Текст книги "На затонувшем корабле"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

Только на четвёртые сутки удалось супругам Хемпель покинуть дом Готфрида Кунце.

Супруги Хемпель шли по улице, где все напоминало о жестоких схватках. Вот перевёрнутые взрывом зеленые вагоны узкоколейки; маленький паровоз-кукушка стоял вертикально, словно собачка на задних лапах. Разрушенные горящие дома, изувеченные, вверх колёсами, трамваи, неубранные тела убитых. В городе пылали пожары. Клубы густого чёрного дыма плотной завесой закрывали небо. Коричневая пыль медленно оседала на улицах, на обнажённых деревьях, на лицах прохожих… Люди задыхались от едкого тумана, от него першило в горле и выступали на глазах слезы.

Из окон, дверей и балконов торчали самодельные белые флаги, на древке от половой щётки болтались простыня, салфетка, просто носовой платок. Белые флаги были водружены и на уцелевших домах. «Сдаёмся» – кричали они со всех сторон. «Мы сдаёмся! Пощадите!»

Совсем нелепо выглядели сегодня рекламные тумбы с цветными афишами.

Не успели отгреметь выстрелы, а на улицах разрушенного города появились беженцы. Люди, понурившись, уныло брели в поисках жилища. На их лицах застыли отчаяние и покорность. Трудно понять, что руководит ими: бесконечные потоки горожан шли навстречу друг другу – одни покидали негостеприимные места, другие искали там пристанища.

Переселенцы тащили на самодельных тележках уцелевший от бомбардировки и пожаров домашний скарб. Здесь и маленькие арбы, тачки, карликовые телеги, просто ящики на железных колёсиках. Среди убогих самоделок крытые цветным дерматином детские колясочки выглядели аристократически.

Гружённую скарбом телегу тащили за дышло двое взрослых. Подростки толкали сзади, девочка, уцепившись одной рукой за юбку матери, другой прижимала куклу.

В уличном потоке преобладали женщины, дети, старики. Одежонка на переселенцах небогатая, старая и какая-то однообразно-серая. Зато все, от мала до велика, тщательно кутали шеи чем-нибудь тёплым: платком, обрывком пледа, а то и просто тряпкой. Небритые мужчины в каскетках с матерчатыми козырьками тащили на спинах узлы. У многих на поясах болтались алюминиевые котелки.

Увидев на улице советского офицера, они снимали кепи и вежливо кланялись.

В сером, неприглядном потоке выделялись чопорной чистотой черно-белые монахини с постными лицами и дородные ксендзы с белыми круглыми воротничками.

Профессор заметил в небольшой нише дубовую дверь, украшенную вычурной резьбой. Это была превосходная старинная работа. Посередине бронзовый орёл держал в лапах тяжёлое кольцо, а по краям переплетались фантастические цветы. Наличники по сторонам двери изображали полуобнажённых бородатых воинов со средневековым оружием. Наверху – герб Кенигсберга, внизу – затейливый орнамент и ощеренные львиные морды.

– Дверь – настоящее произведение искусства, а домишко невзрачный, – сказал профессор жене, – дешёвые квартирки с удобствами под лестницей. Однако, – добавил он, приглядевшись к старому дому с бельведером, орнаментированным в стиле барокко, – если фасад очистить от пыли…

Он оживился и, проворно вынув из кармана небольшое увеличительное стекло в янтарной оправе, с которым никогда не расставался, принялся с интересом исследовать лапы бронзового орла.

Дверь с шумом распахнулась. Профессор едва успел отскочить в сторону. Его глазам представилось странное зрелище: несколько разгорячённых полуодетых женщин изо всех сил удерживали высокого толстяка. Лицо у него наглое, упитанное, волосы спутаны, он шумно дышал, раздувая широкие ноздри. На нем был поношенный короткий пиджак, явно с чужого плеча, и штаны, отвисшие сзади, протёртые на коленях. На ногах – большие башмаки.

Грязно ругаясь, толстяк старался вырваться, но женщины не уступали. Они крепко держали его за руки, за одежду. Когда мужчина повернулся, профессор узнал его. Это был штурмбанфюрер Эйхнер.

– Вот погоди, русские вырвут твой поганый язык, – кричала молодая простоволосая женщина, – многих ты заставил страдать! – Одной рукой она держала нациста, другой старалась застегнуть кофточку.

