Текст книги "Рай земной или Сон в зимнюю ночь"

Автор книги: Константин Мережковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Здесь он достал с небольшой полки одну из стоявших на ней книг и, подавая ее мне, сказал:

– Вот книга, в которой вы найдете историю человечества за последние восемь веков, она объяснит вам, каким путем мы дошли до теперешнего нашего состояния.

Я с жадностью выхватил у него из рук книгу и заявил, что всю ночь напролет буду читать ее.

– Мой друг – это неисполнимо, – улыбаясь заметил он мне на это. – Вы забыли, что у нас нет ни ламп, ни свечей; вам поневоле придется отложить чтение до завтра.

И при виде моего отчаяния он прибавил:

– Если ваше нетерпение так велико, что, впрочем, вполне и понятно, то я могу предложить вам только одно средство, чтобы вас успокоить и удовлетворить вашему законному любопытству: я могу в кратких чертах рассказать главнейшие события за протекшие восемь веков. И так как уже темнеет, то подождите, я сейчас распоряжусь, чтобы зажгли костер перед моей палаткой.

Когда костер был зажжен, мы с Эзраром уселись около него, и он так начал свой рассказ:

Глава V

– Ваш век носил печать неопределенности, это была какая– то странная смесь науки и слепой веры, промышленных изобретений и милитаризма, капитализма и социализма, подъема национального духа и развития космополитизма, в нравственном же смысле это был более всего век искания истины. Но в самом конце его уже начала обрисовываться одна черта, наложившая свою особую окраску на весь следующий XX век, – это стремление к уравнению образования. Какая-то неудержимая сила толкала лучших людей разносить свет знания в темные классы. Люди шли в народ, учили их, разносили книги, всюду открывались народные школы, даже целые народные университеты, учреждались библиотеки; самые грубые, эгоистичные люди жертвовали на это дело огромные средства на явную пагубу себе и своему привилегированному положению. Началось движение людьми, сознательно поднявшими это знамя, и они своим примером заставили подчиниться этому и других, действовавпшх уже бессознательно, как бы под влиянием внушения и даже явно против своих собственных интересов. В середине XX столетия среднее образование во многих странах стало обязательным для всех граждан, и простые рабочие, извозчики, землекопы были нередко докторами философии или права. Теперь рабочие массы имели гораздо больше знаний, чем хлеба. И это не замедлило привести к естественным последствиям. Массы эти со всей ясностью поняли незавидное свое положение и не могли уже более им довольствоваться. После равенства образования им, естественно, захотелось и равенства в пользовании земными благами, и как результат – социалистическое учение, сделавшее такие успехи еще в конце XIX века, в XX стало общегосподствующим среди низших и средних классов: немного нужно было, чтобы оно перешло и в практику. Некоторые страны, как Франция, незаметно перешли к чисто социалистическому устройству, но в других, где богатые люди, как в Англии и Америке, или власть имущие, как в Германии, захотели положить предел этим "мечтаниям", не обошлось без кровопролития. Особенно свирепой и жестокой была борьба в Америке, обе стороны дрались здесь, как дикари, жгли друг друга, скальпировали, сдирали кожу с живых. Но мирно ли, силой ли, а в конце концов всюду водворился социалистический строй и четвертое сословие стало, наконец, господствующим.

Сначала все шло как будто хорошо. Единодушие и согласие, выработанные в предшествовавший период борьбы, продолжали по инерции еще царить в течение некоторого времени. Кроме того, прежнее общество оставило новому богатое наследие в виде зданий, машин, обширного инвентаря, всякого рода богатств, накопленных веками, которыми новое общество воспользовалось для улучшения своего благосостояния, и потому людям сначала стало жить легко и привольно. Но когда борьба с внешним врагом прекратилась и установился мир, то, как всегда бывает, согласие уступило место внутренним раздорам и несогласиям. И как всегда тоже бывает, почвой, на которой развились эти несогласия, послужили экономические затруднения и, главным образом, вопрос о распределении труда – этой вечной помехи в установлении мира между людьми. Причин же к появлению экономических затруднений было немало. Общество очутилось вскоре в положении богатого наследника, прожившего свое наследие и отныне принужденного зарабатывать свое пропитание исключительно своим трудом. Самый труд, не подгоняемый более бичом личной нужды или надеждой обогащения, стал менее интенсивен, менее производителен, чем при прежних порядках. Обнаружилось и еще одно неожиданное обстоятельство: прежнее богатство цивилизованного мира получалось в значительной мере путем экономической эксплуатации всего нецивилизованного или полуцивилизованного мира; из этих экономических вассалов высасывались те несметные богатства, которые со всех сторон стекались в Европу и Америку. При новом строе, основанном на идее справедливости, этот грязный, но неисчерпаемый источник обогащения должен был иссякнуть, как основанный на высшей неправде и несправедливости. Впрочем, он стал иссякать и помимо этого сентиментального соображения, ибо вместе с распространением цивилизации в странах, где прежде ее не было, сами вассалы стали все более и более освобождаться от своей экономической зависимости.

