бабка насупилась. Посмотрела на врача и спросила грозно, хотя и шепотом:

– А вы хороший врач?

Тот посмотрел на нее с большим удивлением.

– Мне кажется, уважаемая пани...

– Потому что если вы не справитесь, я приглашу еще двоих, троих...

– Думаю, что меня одного достаточно, если, однако, уважаемая пани...

– Оставьте уж эту «уважаемую пани»... Не сердитесь. Я говорю глупости со страху, ведь мне семьдесят лет. Это опасно?

– Не скрою...

Пани Таньска пришла в отчаяние и лишилась сил.

– Пан доктор...– проговорила она бесцветным, усталым шепотом.– Спасите ребенка. Это сирота. И единственное наше утешение. Бог вам заплатит... Ну и я тоже! Спасите ее!

– Я сделаю все, что в человеческих силах,– ответил взволнованный врач.– Бедный ребенок!

Он с сочувствием посмотрел на перепуганные лица и ободряюще улыбнулся каждому из троих.

– Я в вашем распоряжении,– сказал он.– Приду в любое время дня й ночи.

Потом он провел долгое совещание с бабкой в соседней комнате.

Ребенка невозможно было перенести к пани Таньской, и дом Ольшовского превратился в госпиталь, во главе которого встала она. После короткого мгновения слабости к ней вернулась ее трезвая энергия. Юлий Цезарь в наистрашнейшей битве не командовал гениальнее, чем она. Семь потов сходило с Михася, а панна Станислава и Ольшовски напоминали негров наичернейшего рабовладельческого периода. Деловитая старушка боролась за жизнь ребенка с бешеной страстью. Если бы она могла своими глазами увидеть приближающуюся смерть, она бы пересчитала той все кости. Несколько ночей она не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому шелесту и каждому самому тихому вздоху.