– Этот негодяй орал на всех перекрёстках: «город неприступен», и доносил в гестапо на тех, кто хотел вовремя эвакуироваться, – голосила старуха с синим мясистым носом. – Он наш сосед, я помню всех, кого он погубил. Есть ли после этого бог?

Штурмбанфюрер изо всех сил старался высвободиться. Он лягался, бодался, но все напрасно.

– Офицер, русский офицер! – закричала женщина в полосатом платке, наброшенном на голые плечи. – Он поджёг наш дом. Это наци, гитлеровец: арестуйте его!

– Помогите, помогите, он вырывается! – пронзительно завопила старуха.

Профессор Хемпель хотел вмешаться, но фрау Эльза крепко держала мужа.

Несколько вооружённых советских солдат и офицеров с красными повязками на рукавах, проходившие на дальнем перекрёстке, остановились прислушиваясь.

– Скорее, скорее! – кричала простоволосая женщина, с трудом удерживая разъярённого эсэсовца.

Патруль приблизился.

– Что здесь происходит? – по-немецки, с твёрдым славянским акцентом спросил офицер.

Штурмбанфюрер мгновенно перестал сопротивляться и волком посмотрел на автомат. Женщины наперебой объясняли:

– Он национал-социалист.

– Гитлеровский агитатор.

– Он все время обманывал нас.

– У меня четверо детей и нет мужа. Он поджёг дом. Мы едва потушили пожар.

Без приказания эсэсовец поднял руки и озирался на женщин: что они ещё скажут?

– Господин офицер, – неожиданно для всех заговорил профессор Хемпель, – я знаю этого человека. Это штурмбанфюрер Эйхнер из гестапо. Очень опасный человек.

Гестаповец вздрогнул и бросил на профессора взгляд, полный ярости. Он был жалок и противен с искажённым злобой и страхом лицом.

Старший лейтенант, посмотрев на дом, что-то записал в книжечку.

– Идите вперёд! – приказал он нацисту. – Руки держать за спиной. Предупреждаю, если попытаетесь бежать – буду стрелять. Гитлеровец будет наказан, – обернулся старший лейтенант к женщинам, – можете не беспокоиться.

Профессор спрятал увеличительное стекло. Заниматься исследованием бронзового орла работы восемнадцатого века он больше не хотел.

Вскоре навстречу чете Хемпель попалась толпа немецких офицеров и солдат под конвоем советских автоматчиков. Профессор равнодушно смотрел, не чувствуя ни гнева, ни сострадания.

Вот он видит, как из дверей серого дома, на котором написано огромными буквами: «Мы никогда не капитулируем», выходят солдаты с поднятыми руками.

«Так должно быть, – повторял профессор про себя, – это возмездие».

Где-то ещё стреляли: доносились пулемётные очереди, выстрелы танковых пушек, взрывы.

У кинотеатра сохранились обрывки старых афиш пропагандистского фильма «Фридерикус» – о Фридрихе Великом, бережливый король был изображён в рваных ботинках. И ещё афиша: «Фюрер на состязаниях по плаванию».

Хуфен-аллее перегораживали груды кирпича, вывороченные с корнем деревья, автомашины, перевёрнутые вверх колёсами.

Супруги Хемпель решили идти в обход, по Гинденбургштрассе.

Перед глазами знакомая вертящаяся дверь. Профессор остановился. Хорошо бы пройти через зоологический парк – ближе, безопаснее. Окно небольшого домика, где обычно сидел кассир, закрыто деревянными ставнями. Вокруг ни души.

– Можно пройти, мой милый, – сказала фрау Эльза, толкнув дверь, – цепь разорвана, идём.

– Что ж, – согласился профессор, – сейчас все дозволено.

Громкое карканье встретило супругов Хемпель. Растревоженное вороньё густо сидело на деревьях.

У клеток для хищников супруги замедлили шаг. Клетки оказались открытыми. Зверей не было, остался неприятный запах. Неподалёку зияла глубокая воронка.

– Тут были львы, – сказала фрау Эльза. – Я хорошо помню.

Львы валялись мёртвые в нескольких шагах от своей клетки…

Супруги шли по дорожке, мощённой квадратными плитками. У живописных серебристых елей их остановил резкий гортанный крик. В ветвях мелькнула чья-то тень.