Все это мало-помалу привело к состоянию если не бедности, то стеснения, почти нужды. Равенство экономическое все еще было, но к великому разочарованию, это было, скорее, равенство бедности, чем роскоши. Мечты о всеобщем богатстве при двух-трех часовой работе оказались действительно мечтами. Блага мира, поровну распределенные между всеми, оказались весьма незначительными, а запросы на эти блага, которых люди за истекшие десятилетия научились уже вкушать, были велики, и чтобы удовлетворить им, пришлось много трудиться, столько же, сколько и прежде, даже больше. Человек все-таки не был свободен, он стал теперь рабом не людей, а машин, рабом строя, рабом своих высоко развитых потребностей, он все-таки не жил, а, как и прежде, только работал, чтобы жить, и жил – чтобы работать. А пожить свободно ему хотелось, да и какой смысл иначе имела бы вся предыдущая борьба, какую цену – достигнутая победа! В глубине человеческой природы все-таки таилась прирожденная ему потребность, унаследованная еще от вольного дикаря, – жить вольной птицей, вне стесняющих условий цивилизации, дышать свежим воздухом, шататься без цели, любуясь солнцем и зеленью, петь и веселиться, а главное – чувствовать себя свободным от какого бы то ни было ига, от ига труда, прежде всего. Труд всегда был для человека ярмом, и всегда он готов был, как только представлялась к тому возможность, сбросить его с себя и надеть на более слабых, на женщин, как это было у дикарей, на рабов в древности, на рабочих в ваше время. Теперь, при новом строе, надеть это постылое ярмо было не на кого, оставалось только сделать его по возможности легким. И вот появилось новое стремление – стремление к упрощению жизни, к понижению уровня цивилизации, столь тяжелой и дорогостоящей, готовность отказаться от многих фиктивных благ, от большинства потребностей, лишь бы получить больше действительных благ: права располагать собой, своей личностью, своим временем, чтобы жить вольно, не по расписанию, не по звонку или свистку, чтобы чувствовать себя свободным человеком, а не колесом какой-то гигантской машины. В человеке проснулось дитя природы, а это дитя – враг машины. И, как результат этих стремлений, появилось движение с целью добиться освобождения от обязательного для всех одинакового труда, и цель эта. наконец, была достигнута. Было установлено право для каждого гражданина получать минимум содержания, обеспечивающий ему кусок насущного хлеба при условии минимума работы в два часа. Не нужно было более ежедневно проводить день за днем над мучительно-однообразной, отупляющей в своей специализации работой на фабриках и заводах, так опротивевших, наконец, человечеству, достаточно было проработать полтора дня по восемь часов, чтобы получить полную свободу на всю остальную неделю, или усиленно проработать неделю, чтобы быть свободным на целый месяц. И многие с восторгом воспользовались этой свободой; они предпочитали ходить в лохмотьях, плохо питаясь, довольствуясь самым дурным помещением, но зато иметь возможность дышать свободно, жить вольною цыганскою жизнью. И такая жизнь стала привлекать все большее и большее число людей. Таким образом, незаметно образовался новый класс людей, новое сословие – сословие богемы или трампов, как их называли, и оно за менило собой прежнее четвертое сословие – пролетариев, как это последнее некогда заняло место третьего сословия – tiers etat. Между тем, это сословие богемы, к которому примкнули и простые лентяи, пользовалось, наравне с прочими, более трудолюбивыми классами всеми даровыми удобствами цивилизации, даровым проездом, даровыми школами, медициной, освещением, садами, даровыми театрами, музыкой, всеми общественными удовольствиями, одним словом, оно потребляло вчетверо, впятеро больше, чем само производило. Понятно, что при таких условиях интенсивная и дорогостоящая цивилизация не могла существовать долго, ей грозило неминуемое банкротство. Этим же совершенно разрушался и принцип экономического равенства: трудящийся класс, зарабатывая много и в силу этого становясь и преобладающим классом, забирал лучшие места в жизни для себя и для своих, что было и справедливо, и постепенно, незаметно развилось неравенство в общественном положении, неравенство в наслаждении благами природы, подобные прежним. Но новый преобладающий класс, на плечи которого была взвалена вся тягость поддержания не только своей личной, но и общественной роскоши, не желая отказаться от этой роскоши и понизить уровень потребностей, увидел себя принужденным изменить такое положение дел, к тому же грозившее разрушить весь социалистический строй.

И вот был отменен минимальный заработок и установлена обязательная для всех шестичасовая, а затем и восьмичасовая работа. Но этого пятое сословие, деморализованное бездельем, привыкшее лениться, не захотело вытерпеть, оно стало сопротивляться, устраивать возмущения, заговоры с целью разрушить власть, опять наложившую на них прежнее тяжелое ярмо. Долой тиранов! Да здравствует свобода! стали опять криками бушевавшей толпы. Свобода быть бедным стала новым идеалом, к которому люди стали стремиться с такою же страстностью, с какою некогда стремились к свободе религиозной, политической и экономической. Возмущения и заговоры все более и более учащались. Появилась опять теория анархизма, и обществу грозила и практика его. При таком положении дел трудящимся и правящим ничего более не оставалось, как вновь организовать военную силу для обуздания безумной черни, открыто подстрекаемой теперь всеми элементами, недовольными социалистическим порядком.

К вышеуказанному источнику недовольства тогдашним устройством человечества присоединились еще и другие.

Там, где почва была плохая, мало плодородная и климат суровый, людям приходилось работать вдвое-втрое больше, чем в южных странах с плодородной почвой, или же – довольствоваться бедной жизнью, протекавшей среди нужды и лишений. Это возбуждало зависть в более обделенных природой, они требовали, чтобы жители богатых стран отдавали им часть своего заработка. Но так как социалистический строй основался и держался не столько побуждениями идеальной нравственности, не чувствами гуманности и любви, сколько материальным расчетом, соображениями о выгоде, то, конечно, людям, поставленным в более благоприятные природные условия, не было никакого расчета работать на других, и они не соглашались на эти требования, желая сохранить все выгоды своего привилегированного положения исключительно для самих себя. Тогда жители более бедных стран стали эмигрировать в богатые страны, отчего в бедных странах стало еще беднее, а это, в свою очередь, усилило эмиграцию в богатые страны, пока, наконец, в последних стало так тесно жить, появился такой избыток рабочих, что эмигрантов стали вытеснять, дальнейший доступ их был стеснен, местами и совсем запрещен. Но это только усилило озлобление одних против других; появились насилия, стычки, целые маленькие сражения.