– Обезьяна, – с облегчением проговорил профессор, присмотревшись, – голодная, наверно. – Он нащупал в кармане огрызок галеты. Повизгивая, обезьяна протянула лапы и, выхватив еду из рук человека, скрылась.

У пустого орлятника дверцы были открыты. У корытца копошились разноплемённые голуби и воробьи. В других птичниках валялись пёстрые трупики пернатых. Здесь хозяйничали два крючконосых ястреба.

В ветвях кустарника перед супругами Хемпель возник чёрный силуэт мужчины с надвинутой на глаза шляпой и поднятым воротником – это плакат.

«Пст! Молчи, нас подслушивают», – предупреждал он немцев.

На обезьяннике и аквариуме вкось и вкривь намалёваны фашистские приветствия и оптимистические лозунги: «Мы все-таки победим», «Мы не погибнем».

И повсюду белые стрелы, указывающие бомбоубежище.

На все это было грустно смотреть. Но солнце светило ярко и весело. Небо казалось особенно синим. Разноголосо щебетали весенние птахи. Деревья зоопарка стояли голые, неприветливые; доктор Хемпель чувствовал тонкий аромат набухших древесных почек.

Супруги подошли к разрушенному бомбой зданию. До войны здесь был ресторан с открытой верандой. С другой стороны, у входа в подвальное помещение, валялись окровавленные бинты, поблёскивал брошенный хирургический инструмент.

Вдруг фрау Эльза вскрикнула, испуганно прижавшись к мужу.

Из-за угла ресторана-лазарета появилась огромная морщинистая туша на коротких толстых ногах. Это был бегемот. Он остановился и глядел на супругов Хемпель красными глазами.

– Он скучает, бедный Ганс, – профессор безбоязненно погладил зверя по шершавой коже, – наверное, голоден. – Бегемот покрутил коротким хвостом.

Супруги Хемпель двинулись дальше. Бегемот, словно большая собака, тяжело переступая, следовал за ними.

Вот и мост. Недавно здесь кипел бой. На дне оврага, у маленькой речушки, в талом грязном снегу валялись трупы немецких солдат, искалеченные пушки, автоматы, обоймы и пустые патронные гильзы.

Стволы деревьев повреждены осколками, кора оборвана, деревья истекают соком. А на ветках весело трещат разыгравшиеся по-весеннему воробьи.

У развороченных танком ворот бегемот остановился, словно понимая, что переступать границы зоологического парка ему нельзя. На прощание он с шумом раскрыл и закрыл огромную пасть.

– Бедный Ганс, – вздохнула фрау Эльза, – скоро ли найдётся хозяин, который тебя накормит?

Напротив зоопарка среди развалин высилось уцелевшее здание. Этот большой кирпичный дом цвета синего баклажана принадлежал страховому обществу «Норд-Штерн». На нем сохранилась даже неоновая вывеска. У дома толпились люди, освобождённые советскими войсками из фашистских лагерей. Здесь русские и украинцы, французы и поляки, югославы, англичане. Их можно было различить по национальным флажкам, пришитым на груди. Опознавательные буквы, унижающие человеческое достоинство, сорваны. Много девушек и женщин с радостными, улыбающимися лицами. Слышатся музыка, песня, смех. Кто-то даже танцует.

Тут же прохаживались виновники торжества – советские солдаты.

Здание немецкого военного госпиталя по Ландштрассе, где когда-то размещалось финансовое управление Восточной Пруссии, тоже не разрушено.

Профессор Хемпель вспомнил разговор с врачом-эсэсовцем Клюге. Рассказывая о решении военного командования выложить на крыше госпиталя красный крест, Клюге утверждал: русские не обратят внимания и разбомбят госпиталь.

Но здание оказалось целым, и профессору было почему-то приятно, что русские пощадили госпиталь.

Вот и бронзовая статуя великого Шиллера: она повреждена осколками снарядов.

На пьедестале памятника выведено мелом: «Шиллер – памятник мировой культуры».

Профессор долго стоял возле бронзового поэта, пытаясь понять, что значат эти слова, написанные по-русски.