Конечно, будь люди лучше, мягче, добрее, такие вопросы могли бы разрешаться мирно и не давать повода к взаимному озлоблению. Но люди не годились для того строя, который они организовали, мирному житию их, мирному разрешению как этого, так и многих других экономических вопросов, препятствовал их характер, унаследованный от прежних веков. Предшествовавшие века с их крайне развитым индивидуализмом, с ожесточенной, лютой борьбой за существование, в которой все слабое, кроткое, мирное было обречено на безжалостную гибель, выработали и наследственно укрепили характеры, отличавшиеся необычайной энергией, беспокойным, неукротимым, предприимчивым духом, бессердечием и крайним эгоизмом. И эта энергия и эгоизм были необходимы в те века, как броня защищали они тогдашних людей от ударов судьбы и позволяли им держаться, не падать от суровой житейской действительности: борьба была так интенсивна, что стоило только дрогнуть кому-нибудь из тогдашних людей, как тотчас же он падал и погибал, затоптанный своими соседями без сожаления, как без сожаления готов был затоптать и он сам своего более слабого ближнего. С особенной силой развит был такой дух индивидуализма, энергии и бессердечия в англосаксонской расе, издревле отличавшейся отсутствием мягкости в характере. К сожалению, эта раса, благодаря именно таким особенностям характера, распространила в XX веке свое господство почти по всему земному шару, частью вытеснив, частью поглотив все другие расы, и стала, наюнец, господствующей. Когда воцарился социализм, то эта раса оказалась, таким образом, во главе движения, она явилась главным носителем этого нового знамени. Но при новом устройстве человеческого общества такие характеры, такая интенсивность энергии, такая стремительность и беспокойность духа стали качествами ненужными, более того, они оказались крайне вредными, ибо, не находя при изменившихся условиях естественного применения в личной, индивидуальной борьбе, они стали сказываться в стремлении рас и экономических групп к господству, к главенству, в стремлении захватить себе лучшие отрасли труда, лучшие уголки земного шара, поставленные природой в лучшие условия, и в безжалостном оттеснении из них остальных людей. Они стали сказываться во всех случаях жизни; всякий повод к раздорам и недоразумениям, который при более мягком, уступчивом и отзывчивом характере мог бы быть устранен, подхватывался такими неукротимыми характерами и раздувался в крупное событие, превращался в целую драму. Прежняя борьба человека с человеком, каждого против всех и всех против каждого не прекратилась, она только переменила свою форму и из борьбы единиц с единицами превратилась в борьбу человеческих групп, каждая со своими непримиримыми интересами, в борьбу экономических единиц друг против друга, одних отраслей промышленности с другими, стран более богатых со странами менее богатыми, стран, производивших более ценные продукты, со странами, не имевшими возможности их производить, и в эту борьбу вкладывалась вся та беспощадность, вся страстность и энергия, которые выработаны были в прежние века индивидуализма.

Итак, с одной стороны, нежелание пятого сословия подчиниться обязательному труду, заговоры и восстания, которые оно устраивало, а с другой стороны – желание англосаксонской расы сохранить свое привилегированное и господствующее положение на земном шаре и желание людей, поставленных в благоприятные природные условия, сохранить все выгоды этого положения за собой – все это вместе привело к тому, что масса недовольных, масса враждующих и все более и более ожесточающихся друг против друга людей стала возрастать, и это грозило привести человечество в состояние анархии. При таких условиях правящие, как я сказал, принуждены были прибегнуть к учреждению сильной власти и к организации военной силы. Это только еще более озлобило недовольных, что, в свою очередь, повело к еще большему усилению власти господствующих классов, и вскоре власть эта стала неограниченной.

Но, получив таким образом неограниченную власть и, следовательно, возможность злоупотреблять ею, люди, принадлежавшие

к руководящим сферам, сами не выдержали и поддались развращающему влиянию этой безграничной свободы. И вот, не прошло и двух-трех поколений, как они превратились в тех же самых капиталистов и эксплуататоров низших классов, от которых их предкам с таким трудом удалось избавиться. Выползли тогда, как клопы из своих щелей, прежние ростовщики и развратители рода человеческого – жиды, и, к всеобщему удивлению, нагруженные мешками золота, которое они на всякий случай своевременно припрятали, если не для себя, то для своих потомков. Вскоре не осталось и камня на камне от социалистического устройства, и общество конца XXII и начала XXIII веков в остальной организации своей до поразительности напоминало общество конца XIX века. Те же банки, акции, крахи и банкротства, та же роскошь, беззаветный эгоизм и плутовство в высших сферах, та же грубость, пьянство и озлобление в низших классах. Труды и усилия трех столетий пропали бесследно, если не считать завоеваний в сферах науки и техники. Положение дел даже ухудшилось, ибо высшие классы и интеллигенция уже не видели больше, как это было прежде, возможности осуществить справедливость в человеческих отношениях, они потеряли всякий идеал, сдерживавший прежде дурные инстинкты, и потому стали действовать по отношение к меньшой братии, ничем не стесняясь, без лицемерия, в открытую. Даже лучшие люди тогдашнего времени со спокойною совестью проповедовали, что если нельзя пользоваться благами мира всем, то пусть пользуются ими всецело хоть немногие. Низшие же классы за два века успели окончательно отучиться от своей традиционной скромности, нетребовательности и потерять веками выработанную выносливость и трудолюбие. И они, видя ужасную неудачу, их постигшую, отчаялись когда-либо устроиться лучше; они окончательно пали духом, и если и проявляли протесты, порой грозные, то эти последние появлялись уже не во имя идеи, не ради надежды на достижение лучшего, а как вспышки безнадежной злобы. И подавлялись эти грубые, отчаянные возмущения, не щадившие ни возраста, ни пола, также грубо и тоже не во имя идеи порядка и благоустройства, а из одних корыстных мотивов, по одному праву сильного. И это право сильного мало-помалу так понравилось сильным, что они, не сдерживаемые теперь никакими кумирами, разбитыми и поверженными в прах, стали забывать все законы не только божеские, давно уже забытые, но и человеческие. Все считалось дозволенным для сильных, над бедным и слабым тешились самым беззастенчивым образом, закрепощали рабочих к своим заводам, фабрикам и землям, отсылали целыми партиями в колонии, без стеснения брали себе при помощи вооруженной силы нравившихся им дочерей, сестер и жен. насиловали их. Наступила опять эпоха кулачного права, крепостного феодализма, рабства; с XIX века человечество пало еще на несколько веков ниже. Казалось, что его удел – правильно спускаться по той же самой лестнице, по которой оно с таким трудом, ценой таких ужасных жертв когда-то взбиралось вверх. Но на этом падение не могло остановиться: когда вошло в нравы, что сильные безнаказанно могли злоупотреблять своей силой по отношению к слабым, беззащитным, то, естественно, это пошло и дальше: насилию стали подвергаться и сильные со стороны еще более сильных, а затем дошло до междоусобий между самыми сильными. И это, наконец, заставило опомниться господствующее сословие. Такая система полной распущенности и беззакония оказалась неудобной для всех, и вновь установился некоторый порядок и законность, охранявшая интересы всего сословия сильных. О слабых никто уже более и не думал; впрочем законность коснулась и их: их бесправие и униженность были узаконены.

Никогда еще нравственное начало не падало так низко, как в это время. Ангел добра стоял в стороне от человечества с опущенными крыльями, закрывши лицо, и плакал. И горючие слезы его, падая на очерствелые сердца людей, наконец, размягчили их, совесть, дремавшая в лучших людях, проснулась вновь и тем ярче засветилась, чем тяжелее был ее сон. Но горько было это пробуждение! На призыв их опомниться, восстановить правду, им отвечали историческим опытом, доказавшим несбыточность подобной мечты. Но благородные элементы не могли с этим примириться, им нужен был какой-нибудь исход, и они стали искать его; и как реакция господствовавшей силе, эгоизму, бессердечию широкой волной разлилось мистически– нравственное движение на спиритической подкладке. Если нельзя быть всем счастливым – то будем лучше все несчастливы, восклицали они, и толпами стали удаляться в монастыри, всюду появлявшиеся, как в средние века; они стали уединяться от порочного общества, посвящая себя нравственному усовершенствованию, науке, и подвергаясь всем тягостям добровольно на себя наложенной бедности. Но это движение не долго продолжалось. Основой ему служила спиритическая доктрина, которая опиралась на факты и явления, казавшиеся неопровержимыми и свидетельствовавшие о существовании духовного мира с его интересами, гораздо высшими интересов земных. И явления эти были действительно поразительны: люди жили, окруженные какими-то таинственными существами, то телесными, как и они, то полудуховными, эфирными, эти существа появлялись неизвестно откуда, исчезали, как пар, неизвестно куда, они ходили, говорили, жили с людьми; люди стали сообщаться мыслями, не стесняясь расстояниями, читать в прошлом, угадывать будущее... Но наука, строгая, точная, вооруженная весами и математическим анализом, не дремала. Она разбила и этот кумир, она доказала, что все эти явления не что иное, как результат болезненного настроения. Она открыла психическую силу, совершенно аналогичную всем прочим силам природы, способную действовать на расстоянии, переходить в теплоту, в свет, в электричество, во все другие виды энергии, которые в человеческом организме, в свою очередь, могли превращаться в психическую силу. Эту силу удалось собирать в фокусе стекла, подобно свету, разлагать ее через особые призмы, удалось даже вычислить число колебаний и длину волн и получить их интерференцию. При помощи особого прибора психическая сила каждого человека, концентрируясь, могла материализоваться, его мысли, его представления могли по желанию проявляться в виде соответственных предметов, в виде полуматериальных существ, подобных людям; без прибора – это достигалось только болезненно настроенными людьми. Таким образом, оказалось, что все духи во плоти, все их речи – все это было болезненным продуктом самого человека, это были его же собственные мысли, его чувства, перенесенные вне его и превращенные психической силой в нечто объективное и реальное, это были материализованные фантомы его воображения. Оказалось, что основа всей мистики, всего спиритизма была все та же материальная сила, приложенная все к той же грубой материи; и когда рухнула эта основа, то вместе с ней, с криком ужаса людей, построивших на ней все свои верования и всю свою жизнь, рухнуло и это мистическое движение, повергнув адептов его в безысходное уныние.