Полуразрушенное здание радио, вплотную к нему – уцелевший дом прусского архива. У сохранившегося огромного здания судебных учреждений по-прежнему стояли бронзовые зубры, свирепо нагнувшие головы. На площади, у здания вокзала, изрядно пострадавшего, раскачивались на ветру повешенные за ноги немецкие солдаты: дезертиры, казнённые немецким командованием. Лица мертвецов синие, руки протянуты к земле.

Супруги Хемпель свернули на Врангельштрассе, с трудом пробираясь среди бесконечных развалин, танков, пушек, надолбов и ежей. Не дойдя до Верхнего озера, они решили вернуться. Дорога на Врангельштрассе оказалась непроходимой.

Профессор Хемпель взобрался на кучу кирпичных обломков, откуда хорошо было видно озеро, окружённое деревьями. Тёмный от копоти пожаров лёд ещё не совсем растаял. В разводьях торчали дула орудий, колёса военных повозок, кузова машин. Многие деревья на берегу озера изувечены артиллерийским огнём. На противоположном берегу, среди развалин, виднелось здание больницы, размалёванное серо-зелёными пятнами.

Над круглым кирпичным фортом Дердона на ветру развевался красный флаг.

Профессор шёл молча, фрау Эльза, взглянув на мужа, как всегда, разгадала его мысли.

Недалеко – королевский замок, и Альфред обязательно вспомнит про свои дела, и это отвлечёт его от грустных мыслей.

– Эльза, дорогая, – произнёс, наконец, профессор.

– Да, Альфред!

– Мне нужно посмотреть замок.

– А там не опасно сейчас, мой милый?

– Не более, чем везде. Мы прошли через весь город, встретили много русских солдат, а нас никто не обидел.

– Это правда. Наверное, такие старики, как мы, никому не нужны.

Супруги шли среди руин и выгоревших каменных коробок. По-прежнему встречались переселенцы с детьми и скарбом на тележках.

Замок был пуст. Гулко раздавались шаги. Звуки проникали внутрь сквозь пустые глазницы окон и разносились эхом по пустым дворцовым залам. Нижнее окно круглой дворцовой башни, в углу, курилось едким, синеватым дымом: там дотлевала бумажная рвань.

Во дворе среди брошенного оружия лежали трупы солдат.

Повсюду кучи расстрелянных гильз и патронные ящики. Снова надпись на стене: «Мы никогда не капитулируем».

И никого живого.

Профессор вдруг представил себе, что он попал в заколдованный город из какой-то страшной сказки.

И робость незаметно вошла в сердце. Профессор стал говорить тише. Он нервничал, озирался по сторонам. Вдруг ему почудилось, что один из мертвецов зашевелился. Но нет, это не мёртвый, раненый. Солдат приподнялся и пополз, молча упираясь руками в булыжник, медленно волоча неподвижные ноги.

Профессор нагнулся над ним.

– Господа! Ради бога, сжальтесь, – прохрипел солдат. – Нужен врач… Рана в бедро, перебиты ноги. Я услышал немецкую речь. Пить, каплю воды…

– Я принесу воды, – предложила фрау Эльза и, взглянув на мужа, быстро пошла к воротам.

– Но почему вас не взяли в лазарет русские? – спросил профессор, в ужасе глядя на изуродованное тело солдата.

– Я спрятался, они добивают раненых, нас предупреждали…

– Это ложь, русские не добивают раненых.

Солдат поднял голову и внимательно посмотрел на старого учёного. Глаза раненого, тонувшие в глубоких чёрных провалах, были широко открыты, выпуклый лоб покрывался капельками пога, сухие губы растрескались.

Профессор вынул платок и вытер лоб солдату.

– Я вас знаю. Вы профессор Хемпель.

Учёный кивнул головой, мучительно стараясь сообразить, где он встречал этого человека.

– Я портной Ганс Фогель, – напомнил раненый, – два десятка лет я шил на вас. В сорок третьем году вы заказали однобортный серый костюм в полоску…

Теперь учёный узнал портного. Это был хороший мастер и честный человек. Но, боже, как он изменился! Это серое лицо, заросшее седой щетиной, лихорадочные глаза!