Это было сигналом к новому повороту мысли, охватившему все общество. Еще раньше лучшие умы пребывали, как и всегда, в состоянии скептицизма; теперь это безотрадное состояние духа стало всеобщим.

И вот, потекла жизнь без цели, без веры и упования, без надежды выбраться на какой-нибудь путь; человечество стало жить "единым хлебом". Но такая жизнь была не под силу людям с таким сложным духом, для таких людей Она была тяжелее самой смерти. Вы не в состоянии даже приблизительно представить себе всю безотрадность тогдашнего состояния умов, ибо в ваше время, как оно ни было полно горестей и печалей, но путь человечества был все-таки ярко освещен светочами идеалов, у вас была идея прогресса, которая позволяла вам мириться с горькой действительностью в уверенности, что рано или поздно, но прогресс этот приведет к золотому веку, и вы жили, работали и страдали для него. Но в то время люди, умудренные опытом, ни в прогресс, ни в золотой век уже более не верили. И так безотрадна показалась людям эта бессмысленная жизнь без удовлетворения в настоящем, без всякой цели в будущем, что снова зашевелился ум, захотелось еще раз попытаться разорвать путы, которыми связано было человечество. Собрался великий съезд всех лучших представителей человечества, весь цвет ума его, чтобы коренным образом пересмотреть историю минувших веков с целью еще раз попытаться решить вопрос, нельзя ли выйти из этого мучительного положения, из этой жизни, сотканной из стонов и слез, нет ли какого-нибудь пути устроить счастье на земле, нельзя ли найти какой-нибудь смысл жизни. Десять лет продолжались работы этого съезда, но лучше было бы никогда ему не собираться. Ученые, статистики и историки с непреложной точностью доказали, что никакое улучшение в положении человечества немыслимо. История, теперь достаточно длинная и разнообразная, подтверждала это с полною ясностью и неопровержимостью: человечество, подчиняясь закону ритма, качалось, как маятник, переходя от ухудшения к улучшению, от улучшения к ухудшению, и так, казалось, должно было продолжаться во веки веков. Прогресс вел не к счастью, а только к усложнению, он развивался вне всякого отношения к счастью, по особым законам, общий же уровень благополучия людского с каждым веком все более и более понижался. И ученые-биологи указывали на причину этого, причину, которую не во власти людей было устранить и которая заключалась в том, что условия существования людей изменялись быстрее самого человека, вследствие чего последний не имел возможности к ним приспособиться, и чем быстрее шло изменение условий, тем более отставала природа человека, тем менее она была в соответствии с этими условиями. А несоответствие организма с условиями есть синоним страдания. – Никто не мог указать новых путей, все, что можно было придумать, было уже испробовано раньше, иногда по несколько раз, и ни к чему не приводило. – Психологи, со своей стороны, доказывали с математическим анализом в руках, что счастье немыслимо даже в теории, ибо по мере того, как человеческая природа утончалась, развивалась, как утончались его ум и чувства, усиливалась, в то же время, и его восприимчивость ко всяким страданиям, и эта последняя возрастала даже быстрее первого. В то время как человек-дикарь был мало чувствителен даже к физической боли, в то время как целая масса страданий высшего порядка – умственных и нравственных, были для него совершенно неведомы, человек цивилизованный, кроме физических страданий, которые он чувствовал сильнее дикаря, осужден был испытывать и вторые, еще более тяжелые и мучительные, чем физическая боль. И так шло и дальше. Человек позднейших веков мучился и страдал от таких тонких и неуловимых причин, которые для вас, людей XIX века, были бы совершенно непонятны, он страдал от того, чего вы и не замечали или что вы переносили совершенно легко. Один ужас смерти, этот страшный фантом, вышедший из пучин высшей цивилизации и культуры, совершенно незнакомый первобытным людям и только что начавший зарождаться в ваш век, принял под конец ужасающие размеры и как кошмар давил бедное человечество, отравляя ему и те немногие радости, которые были ему доступны. К этому присоединялись мучения от неумения выразить свои чувства и идеи в художественном образе или от невозможности разрешить какую-нибудь умственную задачу, главным же образом – жгучие мучения скептицизма, полная и вполне ясно осознанная невозможность вырваться из тесных оков, наложенных на наше знание ограниченностью наших органов чувств, нашего ума, невозможность узнать сущность природы и ее законы, сущность нашего сознания, будущность нас ожидающую. Вы, люди XIX века, спокойно останавливались перед этой массивной, непроницаемой стеной или перелетали через нее на крыльях веры, фантазии и воображения, но мы в отчаянии разбивали себе об нее головы!

Так закончился этот достопамятный съезд полной неудачей. Общий вывод его был, что человечество закончило свой процесс эволюции, и что теперь оно находится в периоде диссолюции, процессе, который неминуемо приведет человечество в сюром будущем к конечной гибели. В этом последнем конгресс однако ошибался, как показали дальнейшие события. Эволюция, правда, кончилась, но человечеству предстояло еще пройти следующее за эволюцией состояние – состояние равновесия, которое нами теперь достигнуто, и это состояние при благоприятных условиях может продолжиться на неопределенно долгое время. Конечно, в конце концов, человечество не может избегнуть процесса диссолюции – ибо это мировой закон, но мы сумеем продолжить наш счастливый период равновесия до того времени, когда солнце начнет остывать и жизнь людей на земле станет невозможной – а это целая вечность впереди. Но в то время не– знали, что есть такой еще исход, и, судя по тому, что происходило в человечестве, люди имели полное основание думать, что они, перескочив через сокращенный период равновесия, находятся в состоянии, которое неминуемо ведет их к окончательной гибели. Таков был мрачный общий вывод конгресса.

Итак, конец человечеству! Конец великой драмы, великой трагедии человеческой! Неизбежная близкая гибель – вот что смотрит вам, людям, прямо в глаза...

Как громом поразило тогдашнее человечество это страшное решение конгресса, пронесшееся по земле глухим, зловещим гулом, внося неизъяснимое смятение в сердца людей.

Тогда то наступили самые ужасные времена. Люди, окончательно теперь убедившиеся со всею возможною ясностью в безвыходности своего положения, пришли в отчаяние. А отчаяние есть мать озлобления, и оно стало всеобщим. Смешались все понятия, ненависть воцарилась, люди стали зверьми, брат восстал на брата, сын на отца. Поистине, наступило время, описанное в апокалипсисе, поистине, пора было зазвучать трубе, возвещающей кончину мира. Но никакого звука трубного не раздавалось, слышны были только стоны отчаяния и проклятия людей. Люди, точно обезумели, ходили в каком-то чаду, метались из стороны в сторону, стараясь заглушать с себе ужас жизни и ужас смерти разгулом, пьянством, наркотическими средствами, рядом безумных поступков. Самоубийства размножились до невероятных размеров. Под влиянием этой болезненной атмосферы некоторые из людей пришли к убеждению, что незачем продолжать агонию, что пора, наконец, прекратить существование этого безумного, исстрадавшегося рода человеческого, все равно обреченного на гибель; они составили тайное общество истребителей человечества и, не жалея ни себя, ни других, прибегали к всевозможным средствам самоистребления; они взрывали целые города, отравляли реки и источники, разносили заразу разных болезней. Но большинство, руководясь инстинктом самосохранения, еще крепко держалось за жизнь, и когда истребителей ловили, то с них с живых сдирали кожу или жарили на медленном огне. И это – при свете электричества, с публикой, летающей над кострами в усовершенствованных летучках!