– Что здесь творилось, профессор! Теперь мне не страшен ад, – глухо бормотал раненый. – Когда русские… усилили обстрел из крупнокалиберных орудий, мы потеряли связь со штабом коменданта крепости… – портной торопился, говорил быстро, задыхаясь и глотая слова. – Солдаты нашли в подземельях вино. И страшно сказать, профессор… в такой час началось поголовное пьянство… Вахгольц… Заядлый нацист. Он был хорош, когда без умолку трещал языком… А когда дошло до дела, оказалось… В подземелье ринулись беженцы, чтобы укрыться от обстрела. Командир приказал стрелять в женщин и детей. Мерзавцы! – лицо Фогеля вдруг сморщилось, он всхлипнул и закрыл глаза.

Профессор присел на краешек чемодана.

Фрау Эльза вернулась с бутылкой воды. Портной жадно выпил все до капли.

– Спасибо, милая фрау Хемпель. Мне теперь гораздо легче, – сказал он, вытирая тыльной стороной ладони рот.

– Потом новое командование Кенигсбергской крепости появилось у нас в подвалах, – рассказывал солдат – В подвалах собралось полторы сотни эсэсовцев и полицейских да горстка нас, фольксштурмовцев. Это весь гарнизон крепости Кенигсберга… – портной устало помолчал. – Женщины вырывали у нас оружие. Потом меня ранили, – он заметно слабел. – Я подслушал разговор… хотели из подземелья замка достать какие-то ценности, продать американцам. Они говорили: надо сжечь, уничтожить замок.

– Кто хотел уничтожить, какие ценности, герр Фогель? – взволнованно спросил профессор Хемпель. – Это очень важно, постарайтесь вспомнить.

Для учёного последние слова портного приобрели страшный смысл.

– …Многие… я не могу стрелять в женщин… там дети, освободите меня, господин оберландфорстмайстер… стоять до последнего… я не хочу вина, дайте воды, воды…

Ганс Фогель вытянулся, затих, выражение лица его стало отчуждённым, голова сникла.

Профессору показалось, что портной уснул, он стал тормошить его.

– Вспомните тот разговор, Фогель, умоляю вас!

– Он умер, – сказала фрау Эльза, – оставь его.

Профессор Хемпель снял шляпу и долго молчал.

– Подожди меня здесь, – наконец сказал он жене, – я скоро вернусь.

Он решил сейчас закончить работу, начатую в тот памятный день. Путь в подвал был хорошо известен.

Долго пришлось дожидаться фрау Хемпель своего супруга.

Но вот и он появился на дворе замка, удовлетворённый и успокоившийся.

– Ты, Альфред, собрал на себя всю грязь и паутину, – ласково выговаривала фрау Эльза. – Ты был в подвале, это я вижу. А почему у тебя руки в цементе?

Профессор промолчал. Он с живостью оглянулся, посмотрел вправо, влево, прислушался.

В замке все было мертво, тихо и глухо.

У ворот их остановил советский патруль.

– Что у вас в чемодане? – спросил у профессора светловолосый майор, возвращая документы.

Заглянув одним глазом в чемодан, майор кивнул. Вещевой мешок за плечами фрау Хемпель он вообще не стал осматривать.

– Что вы делали в крепости?

– Профессор служил в этом замке, он директор музея, – ответила за мужа фрау Эльза.

Майор разрешил следовать дальше, и патруль скрылся во дворе замка.

В подъезде какого-то дома, куда зашли передохнуть супруги Хемпель, собралось несколько прохожих. У всех был подавленный, испуганный вид.

Пожилой немец, замотанный до ушей красным шарфом, курил изогнутую пенковую трубку. Из шарфа глядело лошадиное лицо. Вынув трубку, он весь подался к профессору, обдав его облаком тошнотворного дыма.

– Гарнизоны королевского замка и форт Дердона продолжают сопротивление, там засели эсэсовцы, – зашептали узкие синеватые губы, – мы не знаем силу, сопротивления военных частей, не пожелавших капитулировать по приказу генерала Ляша… Он оказался предателем. Приказом фюрера Отто Ляш лишён генеральского звания и приговорён к расстрелу. – На лошадином лице появилось выражение лютой злобы.

Профессор с поспешностью отстранился.

– Мне противно слушать, неужели вам мало… – Альфред задохнулся от негодования. Опять закололо сердце. Жена умоляюще посмотрела на него.

– Некоторые думают, что война скоро кончится, нет, она только начинается, – шипел господин с лошадиным лицом, – теперь за нас будут воевать американцы, англичане, французы…

– Я не могу больше слушать, Эльза, пойдём отсюда.

На улице профессор с облегчением вдохнул свежий воздух. То там, то здесь чернели закопчённые, развороченные укрепления, сгоревшие, разбитые дома. На некоторых улицах все было взорвано, У двух обгоревших танков, столкнувшихся лбами и вставших на дыбы, доктор Хемпель остановился и покачал головой.

Да, все это тяжко. Но сегодняшний день вызвал и новые мысли. Что-то небывалое рождалось в городе. Профессор чувствовал смутное волнение и подъем духа, но ещё не мог понять причину. Впрочем, кое-что уже было ясно.

Нет фашистских флагов, нет свастики.

Так ярко и весело светит солнце.

Родилось ощущение безопасности, больше того – свободы.

Неужели кончилось время, когда немцы даже богу боялись открыть свои истинные чувства?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ДОБРОЕ ДЕЛО НЕ ОСТАЁТСЯ БЕЗНАКАЗАННЫМ

Тёмная ночь. Низкое небо покрыто тяжёлыми тучами. Ни звёздочки, ни огонька. Лишь белые гребни взбудораженного ветром моря сверкают фосфорическими вспышками. В непроглядной темноте невидима песчаная коса, соединяющая Земландский полуостров с городом Мемелем.

Но вот порыв ветра разорвал тучи, выплыла круглая луна, и все сразу изменилось. Луна осветила морские волны, мертвенно-белую песчаную косу и умытую дождём ленту шоссейной дороги. В серебряном свете отчётливо выступили пенистая кромка прибоя, протянувшийся вдоль берега невысокий песчаный вал, заросший жёсткой прошлогодней травой. За валом крепко вцепился корнями в песок низкорослый кустарник, за ним темнел густой смешанный лес.

Справа, у обочины дороги, если ехать из Кенигсберга в Мемель, стоит высокий деревянный дом под черепичной крышей. Дом освещён луной так ярко, что кажется наполненным голубым светом. Несмотря на холодную и сырую погоду, окна его распахнуты настежь. Лунный свет искрится в осколках разбитого стекла. Парадная дверь полуоткрыта; ветер медленно раскачивает её на ржавых петлях. Огромные сосны, обступившие дом со всех сторон, склонились в одну сторону, словно собрались бежать от холодных морских ветров. Только два могучих старых тополя у каменного крыльца держатся прямо и гордо.

Тучи снова закрыли луну, и все погрузилось в темноту. Заморосило. Мрак стал ещё непрогляднее, ещё злее. Ветер, море и дождь втроём тянули заунывную песню. Но дом не брошен человеком, как могло показаться на первый взгляд. В одном из окошек, невидимом со стороны шоссе, пробивался слабый огонёк. Это кухонное окно.

За простым сосновым столом сидел человек с обветренным лицом и читал вслух книгу при свете керосиновой лампы. Он медленно водил по строчкам указательным пальцем с грязным квадратным ногтем.

В комнате отчётливо слышится назойливый однообразный звук, напоминающий тиканье часов. В углу, где скопилась темнота, едва виден топчан, грубо сбитый из досок. На солдатском одеяле неподвижно лежит в неудобной позе, лицом вниз, человек в спасательном жилете. Под животом у него – грязная подушка из мешковины, набитая соломой. Стекавшая с мокрой одежды вода образовала на полу рогатую лужу.

Человек на топчане зашевелился. Он очнулся, расслышал мерный ход часов. И сразу надвинулся страх. Он ощущал опасность всем существом. Чутьё, обострившееся до предела, заставило его притаиться и выжидать.

Медленно приходивший в себя Эрнст Фрикке восстанавливал в памяти все, что произошло. Взрыв, гибель парохода, переполненная спасательная шлюпка. Удар веслом, беспамятство. Тёмное холодное море… Опять беспамятство. И вот жалкие, ободранные стены, жёсткий топчан, слабый огонь керосиновой лампы. Все это реальность. Он спасён, он жив! Шведский спасательный жилет стоил похвал того старика на пароходе.

Осторожно, стараясь не шевельнуться, он ощупал пистолет, нож у пояса. «Обыскали они меня или нег, знают ли они, кто я?»

Высокий плотный мужчина, придерживая от ветра дверь, вошёл в дом. Волна холодного сырого воздуха заполнила комнатку, пламя в тусклой лампочке заколебалось, плеснуло струёй копоти. Вместе с ветром в комнату ворвались рокот морского прибоя и далёкий гул артиллерийской стрельбы.

– Проклятая темнота! – тихо выругался вошедший, снимая зюйдвестку и отряхиваясь. – Езус-Мария, он шевелится, смотри, Петрас!

Человек, сидевший за книгой, отрицательно покачал головой.

– Это колышется пламя, Ионас. Ты достал что-нибудь?

– Жемайтис дал нашатырного спирта. – Ионас повесил плащ на деревянный гвоздь, вбитый в стену, и присел на колченогую табуретку. – Жемайтис велел намочить в спирте паклю и законопатить утопленнику ноздри. Если он не вовсе мёртв, должен ожить. Вот – Ионас вынул из кармана небольшой пузырёк, повертел его в крупных волосатых руках и поставил на стол.

Петрас издал какой-то неопределённый звук. Его угрюмое лицо, с глазами, глубоко сидевшими под густыми, мохнатыми бровями, на миг осветилось усмешкой.

Эрнст Фрикке вдруг успокоился. «Жемайтис, – мелькнуло в сознании. – Неужели дядюшка? Вот, значит, где я!..»

Ионас набил трубку и неторопливо продолжал:

– Я видел у Жемайтиса одного человека. Он порассказал много интересного. Езус-Мария, немцам конец. Кенигсберг взят. Русские захватили почти всю Пруссию, и недалёк день, когда Адольфу наденут пеньковый галстук…

– Разве я тебе не говорил? – прервал товарища Петрас. – Должно случиться именно так… Вспомни, ты ещё спорил…

– Ладно, дай мне сказать. – Он положил ладони на стол и наклонился вперёд. – Жемайтис советовал отвести этого, – Ионас снова покосился на тёмный угол и добавил совсем тихо, – в русский штаб. Да, да, отвести его в комендатуру.

– Это нечестно, – возразил Петрас. – Может быть, он неплохой парень. Смерть недавно похлопала его по плечу. Ты же знаешь, он чуть не погиб в море. А ведь каждый из нас…

– Ну, поехал читать мораль. Езус-Марня, если посмотреть на твою рожу, Петрас, никогда не скажешь, что у тебя душа совсем как у нашего ксёндза. И не у тебя одного, все вы, механики, на одну мерку.

Петрас рассмеялся. Смех его, похожий на клёкот птицы, внезапно оборвался, словно прикрыли ладонью рот.

– Я всегда стоял за справедливость, Ионас, – сказал он уже серьёзно сиплым, простуженным голосом. – Ты ведь хорошо знаешь меня… Проклятье, откуда у тебя этот табак?

– Справедливость… – пробурчал Ионас, разгоняя ладонью дым. – Это русский табак, махорка. Справедливость, – повторил он. – Этот человек у Жемайтиса рассказал, будто на пароходе «Меркурий» дали деру всякие там гаулейтеры и фюреры. Ищи здесь справедливость. Езус-Мария, может быть, и этот молодчик какая-нибудь сволочь из гестапо, ищейка-кровослед. Правда, эта штука, на которой он болтался в море, не с того парохода.

За окном уже посветлело. Слабый свет Фрикке ощущал даже через веки.

– И немцы не все такие, как ты считаешь, Ионас, – примирительно отозвался Петрас. – Я встречал иных. Нацист – это одно… Но ведь были и такие, что повиновались наци, но были не согласны. И ещё я слышал про немцев, которые боролись с фашизмом.

– Я и не говорю о всех. Однако многим фюрер вскружил голову. Молодчика надо обыскать, – решительно заключил Ионас. – Я хотел это сделать раньше, но постеснялся, неудобно шарить по карманам у беспомощного человека. Езус-Мария, что ты качаешь головой, Петрас, словно старый мерин? Мы только посмотрим его документы и, если… Словом, таскал волк, потащим и волка.

"Меня передать русским!.. Ах, мерзавец! – Эрнсту Фрикке стало жарко от ярости. – Литовцев надо уничтожить, всех до единого, они предатели… Неужели Кенигсберг пал? Хорошо, что они не тронули моих документов. Не знают, кто я. – У него отлегло на душе. – «Сволочь из гестапо», «ищейка-кровослед», – повторял про себя Фрикке, закипая снова, но не хватался за нож и пистолет, не порывался вскочить, не скрипел зубами: надо слушать.

Пожалуй, было бы вернее назваться литовцем, и тогда подозрение не коснулось бы его. Но фашистское нутро Фрикке оскорбилось.

«Пусть болтает, осталось недолго, я проломлю башку им обоим», – успокаивал он себя.

Крепкий махорочный дым не давал ему покоя. И как ни сдерживался Эрнст Фрикке, он чихнул. Чихнул беззвучно. Вспомнилось, как по совету одного из инструкторов школы разведчиков он долго и настойчиво приучал себя к этому фокусу.

– Езус-Мария, часы, что ли, идут, раньше здесь их не было. – Ионас прошёлся по комнате. Широкие голенища тяжёлых сапог с шумом тёрлись друг о друга. – Оказывается, это капает вода из умывальника, – сообщил он наконец.

Когда Ионас Шульцкас подошёл к топчану с пузырьком в руках, Эрнст Фрикке приготовился. Литовец нагнулся над ним, и Фрикке выстрелил в упор, отшвырнув от себя тяжёлое тело, упруго вскочил на ноги. Сейчас решали секунды.

Петрас выхватил нож.

– Руки вверх! – сказал Эрнст Фрикке по-немецки, направляя на него чёрное дуло вальтера. – Ещё одно движение, и я выстрелю.

Как подброшенный пружиной, Петрас бросился на Фрикке.

* * *

…Рассвет занимался серый, непроглядный: туман плотно закрывал море. Из белесой мглы едва проступали стволы ближайших сосен; они казались покачнувшимися гигантскими колоннами, на которых держалось тяжёлое небо. Даже здесь, рядом с берегом, шум прибоя едва слышался.

Потянул ветерок. Туман, освобождая землю, медленно отползал к морю. Стало светлее. Восток, набухая огненными красками, разгорался ярко и неудержимо.

В синем небе, умытом утренней свежестью, возникло белое пятно. Это лебеди – первые весенние гости. С грустным криком пролетела стая над верхушками сосен. И вдруг белоснежные сверкающие птицы, словно кровью, покрылись багрянцем. Утро пришло, край огненного светила показался над землёй.

При солнечном свете зелёная хвоя сосен казалась ещё зеленее. Воздух насыщался запахом смолы, моря, йода, рыбы и ещё чего-то неуловимого и волнующего.

Стояла тишина, торжественная, мирная.

Залп тяжёлых орудий, донёсшийся с моря, разорвал тишину. С победным рёвом промчалась на юго-запад эскадрилья бомбардировщиков. В небе появились кудрявые облачка зенитных разрывов. Завывая, пролетел над соснами артиллерийский снаряд.

В доме у шоссейной дороги раздались два пистолетных выстрела. Через мгновение дверь шумно раскрылась, и оттуда выскочил Эрнст Фрикке. Тяжело дыша, он прислонился спиной к высокому гранитному фундаменту и несколько мгновений простоял неподвижно.

Но вот Эрнст заметил пузатую бочку с дождевой водой. Он бросился к ней. Долго и жадно пил пригоршнями.

Над головой Фрикке то и дело завывали артиллерийские снаряды, проносились самолёты, но он оставался безучастным.

Однако лёгкий скрип двери заставил его мгновенно обернуться – лицо сразу изменилось, стало жёстким и хищным. Но это опять был ветер. Рука эсэсовца, напряжённо державшая пистолет, обмякла, он снова приник к холодным камням.

А в небе снова гул. Волна тревожного рокота быстро нарастала. Эрнст Фрикке поднял голову: бомбардировщики летели над самыми вершинами сосен. Были видны авиабомбы под брюхом. На фюзеляже алели звезды.

Фрикке словно сошёл с ума. С ругательствами он выпустил вверх все заряды своего вальтера. Огромная тень самолёта на миг накрыла его. Сотрясая воздух, мощные машины промелькнули над песчаной косой и скрылись вдали.

Эрнст Фрикке долго размахивал пистолетом. Заметив, что рукав в крови, он снял пиджак и, ворча, принялся отмывать рыжие пятна.